Текст книги "Сказки для Катастрофы"

Автор книги: Михаил Поджарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– А? Ага, вы, того, переночуйте. Сейчас постояльцев нет – не сезон. Так вы любые комнаты выбирайте, – согласилась тётя Маруся. Потом, помолчав, спросила: – Слышь, Лёш… а ты Юрку моего не встречал?

– Нет, тётя Маруся, не встречал.

Она уж было собралась проводить гостей в дом, как увидела, что второй кенгуру стал облизывать ту самую табличку.

– Что ж ты делаешь, ирод ты ушастый! Я ж только покрасила! А ну пошёл! Иди! Иди отсюда! – продолжила она кричать к немалому удовольствию противной стороны.

Гостиница, стоявшая на самой обочине дороги, называлась «Двадцать второе отделение». Это было непритязательное двухэтажное крытое шифером кирпичное здание без каких-либо архитектурных излишеств.

Внутреннее убранство гостиницы было столь же скромным: полы застланы морковного цвета ковровыми дорожками, окна занавешены простыми белыми занавесками, в комнатах – типовая полированная мебель сорокалетней давности.

Что отличало «Двадцать второе отделение» от других гостиниц, так это надписи. Они были повсюду: в холле, в коридорах, в комнатах. Множество надписей самого разного содержания. Они были на табличках, развешенных повсюду вместо картин, на предметах обстановки, на висевших там и сям листках бумаги, просто на стенах.

В холле против входной двери во всю ширину помещения был растянут кумачовый транспарант, на котором полуметровыми белыми буквами было написано: «Добро пожаловать!». Под ним в лакированной деревянной рамке висел текст, написанный плакатным пером чёрной тушью на белой бумаге, гласивший: «С 23-00 до 7-00 играть на виолончели строго запрещено!». На стойке администратора, к которой шурупами были прикручены крашеные серебрянкой буквы «Reception», стояла рамка для фотографий, содержавшая рукописное предупреждение: «Дежурной не подмигивать – закрою унитазы на замок».

Из холла внутрь гостиницы вели две двери. К одной гвоздиками была прибита белая пластиковая табличка с синими буквами: «Мужское отделение», на другой двери такая же табличка, но уже с красной надписью: «Женское отделение». Катастрофа, не раздумывая, открыла «женскую» дверь и очутилась на лестничной клетке, ведшей на второй этаж. На стене была нарисована рука с вытянутым указательным пальцем, указывающим на верх лестницы. Под рукой была надпись: «14 ступенек». На верху лестницы была такая же рука, указывающая на её низ. Под ней было написано: «13 ступенек».

В коридор второго этажа выходило шесть дверей. Перед каждой лежал половичок с какими-то словами. Катастрофе понравился тот, на котором очень аккуратно крестиком было вышито: «Вытирай ноги об меня». На двери, у которой он лежал, висела медная чеканка с цифрами «13» и словами: «Будь как дома». Катастрофа решила, что этот номер ей подойдёт.

Обстановка номера была более чем скромной: узкая кровать с пружинным матрацем, платяной шкаф, дверцы которого не желали закрываться; покрытый клеёнкой стол, на котором стояли стеклянный графин с водой и один стакан, стул. Над кроватью в золочёной рамке висела писанная маслом репродукция «Данаи» Рембрандта. Даная была одета в розовую ночную сорочку. На холсте под её ложем старательно было выведено жёлтыми буквами: «Береги честь смолоду». Под картиной на стене кто-то нацарапал: «Просят – давай!».

Туалет был один на весь этаж. Войдя туда, Катастрофа убедилась, что автор табличек слов на ветер не бросает. К ободку и крышке унитаза было приделано по петле, в нижнюю был вдет новенький амбарный замок. На сливном бачке красовались синие буквы, выведенные под трафарет: «Для слива нажать вниз». К нему скотчем был приклеен листок из блокнота, на котором кто-то написал шариковой ручкой: «На унитаз с ногами не залазить!». Стену над умывальником украшала надпись, сделанная тоже под трафарет: «Вымыл руки с мылом – закрой кран». Катастрофа уже приготовилась увидеть на двери что-то вроде: «Уходя, гасите свет». Но нет – там висело зеркало во весь рост. Как раз напротив унитаза.

