Текст книги "Ожидание"
Автор книги: Мераб Элиозишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Мераб Элиозишвили
Ожидание
Рассказы
Последние годы ознаменовались широким приходом в грузинскую литературу одаренной молодежи, воспитанной на лучших традициях многонационального советского искусства.
Мераб Элиозишвили – один из представителей этого молодого поколения грузинских писателей. Его первые произведения были опубликованы в грузинском журнале «Цискари» в 1958 году, вскоре после окончания молодым писателем Тбилисского университета. Затем выступления на страницах других журналов и, наконец, первая книга Элиозишвили – «Ожидание». В рассказах и очерках, составивших этот сборник, наметились и творческий «почерк» писателя, и круг его интересов, и его отношение к явлениям жизни.
В 1963 году Мераб Элиозишвили участвовал в съемках художественного фильма «Белый караван». Он не только автор сценария, но и исполнитель одной из главных ролей. Фильм этот вышел на всесоюзный экран.
Предлагаемый читателям сборник – первая книжка М. Элиозишвили на русском языке. В нее вошли рассказы и очерк, наиболее характерные для его творческого становления.
Ожидание
Станция маленькая, а железнодорожных путей здесь столько же, сколько на самом большом вокзале. У станции есть начальник, у начальника – заместитель. Все как полагается: багажное отделение, кассы, довольно-таки большие мастерские – «депо». Днем станция тихая, спокойная, с вечера и до рассвета – шумная, неугомонная. С лязгом и грохотом движутся почтовые и скорые поезда, нефтеналивные и груженные железным ломом ржавые караваны. На перроне выставлена Доска почета железнодорожников. На Доске – головы, головы смеются или серьезно глядят из своих круглых рамок.
Время от времени по перрону проезжает тележка с посылками или дежурный по станции показывается в дверях. «Дз-з-ынь!» – надтреснуто звенит колокол, снятый с церкви Святого Лазаря. Заслышав колокол, Иполитэ обычно усмехается. «На колокольне-то вовсю голосил, а теперь бренчишь, как железо о кирпич… Ушло время колоколов… Ушло…»
– Насэлчик, насэлчик! – кричит Иполитэ.
Белый передник, путейская фуражка с кокардой, синие брюки с голубым вылинявшим кантом… Что колокол, у самого Иполитэ голос был когда-то звонкий-звонкий, но с тех пор отгремели две революции. В первую революцию шагнул он со своим самодельным дробовиком. Двор Иполитэ был смежным со двором казармы. Сквозь щелку в заборе смотрел он, как муштруют солдат.
– Сотня, ло-ж-ись!
– Сотня, с коле-на! – слышалась с казарменного двора сиплая команда проспиртованного водкой сотника.
– Сотня, ложись!
– Сотня, с колена! – звонким голосом повторял Иполитэ…
Теперь у Иполитэ голос надорван.
– Насэлчик! Насэлчик! – кричит он.
В семнадцатом году Иполитэ лежал на железнодорожной насыпи, целился из винтовки с разбитым прикладом…
Иполитэ маленького роста: стоит он – кажется, будто на корточки присел, идет – тоже словно на корточках…
Иполитэ и в гражданскую войну не был ранен.
– Тебе, друг, не то что везет, тебя рост выручает, – шутили красноармейцы. – Тебя если во всем черном на свежий снег усадить, и то ни одна пуля не возьмет. Любой стрелок со ста шагов девяносто девять раз промажет.
Иполитэ еще смешней становилось от этих шуток. Представлялось ему, как, выряженный во все черное, сидит он посреди бескрайнего снежного поля, а враги трясутся, не от холода – от злости…
– Насэлчик! Насэлчик! – кричит Иполитэ своим сорванным голосом. На груди у него висит номер «81», хотя других носильщиков на станции нет. После гражданской тридцать лет работал Иполитэ на этой станции стрелочником. Переводил с одного пути на другой скорые и пассажирские поезда, нефтеналивные и груженные железным ломом длинные ржавые караваны. Проходят здесь дороги на Москву, на Киев, на Астрахань, на Баку.
В сорок первом Иполитэ не взяли на войну: ему было уже за пятьдесят. Зато ушел на фронт его единственный сын Андро, главный инженер депо. Андро тоже был мал ростом, совсем как отец, именно на это Иполитэ и надеялся. Только не сбылась его надежда: в сорок третьем Иполитэ получил с фронта похоронную…
Невестка вышла замуж. Внуку пока и восемнадцати нет, но, пожалуй, двух Иполитэ можно уже из него вырубить. Вырос он крикуном и бездельником, чуть где руками надо пошевелить – у него сразу спину ломит, а сам здоровенный, что конь. Околачивается то возле одного, то возле другого ларька. Подружился с шоферами, научился у них водить машину и возомнил себя мужчиной. Но едва подойдет срок получать Иполитэ пенсию, как лоботряс от радости на месте устоять не может. Потом дня два-три ходит пьяный и орет. Оглушил он маленький город своим криком.
