Текст книги "Том 1. Дьяволиада (с иллюстрациями)"
Автор книги: Михаил Булгаков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Путевые заметки
Скорый № 7: Москва – ОдессаОтъезд
Новый Брянский вокзал грандиозен и чист. Человеку, не ездившему никуда в течение двух лет, все в нем кажется сверхъестественным. Уйма свободного места, блестящие полы, носильщики, кассы, возле которых нет остервеневших, измученных людей, рвущихся куда-то со стоном и руганью. Нет проклятой, липкой и тяжкой ругани, серых страшных мешков, раздавленных ребят, нет шмыгающих таинственных людей, живших похищением чемоданов и узлов в адской сумятице. Словом, совершенно какой-то неописуемый вокзал. Карманников мало, и одеты они все по-европейски. Носильщики, правда, еще хранят загадочный вид, но уже с некоторым оттенком меланхолии. Ведь билет теперь можно купить за день в Метрополе (очередь 5–6 человек!), а можно и по телефону его заказать. И вам его на дом пришлют.
Единственный раз защемило сердце, это когда у дверей, ведущих на перрон, я заметил штук тридцать женщин и мужчин с чайниками, сидевших на чемоданах. Чемоданы, чайники и ребята загибались хвостом в общий зал. Увидев этот хвост, увидев, с каким напряжением и хмурой сосредоточенностью люди на чемоданах глядят на двери и друг на друга, я застыл и побледнел.
Боже мой! Неужели же вся эта чистота, простор и спокойствие – обман?! Боже мой! Распахнутся двери, взвоют дети, посыпятся стекла, «свистнут» бумажник… Кошмар! Посадка! Кошмар!
Проходивший мимо некто в железнодорожной фуражке успокоил меня:
– Не сомневайтесь, гражданин. Это они по глупости. Ничего не будет. Места нумерованы. Идите гулять, а за пять минут придете и сядете в вагон.
Сердце мое тотчас наполнилось радостью, и я ушел осматривать вокзал.
Минута в минуту – 10 ч. 20 м. – мимо состава мелькнула красная фуражка, впереди хрипло свистнул паровоз, исчез застекленный гигантский купол, и мимо окон побежали трубы, вагоны, поздний апрельский снег.
В путиЭто черт знает что такое! Хуже вокзала. Купе на два места. На диванах явно новые чехлы, на окнах занавески. Проводник пришел, отобрал билет и плацкарту и выдал квитанцию. В дверь постучали. Вежливости неописуемой человек в кожаной тужурке спросил:
– Завтракать будете?
– О, да! Я буду завтракать!
А вот гармоник предохранительных между вагонами нет. Из вагона в вагон, через мотающиеся в беге площадки, в предпоследний вагон – ресторан. Огромные стекла, пол сплошь закрыт ковром, белые скатерти. Паровое отопление работает, и при входе сразу охватывает истома.
Стелется синеватый, слоистый дым над столами, а мимо в широких стеклах бегут перелески, поля с белыми пятнами снега, обнаженные ветви, рощи, опять поля.
И опять домой, к себе в вагон через «жесткие», бывшие третьеклассные вагоны. В купе та же истома, от трубы под окном веет теплом – проводник затопил.
Вечером после второго путешествия в ресторан и возвращения начинает темнеть. Как будто меньше снегу на полях. Как будто здесь уже теплее. В лампах в купе накаливаются нити, звучат голоса в коридоре. Слышны слова «банкнот», «безбожник». Мелькают пестрые листы журналов, и часто проходит проводник с метелкой, выбрасывает окурки. В ресторан уходят джентльмены в изящных пальто, в остроносых башмаках, в перчатках. Станции пробегают в сумерках. Поезд стоит недолго, несколько минут. И опять и опять мотает вагоны, сильнее идет тепло от труб.
Ночью стихает мягкий вагон, в купе раздеваются, не слышно сонного бормотания о банкноте, валюте, калькуляции, и в тепле и сне уходят сотни верст, Брянск, Конотоп, Бахмач.
Утром становится ясно: снегу здесь нет и здесь тепло.
В Нежине, вынырнув из-под колес вагона, с таинственным и взбудораженным лицом выскакивает мальчишка. Под мышками у него два бочонка с солеными огурцами.
– Пятнадцать лимонов! – пищит мальчишка.
