Текст книги "Лилобус"

Автор книги: Мейв Бинчи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Но что делать? Если Пеликан, Дэфф, Кратч и Кейси узнают, что он их предал, как с ними жить в одном городе? Бессмысленно врать, будто он собирается куда-то уехать. Они знают все. Такая у них работа – знать все: когда и что привозят, в какое время охранники отлучаются пить кофе, когда уходят в отпуск опытные сторожа, в каких фирмах начальники молоды и неуверенны в себе, когда в магазинах такая суета, что можно спокойно погрузить мебель в частный фургон. Они знают, где Кев живет и работает – лгать им просто немыслимо.

Но, по крайней мере, он выбывает из игры, когда совершаются самые крупные кражи, – поэтому на выходных ему и хотелось находиться от Дублина как можно дальше. Он прозрачно намекал, что у него дела за городом. На той неделе, когда они познакомились, Кев тоже собирался домой, так что это было воспринято как нечто естественное. Он не уточнял, что едет в Ратдун, не объяснял, по какой причине, но они знали, что Кева на выходных на самом деле нет в городе. Как-то воскресным вечером возле дома, где он снимал квартиру, ему встретился Кратч Кейси, и Кев понял, что это была обычная проверка. С тех пор его ни в чем не подозревали; даже Пеликан, столкнувшийся с ним случайно на углу его квартала, не сомневался, что Кева не бывает на выходных – он даже не потрудился проверить.

Но куда деваться от них в будни? Кражи становились все крупней, и нервы у Кева сдавали все чаще. Пару раз Дэфф велел ему не дергаться – он вел себя, как напуганный воришка из черно-белого кино. Дэффу легко говорить, у него будто нервов нет вообще – для него это плевое дело. Другим-то сложнее. А у Кева только при виде охранников ноги становились как ватные, и он вздрагивал, едва замечая чью-то большую тень. При этом, что странно, на религиозной почве у него не было никакого чувства вины. Он посещал мессу, на Рождество и Пасху причащался; он был уверен, что Всевышнему ведомо: большого греха тут нет – физически никто не страдает, никакого насилия. Впрочем, Кев был не из тех, кто желал бы лично беседовать с Богом – и на эту конкретную тему. Но все равно, в конечном счете, больше беседовать было не с кем, потому что остальные и слушать не стали бы, сказали: живо уходи из этой банды, Кев Кеннеди, и хватит строить из себя идиота.

Вот рядом спит бедняга Мики – какое доброе у него лицо. Мики Бернс – банковский охранник, способный броситься под пули налетчиков. Не то, что Кев, закадычный приятель бандитов, ограбивших здание, которое он же и должен был охранять. Мики Бернс слабо улыбался – наверное, показывал во сне фокусы со стаканами воды и монетками; а рядом с ним Кев, который водит машины грабителей, стоит на стреме и сортирует краденый товар. Глядя в окно на поля и деревья в сгущавшихся сумерках, Кев чувствовал, что он совершенно один. Оторван от мира. И жутко виноват.

Прослушав новости, отец сообщил ему, что Ред положил глаз на фермерскую дочку, и на выходных он даже приведет ее на чаепитие, поэтому надо одеться прилично, вести себя приветливо, выложить масло на тарелочку, а молоко налить в кувшинчик. А Барт, сетовал отец, тратит время непонятно на что – с таким же успехом мог бы надеть сандалии, примкнуть к францисканцам и просить подаяние со шляпой в руках. Он либо окучивает травки-цветочки в саду миссис Хикки, либо миссис Райан помогает управиться в пабе, и ни та, ни эта ни пенни ему не платят. Странно, что он еще не пошел к Фитцджеральдам и не предложил свои услуги – мол, готов бесплатно стоять за прилавком несколько дней в неделю, был бы счастлив. Кев не знал, что на это ответить. Он вяло поедал кусок пирога и размышлял о разнице между людьми. Вот у Дэффа честное лицо, как у Барта, и он придумывает, как переправить двадцать микроволновых печей с одного склада на другой. План до смешного прост: Нед, самый неприметный из всех, звонит в дверь с кипой бумаг в руках, и с озадаченным видом сообщает, что печи велено забрать и отвезти обратно на завод для какой-то дополнительной проверки. А Барт Кеннеди, у которого, как и у Дэффа, честное лицо, вскапывает грядки в саду Джуди Хикки и помогает маме Силии устоять на ногах. Господи, какие же это разные миры; Кев содрогнулся, осознав, как опасна игра, в которую он ввязался.