Странности придорожного приюта не произвели впечатления на Катастрофу. Она так устала, что готова была лечь спать где угодно, хоть и на голой земле. Вернувшись в номер, она сбросила с себя одежду, забралась под одеяло и мгновенно уснула.

– – –

Довольно долго Катастрофа лежала, соображая, где находится. Почему-то это не удавалось – последние события будто стёрлись из памяти. Вокруг была кромешная тьма. Она понимала, что надо встать, найти какой-нибудь огонь и осмотреться. Но что-то внутри подсказывало: с этим можно повременить. Она продолжала лежать, вглядываясь в темноту.

Вдруг она поняла, нет, не поняла – ощутила причину своего пробуждения.

Музыка... Где-то недалеко раздавались нежные звуки виолончели. Им вторило фортепиано, клавиш которого касались чьи-то ласковые пальцы. Музыка была и, в то же время, её не было. Она звучала, или Катастрофе только казалось, что она звучит…

Катастрофа села на кровати. Она почувствовала: на ней что-то надето. Одежда была непривычной. Сверху она сжимала грудь. Снизу было свободно. На ногах – какая-то лёгкая обувь на высоких каблуках. Непривычным было ощущение тяжести в мочках ушей, на шее и груди.

Катастрофа осторожно встала. Её движения сопровождались шуршанием и позвякиванием. Она сделала шаг, прислушалась к ощущениям – в этом странном одеянии ей было удобно.

Музыка заиграла громче, мелодия стала страстной, призывной. В воздухе появилось лёгкое голубоватое свечение и призрачной дорожкой легло Катастрофе под ноги, как бы маня туда, откуда доносились звуки.

Катастрофу охватил трепет, стало жарко, сердце гулко застучало в груди, все чувства обострились. Появилось предчувствие чего-то невыразимо прекрасного и очень желанного.

Она поняла, что, не отдавая себе отчёта, уже идёт по светящейся дорожке. Идёт туда, где звучит волшебная музыка, где сейчас, через несколько мгновений, сбудутся её тайные грёзы, случится то неимоверно-сладостное, что лишь изредка приходит в её сны, о чём она не решается даже мечтать наяву, боясь спугнуть этот размытый волнующе-непонятный образ.

Она очутилась в огромной бальной зале, наполненной людьми. Вместо пола там было то самое голубоватое свечение, в котором ноги глубоко утопали, словно в мягком ковре. Потолка не было – над головой ярко сияли звёзды. Вместо стен были зеркала в золоченых резных рамах.

В одном из них Катастрофа увидела себя. Вначале она не поняла, кто это. Потом её сердце забилось с удвоенной силой. Из зеркала на неё смотрела юная принцесса, одетая для королевского бала. Её тёмно-русые, почти чёрные волосы, были переплетены нитями речного жемчуга и убраны в безупречную высокую причёску, открывавшую стройную шею и нежные плечи. Её лицо было восхитительно. Карие глаза под крыльями бровей сияли, словно звёзды в вечернем небе. Сочные страстные губы влажно поблескивали, призывно маня. Лёгкий румянец подчёркивал нежную округлость щёк. В мочки ушей были вдеты тяжёлые золотые с платиной серьги, ярко сверкавшие бриллиантами и сапфирами. Такое же колье, надетое на шею, лежало на груди, почти полностью обнажённой в глубоком вырезе платья. Само же платье было из светло-кремового китайского шёлка, расшитого золотом и украшенного драгоценными камнями. Узкий лиф в полной мере позволял рассмотреть округлость небольших упругих грудей. Длинная широкая юбка подчёркивала стройность талии.

