Текст книги "Ожидание"
Автор книги: Мераб Элиозишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Последний из Колченогих
Темная апрельская ночь опустилась над Лиахвским ущельем. Какую все же зиму сломили две эти последние недели апреля! Снег в горах, в рост человека, превратили они в слякоть и теперь поили и поили им обессилевшую, отощавшую за зиму реку. Сторицей возместили ей мелководье. И Лиахви распоясалась, разгрызла ледяные удила, разметала руки и чуть не до краев затопила ущелье. Не пощадила ни моста, ни хилой ели, ни саженцев. Хрястнула два дерева друг о друга и поволокла их с раздробленными ветвями, с искореженными макушками, перекатывая ствол через ствол, вниз, на равнину.
Что жителям того берега, кладбище на их стороне, пусть горюют жители этого берега, целую неделю покойница лежит у них непогребенная.
Но кто должен горевать? И кто покойница? Жертва Лиахви или?.. А кому оплакивать ее?
Габро должен горевать, Габриэлу оплакивать покойницу.
Бабушка Габро Колченогого, Сона Колченогая, вот уже седьмой день как отправила свою восьмидесятилетнюю душу на другой берег, а сама, вся высосанная старостью и смертью, сморщенная, съежившаяся, словно сушеная груша, ждет, когда отремонтируют мост с этого берега на тот.
Ждет и Габро, но чего?
Он так проходит мимо стола, будто там лежит не полутораметровый гроб Соны, а большая пепельница.
Жители того берега давно уже похоронили долговязого Илью, прозванного Каланчой, – мужа Teо…
С тех пор как Сона перед смертью открыла Габро одну тайну, он пропадает на балконе до поздней ночи. Габро и возню на том берегу первым заметил.
Жители того берега бежали вдоль реки, длинными баграми ловили в воде вырванное с корнем буковое дерево. Поймали возле быков снесенного моста, выволокли на берег. С трудом выудили Илью из клубка переломанных веток.
Такого бессовестного крестьянина, как этот Илья Каланча, не то что во всем колхозе – наверно, и в целом Союзе сроду не водилось. Четыре года работает Габро лесничим и без малого раз четыреста ловил он Илью с поличным на незаконной порубке леса. То какая-нибудь мутовка ему понадобится – так он всю кору с сучьев обдерет, то молодые деревца срежет на жерди. Потом на арбе возил он те жерди продавать в низовые деревни, а, бывало, и в город.
И с какой только душой выдал Дата Босоногий единственную дочь за такого червя земляного!
Знал ведь Дата, что Теона нравится Габро, и сама Тео была больше чем согласна… Да нет, как же, мол, дам я дочь в жены этим Колченогим: не хватало еще, чтобы у моей Теоны родился сын хромой и кривобокий, как все они. Тогда-то не вытерпел Габро и при народе крикнул Дата, что первый ребенок у его Теоны будет от него – от Габриэла, а не от Ильи Каланчи…
Прошло четыре года с того дня, как разъяренный Габро при всех открыл Дата свою тайну и тайну Теоны. И Тео обиделась на него. Больше и не показывалась Габро, все пряталась от него. Родился ребенок, мальчик, да еще какой мальчик: прямо искорка огненная, вечно-то он вертится, как юла. А глазенками, большими, влажными – ну, вылитый Габро.
Габро часто встречал мальчика, возвращаясь из своего любимого дубового заповедника. Ребенок играл на тропинке, ведущей от опушки к дому Теоны. Увидев мальчика в первый раз, Габро испытал какое-то неприятное чувство. Мальчик совсем не хромал, выходит, не унаследовал от отца уродливых ног.
А может, это сын Ильи Каланчи, а?!
Он поднял мальчика на руки. Посмотрел ему в глаза; во всей деревне такие влажные, цвета Лиахви глаза были только у Габро…
Он вскочил, перегнулся через перила балкона. Обеими руками ухватился за толстый металлический трос и с силой дернул его к себе, словно хотел разорвать…
Когда и зачем гидрологи или геологи натянули этот почти двухсотметровый трос, Габро толком даже не знает. Стальной канат, закрепленный прямо во дворе у Габро, пересекает Лиахви, тянется над всей деревней на той стороне, другой конец его забетонирован в дубовом лесу, как раз возле тропинки, где Габро встречал сына Тео…
Несколько раз Габро ставил вопрос на колхозном собрании:
– Какого черта у нас столько железа зря болтается! Давайте снимем трос, разрубим его на куски и укрепим наш мост.
