Текст книги "Сказки для Катастрофы"

Автор книги: Михаил Поджарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Ну да, каждый по-своему понимает, что хорошо, а что нет… А ты всякие желания выполняешь?

– Такое моё предназначение.

Какое-то время они молчали. Потом Катастрофа сказала:

– Я думала, ты добрый…

– Я только выполняю желания.

– Послушай… Как так получается, что ты всегда разный? То ты похож на зайца, то на кошку…

– Я такой, каким меня видят. Для тех, кто любит кошек, я – кошка. Для тебя я похож на плюшевого мишку Лохматика, с которым ты любила спать в обнимку, когда тебе было пять лет.

– Какой ты на самом деле?

– А какая на самом деле ты?

Опять повисло молчание. На этот раз его нарушил Лопихундрик:

– Человек такой, каким его видят другие.

– Но когда его не видят…

– Тогда он такой, каким видит себя сам.

– А если он таким себе не нравится?

– Постарайся увидеть себя по-другому, и ты изменишься.

– Вряд ли я смогу изменится. Я такая, как я есть.

– Ты уже это сделала – заставила тех двоих видеть тебя по-другому. Если бы не твой выстрел, много солдат погибло бы. И твои друзья Пуся и Буся тоже. Ты и сама бы убила человека.

– Из-за танцев…

– Войны начинались и по менее значительным поводам.

– Мне казалось, тут всё ненастоящее, понарошку…

– Армии нужны, чтобы воевать.

– Но там всё как-то… нелепо!

– Не более чем в любой другой армии.

– Но эти имена, песни…

– В военном деле, вообще, много такого, что гражданскому человеку кажется нелепым. Строевые занятия, например.

– Но зачем?

– Ради дисциплины. Ты не заметила главного – там, где мы только что были, железная дисциплина. Приказали солдату в юбке ходить – он ходит. Приказали морковку есть – ест. Приказали выражение лица сменить – тут же сменил.

– Но розовый танк!

– Снаряды настоящие.

Довольно долго они шли молча. Катастрофа сказала:

– Думаю, нам с тобой надо подписать договор. С такими, как ты, это обязательно.

– С какими? С такими? – спросил Лопихундрик, лукаво глянув на неё снизу вверх. Между его забавными ушками вдруг возникли и тут же исчезли маленькие симпатичные рожки.

– Да, с такими.

– Ну что ж, договор так договор, – Лопихундрик достал из кармана шорт какую-то бумажку и протянул её Катастрофе. – Подписывай.

– Тут же ничего нет! – сказала Катастрофа, глянув на чистый лист бумаги формата А4.

– Как это нет! Здесь я! Переверни лист! – воскликнул Договор.

– Извини, сразу не заметила. А ты чего злой такой?

– Я не злой. Я написан суровой буквой закона. И заверен печатью.

– То есть мною! – подтвердила Печать. – Здесь всё верно. Читай и подписывай.

– Читаю: «Мы, высокие договаривающиеся стороны». И неправда! Никакая я не высокая договаривающаяся сторона. Я маленькая и изящная.

– Пока я не подписан, меня можно менять, – согласился Договор. – Напишем так: «Невысокие договаривающиеся стороны, метр шестьдесят и метр десять…»

– Я – метр шестьдесят три, – уточнила Катастрофа.

– Ещё три сантиметра добавим. Читай дальше.

– Постой, а как это ты разговариваешь?

– Что тут удивительного? Я написан с заглавной буквы? Значит, у меня есть имя. Если есть имя, то почему бы мне не разговаривать? Ты, Катастрофа, разговариваешь?

– Логично. Читаю дальше: «… стороны: девушка Катастрофа двадцати пяти лет, именуемая далее «Заказчик», действующая на основании своих желаний, и сказочное существо Лопихундрик, именуемое далее «Лопихундрик»… Постойте, это неправильно! Если я Заказчик, то он – Исполнитель.

– Да какой он Исполнитель! – сказала Печать. – Мы его давно знаем. Он – Лопихундрик.

– Вам виднее, – согласилась Катастрофа. – Что тут ещё… «Лопихундрик, действующий на основе своего предназначения, заключили настоящий Договор в следующем. Заказчик доверяет, а Лопихундрик берётся выполнять сокровенные желания Заказчика. Примечание: желания выполняются в момент их осознания». Нет-нет! Так не пойдёт! Я женщина, я – импульсивная. Мало ли чего я захочу!