– Ты не идешь в паб? – поинтересовался отец.

– Нет, я устал, работал всю неделю, и еще дорога. Пойду лучше лягу, – ответил он.

Отец покачал головой.

– Все-таки хотел бы я знать, почему ты приезжаешь домой. Почти никуда не ходишь, ничего не делаешь, и футбол совсем забросил. Ты мог бы здорово играть, кабы захотел.

– Нет, не мог, ничего у меня не получалось. Ты просто мечтал, чтоб я стал футболистом, и все. Не выходило у меня ничего.

– Ладно, тогда зачем ты приезжаешь? От чего ты бежишь…? – Он не успел договорить: чашка выпала у Кева из рук и разбилась, лицо побелело как снег.

– Бежишь? В смысле?

– Что там такое? Насилие, грязь, толпа хулиганов – что? Вроде зарплата у тебя приличная, и грех жаловаться, ты мне помогаешь… но ты молодой парень, тебе гулять надо, веселиться!

– Не знаю, папа, ничего у меня не выходит, – мрачно сказал он, – ни с футболом, ни с весельем.

– Зато у тебя замечательная работа в одном из самых замечательных зданий в Ирландии, и ты зарабатываешь себе на кусок хлеба, не то что эти шалопаи – вот сладкая парочка, висят у меня на шее. Один вроде Мартина де Поррес, отдаст первому встречному чуть не все, что на нем одето; другой – щеголь рыжий, все волосы скоро повычешет, столько в зеркало пялится – того гляди оно треснет. Ты, Кев, лучше всех, нечего себя обижать.

Кев Кеннеди, не ответив ни слова, отправился спать. Он лежал в постели, а за маленьким окном над магазином, выходившим на главную улицу, негромко шумел Ратдун.

Как оказалось, девушку Реда ждали в гости уже на следующий день, поэтому в задней комнате пришлось устроить генеральную уборку. А также расставить чашки вместо кружек, постелить на стол чистую скатерть, порезать хлеб на доске и выложить на тарелку, чтобы не было крошек. Из магазина принесли ветчину, помидоры и бутылку приправы для салата, и Ред сварил вкрутую три яйца.

– Это просто пир – она выйдет за тебя моментально, – заверил Барт Реда, который приценивался к пирогам в отделе замороженных продуктов.

– Хорош потешаться, лучше оглядись еще раз и представь, что подумал бы посторонний человек. – Ред на сей раз здорово втюрился. Ее звали Маэллой, у родителей она была единственная дочь и привыкла к куда большей роскоши, так что Кеннеди-старший и три его сына при всем желании едва ли смогли бы ее удивить. К тому же никто, кроме Реда, и не старался: отец не желал оставлять без присмотра магазин, Барт хотел навестить Джуди Хикки, а Кев – сходить на берег реки, где тишина и покой, и где можно забыть о том, что в этот самый момент происходит на одном дублинском складе с микроволновыми печами.

Маэлла должна была появиться в пять. Отец подвезет ее на машине, но в дом заходить не станет – пока рановато для этого. Братья заключили договор: Барт и Кев как приличные люди наденут галстуки, пиджаки и начистят ботинки; Ред сходит к Джуди Хикки и поработает пару часов – потому что на этой неделе ей не хватает помощников; к тому же он и сам успокоится. Никто не сквернословит, не ест руками и не ковыряется в зубах; но Ред обещает не вгонять их в краску, изображая окосевшего теленка, и не заставит развлекать Маэллу рассказами об их богатой приключениями жизни. Когда прозвонит колокольчик на двери магазина, они будут выходить к покупателям в порядке старшинства: сначала папа, потом Барт, потом Кев, потом папа, и так далее; Ред в любом случае не оставит их в одиночестве общаться с Маэллой.