Потом решили в конце концов строить новый, бетонный мост, но пока успели только заложить опоры.
Габро отпустил трос, снова присел на низкий стул и посмотрел на тот берег. Во тьме ничего нельзя было разобрать. Но Габро и так угадывал, где должен быть дом Теоны: точь-в-точь над Теониным двором кружил трос, от земли до него было там примерно с два ореховых дерева по высоте. Конечно, если брать не те огромные деревья, что стоят у въезда в село. Ух, что за орехи растут на них, скорлупа тонюсенькая – сама раскалывается при падении! Так трудно залезть на эти деревья, что из года в год никто не мог отрясти с них орехи как следует. А Габро знал способ. Хотя при чем тут способ, просто сила была у него. Сила! Поймает обвисшую нижнюю ветку ореха, пригнет ее, подтянется, уцепится за другую и так карабкается с ветки на ветку, с ветки на ветку. Даже не отдыхал ни минуточки. И ногами совсем не помогал рукам: зол он был на них, на свои уродливые, слабые ноги. Без помощи ног лез Габро до самой вершины, там выжимал разок классную стойку и – теперь уже с другой стороны – спускался вниз. Руки у Габро жилистые, длинные – до колен. А ноги – эх, о ногах не стоит и говорить. У дедушки Габро, у отца его и даже, представьте, у бабушки были такие же вот уродливые ноги. Словно порча эта переходила из поколения в поколение. Родители Габро умерли пять-шесть лет назад. Из всего семейства Колченогих оставалось их в живых только двое: восьмидесятилетняя Сона и Габриэл. Да и Сона-то уже отдала богу душу, а теперь ждала, когда исправят старый деревянный мост, чтобы отправиться на вечный покой. Колхозники и материал подвезли, но что толку: вода все не убывала, и мост так и не начали еще восстанавливать.
Габро снова встал. Осторожно прикрыл за собой дверь. Вышел на балкон. Была уже полночь. Он принялся ходить по балкону, припадая то на правую, то на левую ногу – не зря же всему их роду дали прозвище – «Колченогие»!
…Но нет, нет! Габро – не из рода Колченогих. Габро – это одно, а Колченогие – совсем другое. Последняя из Колченогих восьмидесятилетняя Сона, вон она покоится в той комнате. А Габро – приемыш, усыновленный… И маленький голубоглазый сынишка Теоны, что бегает на той стороне реки под этим железным канатом, – тоже подтверждение исповеди Соны. Нет, отец мальчика не Илья Каланча. Правда, Теона ни разу и словом об этом не обмолвилась, но отец мальчика – он, Габриэл. Разве не он четыре года назад подплыл тайком к месту, где обычно купаются девушки, – повыше дома Теоны. Тогда уж год был, как они дали друг другу слово. Потом Габро целый месяц, едва садилось солнце, переплывал на другой берег. Остальные девушки к вечеру обычно уже уходили домой. Возле реки, в кустах, Тео молча дожидалась его. Он любил ее, до сумасшествия любил. И теперь любит… Он ведь даже просил у отца Теоны, у Дата, ее руки… А тот полез на рожон: не хочу, мол, колченогого внука – и все тут. И что ему было упрямиться? Сам два года, как умер. И дочь здесь оставил, и голубоглазого внучка…
Габро опять взялся за трос, протянутый рядом с балконом, резко дернул его к себе, но трос и не шелохнулся. Раньше Габро казалось, что стоит лишь пару раз сильно дернуть трос, как тот лопнет или сорвется со столба.