– Справедливо, – согласился Договор. – Тогда введём раздел «Форс-мажор». Напишем, что желания, возникшие в состоянии аффекта, или могущие нанести вред любой из договаривающихся сторон…

– И третьим лицам!

– … и третьим лицам не выполняются. Настоящий Договор составлен и подписан в одном экземпляре сегодняшнего числа. Всё. Подписывай.

Катастрофа нерешительно вертела Договор в руках.

– Ну ладно... Но всё равно… А где тут сроки? Где реквизиты сторон? Где порядок разрешения споров? Это не договор, а бессмыслица какая-то!

– Бессмыслица-двусмыслица-пересмыслица! Тут всё верно! Подписывай давай! – прошипела Печать и больно укусила Катастрофу за палец.

– Ты чего кусаешься? – крикнула Катастрофа. – Сейчас как тебя опротестую – вмиг юридическую силу потеряешь!

– Какая вредная договаривающаяся сторона! Ты видал такую? – возмутилась Печать.

– Поживи с моё – не такое увидишь, – заметил Договор. – Знаешь, как договариваются синоптики с гадалками?

– Как? – хором спросили Печать и Катастрофа.

– Тайно!

– Всезнающий ты мой… Нерасторжимый… – томно вздохнула Печать.

– Синюшечка ты моя гербовая… – проворковал Договор.

– Мазл тов! – сказала Катастрофа и вытерла о Договор укушенный палец, на котором выступила капелька крови.

– – –

– Что это за имя такое – Лопихундрик? Смешное. На кошачью кличку похоже.

– Это не имя. Это вербальный символ. Он – только для тебя. Звучит смешно – ты же любишь всё забавное.

– Любое имя это какой-то символ.

– Имя обозначает своего владельца для всех. Слово «Лопихундрик» существует только для тебя.

– Имя, которое существует только для меня…

– Имя дают чему-то определённому, неизменному. Я не определён. То, что ты принимаешь за меня – иллюзия.

– Если Лопихундрик не имя, как тебя зовут на самом деле?

– Никак. У меня нет имени.

– У всех есть имена. Даже у сказочных существ. Ты хотел бы его иметь?

– Я не могу ничего хотеть. У того, кто исполняет чужие желания, своих быть не должно.

– Бедненький… Хотела бы я…

– Осторожно! Осторожно с желаниями, девочка! Даже самые невинные имеют неожиданные последствия.

– Ладно, ладно, молчу. Но скажи, почему я? Почему ты нашёл именно меня?

– Ты способна принести в мир новое.

– Интересненько! На что ж такое хорошее я способна?

– Новое – не обязательно хорошее. Гильотина тоже когда-то была новым.

– Фу, какая гадость! Гильотина! Если я такая гениальная, то придумаю что-то радостное, чтобы всем было хорошо. Гений и злодейство несовместны.

– Электрический стул придумал гений изобретательства Эдисон. Он ездил по городам и публично умерщвлял на нём кошек. Я при этом присутствовал.

– Ужас! Присутствовал и не мешал!

– Таковы были его желания.

– Тогда я по-другому скажу: мой гений и злодейство не совместны. Я придумаю что-нибудь полезное.

– Я знавал того, кто придумал топор. Ему он был нужен, чтобы построить хижину. Он её построил. А потом тем же топором зарубил тех, кто в ней поселился.

– Это не про меня. Я никогда ничего такого… мрачного в мир не принесу. Я знаю, чего я хочу!

– Не терпится узнать…

– Я хочу делать только хорошее. И чтоб вокруг меня были только весёлые люди.

– – –

– Сестра, что с вами? Вы спите?

Катастрофа открыла глаза. На неё смотрел Белый Клоун: всё в белилах лицо, нарисованные брови домиком, сильно подведенные глаза за круглыми стёклами очков, пряди волос мышиного цвета, торчащие из-под белой шапочки с чёрным помпоном. Рот и нос клоуна закрывала зелёная хирургическая маска. На щеках сквозь толстый слой белил прибивалась многодневная небритость.

– Сестра! Алло! Я дождусь этот чёртов ретрактор? Или мне придётся кость вместе с мясом пилить?

Чего-то ожидая, он протянул к Катастрофе руку в испачканной красным жёлтой резиновой перчатке. Пышное, в ширину плеч, жабо на его шее, всё в красных брызгах, нелепо встопорщилось, нависая над таким же забрызганным белым комбинезоном с тремя огромными чёрными пуговицами.