– Давай их сюда! – радостно кричат пассажиры, размахивая деньгами Но с мальчишкой делается что-то страшное. Лицо его искажается, он проваливается сквозь землю.
– Сумасшедший! – недоумевают москвичи. Вслед за мальчишкой выскакивает баба и тоже в корчах исчезает.
Загадка объясняется тотчас же. Мимо вагонов идет непреклонный страх в кавалерийской шинели до пят и раздраженно бормочет:
– Вот чертовы бабы!
Потом обращается к пассажирам:
– Граждане! Не нарушайте правил. Не покупайте у вагона. Вон – лавка!
Пассажиры устремляются в погоню за нежинскими огурцами и покупают их без нарушения правил и с нарушением таковых.
Около часу дня, с опозданием часа на два, показывается из-за дарницких лесов Днепр, поезд входит на заштопанный после взрывов железнодорожный мост, тянется высоко над мутными волнами, и на том берегу разворачивается в зелени на горах самый красивый город в России – Киев.
Под обрывами разбегаются заржавевшие пути. Начинают тянуться бесконечные и побитые в трепке войны составы классные и товарные. Мелькает смутная стертая надпись на паровозе «Пролетар»…
Пробегает здание, и на нем надпись – Киiв II.
«Накануне», 25 мая 1923 г.
Каэнпе и капе
Большая комната. За столом расположилась комиссия и секретарь с кипой заявлений. В коридоре за дверью ожидает очереди толпа школьных работников. Вызывают первую фамилию. Дверь открывается, показав на мгновение несколько взволнованных лиц, и входит учительница. Она работала эти годы в провинции, теперь приехала в Москву. Одета бедно и по-провинциальному – на ногах сапоги мужского фасона. Еще у двери тяжко вздыхает.
– Садитесь, пожалуйста.
– Мер…си, – говорит учительница прерывающимся голосом и садится на кончик стула. Просматривают ее заявление и анкету.
– Чем же вы занимались там с детьми?
– Экскурсии… – говорит тихо испытуемая.
– Ну расскажите же, что вы делали на экскурсиях?
Пауза. Учительница шевелит пальцами, потом говорит, то бледнея, то краснея:
– Ну… цветок разбирали…
– Как разбирали, расскажите.
Пауза.
– Ну, разбирали… Зачем? С какой целью?
Учительница после тяжкого вздоха:
– Кра-со-та…
– Какая красота?
– Цветок… красивый… рассказывала детям, какой цветок красивый…
– Вы полагаете, что дети получают представление о красоте цветка из ваших рассказов?
Молчание и предсмертная тоска в глазах кандидатки. На верхней губе мелким бисером выступает пот.
– Что читали по экскурсионному делу?
Молчание.
– Достаточно, – со вздохом говорит председатель. Кандидатка, шумно и глубоко вздохнув, уходит.
– Каэнпе, – говорит председатель, – плохо. (КНП означает «кандидатура неприемлема».)
Следующая желает поступить в детский дом.
– Какие цели ставит себе детский дом?
– Я бы постаралась развить детей, занялась бы с ними…
– Погодите. Какие цели ставит себе детский дом?
– Я бы старалась…
– Цели какие ставит себе детский дом?
– Я бы…
– Ну, хорошо. Что бы вы делали с детьми?
– Я бы… э… познакомила их с новыми современными течениями… я бы…
– Говорите попросту, по совести. Какие там современные течения… Что бы вы делали с детьми? Просто. Может быть, это в тысячу раз лучше было бы, чем все эти ухищрения и течения.
– Праздники бы устраивала… я бы…
– Гм… Какое значение праздникам придаете вы в жизни детей?
– Они рвутся… поездки… 1 Май…
– Какое значение придаете праздникам?
– Я бы…
– Достаточно.
Немка. Говорит с акцентом.
– К русскому языку прибегаете на уроках?
– Я стараюсь… избегать… ухо ребенка привыкает…
– Расскажите по-немецки, как занимаетесь?
– Ja… das ist sehr schon, – и немка бойко рассказывает о своей методе.
– Достаточно.
Немка вежливо говорит и прощается:
– Danke schon. Auf Wiedersehen!
Капе. Хорошо. (КП – кандидатура приемлема.)
Пожилая учительница из Самары. Со стажем.