Она оказалась милой и смышленой девушкой, и к тому времени, когда все сели за стол, она стала почти уже членом семьи. Какие они молодцы, сказала она, что подают масло на тарелке, а молоко в кувшинчике. Ее родственники, которые живут по соседству, разом суют грязные ножи в масло – им не хватает женщины, которая могла бы облагородить их нравы. Едва она заговорила об окультуривающем влиянии женщин, Ред стал изображать теленка, которого тошнит, и только после того, как его тихонько пнули, к нему вернулось нормальное выражение лица. Маэлла сообщила, что собирается мыть посуду, и что желающие могут вытирать чашки и тарелки; заметив, что полотенца не первой свежести, она отправила Реда за новой упаковкой в магазин.

– Просто райская жизнь! – сказала Маэлла, широко улыбаясь. – Магазин под боком, что может быть лучше?

Они в два счета вытерли посуду; почему-то в большой комнате стало так уютно, как не бывало уже долгие годы. «Мы с Рэдом немного прогуляемся по Ратдуну, а вы отдохнете от нас», – предложила Маэлла, и в полседьмого ухватила краснеющего и радостного Рэда под руку и повела на своеобразный круг почета по округе, к которой она решила примкнуть.

– Да, бедняга Рэд, считай, пропал. Окольцуют его! – рассмеялся Барт добродушно.

– Не мели вздор: да уж, бедняга! За любого из вас пойдет только сумасшедшая. Или ей надо быть храброй, как львица. – Отец, похоже, надежд не питал.

– Думаешь, она сумасшедшая? – с интересом спросил Кев. – А мне показалось, она разумная девушка.

– Конечно, разумная, но слишком уж хороша для него. Вопрос в том, когда она это поймет. – Барт и Кев обменялись взглядами. Очевидно, отца одолевали противоречивые чувства: с одной стороны, он был бы рад жить вместе с милой, веселой Маэллой под одной крышей, но по совести, следовало бы предупредить девушку, что зря она решила связать судьбу с его сыном.

– Может, пусть сама разберется? – предложил Барт, и отец с облегчением согласился.

Кев неожиданно понял: а Барт здравомыслящий парень. Далеко не наивный ребенок, и не просто благотворитель. Но в отличие от Барта, Кев – обитатель Подземного мира, он теперь по другую сторону баррикад, и ни с кем поговорить все равно не сможет.

– Ты как насчет пинты пива в «Райанс»? Зайдем пораньше, потом толпа будет, – предложил Барт. Кеву идея пришлась по душе.

– Да, пожалуй, – сказал он глубокомысленно. Отец вернулся в магазин и пытался поймать волну, на которой по радио будут новости.

Они шагали по пустынной улице – почти все горожане сидели дома и пили чай; новости в полседьмого, которые по радио слушал отец, долетали из нескольких окон. Они миновали магазин Билли Бернса. Билли там не было, только Мики и продавщица – смышленая девчушка Триша. Эйлин, которая недавно туда устроилась, тоже не было видно – с другой стороны, вряд ли она собиралась всю жизнь доставать филе трески или куриные крылышки из холодильника в Ратдуне, – не той она породы. Братья дошли до моста. Барт перегнулся через парапет и стал смотреть на воду. В детстве они кидали палочки и смотрели, чья скорей выплывет, и вечно спорили о том, чья палочка первая, так что Барт предложил привязывать к палочкам ленточки разных цветов. Словно сто лет назад все это было.

– Что тебя гложет? – спросил Барт.

– Ты о чем?

– Я, конечно, не самый проницательный человек на свете, но я не слепой. Может, расскажешь все-таки? Хуже-то не будет. А может, и легче станет. Я ведь не буду тебе морали читать. В Дублине плохи дела, так?

– Да, – сказал Кев.

– Еще до того, как Ред совсем от любви потерял голову, мы хотели с ним поехать туда на экскурсию и разобраться, кто там тебе не дает жить спокойно.