Не сумел Иполитэ воспитать внука. Жена то и дело хворала, невестка все боялась, а вдруг переведутся мужчины, так и стреляла глазами за каждой кепкой. Внук, словно его еще материнским молоком отравили, вечно разевал рот, только в еде и помогал семье. Сам Иполитэ дневал и ночевал на станции…
Уходили батальоны на север, а оттуда шли караваны ржавых платформ с разбитыми танками…
И в войну был Иполитэ кормильцем семьи, и после войны…
– Насэлчик! Насэлчик!..
А как старался начальник станции образумить лоботряса, сколько раз устраивал его в ремесленное училище. Благодарен Иполитэ начальнику. Но опять ничего не вышло, не пошел бездельник учиться, предпочел стены у ларька подпирать.
Если б не старуха, не смотрел бы Иполитэ в сторону своего дома, – куда лучше ему тут, на станции. Недаром так и прошла жизнь среди железного лязга поездов. Да не может оставить он свою старуху одну. Кто же тогда за ней присмотрит?
…Насэлчик! Насэлчик!
Недавно в профсоюзе железнодорожников Иполитэ достал для жены путевку.
Семьдесят рублей стоила путевка, вдвое больше уйдет на дорогу. Иполитэ прикинул и добавил еще рублей пятьдесят лишних – «мало ли что», подумал он. Выходило всего двести шестьдесят рублей. Ровно столько же оставалось в доме.
Лоботряс явился пьяный!
– Нужно четыреста рублей. Попал в аварию, крыло у машины должен сменить.
– У какой машины? – еле выговорил Иполитэ.
– Не твое дело!.. Что, крыло выравняется, если ты узнаешь?
Еще что-то хотел сказать Иполитэ, но лоботряс пнул его в бок. Искры брызнули у Иполитэ из глаз.
Он вспомнил железнодорожную насыпь, винтовку с разбитым прикладом… Потом кое-как согласился лоботряс на триста рублей, забрал их и ушел.
Одолжил Иполитэ пятьдесят рублей у соседей и проводил свою старуху отдыхать.
– Насэлчик! Насэлчик! – сипло тянет Иполитэ.
– Эх, дядя, не под силу тебе, а то дал бы я спине передохнуть, – говорит, скаля зубы, молодой крестьянин. И, отдуваясь, опускает на перрон мешок с яблоками и картошкой.
Иполитэ смотрит на мешок, набитый как спелый гранат, потом на крестьянина. «За каждой щекой по одной горе уместится», – думает Иполитэ.
– Из каких ты краев? – спрашивает он у крестьянина. Несмотря на осеннюю изморось от голиафова тела крестьянина валит пар. «Как из ущелья туман», – размышляет Иполитэ.
– Из Атени я, – отвечает крестьянин…
– Эх, Атени, Атени! – вздыхает Иполитэ и боком обходит мешок.
– Насэлчик! Насэлчик! – хрипло выкрикивает Иполитэ, разглядывая пассажиров.
Многие здороваются с ним. Как же иначе, ведь он, Иполитэ, прожил всю свою жизнь в этом маленьком городке, на этой крохотной станции. Ведь он, Иполитэ, может показать тут каждое местечко, где валяется какой-нибудь заржавленный болт или старое вагонное колесо. А кто, кроме него, знает наизусть расписание поездов. Правда, в последнее время бывает, что и ошибается Иполитэ – видно слишком уж часто меняют расписание, запомнить трудновато.
Как только стемнеет, один за другим заспешат на маленькую станцию поезда. Свистят, шипят паровозы и электровозы. Отъезжающие – крестьяне из ближних деревень, с мешками, с корзинами, смешиваются с приезжими. Чемодан стучит о чемодан, корзинка толкает корзинку, человек – человека. Люди торопятся, кричат, ищут, зовут кого-то. И голоса Иполитэ в этом шуме не слышно.
– Дядя, когда московский подойдет?
– Скоро, полчаса осталось, – отвечает Иполитэ и продолжает кричать: – Насэлчик! Насэлчик!
– Дядя, не опередил меня батумский поезд?
Иполитэ еле дотягивается взглядом до лица пассажира, такой он высокий, худой, отвислые уши словно в трубочки свернулись.
– Нет, сынок, не опередить тебя батумскому поезду… Через пятнадцать минут прибудет.