– Какой состав учеников был там у вас в школе?
– Русские, немцы и… хохлы.
– Помилуйте, – укоризненно говорит председатель, – зачем же так называть? Неприятно же будет, если нас станут называть – кацапы! Украинцы, а не хохлы.
– Какие же украинцы… – равнодушно протестует учительница, – украинцы больше на Украине. А наши заволжские… так… хохлы. Они и говорят-то неправильно…
– Гм… тэк-с. Русскому языку учили? Какими книгами пользовались?
– Да какие там у нас книги. В начале революции солдаты стояли, все книги выкурили.
– Гм… что ж вы делали?
– Экскурсии.
– По плану экскурсии?
– О, да.
– Куда же водили детей?
– На костомольный завод. На раскопки.
Еще несколько вопросов. Отвечает складно. Дело, по-видимому, смыслит. Кой-что читала. Достаточно.
Идут следующие. Кого тут только нет. Вон на клубную работу желает – специальность – ритмика, пластика, пение. Учительница немецкого языка. Учитель. Кандидатка на должность руководительницы в психоневрологической клинике. Воспитатель в интернате.
Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.
– Какую литературу читали?
– «Воспитательное чтение» Балталона, «Трудовую школу» Синицкого.
– А еще?
Молчание.
– Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?
– Я сочувствую новому течению.
– В чем?
Молчание.
– Что будете делать с детьми?
– Праздники… 1-е мая…
– Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?
– Кому? детям?
– Ну, да. Детям.
Молчание.
– Что празднуется 8-го марта?
Молчание.
– О Международном дне работницы слышали?
Молчание.
– Газеты читаете когда-нибудь?
– Кхм… нет… газеты мало приходится.
– Достаточно. Каэнпе.
Следующая. Тоже стремится в детский дом.
– Что будете делать с детьми?
– Праздники… 1-е мая.
– Гм… ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово…
– Я против всякой религии! – бодро отвечает кандидатка.
– Гм… ну, это хорошо. А вот с детьми если придет…
– Религия – дурман для народа! – уверенно отвечает учительница.
– Ну да. Но если с детьми придется…
– Да, церковь отделена от государства!
– Ну да. Но если придется с детьми говорить по вопросу о религии. Вот, например, слышат дети колокольный звон. Заинтересуются. Какое собеседование с ними устроите?
Молчание.
– О комплексном методе преподавания что скажете?
– Я что-то не слыхала о нем…
– Гм. Достаточно.
Молодой учитель из захолустья – из города Сурожа. Приехал сюда учиться в медико-педагогическом институте. Средств нет. Хочет поступить преподавателем в школу.
– Как же вы будете совмещать институт со школой? От этого вред и институту и школе.
– Что поделаешь, – вздыхает, – многие так делают. Придется жертвовать частью лекций. Трудно приходится.
И, действительно, видно, трудно. Полушубочек старенький на нем. Замасленная рубашка.
Комиссия начинает задавать вопросы. Складно рассказывает об устройстве экскурсии.
– Почему весной хотите устраивать экскурсии?
– Весной природа возрождается. Будут наблюдать распускание цветов.
– Какой первый цветок встретите. Самый ранний?
– Сон-трава.
Еще вопросы. Отвечает продуманно. На наиболее замысловатые вопросы честно говорит:
– Этого я сам не уяснил себе.
Комиссия совещается и дает ему испытательный стаж.
Вот квалифицированная. С высших женских курсов. Оканчивает Петровскую академию. Желает во 2-ю загородную школу с сельскохозяйственным уклоном. Можно. Капе.
Вот уже пожилой учитель. В руках фуражка с вылинявшим бархатным околышем. Преподавал в провинции в Моршанске в школе 2-й ступени французский язык и русский. Писал в газетах. Вот его стихотворение «Учащейся молодежи». Гимн.
– Переведите ваш гимн на французский язык.
– A la jeunesse étudiante… – начинает учитель, – …nous espérons…
Немного запинается.
– Произношение у вас неважное. А вот по русскому языку расскажите, что делали?
– Я должен сказать… – учитель, кашлянув, продолжает, – на занятиях тяжело отражалось отсутствие топлива… Дров не было. Холодно. Но кое-что все-таки сделали.
Рассказывает, как разбирал произведение Горького, Чехова, по поводу темы «Об общественном служении».