Снова принялся он ходить взад и вперед, раскачиваться с боку на бок… Потом остановился, замер. Кроме шума вспененной Лиахви, ничего не было слышно. Теперь Габро встал на цыпочки: так прошелся по балкону. Вроде не очень-то он и качается на ходу! Потом Габро почувствовал боль в пальцах ног…
Мост… хоть бы этот мост не снесло, все рассказал бы Теоне. Рассказал бы, что он, Габро, – вовсе не Колченогий, что еще малышом несколько месяцев от роду взяли его целехоньким из детского дома бездетные Колченогие – Миха с женой. Для отводу глаз пожили они тогда с год в городе: прошли, мол, курс лечения – вот и ребенок появился….
И еще сказал бы ей Габро, что калекой он стал просто из-за чьего-то недосмотра: не углядели, как вывесился он однажды из люльки – спеленутые ноги вверху, поясницу скрутило винтом, голова чуть до пола не достает… Тогда и вывихнул он себе бедра.
…Мост… мост… мост! Но моста еще целых три дня не будет. Ну, нет! Не усидеть Габро и одной ночи. Сердце не вытерпит, пока не перескажет он Теоне исповедь умирающей Соны от слова до слова, а потом, потом сам Габриэл переправится на эту сторону и… Вместе с Теоной переправится… И ребенка возьмет: пусть видят люди, да и сам Габриэл им скажет, что он не Колченогий Габро, а Габриэл Самадашвили, что последний из Колченогих – это не он, Габро, а восьмидесятилетняя, высохшая Сона…
Габро опять попробовал пройтись по балкону на цыпочках. Нет, сейчас не так уж и качается Габриэл… Потом он уперся ладонями в перила. Сделал стойку. Несколько раз касаясь грудью и плечами перил, отжался: вниз-вверх, вниз-вверх!
Ха, выдержат! Выдержат!
Орехи, Габриэл, орехи!
С ветки на ветку, с ветки на ветку!
Руки выдержат. Руки-то у него есть. Ноги? О ногах и говорить не стоит… Главное – руки… Габриэл снял рубашку…
На том берегу, на холме, заповедный дубовый лес окрасился в пурпур… Развиднелось… Из любимого леса Габро выкатилось большое, красное колесо. Оно залило светом балкон, расцветило густую, как деготь, тьму Лиахвского ущелья… Габриэл стоял, обнаженный по пояс; потом он снова поднялся на носки, простер руки к луне, чуть не дотянулся до нее…
Холодный металлический трос был приятен горячим ладоням… Габро крепко сжал трос, и округлившиеся мышцы его сильных узловатых рук заиграли под лунным светом. Затем левая рука двинулась вперед. Потом правая перегнала левую. Потом левая снова оказалась впереди… Орехи, Габриэл! С ветки на ветку, с ветки на ветку! Нет, Тео наверняка не плакала, хороня мужа, нет! Не был Илья Каланча ей мужем, нет… Муж Теоны – Габро, Габриэл Самадашвили! Прощайте, Колченогие, прощайте… Вот он сейчас своими глазами увидит – голову дает на отсечение, – что Теонино черное платье таки валяется в сундуке…
– Иду, иду-у-у-у!
В эту секунду голос Габро перекрыл рычанье беснующейся Лиахви. Перекрыл, и впрямь, перекрыл… Это тот любимый дубовый лес эхом отозвался на голос Габро. Порадовался Габриэл силе собственного голоса… Как зеницу ока бережет он дубовый заповедник. За хороший уход за ним Габро даже представляли к участию в Сельскохозяйственной выставке, но что-то не лежало у него тогда сердце к поездке… А в этом году поедет. Поедут Габро и Теона в Москву… Обязательно поедут…
– Иду, иду-у-у-у!
Снова, будто раскат грома, разнесся мужественный клич Габро над обезумевшей Лиахви. Все-таки что за голос был у Габриэла! Как, бывало, грохотал он по всему лесу: не то что у Ильи Каланчи – у настоящих, сильных мужчин топоры падали из рук…
А Лиахви рычала, ревела, играла огромными бревнами, как щепками… Правая рука обгоняет левую, левая – правую. Потом снова – правая, потом снова – левая. Снова правая, снова левая… Ты ведь не устал, Габриэл? Крепись! Крепись!