Катастрофа огляделась. Бывшие в зале были одеты изыскано. Единого стиля одежды не было – присутствовали одеяния разных стран и эпох. Некоторые, как и Катастрофа, были в одежде, которую носили при дворе саксонского курфюрста. Были здесь и греческие туники, и пуританские сюртуки. Можно было видеть гостей, сплошь покрытых татуировками, на которых были лишь короткие юбочки из листьев, и тех, кто был одет по последней моде нынешнего столетия.

Лиц было не разобрать – их черты были будто смазаны. Угадывалось лишь восторженное выражение, с которым большинство смотрело в центр зала, где на возвышении сидели музыканты.

Там, в мягком луче призрачного света, на золотом стуле, обитом цветастым шёлком, сидела прекрасная юная фея. Между её колен была виолончель, в руке смычок, под которым и рождалась та дивная музыка. Фея была одета в синее атласное платье, расшитое белыми кружевами. Она играла, не замечая ничего вокруг. Её нежное лицо было запрокинуто к звёздам, глаза закрыты, губы шевелились – она тихонько напевала. Пепельные локоны, выбившиеся из-под изящной белой шляпки, упруго подрагивали в такт музыке. Прозрачные крылышки за её спиной, трепеща, то раскрывались, то складывались, следуя за мелодией.

За спиной феи за чёрным роялем сидел аккомпаниатор. На нём был поношенный концертный фрак, усыпанный перхотью. Грива его нечёсаных полуседых волос разметалась по плечам. Его некрасивое широкое лицо было искажено страданием – как ни старался, он не мог услышать прекрасную музыку, которую играл.

Гостей в зале прибывало. Они появлялись отовсюду, со всех сторон. Большинство приходило парами, которые не разлучались ни на миг. Но были и такие, которые, подобно Катастрофе, пришли одни. Однако их одиночество долго не длилось. Стоило им, отвести глаза от музыкантов, как скоро они встречали восхищённый взгляд того, кому были предназначены. Не медля, они отвечали на призыв, устремляясь к своей половине – мужчины к женщинам, женщины, без стеснения, – к мужчинам. Слова были излишни – обо всём говорила музыка. Ласковые взгляды продолжались нежными прикосновениями, которые переходили в жаркие объятия и пламенные поцелуи. И вот уже то одна, то другая пара, обнявшись, опускались в голубое свечение, чтобы укрывшись в нём от глаз, под аккомпанемент волшебной музыки исполнить сладкую мелодию своих сокровенных желаний.

Внезапно всё естество Катастрофы будто воспламенилось, сердце забилось с неимоверной силой, чувства обострились до предела. Это фея взяла особую ноту, предназначенную только для неё одной.

В следующий миг тело Катастрофы словно растаяло, растворилось в нежнейшей ласке, которая только может быть, – чей-то взгляд невесомо скользил по её обнаженной шее, по плечам, касался фигуры.

Катастрофу охватила сладкая истома. Она поняла: это был Он, тот, для которого она родилась, кому была предназначена с начала времён.