«Как тут опередить, когда каждый шаг у него втрое больше, чем весь я… – думает Иполитэ, пробираясь между пассажирами… – Хоть бы скорее в армию взяли лоботряса, этого мучителя моего. Пусть-ка там покричит да попробует пристать к кому-нибудь с ножом к горлу: «денег, денег». Там уж подберут ему узду – поскрипит зубами».
– Носильщик! – зовет его кто-то сзади.
«…Поскрипит зубами…» – продолжает раздумывать Иполитэ.
– Носильщик, как фамилия начальника станции?
– Крачунашвили[1]1
Игра слав: фамилия образована от грузинского «крачуни» – скрипеть, скрежетать.
[Закрыть].
«Крачунашвили?» – Иполитэ оглядывается.
– Гражданин! Гражданин, подождите! – кричит он пассажиру. Но тот уже ушел, даже лица его не запомнил Иполитэ. Обманул он пассажира… Народ спешит, путается в суматохе, один состав уже тронулся, второй блеснул фарами и осветил станцию… Обманул пассажира Иполитэ. Кто знает, может, какое важное дело у него к начальнику, а он придет и скажет: «Вы Крачунашвили – начальник станции?..».
– Здравствуй, Иполитэ! – орет машинист, высунувшись из окна паровоза. Ну и привычка у этого машиниста, не успеет высмотреть в суетящейся толпе белый фартук носильщика, а уже орет: «Здравствуй, Иполитэ!».
– Здравствуй, Бригадо! – кричит ему Иполитэ и, стараясь быть замеченным, снимает шапку и, вытягивая шею, вертит головой.
Восходит луна и повисает, как фонарь, над зданием станции. Вытянутые в ниточку электрические лампочки меркнут, а на перроне становится светлее. Иполитэ смотрит наверх. На туго натянутых медных проводах то тут, то там прыгают лунные зайчики. Провода начинают дрожать. «Кутаиси подходит, – думает Иполитэ, потом повторяет вслух: – Кутаиси подходит, Кутаиси!». Движение на перроне увеличивается, в оба конца платформы бегут люди; чемодан стучит о чемодан, корзина – о корзину; подрагивает целая отара вагонов, и, вкатываясь, тяжелый электровоз прогибает рельсы.
– Доброй ночи, Иполитэ! – здоровается с Иполитэ начальник станции.
– Доброй ночи, Датико! – останавливается Иполитэ.
– Говорил сегодня с военкомом, обещает: в этот призыв обязательно заберем.
– Спасибо тебе, Датико!
– За что спасибо, ведь не оставить помогаю тебе, а забрать. Конечно, будь около него Андро – не допустил бы он такого дела, а тебе разве с ним справиться, старику.
– Старик я, старик! – Иполитэ глядит в сторону.
И начальник станции не может взглянуть ему в глаза. Он тоже глядит в сторону.
– Сейчас возраст такой, вся кровь в нем играет, ему бы крепкая рука нужна, а у тебя нет уж на него сил.
– Нет сил, Датико, нет сил.
– В армии такого человека из него сделают, что не то чтобы у тебя денег просить – свои кровные, солдатские тебе присылать будет.
– Мне от него ничего не надо, мне перед Андро неудобно.
– Перед Андро?!
– Да, перед Андро…
Молча стоят они, не находя слов. К горлу подкатывает комок.
– Я пойду, Датико, пройдусь по перрону.
– Иди, Иполитэ!
И снова идет Иполитэ, пробивая себе дорогу среди беспорядочной толпы пассажиров. «Хорошо, когда много народу. Днем и солнца много, и света, не грустным, задумчивым выглядит человек», – размышляет Иполитэ. Ночью все по-другому, ночью на станции куда больше жизни, чем днем. Во-первых, тысяча ароматов разливается в воздухе: дух молодого и старого вина, аромат айвы и груш. Ночью привезенные суетливыми пассажирами запахи зелени и деревенской снеди пересиливают вечный запах перрона – запах угля и нефти. «Ночью не то, что днем… Скажем, стало плохо тебе или голова закружилась. Ведь днем так и грохнешься на пустом перроне, только потом сбегутся люди, окружат тебя, когда уже ты со стыда сгореть готов…»
Хорошо ночью. Во всяком случае Иполитэ ночью легче. Земля – запахи земли, люди – тепло людское, шум паровозов, электровозов, галдеж, начальник станции… Выйдет Иполитэ вечером из дому – и до рассвета пропадает на станции.