Комиссия совещается, признает его достойным занять место преподавателя русского языка.
Еще идут. Все больше неквалифицированный элемент. Мало читали. Мало знают. Вялы, безынициативны.
Но вот одна. Хочет в детский дом. Отвечает бойко. Есть навык, сметка. Сбивается только на одном. Комиссия спрашивает о том, какие стихотворения даст в первой группе детям.
– А вот тютчевское:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить…
― Это дали бы?
Учительница мнется…
– Это! Кхм…
– Как бы вы объяснили слова: «В Россию можно только верить»?
Вздыхает. Мнется.
– Сами как бы их истолковали?
Молчит.
– Ну как их истолковать?
– Н… не знаю, – сознается учительница.
За дверью все меньше народа. Уменьшается стопка заявлений. Проходят последние.
Молодой человек с треском проваливается – ничего не читал. Пыхтит. Молчит. Каэнпе.
Молоденькая учительница из провинции. Ничего не читала. Знаний никаких. Краснеет. Кудряшки прилипают ко лбу.
Плохо. Каэнпе.
– Все, – говорит секретарь. Комиссия встает и расходится. По коридорам бодро уходят те, что отвечали удачно, и несчастливцы, чующие отрицательный ответ.
Комната пустеет. Пустеет коридор.
«Голос работника просвещения», 1923, № 4.
В школе городка III Интернационала
Полдень. Перемена. В гулком пустынном зале звенят голоса.
– Вол-о-о-дя!
Круглоголовый стриженый малый, топая подшитыми валенками, погнался за другим. Нагнал, схватил.
– Сто-ой!
Две девочки, степенно сторонясь, прошли в коридор. Под мышкой ранец, у другой связка истрепанных книжек. Туго заплетены косички и вздернуты носы. Прошел преподаватель, щурясь сквозь дешевенькие очки. На преподавателе студенческая тужурка, косоворотка, на ногах тоже неизбежные валенки.
– Володька! Володька!
И Володьку к стене спиной – хлоп!
Разъяренный Володька полетел за обидчиком. Засверкали Володькины пятки. Володька маленький, а ноги у Володьки как у слоненка, потому что валенки.
Сверлит в зале звон. Гулкие коридоры. Полдень. Перемена.
В музее тишина и глухо доносится в светлую комнату Володькин победный вопль.
В музее тишина и стены глядят бесчисленными цветными рисунками. И-с-т-о-р-и-я р-е-в-о-л-ю-ц-и-и. Печатными крупными буквами. Ниже рядами ученические рисунки. 9 января 1905 года. Толпой идут рабочие. Вон – цветные баррикады. Забастовка.
Пестреют стены. Заголовки – «Родной язык». Под заголовком на картинке рыжая лисица. Хвост пушистый, а на морде написана хитрость и умиление. Это та самая лисица, что глядела на сыр во рту глупой вороны. Ниже по улицам слонов водили. И слон серо-фиолетового цвета, одинокий, добродушный, идет мимо булочной с деловым видом, а испуганные прохожие разбегаются. Один зевака тащится за тонким слонячьим хвостом.
Известно, что слоны в диковинку у нас. В школе широко принят иллюстрированный метод. Слушают ребятишки 1-й ступени крыловские басни и рисуют, рисуют, и стены покрываются цветными пятнами, и вырастает живой настоящий музей. Разложены альбомы, полные детских рисунков, иллюстрирующих классное чтение.
Крепостное право. Рисунки, снимки с картин. На противоположной стене – коллекция по естествознанию. Засушенные растения. Эта коллекция – результат экскурсий учеников за Москву.
А вот экскурсии по Москве. Старорусские яркие кафтаны. Цветные мазки. Это ребятишки зарисовывали в Кремле.
По обществоведению читали им курс, и старшие группы дали ряд диаграмм.
Музей полон живым духом. В рисунках – от этих стройных диаграмм до кривых и ярких фигурок людей в праздничных одеждах с изюминками-глазами – настоящая жизнь. Все это запоминается, останется навсегда. Это не мертвая схоластическая сушь учебы, это настоящее учение.
В зале и коридорах стихло после перемены, и в маленьком классе за черными столами двадцать стриженых и с косичками голов.
– Wieviel Bilder sind hier?
– Hier sind drei Bilder. Bilder.