– Ретрактор это вон тот круглый предмет с ручками, который лежит в кювете как раз возле вашей правой руки. Проснитесь, наконец, и дайте его мне.

Катастрофа машинально взяла указанный предмет и вложила его в протянутую руку. Белый повернулся к ней спиной и склонился над столом, ярко освещённом огромным круглым светильником.

У дальнего конца стола сидел Рыжий Клоун. Он был одет в атласную хламиду, сшитую из разноцветных ромбов. На его голове был огромный рыжий парик, на котором едва держалась крошечная треуголка с блестящей кокардой, лицо закрывали зеркальные очки-капли и хирургическая маска. Он весело мотал головой в такт музыке, которую слушал через наушники. Судя по доносившимся звукам, там играли «Блэк Саббат».

– Как там больной? – спросил его Белый.

Вместо ответа Рыжий принялся ещё и размахивать руками.

– Сестра, дайте какие-нибудь ножницы, – попросил Белый.

Катастрофа взяла из множества разложенных перед ней инструментов первый попавшийся, похожий на ножницы, и дала его Белому.

– Это не ножницы, дорогуша! – возмутился он. – Это зажим. Впрочем, сойдёт.

Коротко размахнувшись, он бросил зажим в Рыжего. Зажим, попав тому в плечо, отскочил и со звоном упал в лежавшую на полу кучу инструментов.

– А? Что? – Рыжий вынул из уха наушник и, спустив очки на кончик носа, уставился на Белого.

– Как больной?! – прокричал свой вопрос Белый.

Рыжий бегло оглядел свой край стола, приборы, стоявшие рядом, и сообщил:

– Больной до сих пор болен. За последние пять минут здоровее не стал.

– Как его состояние, спрашиваю, придурок!

– Он скоро проснётся – у меня наркоз кончается. Вчера дежурная смена последний баллон вынюхала – корпоратив у них был.

Он вернул очки на место, вставил в ухо наушник и продолжил наслаждаться творчеством Оззи Озборна.

Белый вновь склонился над столом, и оттуда стали доноситься скрипящие звуки. Через минуту он повернулся к Катастрофе и, со словами: «Сестра, возьмите конечность», протянул ей какой-то предмет. У Катастрофы потемнело в глазах, она пошатнулась – в руках у Белого была отрезанная до середины голени человеческая нога с почерневшей ступнёй.

– Сестра, что с вами? Первый раз в операционной?

– Я… это… у меня… у меня пэ-мэ-эс, – наконец нашлась, что ответить Катастрофа.

– А-а-а! Понятно. Сядьте вон там, в углу. Я уж как-нибудь сам. – Присев, он положил отрезанную ногу в таз и пинком задвинул его под операционный стол.

На столе под цветистой простыней, лежал человек. В его рот был вставлен гофрированный шланг, который шёл к какому-то ритмично вздыхавшему аппарату. К привязанным ремнями к столу рукам присоединены капельницы. На месте правой ноги, пониже колена, краснел окровавленный срез.

Катастрофа, шатаясь, дошла до белого вращающегося стульчика и села. Чтоб не упасть в обморок, она, как учил папа, опустила голову между колен. Что-то мешало дышать – Катастрофа, проведя рукой по лицу, стащила с него хирургическую маску. В нос ударила острая смесь запахов дезинфекции, крови и гниющего мяса. Катастрофе пришлось больно укусить свой большой палец, чтобы остаться в сознании.

– Здравствуйте, детки! – дверь операционной распахнулась, и на пороге появился Дед Мороз.

– Здравствуй, здравствуй, хрен горбатый, – поздоровался через плечо Белый. – Ты бы маску надел – в операционной всё-таки, не в морге.

– У меня на лице своя маска растёт – усы и борода, – Дед Мороз подошёл к столу и стал наблюдать за работой Белого.

– А-а-а! Наша педрилка горбатая явилась! – обрадовался Рыжий, заметив гостя. Он вытащил из ушей оба наушника. – Ты подарки нам принёс, жид Лапландский?

– Если б вы знали, как я люблю вас обоих, выкидыши мединститута, – ответил Дед Мороз, ничуть не обидевшись. – Вашу манеру здороваться – особенно.

– Что ни слово – то правда, – ответил Рыжий. – Ты горбатый и мальчиков любишь.