Маленького роста Иполитэ, но большое у него сердце, больше этого перрона, больше любого сердца на свете. Если даже сердца всех на этой станции и в переполненном людьми поезде соединить в одно, – все равно у Иполитэ сердце окажется больше. Возьмем хотя бы сердце того атенского медведя, что не дал Иполитэ поднять мешок: не донести, мол, тебе. А разве не был раненый Бенедиктэ вдвое тяжелее этого мешка, когда в гражданскую миной оторвало ему ноги. Две версты нес его Иполитэ на своей спине…
«Тому, кто войны не видел, кажется, что вся сила в коленях… Эх, колени, колени!.. Выходит, в конце месяца лоботряса моего заберут в армию… Андро!.. Андро!..»
– Носильщик! – зовет из окна вагона полногрудая дама лет сорока. – Я смогу купить в палатке «Боржом»?
– Купите.
– Успею?
– Дайте, я принесу!
– Что? Да, сейчас, – женщина копается в сумочке, протягивает Иполитэ трехрублевую бумажку, он приподнимается на цыпочки и не может дотянуться. Женщина все больше высовывается из окна. «Видно, топят сильно, что так распахнула грудь», – думает Иполитэ и вспоминает свою старуху.
Иполитэ ухмыляется… Потом он подает «Боржом» в окно.
– Наверно, отдыхать едете?
– Да, – говорит она со вздохом и двумя пальцами берет бутылку. Потом Иполитэ отдает женщине рубль. Поезд трогается. Женщина мотает головой: пусть, мол, тебе останется. Иполитэ тоже мотает головой, комкает рубль и бросает деньги в открытое окно вагона.
– Передай привет старухе моей! – кричит Иполитэ… «Отдых, отдых».
Снова перрон, люди, лязг, визг, грохот, надтреснутый звон колокола… Снова дрожат натянутые над линией блестящие медные провода, снова приплясывают на них лунные зайчики. «Ростовский поезд подходит», – думает Иполитэ, потом говорит громко:
– Ростов подходит! Ростов подходит!..
И снова спешат, бегут, толкаются люди, и на минутку вздремнувший, чуточку замерзший Иполитэ снова согревается от их движения. Он спешит туда, где толпа гуще, где больше народу.
– Тяжело?
– Нет, сынок, не очень.
«Сынок, сынок…» – улыбается Иполитэ.
– Дайте, помогу донести.
– Не надо, сынок, мне тут два шага всего.
– Ну, ничего, передохните немного! – и Иполитэ вскидывает на спину неполный мешок…
Колеса высотой с человеческий рост медленно катятся по хребту линии, рельсы дрожат, прогибаются под их тяжестью, но не продавливаются – выпрямляются снова.
– Пропустите старуху, пропустите! – кричит Иполитэ.
– Спасибо, сынок! – кричит старуха из окна вагона и развязывает носовой платок, завязанный на десяток узелков… Потом протягивает деньги Иполитэ.
– Эти деньги добавь к тем, те – к другим и купи себе хороший кошелек, – смеясь говорит старухе Иполитэ.
– Андро, подай, Андро! – слышит Иполитэ. Он поворачивается: кругленький, как шар, мужчина средних лет, высунувшись из окна, кричит человеку, стоящему на перроне, тот поднимает тяжелый чемодан, просовывает в окно…
Иполитэ присматривается к этому Андро, видно, очень ленив и неповоротлив этот молодой мужчина по имени Андро.
«Андро, Андро!»
Потом вся станция кричит: «Андро! Андро! Андро!»
Иполитэ зажимает уши и снова отпускает, зажимает и отпускает.
«Ан-дро, Ан-дро», – кричат уши…
Снова идет Иполитэ сквозь гущу пассажиров, снова струится в нем людское тепло и улыбка играет на изможденном его лице.
– Носильщик! – зовет кто-то.
– Повернуться или не стоит? – раздумывает Иполитэ. – Вдруг он тоже, как этот из Атени, скажет: «Хорошо бы, да не под силу тебе…».
Идет Иполитэ.
– Носильщик! – опять зовет кто-то.
Иполитэ останавливается.
– Два чемодана… до гостиницы!..
«Не умеет разговаривать», – думает Иполитэ и идет к чемоданам. Продел веревку через ручки, потом пролез между чемоданами, присел на корточки, перекинул веревку через плечо и посмотрел на станцию, туда, на освещенные луной заснеженные горы. Потом заскрипели ручки чемоданов, веревка натянулась и горы медленно-медленно поплыли вниз.