Помнишь, на краю села стоят гигантские орехи, помнишь, однажды ты решил залезть на них при всех – устроил что-то вроде показательного выступления? И Тео тоже там была, Теона. Какими глазами глядела она на тебя! Словно просила: не упади, Габро, не разбейся. А что еще было ему разбивать? Все, что можно было разбить, и так уж было разбито… Так чего же боялась Тео? А того, как бы не закрылись твои большие, голубые, влажные глаза.
А ты – с ветки на ветку, с ветки на ветку…
Пока что и до середины не дополз, Габриэл. Только не бойся, слышишь! Теона ждет тебя на том берегу! Теона!.. Черных брюк Габро не видно при лунном свете. Только белые, мускулистые, в косую сажень, плечи скользят под тросом. Только две жилистых белых руки и саженные плечи выхватывает луна из темноты… Колченогие уже где-то далеко от него. Ты уже далеко, Габриэл, не бойся теперь!
Вот показался и дом Теоны, но все равно еще много оставалось ползти. Ведь надо добраться до самого конца троса… Не может же он спрыгнуть во дворе Теоны… С два ореховых дерева средней высоты будет здесь до земли.
Эх, ноги! Были б у него ноги как ноги, может, и решился бы Габро спрыгнуть, но нет, даже крепким ногам не выдержать такого падения…
– Теона-а-а! Тео-о-о! – снова прорвался сквозь рев Лиахви голос Габро…
Кажется, руки Габриэла немного устали… Даже боль чувствует он под мышками… Не шутка все-таки: вот уж больше двадцати минут ползет он, вися на холодном тросе… Стоит руке соскользнуть – и, как щепка, затеряется Габриэл в сумасшедшей Лиахви. Но впереди – Тео, Теона!
– Теона! Тео! – опять крикнул Габриэл, теперь еще мощней прогремел его голос… «Вот увидишь – она и не вынимала черного платья из сундука!»
Позови, Габро, может, она не спит? Может, думает о тебе? Позови еще раз, ты же над ее двором!
– Тео, Теона! Иду, иду-у-у!
Габриэл глядит вниз. Чья-то белая тень мелькнула на балконе. Это Тео, Габриэл, Тео-о-на! Смотри, Габро, она в белом, в белом… Женский крик послышался Габро снизу. Это голос Тео, Теоны. Слушай, Габро, разве не родной твой дубовый лес отзывается ей с такой любовыо?!
– Габриэл! Габро-о!
– Я здесь, здесь! Я иду к тебе!
Габриэл хорошо видит белую тень во дворе внизу… Это – Теона, Теона, Габриэл! Видишь же: она в белом!..
И он собирается с силами, подтягивается на руках и… стойка, Габриэл, стойка!
Габриэл ложится на трос животом, отдыхает, потом снова повисает на руках, ползет.
Белая тень внизу бежит к дубовому заповеднику, где забетонирован конец троса. Знает Тео это место, хорошо знает: сколько раз выводила она туда ребенка гулять, а сама пряталась… На том самом месте Габриэл, возвращаясь после обхода из лесу, и увидел их сынишку: как ровно выхаживал он на своих стройных ножках!
Габриэл опять опускается на трос животом. Правильно, Габро, переведи дух! Придешь к своей Тео отдохнувшим.
Потом снова левая, перехватывая трос, опережает правую, правая – левую, снова левая, снова правая, снова и снова…
Дойдешь, Габриэл!..
Янтарный день
Середина сентября. После дождей, ливших двое суток, небо прояснилось. Наступил день прозрачный и светлый, как янтарь. Деревня трудится. На колхозном гумне расстилают вымокшие в непогоду снопы. Возле крепости Мачабели у силосной башни грохочет силосорезка. Породистые телята слюнявят молочные початки, роясь в груде зеленых стебелей кукурузы, привезенной для измельчения. Кавказский хребет, блистая снеговыми вершинами, глядит на вытянувшееся в струнку Лиахвское ущелье.
Ясный сентябрьский день тем и хорош в здешних местах, что с утра и до вечера почти неизменен его чистый янтарный свет. К полудню небо слегка позолотится. А жара и не усилится настолько, чтобы разморить человека, и не спадет так резко, чтобы дрожь пробегала по телу. Стоит приятная прохлада. От созревающей кукурузы склоны гор тоже кажутся янтарными. Три-четыре коршуна застыли в небе. В воздухе бродит сладковатый запах измельченных на силос кукурузных стеблей.