Теперь фея играла только для Катастрофы. Её музыка перестала быть звуками, она превратилась в прикосновения. В Его прикосновения. Катастрофа почувствовала на затылке тёплое дыхание, чуть шевелившее волосы, почувствовала, как горячие губы едва-едва касаются её шеи, плечей. Крепкие нежные руки легли на её талию, лёгким крещендо скользнув по животу, поднялись к грудям, чуть сжали их. Катастрофа, закрыв глаза, в изнеможении запрокинула голову, прислонилась к твёрдой мужественной опоре. Её дыхание слилось с Его дыханием в едином музыкальном аккорде. Она почувствовала, как Его сильные руки кладут её на что-то мягкое. В следующий миг горячие губы сначала легко коснулись, а затем страстно прижались к её губам. Она пылко ответила на поцелуй, впитывая в себя каждую его ноту, каждую паузу, каждый перелив мелодии, наслаждаясь тем, как в её недрах разгорается желание. Когда Он отстранился, чтобы расшнуровать её лиф, она чуть не закричала, испугавшись, что этот поцелуй, эта изысканная ласка больше не повторится. Но в следующий момент её груди вырвались на свободу, попав под шквал Его пламенных поцелуев, и она забыла свой страх, без остатка отдавшись музыке Его ласк, чувствуя, как, охватывая всё её тело, они неуклонно приближаются туда, где всё сильнее разгорается, стремясь Ему навстречу, Её мелодия. Вдруг в момент страстного фортиссимо, приблизившись к сокровенному, Он замер. Она перестала дышать, наслаждаясь сладостью этой паузы, понимая, что прелюдия, в которой Он был исполнителем, а Она лишь слушателем, завершена, что Её мелодия уже разгорелась, и настало время для их такого желанного дуэта. И вот Он начал его. С трудом сдерживаясь, Он повёл свою партию осторожно, медленно в темпе ларго, постепенно проникая в Её глубины. Но почувствовав с какой жадностью Она его охватила, подгоняемый во сто крат усилившейся страстью, Он устремился вперёд, исполняя адажио. Когда Он заполнил собою всю Её до предела, Её тело зазвучало с Ним в унисон, и их партии смешались в ликующем анданте. Прижав Его к себе и замерев, Она попросила ещё паузу, чтобы оттенить красоту финала. Через мгновение неимоверной силы желание в бешеном престо слило их сверкающие мелодии в одну, превратив их теперь уже единое естество в бушующую пламенем музыку, которая вырвалась за пределы их тел и разлилась по Вселенной взрывом Сверхновой, затмившим свет далёких звёзд и галактик.

– – –

– Лёшка, не стоило играть при гостье.

– Стоило, тётя Маруся, стоило.

Катастрофа стояла босиком в холле гостиницы «Двадцать второе отделение», одетая лишь в розовую ночную сорочку. Посреди холла на стуле сидела тётя Маруся, держа между коленями виолончель. На ней был всё тот же синий рабочий халат, испачканный белой краской, и валенки. В её правой руке был смычок, левой она поправляла выбившиеся из-под косынки седые пряди. На Катастрофу она не смотрела. Позади неё за старым пыльным пианино сидел Лопихундрик и рассеянно чесал шею.

– Что это было? – спросила Катастрофа.

Ей не ответили. Она повторила вопрос:

– Что тут произошло? Что это было?

– Это была музыка, – произнёс Лопихундрик.

– Я знаю, что такое музыка, я люблю её. Но это… это было что-то непонятное…

– Мелодичные звуки ещё не музыка, – сказал Лопихундрик. – Музыка это то, что рождается в твоей душе, когда играет настоящий мастер.

– Ой, Лёшка, не надо... – тётя Маруся смущённо отвернулась и принялась укладывать виолончель в футляр.

Катастрофа, молча, переминалась с ноги на ногу. Потом она сказала:

– Тётя Маруся, поиграйте ещё… пожалуйста.

– Нет, нет. Не сегодня, – сказала та и, поднявшись со стула, бережно прислонила футляр с виолончелью к пианино. – Устала я что-то... А ещё столько дел... Надо полы помыть на первом этаже, стирку замочить... Я ж тут одна, никто мне не помогает… Да и Юрка что-то не идёт, надо на дорогу выглянуть… А ты, деточка, спать ложись – ночь на дворе…

– – –

Когда они уходили, тётя Маруся стояла в дверях гостиницы, то ли глядя им вслед, то ли высматривая кого-то на дороге.

Они отошли немного, и Катастрофа спросила:

– Лохматый, почему в этой гостинице кроме нас никто не жил?

– Жильцы здесь редко бывают.

– Какой смысл держать гостиницу?

– Тётя Маруся кое-кого ждёт.

– Почему она тебя Лёшей называет?

– Во мне она видит соседского мальчика. Однажды зимой он повёл её сына на рыбалку. С тех пор их никто не видел. Говорили, что они провалились под лёд.

– И теперь она живёт здесь.

– В некотором смысле… Быть и жить – не одно и то же.

– Тот, кого она ждёт… он так и не пришёл?

– Ожидание счастья – уже само по себе счастье.