Кев с благодарностью сглотнул ком в горле, представив, как его братья вдвоем разбирались бы с бандой наподобие Дэффа, Пеликана, Кратча Кейси или их дружков.

– А ты что решил? Ну, ты сам думаешь, что случилось? – нервно спросил он, осторожно пытаясь выяснить, способен ли Барт осознать весь ужас положения, или как ребенок видит мир в розовом свете.

– Я думал, может, девушка из-за тебя попала в историю, но слишком долго уже все тянется. Или ты в долги влез – в карты проигрался или на бегах – но ты вроде не игрок.

Простодушный Барт был озадачен. Кев глубоко вздохнул. По крайней мере, Барт уже такое способен себе представить. Но сделает ли еще шаг? Станет ли выслушивать историю, которая началась полтора года назад, когда ему исполнилось двадцать один, или побежит в полицию? Неизвестно. Барт шлифовал палочку и привязывал к ней кусочек веревки.

– Вот, – сказал он Кеву. – Это твоя. Смотри, моя точно выиграет. – Они кинули палочки через парапет и кинулись на другую сторону моста, чтобы увидеть, как они выплывут. Первой появилась палочка Кева.

– Надо же, – удивился Барт. – Я же экспериментировал и был уверен, что выяснил, какие палочки плывут быстрей всех.

Кев начал говорить; на самом деле, едва открыв рот, он и не заметил, как выболтал все. В его рассказе перемешались имена и вещи, Кратчи Кейси и микроволновые печки, Дэффы и хрусталь, Пеликаны и аксминстерские ковры. Сам Кев в этой истории выглядел совсем блекло, заслуга его была лишь одна: он сообразил, что надо уезжать по выходным на «Лилобусе» домой, избегая участия в еще более крупных преступлениях. Теперь он влип, и назад пути нет. Барт не может этого не видеть: все как в кино, знакомый сюжет. Если Кев скажет Дэффу, что выходит из игры, то какие именно будут последствия, он не знает, но ужасные – это точно. Вряд ли его побьют: к насилию они никогда не прибегали, – говорил он Барту, будто умоляя о снисхождении. Но ему отомстят. Отправят полицию к нему домой или на работу, или пришлют письмо мистеру Дэйли, уличив Кева в том, что он вошел с ними в долю. Полный мрак: ему не уйти от них никогда.

Он рассказывал иной раз такое, что едва смел поднять глаза, но пару раз ему показалось, что Барт улыбается. Наверное, он просто не понимает, какой это кошмар. А один раз он явно заметил улыбку, и Барт поспешно закрыл лицо рукой.

– Так что теперь, как видишь, я связан по рукам и ногам, – закончил он.

– Я так не думаю, – медленно сказал Барт.

– Но здесь совсем другой мир. Барт, пойми, эти люди – не такие как мы, они из другого теста.

– Но сами-то они, кажется, решили, что ты из их теста, – заметил Барт, – иначе с тобой не связались бы.

– Но я ведь объяснил тебе, как это вышло. В душе я не вор, мне вполне хватает зарплаты. Не на все, но хватает. Никудышный из меня преступник.

– Да я не в том смысле, что ты преступник; ты просто скрытный, как они. Это им в тебе и понравилось: не разбалтываешь кому попало, с кем знаком, чем занимаешься. Вот они и решили, что ты будешь молчать.

– Ну, я и молчал… до сих пор.

– Вот так, если хочешь, и выйди из игры. Скажи, что теперь ты вместе с другими ребятами. Никаких обид, пожали руки, выпили по пиву, и все.

– Барт, ты просто не представляешь…

– Пойми, ты для них – крутой парень, всего пару раз у тебя сдали нервы. Ты не пытался их учить жизни, не спрашивал, куда они девают свои деньги. Они думают, что ты свой человек, и скорей всего решат, что тебе предложили работу повыгодней.

– Они что, обо мне такого высокого мнения? Это вряд ли.

– Они явно о тебе очень высокого мнения, раз посвящают во все дела. Нет, уйди от них как пришел: без лишних слов, без объяснений – скажи только то, что они имеют право знать. Что теперь ты с другой командой.

Барт рассуждает о командах, объясняет, что говорить этим гангстерам – светопреставление какое-то.