То, что Катастрофа поначалу приняла за мешок с подарками на спине у Деда Мороза, на самом деле было горбом

– Потому что сам себе обрезание делал, – предположил Рыжий

– Не сам – мне помогали. Но мальчиков люблю. За их розовые попки. А кто это у нас тут в уголке притаился? Не мальчик случайно? Не-е-е – девочка, – сказал он, разглядев Катастрофу. – И что мы тут делаем такие красивые?

– Практикантка, – пояснил Белый, не отрываясь от своего занятия. – Впервые на ампутации.

– Поня-а-атно почему мы такие зелёные! – протянул Дед Мороз. – Деточка ты ко мне в гости приходи. В подвал. На аутопсии поможешь – все фобии, как рукой снимет. Мне сегодня покойничка привезли – пальчики оближешь – три недели в реке пролежал. Я из его брюшной полости восемь во-о-от таких здоровенных раков достал. Приходи, пивка попьём.

– Ты! Персонаж страшной сказки! Кончай над ребёнком измываться! – сказал Рыжий, и, вытащив из кучи инструментов у своих ног скальпель, метнул его в Деда Мороза.

– Я персонаж светлый и радостный, – возразил тот, на удивление ловко увернувшись от летящего в него ножа, который за его спиной воткнулся в дверь. – Миллионы детишек по всему миру с нетерпением ожидают моего прихода.

– Бедные обречённые создания! – Белый передёрнул плечами. – Слышь ты, полярный еврей, делом займись.

– А где оно, дело-то? – он огляделся. – Вижу-вижу – под столом как всегда.

С кряхтением нагнувшись, Дед Мороз вытащил из-под стола отрезанную ногу и, близко поднеся её к лицу, принялся внимательно рассматривать.

– Ничего неожиданного не скажу, – сообщил он вскоре. – Обширный некроз вследствие обморожения. Как он сюда попал? Больной, в смысле…

– Какие-то люди на улице подобрали без сознания, – сказал Белый. – Ну вот, в принципе и всё. Культю я ушил. Сейчас повязку наложу и можно в палату…

– Тут не только обморожение, – пробормотал Дед Мороз, который продолжал внимательно изучать ногу. Он поднёс её к носу, понюхал срез, затем лизнул его, сплюнул. – Тут, похоже, ещё и рак.

– Совсем мозги в своём подвале отморозил! – заорал Рыжий. – Меня сейчас стошнит! – Он зажал руками рот и отвернулся.

– Дедушка, это не кошерно! – Белый укоризненно покачал головой.

– Не кошерно, зато точно, – ответил тот. – Ты вот рак заметил? А я заметил. И безо всяких анализов. Кто ещё так умеет? А это я забираю.

Он завернул ногу в салфетку, взял её под мышку и направился к двери.

– Сгинул Дедушка Мороз и подарок свой унёс, – продекламировал Рыжий.

– Молчи, палач-любитель!

Не дойдя до двери, он остановился и повернулся к Катастрофе.

– Ты деточка не смущайся. Я как первый раз в операционную попал, вообще, в обморок брякнулся. Ты заходи ко мне в гости. Моё отделение здесь самое интересное.

– – –

– Лохма-а-атый! Лохма-а-атый! – тихонько позвала Катастрофа. – Лохматый, ты где? Появись! Ну, пожалуйста-а-а…

Она сидела на сестринском посту одна. Была ночь. Перед ней был длинный уходящий в темноту больничный коридор. Высокий потолок терялся в сумраке. Стены были покрыты облупившейся грязно-зелёной масляной краской.

– Лохма-а-атый! Лопиху-у-ундрик! Ну, где же ты? Мне стра-а-ашно…Не бросай меня...

Из распахнутых настежь дверей палат доносились стоны, вздохи, храп. За окном мерно барабанили капли дождя. На столе тикал старый будильник. Стрелки показывали три часа.

На Катастрофе был костюм мажоретки: кокетливый гусарский ментик из ярко-красного бархата, украшенный галунами, коротенькая белая юбочка, телесного цвета трико, мягкие белые сапожки, на голове – красный кивер с белым страусиным пером. Вообще-то она хотела одеться снегурочкой, но сестра-кастелянша сказала, что снегурочки работают в педиатрии, а в реанимации больные быстрее выздоравливают, когда видят ярких красивых девушек, а будет возражать, так её оденут, как танцовщицу из варьете – в одни перья.