– Ты же выполняешь желания…

– Она не просит. Никогда ничего не просит.

– Лохматый… у меня есть желание.

– Не все желания должны выполняться.

– Думаю, это – должно.

– Говорят: лучшее – враг хорошего.

– Я хочу.

– Уверена?

– Да.

– Ну что ж… Твоё желание осознанно.

На дороге показалась какая-то фигура. Человек шёл неуверенно, припадая на левую ногу. Его руки были безвольно опущены, ладони вывернуты наружу, пальцы переплетены, левое плечо ниже правого. Вытянутая голова, покрытая редкими волосами, была задрана кверху. Щёлки-глаза под низким лбом, полуприкрытые напухшими веками, ничего не выражали. Под ними был приплюснутый нос-пуговка и слюнявый рот с редкими мелкими зубами.

Увидев пришельца, тётя Маруся, вскрикнула, на мгновение замерла, затем бросилась к нему и стала покрывать поцелуями его безобразное лицо.

– Боже мой, кто это?! – в ужасе вскрикнула Катастрофа.

– Это её сын Юра. Он таким родился. В роддоме ей посоветовали от него отказаться. Она этого не сделала. Её бросил муж, отвернулись родственники. Она осталась одна с ребёнком. С трудом сводила концы с концами. Чтоб не оставлять сына надолго одного, устроилась на неполный день техничкой в школу. Убирая за чужими детьми, она наблюдала, как с ними работают учителя. Потом дома делала всё, чтобы пробудить в сыне хотя бы искру разума. Ей многое удалось – врачи удивлялись, как много умел тяжёлый больной с синдромом Дауна. Он был добрым, любил животных, любил сидеть у воды с удочкой. Когда ей сказали, что его больше не будут искать, она слегла. Врачи её спасли – не дали умереть её телу. Оно так и живёт в двадцать втором женском отделении психиатрической больницы. Сама же она поселилась здесь, – помолчав, он добавил: – В юности она мечтала научиться играть на виолончели.

– Зря я пожелала… Лучше б она продолжала ждать.

– Кто знает, кто знает… – задумчиво сказал Лопихундрик.

Пройдя немного, Катастрофа обернулась.

Места, из которого они только что вышли, не было. Не было ни гостиницы, ни газона с пасущимися кенгуру. Лишь посреди дороги замерли, обнявшись, две человеческие фигуры.

– – –

– Наше путешествие закончилось? – спросила Катастрофа.

Они были в вишнёвом саду.

– Нет причин его продолжать, – сказало Существо Без Имени.

Его стариковские глаза слезились. Холодный ветер теребил седые пряди, которые выбивались из-под похожей на осенний туман накидки.

– Я буду скучать… – Катастрофа смотрела, как уносятся вдаль листья, сорванные ветром с веток, на которых они родились. – Мы ещё увидимся?

– Ты всё забудешь. И это место, и меня. И всё, что здесь происходило. Забудешь, как забывают сны, – сказало Существо Без Имени.

Его лицо было похоже на лица многих людей. В нём угадывались черты Рыжего Клоуна, Деда Мороза, тёти Маруси и даже самой Катастрофы.

– Лопихундрик такое смешное имя… Совсем тебе не идёт, – сказала Катастрофа.

– И тебе уже незачем называться детским прозвищем.

Порыв ветра швырнул ей в лицо охапку листьев. Невольно она зажмурилась.

– – –

Она остановилась, чтобы послушать уличных музыкантов – девушку, игравшую на виолончели, и парня, который аккомпанировал ей на маленьком электрооргане. Мотив был волнующе-знакомым. Казалось, она слышала его совсем недавно. Но где? Будто бы во сне, который никак не удавалось вспомнить…

– Какая красивая мелодия! – раздалось рядом.

Она обернулась. На неё смотрели внимательные глаза, в которых светились лукавые искорки.

– Девушка, как вас зовут? Меня зовут Лёша.

Она улыбнулась и назвала своё имя.

Днепропетровск, 2012 – 2014.