На аробной дороге, петляющей вверх по склону, пока что подсохла и утрамбовалась только колесная колея, хотя даже в поле не такая уж грязь, чтобы ноги вязли. У колхоза есть и машины, но в таких местах, да еще после дождя, арба с быками, пожалуй, надежнее.
С Соколиных земель доносится рев плантажного трактора. Он так сцепился с почвой, словно силится не взрыхлить пласт, а вывернуть землю наизнанку.
Крепость Мачабели стоит в лесистом ущелье, что тянется правее деревни; средь исполинских буков крепость насторожилась, точно ястреб с подобранными крыльями, готовый к нападению. Верхняя половина главного купола видна вся, а лепящиеся к нему слева и справа маленькие купола и впрямь не с чем сравнить, кроме как с крыльями ястреба.
Аробная дорога поднимается к Дубняковым землям. Я и колхозный агроном, рыжий парень невысокого роста, идем по этой дороге. Знакомясь, агроном представился мне, но я как-то не запомнил его имени. Про себя я так и называю своего спутника «рыжим парнем», а в разговоре обращаюсь к нему на «вы». Рыжий парень назначен на должность агронома недавно, но по всему видно, что он человек толковый и дела деревни знает не хуже любого опытного крестьянина. Распашку Соколиных земель под виноградники он считает ошибкой: земли те и так лежат в болотистой низине, да еще с канала, проведенного на холме, сочится туда вода, недаром болотная трава вымахивает по колено высотой, сладу с ней нет. А вот на Дубняковых землях, что на пригорке, и сухо, и солнечно, первосортный виноград можно выращивать, – уверяет меня агроном и называет старых крестьян: мол, и они такого же мнения…
Наверху, на горных склонах, простые, непородистые крестьянские коровы соревнуются с козами, бесстрашно карабкаясь с уступа на уступ.
На колхозной ферме я видел коров, похожих на слонов. При каждой дойке они до краев наполняли по два ведра. А крестьяне недоверчиво косились на породистых коров: в горы их не погонишь, из стойла не выгонишь. И жмых им целыми лопатами сыпать приходится.
Дорога у нас неблизкая, и рыжий парень успел рассказать мне несколько историй из жизни деревни. Вот и сейчас он закончил одну из них – про деревенского пастуха.
Зовут его Вана. Скоро уж шестьдесят стукнет ему. В молодости, задумав жениться, начал он строить себе новый дом. Высокие возвел стены, только, когда клал балки на втором этаже, поскользнулся, сорвался и жестоко покалечился. Кости-то переломанные срослись, но от сотрясения мозга остался парень на всю жизнь каким-то блаженным. У Вана редкая щетина на подбородке и крикливый голос. Каждое утро выходит он за околицу деревни. Там у него издавна облюбован один пригорок, поднимется туда Вана и крикнет: «Гоните скотину!». И по дворам в селе соседи начинают звать друг друга: скорей, мол, Вана уже крикнул! Правда, скотину и в самом деле нужно выгонять скорее, иначе кто успеет – успеет, а кто нет – останется ни с чем. Потому что Вана, увидев одну корову, может пойти за ней, забыв об остальных; так с утра до вечера и будет эту единственную корову пасти.
Деревня жалеет Вана и, помимо определенной суммы, которую всегда точно и в срок платят ему, не скупится и на маленькие подарки: одни купят белье, другие сатиновую рубашку, кто залатает изодравшиеся штаны, кто в доме приберет. А Вана все отказывается: мне вашего ничего не надо, я и сам, говорит, работяга. Вечерами, усталый и измотанный, возвращается Вана домой, он не то что идет за стадом, а как бы смешивается с ним. Сытый скот, мотая головами, стуча сильными копытами, входит в село. Потом одна корова свернет вправо, вторая – влево, третью возьмет за рога вышедший за калитку хозяин, а четвертая сама просунет голову в приоткрытые ворота…
Потом и Вана свернет к себе, ляжет на вынесенную во двор тахту и будет глядеть в небо… Часами глядит. В небе кружат коршуны, но Вана не видит их. Дикие голуби пролетят над его двором, но и голубей не заметит Вана.