– Я не знаю… я так не смогу.

– Ты смог с ними связаться, это было куда сложнее.

– А надо возвращать им деньги?

– Возвращать им что?

– Мою долю – ну, если я выхожу из дела.

– Твоя доля… а что-то осталось?

– Конечно, я ничего не тратил, на случай… то есть… вдруг полиция узнает и все такое, и по суду велели бы вернуть.

– Где деньги?

– У меня в комнате наверху.

– В Дублине?

– Нет, у нас дома. Под кроватью.

– Да ты шутишь.

– Барт, а куда еще мне их было девать? Я вожу их с собой в пакете с одеждой – домой и обратно.

– А сколько всего эта твоя доля?

– Кажется, примерно четыре тысячи двести фунтов, – сказал Кев, потупив взгляд.

В конце концов он поднял голову и увидел, что Барт гордо улыбается.

– Это просто перст Божий! – произнес Барт. Кев ни за что бы так ни решил; несмотря на то, что его отношения с Господом стали крайне неопределенными и безличными, он не мог бы помыслить, что Всевышнего радует такое количество краденых денег, возникших под кроватью в Ратдуне.

– Это решает все наши проблемы! – заявил Барт. – Когда наш Ромео увлекся Маэллой, ложка дегтя была только в одном: мы не знали, хватит ли средств, чтобы соорудить пристройку в задней части дома. Иначе тесновато станет, маловато будет места для всех, и мы решили: пристройка – это то, что надо. Смекаешь?

Кев нервно кивнул.

– Но мы с Редом боялись, что у тебя проблемы с деньгами, и не торопились брать кредит. А ты, оказывается, миллионер. Теперь можно взяться за дело, и если ты хотел бы внести лепту…

– Да, конечно, но если я уйду из банды, мне нужно вернуть свою долю или нет?

– Да какой из тебя к черту преступник! – зарычал Барт. – Они тогда тут же поймут, что ты сопляк. Считай это своей зарплатой, своей частью сделки. Вот тупица, ты будто нашел работу получше, и если тебе совестно, это еще не повод им что-то выплачивать, так?

– Так.

– И нету возможности вернуть деньги тем, кто привозил ковры, монтировал унитазы, или покупал микроволновые печи…

– Печи – на этих выходных, я тут не при чем.

– Видишь? – по мнению Барта, аргумент был в его пользу. – И как ты потратишь свою долю? Строительство родного очага разве не самый лучший вариант?

Кев был потрясен. Никаких обвинений, нравоучений и осуждения. Лишь конкретный, практический совет – будто он хорошо представлял, что за люди Дэфф и Пеликан. Ведь если подумать, именно так и следовало поступить. И можно будет распрощаться с ними навсегда.

– Я тебе, Барт, все сегодня же и отдам, – сказал он с радостью. – А как мы объясним, где это взяли? Ну, если кто спросит?

– Ты часть оставь себе, положи на счет в банке, а говорить никому ничего не надо – как и раньше. В понедельник позовем строителей. Обычное дело: простаки деревенские, хранят деньги в бумажном пакете под кроватью. Они только рады будут – ни тебе налогов, ничего.

Кев был в шоке. Святой Барт – знаток черного рынка.

– Благодаря твоему очень щедрому пожертвованию мы соорудим большую пристройку, и если Маэлла нарожает кучу маленьких Кеннеди, всем хватит места.

В реку с моста упал камень, но Кев Кеннеди даже не вздрогнул, и зрачки его не расширились от страха.

Руперт

Он купил пакетик мятных леденцов: на той неделе Джуди Хикки ему попеняла, что от него несет чесноком – ей, конечно, нравятся разные запахи растительного происхождения, но вовсе не хочется три часа сидеть рядом с чесночной губкой в тесном мини-автобусе. Чудная она, эта Джуди. Если бы он с ней в Дублине познакомился, ни за что бы не подумал, что она из Ратдуна – совсем она из другого теста. Как-то он обмолвился об этом, и Джуди ответила: посмотрел бы на себя. Худой, бледный, рафинированный юноша-протестант – таких у нас разве встретишь?