Малый шмыгнул носом и опять начал:
– Хир зинд дрей.
– Драй, – поправила учительница, и малыш со вздохом согласился:
– Зинд драй…
И посмотрел так, чтобы увидеть одновременно и покрытую кляксами страницу и того, кто вошел.
Здесь одна из младших групп занимается по-немецки.
А в физическом кабинете за столами, уставленными приборами, те, что постарше, заняты практическими работами по физике. Стучит метроном, в колбе закипает жидкость, сыплется дробь на весы, и пытливые детские глаза следят за шкалой термометра.
В классе самой старшей группы 2-й ступени за старенькими партами подростки решают задачу по физике о грузе, погруженном в воду. Преподаватель, пошлепывая валенками, переходит от парты к парте, наклоняется к тетрадкам, к обкусанным карандашам, близоруко щурится…
Потом звонок. Опять перемена. Опять вместо тишины высоко взмывающий гул.
Из класса, где шел урок одной из старших групп, выходит преподаватель-математик. Студенческая тужурка. Потертые брюки упрятаны в те же неизбежные валенки.
– Холодно у вас.
– Нет, тепло, – отвечает он, радостно улыбаясь.
– То есть как? Я в шубе, а тем не менее…
– А бывает гораздо холоднее, – Поясняет математик.
И действительно, видно, что и ребятишки и учителя не избалованы теплом. Все они почти в пальто. Но есть и стойкие, привычные люди. И этот человек с лицом типичного студента бодро часами сидит в школе в одной тужурке, постукивает мелом и рисует на доске груз в 5 килограммов или термометр, на котором полных пятнадцать градусов. Настоящий термометр, однако, показывает меньше. И даже гораздо меньше, судя по тому, что все время является желание засунуть руки в рукава.
Да, в школе холодно. Школа бедна. Шеф ее – Коминтерн – дал ей немного угля, но вот уголь вышел, и школа выкраивает из своих скудных средств гроши на дрова. И покупает их на частном складе.
Школа бедна. Не только топливом. На всем лежит печать скудости. Кабинет физический беден. Приборов так мало, что сколько-нибудь сложных показательных опытов поставить нельзя. Беден естественный кабинет. Доски, парты в классах – все это старенькое, измызганное, потертое, все это давно нужно на слом.
Живой дух в школе, но при 10 градусах и самый живой начинает ежиться.
Смотришь на преподавательниц, которые суетятся среди малышей. Смотришь на эти выцветшие вязаные кофточки, на штопаные юбки, подшитые валенки и думаешь:
– Чем живет вся эта учительская братия?
Этот математик – секретарь совета получает 150 миллионов в месяц.
– Одеваться не на что, – говорит математик и снисходительно смотрит на свою засаленную университетскую оболочку, – ну, донашиваем старое.
Можно, конечно, прирабатывать частными уроками, – рассказывает учитель, – но на них не хватает времени. Школа берет его слишком много. Днем занятия, а вечером заседания, комиссия, совещания, разработка учебного плана… Мало ли что…
Что может быть в результате такой жизни?
Бегство бывает. Каждую весну, не выдержавшие, пачками покидают шатающиеся стулья в классах, идут куда глаза глядят. На конторскую службу. Или стараются попасть в Моно.
При слове «Моно» глаза учителя загораются.
– О, Моно!.. – он сияет, – у Моно ставки в три раза больше…
– 150 х 3 = 450, – мысленно перемножаю я.
– Там замечательно… – ликует математик, – школы Моссовета бога-а-тые… А наши… – он машет рукой, – наши…
– Какие ваши?
– Да, вот – Главсоцвосовские. Все бедные. Трудно. Трудно. Потому и бегут каждую весну. А бегство – школе тяжкая рана. Приходят новые, но преемственность работы теряется, а это очень плохо…
Опять кончается перемена. Стихает в коридорах. За партами рядами вырастают стриженые головки. Пора уходить.
О положении учителей писали много раз. И сам я читал и пропускал мимо ушей. Но глянцевитые вытертые локти и стоптанные валенки глядят слишком выразительно. Надо принимать меры к тому, чтобы обеспечить хоть самым необходимым учительские кадры, а то они растают, их съест туберкулез, и некому будет в классах школы городка III-го Интернационала наполнять знанием стриженые головенки советских ребят.