А большие, цвета меда, глаза его раскрыты…
Стемнеет, в листве ореха заблещут звезды. Вана все так же неподвижно покоится на тахте: он устал… Скрипнет калитка, появится кто-нибудь из соседей с глиняной миской в руках. В миске – горячая еда. Соседка примется осторожно трясти его и звать: Вана, Вана, ну, встань же, проснись! Вана долго потягивается, поеживается, наконец садится на тахте и начинает есть.
Удивляетесь?.. Да, и эта напасть привязалась к нему после того падения: с открытыми глазами спит Вана. Вот уже сколько лет не смыкал он век…
Я и невысокий рыжий агроном все еще поднимаемся по косогору, стараясь держаться высохшей аробной колеи. Серо-стальной купол крепости Мачабели скрылся за лесистым холмом. Видны уже кукурузные поля. Арба, доверху нагруженная кукурузой на силос, медленно движется под гору нам навстречу. Мы отходим в сторону от колеи, уступаем дорогу.
– Здравствуйте! – говорит аробщик.
– Здравствуйте! – отвечаем мы с агрономом.
Аробщик, словно тигр, вставший на дыбы, возвышается на сиденье, раскинув руки и держась за высокие боковые стойки. Голова его повязана белым платком. Седые брови шириной с детскую ладонь нависают над зоркими глазами.
Арба проехала мимо, и мы подошли уже к кукурузному полю, когда услышали вдруг громкую брань и крики какого-то молодого, судя по голосу, человека. Вскоре вслед за бранью появился и сам бранившийся: смуглый, стройный, как ясень, парень выскочил из кукурузника. В одной руке он держал обломанные початки, в другой – одноствольное ружье. Брошенные в нашу сторону початки шлепнулись у самых ног агронома. Мигом повернувшись, парень снова исчез, скользнув как рысь, меж высоких стеблей кукурузы.
– Всего неделя, как назначили его сторожем, – шепнул мне растерявшийся от неожиданности агроном и уставился на кукурузник. Теперь оттуда вышел мужчина с соломенного цвета волосами; «как Тедо, как Тедо», – бессмысленно повторил он чье-то имя, снял шапку, ударил ее оземь и сам устало опустился в канаву на краю поля. Разок посмотрев на нас, он отвел взгляд и принялся отрывисто повторять все те же слава: «как Тедо, как Тедо…». Из кукурузника опять показался молодой сторож. Ружье он повесил через плечо, а обеими руками сжимал охапку обломанных и обгрызанных початков. Подойдя спереди к сидящему спиной к полю крестьянину, сторож в сердцах швырнул груду початков перед его носом. А потом устремился к нам; в какое-то мгновение я подумал даже, что он хочет перепрыгнуть через меня, но за шаг до нас юноша замер как вкопанный.
– Не нужно мне больше ни процентов ваших, ни ваших двадцати трудодней, ни того, чтоб люди глядели на меня, как на волка, – одним духом выпалил он побледневшему агроному излюбленную фразу опытных сторожей.
Слова, будто картечь, прожужжали над головой моего спутника и эхом отдалась в горах…
Мне стало смешно. Семнадцати-восемнадцатилетний юнец, почти мальчик, за какую-то неделю перенял все повадки бывалого полевого сторожа…
Из кукурузника вылез еще один пожилой крестьянин.
– Как, Тедо, говоришь?.. С Тедо, брат, столько удержали, что и сидеть на лошади не захочешь. Даже если б он лошадь на собственную шею посадил, и то бы ему лучше жилось, – проговорил он, как песенку промурлыкал. Подобие улыбки играло на его лице.
При виде пожилого крестьянина наш маленький агроном как-то распрямился. Крестьянин подошел к нам, спокойно ткнул в бок стоящего возле нас сторожа с ружьем – тот отлетел к канавке. Энергией сжатой стальной пружины и спокойствием слона веяло от этого мужчины, от всей его фигуры, словно стянутых в один клубок мышц.