Но Джуди не права: в Западной Ирландии полно протестантов. Они такая же неотъемлемая часть любого города, как холмы, таксофонные будки и небольшие, уютные церкви, где почти нет прихожан, и которые кажутся еще меньше рядом с нарядными католическими соборами, где яблоку негде упасть. Но что толку объяснять ей, что она сама – темнокожая почти цыганка, живущая во флигеле у ворот неподалеку от Большого дома, которая выращивает травы и работает по будням в дублинской лавке здоровья, – куда большая экзотика. В средние века – о чем он сказал ей однажды – ее бы сразу, без лишних вопросов сочли бы за ведьму и сожгли на костре. Джуди мрачно ответила, что если учесть, куда страна катится, такое вполне может случиться и в наши дни, так что не стоит шутить на эту тему.

От него несло чесноком, потому что он очень хорошо пообедал в ресторане. Так всегда бывало по пятницам: он вернется домой лишь ближе к ночи в воскресенье, когда и на ужин времени не останется, поэтому только в пятницу у них была возможность пообедать в ресторане и как-то компенсировать упущенный отдых на выходных. Конечно, есть и другие дни недели, но в будни все несколько иначе: на следующий день надо на работу, и главное, на выходных будто времени больше – и настроение другое, словно ждешь чего-то особенного. Ему было ужасно жаль уезжать на выходные из Дублина, и страшно не хотелось отправляться домой на «Лилобусе».

Руперт ни разу в жизни не спорил с отцом. И мог припомнить лишь три случая, когда выразил несогласие с мамой. Это было еще в ту пору, когда он учился в частной школе, и она трижды обращалась к директору с письменной просьбой удостовериться, что в спальнях проветривают как следует. Он один так общался с родителями. Все остальные, кого он знал, обижались и прощали, любили, ненавидели, кричали и ругались, или горой стояли за своих. И ни у кого на свете не было таких вежливых, учтивых и отстраненных отношений, основанных исключительно на чувстве долга – и столько ярости в душе, при полной невозможности ее выплеснуть.

На самом деле, он им совершенно не нужен – вот в чем все дело, думал Руперт; и они ему не нужны, хотя он желает им всего самого доброго. Тогда зачем вечно притворяться? И ему, и всем от этого только хуже. Руперту казалось, что ему даже трудней, чем родителям – все-таки они уже доживают свой век, а он жить еще не начал, и при таких обстоятельствах, не начнет.

Когда Руперт решил бросить юридический факультет, никто ему не перечил. Он стажировался в одной дублинской фирме, ходил на лекции в Юридическом обществе и одновременно учился в Тринити-колледже. Нагрузку неподъемной не назовешь – многие легко с ней справлялись, но Руперт даже не попытался взяться за учебу. Ни в одном из учебных заведений. Как ни странно, больше всего ему нравилась работа в офисе. Он с превеликим удовольствием исполнял обязанности клерка – хотя по мнению Ди Берк, которая сейчас там проходит практику, работа жутко нудная. В Тринити у Руперта друзей почти не было, что его удивляло, ведь в школе он запросто сходился с людьми. Однако в университете атмосфера была совсем иная, и он оказался оторван от студенческой жизни.

Провалив экзамены за первый курс, он ехал на выходные домой с тяжелым сердцем. Он не пытался оправдываться – просто извинился как перед доброжелательными, но посторонними людьми; отец его выслушал как доброжелательного, но постороннего человека. Они с отцом сидели по разные стороны стола, a мама смотрела то направо, то налево – на того, кто говорил.

Руперт сказал, что родители зря потратили на него столько денег, что он позорит отца и его профессиональную репутацию. Отец отмахнулся: помилуйте, студенты часто не справляются с нагрузкой на первом курсе, нет причин для беспокойства; ряд величайших адвокатов признавались, что не отличались прилежанием в учебе. Не нужно жалеть ни о чем, это неизбежные издержки взросления и привыкания к свободе. В следующем году будем посерьезнее, возьмемся за ум, за учебу, верно?