Катастрофа вздохнула и принялась изучать список назначений. Там была только одна запись: приглядеть за неизвестным, который после ампутации.

Тот лежал в палате номер два, в отдельной, что в конце коридора. Её дверь открывалась так, что из других палат не было видно, что в ней происходит. Сестричка, которая сдавала ей смену, шёпотом сказала, что туда кладут безнадёжных.

Когда Катастрофа зашла во вторую палату, больной всё ещё был без сознания. Обычный бомж: нечесаные космы, всклоченная борода, обветренное опухшее лицо. Его глаза были закрыты, на лице – почему-то улыбка. В улыбающийся рот была вставлена трубка от стоявшего рядом аппарата искусственного дыхания. Монитор показывал: пульс сто двадцать, температура тридцать восемь и семь. Катастрофа поправила на больном простыню и вышла из палаты.

На посту её ждал гость – Дед Мороз. Когда она села за стол, он достал из кармана халата что-то завёрнутое в фольгу.

– Угощайся, деточка, – сказал он, положив свёрток перед ней.

Катастрофа не без боязни развернула фольгу. Там были пирожные-безе.

– Из чьей-то брюшной полости достали, Дедушка? – спросили она.

– Подходящего трупа под рукой не оказалось, пришлось самому печь. В духовке, – ответил Дед Мороз. – Ты чайку-то свари. Там в тумбочке девочки чайник держат.

Включив чайник, Катастрофа заметила:

– Говорят, что в этой больнице новогодними персонажами наряжаются только те, кто с детьми работают.

– Так-то оно так. Да только уж очень мне этот образ нравится. А приказать мне здесь никто не может.

– Это почему же?

– Я тут самый главный.

– Потому что в морге работаете? – с сомнением спросила Катастрофа.

– И по этой причине тоже. Знаешь, что означает «вскрытие покажет»? Только я могу сказать, от чего больной умер – сам по себе, или его доктор насмерть залечил.

– Вы это на нюх определяете?

– Некоторые виды рака имеют характерный запах.

– Гнилое мясо – оно и есть гнилое мясо.

– Ты по запаху можешь отличить духи «Шанель» от «Дживанши»?

– Конечно!

– А я могу отличить саркому от рака лёгких.

– И на вкус?

– Нет, на вкус не могу, – Дед Мороз улыбнулся в усы. – Просто люблю дразнить клоунов. У хирургов нет чувства юмора – меня это забавляет.

– У вас оно очень специфичное.

– Особенности профессии.

– Любите её?

– Ещё и как! Самая интересная профессия на свете.

– Много вскрывать приходится?

– Немного, к счастью. Помимо вскрытий другой работы хватает. Анализы, исследования. Увлечение есть, много времени занимает…

Катастрофа разложила по чашкам пакетики с чаем и налила кипяток.

– Пейте, Дедушка.

– Спасибо, деточка. Ты пирожные-то ешь. Не бойся – от этих не поправляются.

– Спасибо, – Катастрофа положила в рот пирожное. – А вкусные безешки какие! Где готовить научились?

– Когда живёшь один, не такому научишься, – отпивая из чашки, Дед Мороз смотрел, как она ест. – Как тебе у нас работается?

– Цирк, а не больница.

– Так и задумано.

– Больные не обижаются?

– Тут есть одно правило: делай, что хочешь, но никогда не потешайся над пациентом.

– Зачем всё это? Развлекаетесь, не сходя с рабочего места? Получаете удовольствие в служебное время?

– Поддерживаем атмосферу праздника. Не для себя – для больных. Если человеку лечить душу, тело выздоравливает быстрее.

– Весело, с шутками и смехом отрезаете человеку ногу. У него от вашей атмосферы новая отрастёт.

– Медицина не всесильна. Если нельзя по-другому – режем. Чудес не бывает – новая нога не вырастет.

– Тот больной, что во второй палате… – Катастрофа отставила чашку, вытерла губы салфеткой.

– Ему не поможешь, – Дед Мороз тоже поставил чашку на стол.

– Наверное, можно как-то облегчить…

– Этому – нельзя.

– Почему?

– Ну, скажем так, у него никого нет: ни медицинской страховки, ни родственников, которые могли бы это решить.

– Не понимаю, как так можно… Выбросили из жизни, как ненужную вещь…

– Кто бы говорил… Припомни, скольких мужчин ты выбросила из твоей жизни.