– Горяч, а?! – сказал он, показывая глазами на усевшегося на краю канавки сторожа. – Мой сын, восемнадцатый пошел ему…
Отойдя немного в сторону, я по отдельности разглядывал участников этой маленькой сцены.
Юный сторож, опустив голову, тер кулаками полные слез глаза. «Спросим у Царба, спросим у Миха, у женщин, что работают на свекле!» – время от времени выкрикивал он. Но головы так и не поднимал… А отец юноши с улыбкой рассказывал агроному случившуюся историю.
Эремо, крестьянин с соломенного цвета волосами, оказывается, привязал лошадь в стерне рядом с кукурузником. А сам ушел по каким-то делам. Лошадь отвязалась, забрела в кукурузник, кое-где поела и потоптала початки.
– Сосчитаем – и пусть с меня удержат, пусть удержат, будь она проклята. Люди, я ж не убегаю, будь она проклята… Из-за каких-то двадцати початков… будь она проклята… Три месяца в горах паслась эта волчья сыть, никто ведь здесь и в глаза ее не видел!.. Сосчитаем – и удержите с меня! – говорил расстроенный и пристыженный Эремо.
Агроном вместе с отцом юноши – Дата Меланашвили и Эремо вошли в кукурузник посмотреть на причиненный злосчастной лошадью ущерб.
Наш сторож все еще сидел с опущенной головой, только он уже не вытирал слез. Теперь, положив свою одностволку на колени, он палочкой очищал спусковой механизм от застрявших в нем кукурузных листьев…
Дикие голуби пролетели над нами. Как ветром сдуло с нашего сторожа всю его печаль. Отбросив палочку, он моментально вытащил из-за пазухи зеленые заржавленные патроны, щелкнул затвором и так громыхнул, будто все небо обрушил вниз. Один голубь упал где-то поблизости. За первым выстрелом последовал второй, за вторым – третий; юноша помчался по дороге догонять вспугнутую стаю голубей… Выстрелы гремели так часто, словно в руках у него была не старенькая одностволка с обмотанным проволокой ложем, а по меньшей мере какая-нибудь десятистволка, еще лоснящаяся от заводского масла.
– Считайте, считайте… За все отвечу, будь она проклята, я ж не выпускал ее ночью, тайком, как Тедо… Кол… веревка… будь она проклята… Христова цепь не удержала Амирана… Привыкла к воле в горах, что ж тут удивительного, если она кол вырвет или недоуздок сбросит, что?!
– «Тедо», «Тедо»! Что ты мне каждую минуту тычешь в нос этого дурака? Сказали же тебе: с него столько причитается, что будь здоров! – ответил Эремо отец сторожа.
Показались идущие снизу арбы. Спокойно покачивая головами, шли быки по подъему. Солнце садилось. А Эремо, Дата Меланашвили и агроном все еще бродили в кукурузнике.
– Вот еще один! – слышался голос агронома.
– Нет, это старый огрызок, вот где новый – двадцать один! – говорил Дата Меланашвили.
– И вот!
– И этот свежий, и еще тот, рядом… Двадцать пять, двадцать шесть, – раздавалось из кукурузника.
– Верно, братцы, верно! Я же не отказываюсь, вон там еще, вон… Тридцать четыре, тридцать пять, – помогал им считать Эремо…
Мне надоело стоять, и я присел на краю канавки. Все так же сверкала белизной заснеженная Брутсабдзела и целое войско гор за ее спиной. Коршунов уже не было в небе; наверное, они полетели к своим гнездам. Со свекольных полей ветерок доносил звуки песни и запах жарившейся на углях кукурузы. Девушки пели «Теброне»…
Арбы, одолев подъем, выехали к полям. Аробщики попрыгали с сидений, пошли впереди быков и остановили их возле убранной на силос кукурузы. Потом аробщики решили, видимо, отдохнуть перед остатком пути, закурили папиросы и направились к нам. Сели у канавки, свесили в нее ноги и принялись ожесточенно затягиваться… Вскоре вокруг меня поплыл такой чад, словно подожгли мокрый стог сена…
Агроном, Эремо и Дата наконец-то вышли из кукурузника. Агроном держал в руках карандаш и записную книжку.
– Сколько? – спросил я.