До позднего вечера Руперт объяснял им, что не чувствует себя в своей тарелке. Что не об этом мечтает. Он сомневался, что увлечется профессией, когда работал у отца; и без удовольствия работал в той дублинской фирме, где проходил стажировку – ему нравились только отдельные рутинные моменты. У него не возникало интереса ни к юриспруденции, ни к судопроизводству. Очень жаль, что так вышло, но лучше прояснить все сейчас, чем откладывать на потом, разве нет? Они согласились: да, так разумней. И спросили, что же именно ему по душе. Он толком ответить не мог; он был так уверен, что ему понравится учиться в Тринити на юридическом, что ни о чем другом не думал. Его интересуют дома, интерьеры. Так разве сложно поступить в архитектурный? Но он не хочет учиться на архитектора, и вряд ли захочет, с отчаянием объяснял Руперт. Он лучше поищет работу. Понять этого родители не могли: им казалось, что без корочки Руперт никуда не устроится. Когда его приняли на должность младшего помощника в каком-то агентстве, они сказали, что если там ему нравится, то они рады за него; как всегда, никакого недовольства, лишь вежливый интерес посторонних людей.

Так же, будто постороннему человеку, отец сообщил ему, что в фирму пора пригласить еще одного сотрудника, и если Руперт совершенно уверен, что его не заинтересует эта профессия, он предложит место сыну Дэвида МакМэхона. Руперт заверил, что никаких возражений не имеет. Его лишь слегка кольнула мысль о том, что юный МакМэхон станет партнером, и табличку у дверей офиса переделают, изменив название на «Грин и Макмэхон». Один или два раза отец спрашивал, не желает ли он вернуться в Ратдун и основать агентство по торговле недвижимостью: тут многие продают и покупают коттеджи и гаражи, и всем нравится, когда дела ведут свои люди. «Может, попробуешь? – сказала мать. – Иначе Билли Бернс этим займется. У нас в городке он почти все к рукам прибрал». Но Руперт мягко и решительно дал им понять, что это в его планы не входит. Он не оставил никаких сомнений на счет того, что намерен остаться в Дублине. Случилось это в тот день, когда мама спросила: как он думает, стоит ли менять на доме крышу. На их век еще хватит, а вот простоит ли она дольше, и есть ли смысл беспокоиться… Руперт притворился, что не понимает намека и не видит, что это ее последняя отчаянная мольба. Он принялся рассуждать о крышах и о том, насколько они увеличивают стоимость дома, как специалист привел все доводы «за» и «против», отстраняясь от их будущего, словно проезжий турист.

Мать робко спрашивала у него пару раз, познакомился ли он в Дублине с какими-нибудь хорошими девушками. Но вопрос больше не повторяла. Должно быть, он как-то резко ей ответил: все-таки ему еще только двадцать пять, а мужчин в этом возрасте девушки еще интересуют – то есть, можно так подумать. Если не знать, что девушки их совсем не волнуют. А волнует только Джимми.

У Руперта сжалось горло при одной только мысли о Джимми. В обеденный перерыв они посидели в ресторане – по пятницам это стало почти традицией. В пятницу днем у Джимми не было уроков: как выяснилось, в конце недели мальчиков не так-то просто увлечь учебой, и в расписание ставили физкультуру, изобразительное искусство или музыку. Поэтому Джимми мог прикатить в своей миниатюрной машине и встретиться с ним. Все равно в пятницу днем, как с тревогой, но не без удовольствия замечал Руперт, не только в школах, но и во всем Дублине воцарялась беззаботная атмосфера. В офисе работа двигалась еле-еле, и создавалось впечатление, что домой все уезжали – неважно, в пригороды или нет – с каждым разом все раньше. В пабе по соседству стоял такой шум, что становилось ясно: эти работнички вряд ли вернутся в офисы готовыми к труду – если вообще вернутся. Но Руперту это было только на руку: на его долгие исчезновения в обеденный перерыв смотрели сквозь пальцы. Они с Джимми отыскали ресторан, который устроил обоих (что было нелегко, поскольку о вкусах они вечно спорили), и замечательно проводили там пару часов.