– Почему вы так решили?

– Женщины с такими глазами всегда кого-то бросают. Человек тебя любит, а ты его, как ненужную вещь…

– Ой, не надо! Только про любовь не надо! Они всегда говорят, что любят – у этой игры такие правила.

– Если ты не веришь, чего ж ты?..

– Знаете, я живой человек. Мне кое-что надо. А любовь, к вашему сведению, – она проходит. И да: все, кого я бросила, это как-то пережили. Никто бомжем не стал.

– В твоих глазах нет жалости. Тебе бросить человека, – что мне вскрыть покойника. Неприятно, но в целом терпимо.

– Чтобы двигаться вперёд, нужна свобода.

– Ты уверена, что двигаешься вперёд, а не ходишь по кругу?

– Нелепая ситуация: я разговариваю о любви со старым горбатым калекой, наряженным Дедом Морозом, который живёт тем, что вскрывает покойников.

– Не старайся меня обидеть – не получится. А разговариваешь ты не со мной, а сама с собой. Я только подаю реплики.

– Лохматый, это ты?

– Разве я лохматый? Моя борода расчёсана.

– – –

Катастрофа уснула, сидя на стуле. Её разбудил тревожный сигнал из второй палаты. Она стремглав бросилась туда.

Монитор пациента пронзительно пищал. Линия дыхания была горизонтальной прямой, кардиограмма состояла из хаотичных скачков.

Больной по-прежнему улыбался.

Вслед за Катастрофой в палату вбежал Белый Клоун. Он на ходу пытался завязать жабо. Одна из тесёмок выскользнула из пальцев, край жабо на мгновение опустился, и Катастрофа увидела тонкий шрам, опоясывающий шею.

Белый склонился над больным, и принялся внимательно его разглядывать.

– Я приготовлю эпинефрин, – сказала Катастрофа.

– Не надо, – сказал Белый.

Он выпрямился и, размахнувшись, отвесил больному оплеуху.

– Не смейте бить пациента! – крикнула Катастрофа, и схватила Белого за руку.

Внезапно писк прекратился. Больной глубоко вздохнул и задышал. Кардиограмма приобрела нормальный вид.

Не глянув на Катастрофу, неуловимым движением Белый высвободил руку и, вновь склонившись над больным, почти касаясь его лица, чётко произнёс:

– Даже не пытайся, сволочь! Понял?

Белый и, так и не глянув на Катастрофу, вышел из палаты.

Она догнала его аж на другом конце коридора у двери на лестничную клетку.

– Что происходит? – спросила она, вновь схватив его за руку.

Он высвободил руку тем же неуловимым движением и, глядя поверх её головы, сказал тоном, каким только что разговаривал с пациентом:

– Сестра, идите на пост!

– Я хочу знать, что происходит!

– Не вашего ума дело! Идите на пост!

– Я не собака, чтобы меня на место посылать!

Белый набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но передумал, повернулся и скрылся за дверью. Катастрофа рванула дверь и шагнула вслед за ним.

Она оказалась в коридоре, из которого только что вышла. Перед ней был её пост. На столе тикал будильник. Стрелки показывали три часа. Рядом лежала мятая фольга с последними двумя пирожными.

Катастрофа прошла во вторую палату. Больной улыбался.

На посту Катастрофу ждал новый гость – Рыжий Клоун. Развалившись на её стуле, он что-то жевал. Катастрофа взглянула на стол – на фольге остались одни только крошки.

– Не припомню, чтоб я тебя чем-то угощала, – сказала она, выбросив фольгу в корзину для бумаг.

– Угу, – промычал Рыжий. Не прекращая жевать, он сдвинул очки на нос и стал бесцеремонно разглядывать Катастрофу.

– Ну-ка брысь с моего стула, – сказала Катастрофа и принялась салфеткой сметать со стола крошки.

Рыжий не торопился. Пока Катастрофа вытирала стол, он с интересом изучал её фигуру. Потом нехотя пересел на стул, на котором сидел Дед Мороз.

– Нравится, как наш Дедушка готовит? – спросил он, смахивая на пол крошки со своей хламиды.

– Тебя он не угощает?

– Он всех угощает. Только его угощение бывает с начинкой.

– С вареньем?

– Как-то раз он мне в пирожок большой палец ноги положил.

– От трупа, что ли, отрезал?