– Тридцать семь початков испорчено, – ответил мне рыжий парень и поставил в записной книжке эту цифру против фамилии Эремо.
– Дата, эй, Дата, что, опять отличился твой молодой сторож? Неужто еще одного изловил? – крикнул один из аробщиков.
– Изловил, а как же, – ответил довольный Дата. – Всего неделю работает, а уже два нарушения пресек.
– Значит, сто початков за счет Тедо и сто за счет Эремо, а?
– За счет Эремо тридцать семь пачатков, – поправил аробщика агроном.
– Пускай, пускай, я же не убегаю, я ведь здесь! Я-то за свое уплачу, а вот за то, что медведь поел да потоптал, с кого удерживать будете? – спросил Эремо.
В ответ на этот вопрос раздался дружный хохот, все загалдели.
– За то, что медведь съел, удержим со льва, он у них царь!
– Не со льва, а со второй жены Тедо, с волчицы этой: она-то и свела с ума и Тедо, и всех молодых мужчин в деревне, так и норовят каждую минуту заглянуть к ней во двор.
– С самого Тедо надо удержать, потому что он то на двух ногах стоит, то на четырех: по улице на двух разгуливает, а дома перед женой на четвереньках ползает. И медведь тоже по лесу на четырех лапах ходит, а попадись ему человек – сразу на две лапы становится.
– Да, с Тедо удержим, с Тедо. Он ведь дикую грушу – медвежью еду – всю до единой в лесу обобрал и повез в город продавать. Потому медведю и не сидится в лесу, вот он и тянется в кукурузник!
Эта мысль всем понравилась. Ее поддержали с разных сторон аробщики. Галдеж усилился. Одни предлагали отнести убытки за счет колхозного бухгалтера и счетовода, которые целую неделю сидели по ночам с ружьями в кукурузнике, раз даже медведя видели, но стрелять не решились: темно, мол, было, испугались, а вдруг промажем… Другие тоже старались сострить:
– За счет зайца спишем, у него уши длинные.
– Нет, пусть Тедо расплачивается, потому что он в жизни еще ни с кем при встрече не поздоровался.
Однако шутки эти постепенно перестали вызывать смех. Правда, шумная беседа долго еще не стихала, но говорили уже о коровах, о новой дороге, об осенней пахоте, о погоде… Потом кто-то крикнул: «Пора в дорогу, ребята, а то опоздаем…». Аробщики встали и пошли к своим быкам. Эремо и Дата куда-то исчезли. Посидев немного, поднялись и мы с агрономом.
Идя под гору за длинной цепочкой арб, растянувшейся по склону, мы уже не ступали по колесному следу: земля повсюду была одинаково сухой. Пока дошли до села, много еще чего порассказал мне маленький агроном. Последняя история была все о том же пастухе Вана…
В конце июня наступила сильная жара. Облепленные слепнями коровы, как очумелые, бегали по полю с задранными хвостами, и Вана, высунув язык, с утра до вечера носился за ними. Какой-то крестьянин из соседней деревни надоумил его: столько, мол, понапрасну бегаешь, почему не попросишь, чтобы тебе за слепня плату прибавили. Вана пришел в село и заявил хозяевам коров: «С сегодняшнего дня вы мне за слепня должны прибавить». Крестьяне не поняли, за какого «слепня» они «должны прибавить» своему пастуху. А Вана разозлился, бросил пасти коров у себя в селе и нанялся в пастухи в соседнюю деревню километра за два-три отсюда. Плату там он брал точно такую же, как и с односельчан. А с тем, что ему теперь нужно было каждый день проделывать лишних пять-шесть километров в оба конца, Вана уж и не посчитался. Да и слепни, конечно, точно так же жалили коров соседней деревни, как и коров деревни Вана. Месяц пас он коров в чужом селе, а потом опять вернулся к своему старому стаду.
– В той деревне я сильней уставал, там жарче и слепней, должно быть, больше, – так объяснил Вана односельчанам свое возвращение…
Арбы свернули к силосной башне. Мы с агрономом попрощались, он пошел за арбами. Я остался на перекрестке и принялся «голосовать». Вскоре какая-то машина затормозила передо мной.