М.Б.
1-я детская коммуна
Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и говорила:
– Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада… Как же тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
Дискант с площадки лестницы отозвался:
– Леша чинит замки.
– Позовите Лешу!
– Сейчас!
И вверху дискант закричал:
– Ле-еша!
Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был мощный корабль, с другой паровоз, а посредине – «Знание все победит», – казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве – в доме уютном и очень теплом.
Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем президиума детской коммуны – блондином-подростком в черных штанах и защитной куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто иной, как —
– Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких серых же штанах и по-домашнему совершенно босой.
Леша повел в светлый зал-студию художественного творчества. Тут руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
– Они вам все объяснят…
Студия – как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места, где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись: «Не сознание людей определяет их бытие, но напротив – общественная жизнь определяет их сознание». Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанных из картона, палок и ваты – снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди в мехах и олени.
– Какая жизнь у них, такой и бог, – говорит Леша. Это верно. При такой жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей – безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный, холодный, северный бог на стене.
Светает, товарищ,
Работать давай.
Работы усиленной
Требует край.
Под четверостишием – завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У картонного корпуса – лампы. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
Рядом макет: «Как жил рабочий раньше и теперь». В правой половине тьма, сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары, а в левой – опрятная комната с занавесками, мебель, просторно и чисто.
«Школа прежде и теперь». Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная книжка, кнут; новая – под серпом и молотом. В старой школе – выпиленные из дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты, и стоит сердитый учитель с палкой. В новой – парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
– А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, – говорит Леша.
Школа, фабрика, театр – нет угла жизни, который бы не отразился в рисунках и макетах, сотворенных детскими руками в этой огромной комнате, где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к «Вию», младшие нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам, которые они видели.
Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется надпись «Илюстрация».
– А почему одно «л»?
– А это малыш ошибся.
Под «илюстрацией» все что угодно. В красках: красноармеец продает цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал: «Охота зимой на зайца» – представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки… Дальше детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
– Это девочки делали.
В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы. Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой мордочкой в карман.
В светлом классе – все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми мохнатыми ожерельями в тазу.
– Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь – плесень, вот мы их перевели временно в таз, – объясняет естествовед Кузьмин Евстафий.
По стенам – гербарии, коллекции бабочек, на стойках– минералы.
В библиотеке – ковер, тишина, давно невиданный уют, богатство книг в застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой – занавес, за ним на деревянных подмостках декорации.
И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в этой изумительной ребячьей республике-коммуне.
В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
– Кто убирает у вас?
– Сами. Вон расписание дежурств.
В вестибюле в глиняной нише, в которую скупо льется свет из стеклянной пятиконечной звезды – розового окна – электротехнический отдел. Мальчуган спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай, как настоящий – с дугой, с мотором.
Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт.
Пускают в него ток, и лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф. Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф. Электрический звонок. Электромагниты.
Все это ребята соорудили под руководством электротехника-руководителя.
Эта коммуна живет в особняке купца Шинкова на Полянке. В ней 65 ребят, мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома у себя в коммуне готовятся по различным предметам.
Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь комиссий – хозяйственная, бельевая, библиотечная, санитарная, учетно-распределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и «кролиководная». Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь-лисица забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и кроликовую комиссию.
Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот самый Леша-блондин.
Судя по тому, что видишь в шинковском особняке, правление справляется со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает она всем распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
– А если кто подсолнушки грызет, – говорит зловеще Кузьмин, – так его назначают на дежурство по кухне.
Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают ребята и более сложные вопросы.
Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее, объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и постановили:
– Взять и истратить на газеты и журналы…
Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только они возникают.
– А если кто ссорится… – внушительно начинает Кузьмик.
Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом, наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле живет ребяческая коммуна в шиповском особняке.
– Работа наладилась, – говорит Леша. – Правление уже изживает себя. Оно слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
Идем смотреть последнее, что осталось – столовую в нижнем этаже, где ребятишки в 8 часов утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду, чисто. На стене плакат: «Кто не работает, тот не ест».
Опять в вестибюле, с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино – девочки играют в четыре руки, да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.
И нужно прощаться с председателем президиума – Лешей и знаменитым румяным кролиководом – Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
«Голос работника просвещения», 1923, № 5–6.