– Да нет, оказалось – палец от учебного тренажёра, от такого специального робота, на котором студентов учат. Но всем было весело.

– А ты что?

– У него в подвале, в кабинете кровать есть, он на ней иногда ночует. Так я накачал регипнолом санитарку бабу Веру и ему в ту кровать подложил.

– А он что?

– А! Не знаю… Мне тогда Белый два зуба выбил.

– Молодец!

– Слушай, сестричка, тебе тут не скучно?

– В вашей больничке не соскучишься.

– Ночь… ты одна… Может быть… А?

– Обратись к бабе Вере. Она будет рада.

– Ясно – любишь церемонии: свидания, цветочки, плюшевые медведи и всё такое. Приглашаю на свидание в ординаторскую. Там аккурат сегодня кактус расцвёл. А за медведя и я сойду – я мягкий.

– А за меня твоя правая рука сойдёт. Иди – благословляю.

– У-у-у какая! Тогда хоть чаем угости.

– Перебьёшься. Ты мне туда чего-нибудь подсыплешь, а потом меня кому-нибудь подложишь.

– Ну, ты экземпляр! И где ж таких делают?

– Больше не делают. Производство закрыто.

– А к нам какими судьбами?

– По собственному желанию.

– Нравится?

– Все до единого с придурью – и врачи, и пациенты.

– Ты про того доходягу из терминальной палаты?

– Про него.

– Да, прикольный чувачок. Эфир его не вставил. Стал я его хлороформом капать, так он заснул, а как я маску убрал – тут же проснулся. Пришлось его на закиси азота держать. Так ты прикинь: ему Белый ногу пилит, а у него на роже улыбка. Говорю тебе: он нам ещё даст оторваться.

– Так он помрёт скоро.

– Он так помирать может, знаешь сколько!

– У него, вроде, рак. Если Дедушка не ошибся.

– Не-е-е! Дедушка не ошибается. Да только пациент пожилой, метаболизм у него медленный. Потому угасать он будет долго. А так как страховки у него нет, обезболивающее – наркотики – он будет получать по минимуму. И будет ему очень больно.

– Думаешь, он это понимает?

– Да кто его знает. Мы ж не знаем, кто он. Может, и понимает…

Они помолчали. Потом Катастрофа спросила:

– Можно ли человека с того света вернуть оплеухой?

– Вывести из состояния клинической смерти, что ли? Хороший вопрос. Смерть – дело непонятное. Знаешь, как такое делал один институтский профессор? Изо всей дури орал что-то клиенту прямо в ухо. Неважно что, фигню какую-нибудь, типа: «Вася вставай, хата горит!». Клиент сразу же начинал дышать. Прикольно, что больше никто так не может. Я пытался – ни фига. Тембр голоса у него был подходящий, что ли…

– Интересно, кто он, тот, из второй палаты?

– Сестричка, послушай, что скажу: чем меньше о больном знаешь, тем лучше по ночам спишь.

– – –

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Катастрофа сидела, опершись грудью о стол и положив подбородок на руки. Перед ней стоял будильник. Его маленькая стрелка указывала на тройку, большая – на двенадцать.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Катастрофа внимательно следила за стрелками. Если она долго не отводила взгляд и ни о чём не думала, ей казалось, или это было на самом деле, – большая стрелка потихоньку движется. Стоило подумать о чём-то, например, куда пропал Лопихундрик, или о странном пациенте из второй палаты, иллюзия исчезала – стрелка будто была приклеена к тонкой риске над цифрами «12».

Тик-так-тик-так-тук-тик-тук-так-тук-тук-тик-так…

К тиканью будильника стали примешиваться какие-то звуки. Катастрофа выпрямилась на стуле и прислушалась: по окну стучал дождь, в палатах вздыхали пациенты. Подождав немного и решив, что ей показалась, Катастрофа вернулась к своему занятию.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так-тук-тук-тук…

Да нет же, не показалось!

Катастрофа сняла с головы кивер и накрыла им будильник. Затем, закрыв глаза, стала слушать. Какое-то время ничего не было. И вдруг звук повторился. Слабое неуверенное постукивание. Стучали неравномерно – то редко, то часто, с паузами.

Тук-тук-туктуктук-туктуктук-тук-тук-тук-тук-тук-туктуктук-туктуктук-туктуктук, пауза, туктуктук-тук-туктуктук-тук-тук-туктуктук-тук-туктуктук.