Джимми настоял на том, чтобы Руперт по выходным ездил домой; именно Джимми узнал про «Лилобус». Джимми говорил: жаль, что выходные пропадают, но это не навсегда, и старик отец никогда ничего не требовал, ему жить осталось всего, может, несколько месяцев, и побыть с ним сейчас его долг, разве нет? И мать, наверное, ждет его, думает о нем всю неделю – разумеется, надо ехать. Джимми даже ни разу не позволил ему сказаться больным. На этот счет он был полон решимости.

Впрочем, Джимми по любому поводу был полон решимости – но в этом, отчасти, была его притягательность. Он никогда ни о чем не задумывался, не размышлял, не оценивал. А если, как порой выяснялось, он оказывался совершенно не прав, он снова исполнялся решимости – уже по другому поводу. «Я ошибся, светоотражатели изобрел совсем другой человек. Я все напутал, я был абсолютно не прав». Потом он начинал доказывать правильность иной точки зрения. Но ни разу не менял мнения насчет того, что Руперт на выходных должен ездить домой; это он решил окончательно и бесповоротно.

Самому Джимми не надо было в пятницу никуда уезжать, его семья жила в Дублине. Он был младшим из шести детей, и две его старших сестры и три брата целиком и полностью оправдали ожидания отца, то есть, стали продавцами газет и журналов. Одни торговали в палатках на оживленных перекрестках, другие содержали магазинчики, в которых имелись также открытки и мороженое. Но отец Джимми мрачно поговаривал: «Есть у нас один чудак с приветом, у которого нет ни грамма здравого смысла». В детстве и ранней юности для Джимми баловали; его успехи в школе и в университете поощряли, а когда он устроился учителем в элитную школу, отнеслись к этому с одобрением. Над ним подшучивали, будто он голубой, но всерьез так никто не говорил. Впрочем, любого зубрилу, каковым его и считали, можно назвать неженкой, посмеяться над его манерой одеваться, спросить: где твоя серьга в ухе? – и покривляться, как в телевизоре: «Джимми, ты пра-ативный».

По вечерам в среду они собирались всей семьей в небольшом доме и принимались обсуждать своих конкурентов, говорить про журналы, которые запретит цензура, если кто-то из власть предержащих ознакомится с их содержанием, и продажи ежедневных газет; они соглашались, что нет смысла приобретать такой-то журнал, потому что он не доживет до второго номера, и сообщали друг другу, что держат при себе длинные прутья, которыми бьют по рукам сорванцов, когда те пытаются утащить комиксы. Джимми поддерживал беседу, задавая вопросы. И в той кондитерской, куда они с Рупертом часто наведывались, он всякий раз покупал большой торт с кремом – если бы домашние Джимми узнали, сколько он стоит, у них случился бы сердечный приступ. Мама замечала, что тортик хороший, хотя в середине самую малость недопечен. Джимми ложкой собирал те куски, которые пропитались ликером. Братья считали, что пирог отличный и по вкусу похож на трюфель.

До чего легко жить в такой семье, как у Джимми. От него так мало требуют, они все самодостаточные. Исчезни Джимми навсегда из их жизни, о нем вспоминали бы с теплотой, но если Руперт хоть раз не приедет на «Лилобусе», семейство Грин постигнет кризис национального масштаба. Ему порой становилось обидно, но Джимми и слышать ничего не желал.

– Рупо, ты очень нежный и чуткий цветок, – говорил он. – Даже будь ваша семья такая, как у нас, ты все равно страдал бы и прятал голову в песок – так уж ты устроен.

Руперт смеялся.

– Не зови меня Рупо – будто я птица экзотическая из зоопарка.

– Так ты птица и есть: мрачная, нахохлившаяся, которая с трудом переносит практически любой климат!

Они познакомился в тот замечательный, счастливый день, когда Джимми зашел в офис. На окне была фотография «очаровательного коттеджа», который был охарактеризован как «старинный», поскольку там давно не производился ремонт. Он находился далеко от города и не в самом фешенебельном направлении, так что даже величайшие оптимисты, которые сочиняли описания, не могли назвать его «привлекательным».