Постукивание стихло. Вскоре послышалось тихое царапанье. Оно усиливалось. У Катастрофы кровь застыла в жилах.

– Почему не по форме одеты? Немедленно наденьте шапочку! – вдруг раздалось сзади.

Катастрофа вскочила на ноги и обернулась. На неё в упор смотрел Белый Клоун. Круглые стёкла его очков холодно поблескивали, нарисованная кроваво-красная улыбка выглядела зловеще.

– В-в-вы п-п-почему подкрадываетесь?! – только и смогла сказать она.

– Наденьте шапочку, – повторил Белый, не подумав извиниться. Когда Катастрофа надела кивер, он спросил: – Вы чем-то напуганы?

– У вас тут крыса, – сказала Катастрофа.

– Не может быть. В этом здании нет грызунов.

– Она скребётся – я же слышу! Я боюсь крыс.

– Где вы её слышали?

– Да здесь же! Погодите… – Катастрофа подняла руку, призывая к тишине, и стала слушать. – Нет, сейчас нет… Вот она!

Появилось то самое постукивание. Катастрофа замерла. Белый, прислушиваясь, неслышно ступая, стал двигаться вдоль стен. У окна он остановился и, не глядя, поманил Катастрофу рукой. Она на цыпочках подошла.

Постукивание отчётливо слышалось из батареи под подоконником.

– Это не крыса, – сказал Белый. – Всё гораздо хуже. Ничего не предпринимайте. Я сейчас вернусь.

Белый ушёл. Леденящее душу постукивание прекратилось. Катастрофа, замерла на месте, с ужасом глядя на батарею. Её била дрожь.

Белый Клоун скоро вернулся с Дедом Морозом. Они подошли к батарее и стали слушать. Долго ничего не было. Белый никак не выказывал беспокойства, Дедушка теребил бороду.

– Ну? И где? – спросил он, потеряв терпение.

– Было… – ответил Белый.

– Некогда мне с вами, – Дедушка достал из кармана халата блокнот и карандаш, дал их Белому. – Как твоя азбука Морзе появится, постарайся её записать.

Он ушёл. Белый с Катастрофой остались у батареи. Вскоре появилось постукивание. Оно было не таким отчётливым, как раньше. Белый, напряжённо прислушиваясь, записывал. Когда постукивание прекратилось, появился Дед Мороз.

– Ну? Что скажешь? – спросил Белый, протянув ему блокнот.

Тот, подслеповато щурясь, стал читать по буквам:

– У. Бе. Е. И краткое. Эм. Е. Эн. Я, – потом, спрятав блокнот в карман, сказал: – Он говорит: «Убей меня». Просит, чтоб его убили.

– Мерзость какая! – выругался Белый.

– Интересно, к кому он обращается? – спросил Дедушка.

Они посмотрели друг на друга, потом, не сговариваясь, на Катастрофу. Затем, молча, повернулись и направились в конец коридора. Катастрофа пошла за ними, уже зная, куда они идут.

Пациент лежал на левом боку на краю постели. Его правая рука лежала на батарее. Белый сбросил с него одеяло. Подушка у головы и простыня были мокрыми. Под кроватью болталась трубка капельницы, которая была выдернута из катетера на плече. Повязка на правой ноге была почти полностью сорвана. Постель в том месте была вся в крови.

– Сестра, несите сюда новые простыни, – распорядился Белый. – И побыстрее!

Когда Катастрофа вернулась, Белый с Дедушкой о чём-то тихо говорили. При виде её они замолчали. Пациент лежал на полу, Белый заканчивал бинтовать ему культю. Катастрофа заменила постель. Хотела помочь положить пациента на кровать, но Дедушка взглядом остановил её. Они сделали это вдвоём с Белым. Затем привязали ремнями руки и ноги пациента к кровати, а саму кровать отодвинули от батареи. К катетеру на плече больного Белый подключил какой-то аппарат, в котором панель управления запиралась на замок.

Когда они втроём вышли из палаты, Белый сказал:

– Сестра, я категорически запрещаю вам заходить в эту палату.

– Но… – попыталась возразить Катастрофа.

– Никаких возражений! – перебил её Белый. – Я ввёл больного в медикаментозный сон. В ближайшее время он будет стабилен, – он посмотрел на Дедушку. – Если всё-таки что-то случится… сами ничего не предпринимайте ни в коем случае. Вызывайте меня по интеркому.