«Хооп, xoп! Хооп, хоп!» Вниз, вниз сползают горы. Еще один раз. «Хооп, хоп!». И стоит Иполитэ, выпрямив спину. «Хооп-хоп! Раз, два, три, четыре, пять…»
И потопали чемоданы. «Хоп!». Шесть, семь, восемь, девять, десять… Отсюда до гостиницы тысяча метров… Две тысячи шагов Иполитэ… Два чемодана, на груди и на спине, как пресс, сдавили Иполитэ, и закапал пот с его косматых прядей…
«Я тебя знаю, знаю!.. Ты новый главный инженер нашего депо… Датико сказал мне на днях. Ты четвертый. Андро был первым… После Андро сменили троих, ты четвертый… Знаешь, какие ребята у нас в депо? Если нет, так обязательно должен узнать. Сорок первый год… Помнишь его?.. Эх, кто же его забыл, чтобы тебе не помнить… Помнишь! Так, наверно, помнишь и заявление наших двухсот ребят из депо: двести человек написали одно большое заявление в военкомат… На второй день его напечатали в газетах… Знаешь, заявление первым подписал мой сын – Андро Ломоури… Андро, главный инженер нашего депо… Я отец того Андро – Иполитэ… Из тех двухсот взяли тогда только сорок, их тоже не хотели отпускать, но они чуть не съели комиссара… В сорок третьем получил похоронную… Да! В сорок третьем… Интересно, что лежит у тебя в этих сундуках такое тяжелое! Книги, наверно. У Андро тоже много было книг, две тачки отвез я в городскую библиотеку».
По вокзальной улице идет пассажир в черной шинели, за ним Иполитэ, насквозь промокший от пота… «Семьсот один, семьсот два, семьсот три, семьсот четыре, семьсот пять…»
Чемодан за плечами тяжелее того, что на груди – перетягивает его. Иполитэ двумя руками давит на передний чемодан, но уравновесить груза не может. Что делать? Может, позвать его, попросить, чтобы помог? «Нет, нет, нет, он тоже не видал войны, наверно, и он, как тот из Атени, думает, что вся сила в коленях… Нет, сила не в коленях!.. Будь она в коленях, Иполитэ не сдвинул бы с места такую тяжесть. Сила в сердце, в сердце! А сердце большое у Иполитэ… Совсем не нужна твоя помощь, Иполитэ сам поправит чемодан на спине…»
Снова начали вырастать над ним горы. Сначала сполз со спины, коснулся земли один чемодан, потом и другой. Веревка перестала резать плечо. Иполитэ несколько секунд сидел на корточках и жадно дышал. «Хотя бы не обернулся!». Пассажир не оборачивался.
Иполитэ перекинул веревку с правого плеча на левое, еще раз вздохнул, и снова натянулась веревка… «Хооп, хоп! Хооп, хоп!» – горы опять поплыли вниз. «Хооп, хоп! Хооп, хоп!» – опять заскрипели ручки чемоданов… «Хооп, хот!» – Иполитэ выпрямился… «Хооп!» – Иполитэ и горы сравнялись… Пассажир обернулся, остановился. «Хоп!» – и снова зашагал Иполитэ. «Тысяча семьсот один, два, три, четыре, пять…»
Пассажир в черной шинели продолжает идти. Иполитэ за ним… «Тысяча восемьсот один, два, три, четыре, пять… Из тех сорока ребят только пятнадцать вернулись домой в сорок шестом. На остальных получили похоронки. Родные давно уже оплакали их, да и много прошло с тех пор, больше десяти лет… Но, знаешь, в прошлом году в это время вернулись Ладо Хмиадашвили, Серго Махаташвили и Котэ Гелашвили. На них ведь тоже в сорок третьем пришли похоронки, и разве кто надеялся увидеть их живыми?! Двенадцать лет справляли поминки по ним, а они вернулись… Каждого по три раза расспросил Иполитэ. Котэ Гелашвили все три раза повторил одно и тоже: «В сорок четвертом я собственными глазами видел Андро, он лежал в лазарете – подлечивал рану…». Если это неправда, мог же он сбиться, запутаться, запнуться хоть раз или сказать что-нибудь по-другому… Нет, нет, все три раза он так и сказал: «В сорок четвертом я собственными глазами видел Андро, он лежал в лазарете – подлечивал рану…». Тысяча девятьсот один, два, три, четыре, пять… Вот и гостиница. Скоро, скоро дойдем… Осталась совсем ерунда… Тысяча девятьсот сорок, сорок один, сорок два, сорок три… В сорок третьем пришла похоронка на Андро и остальных ребят… гостиница, вход. Пришли, пришли!.. Погоди, погоди! Подойдем ближе к лестнице, чтоб тебе легче было сойти!». И идет Иполитэ к лестнице, поворачивается спиной к гостинице, лицом к горам… «Вытащи правую ногу из стремени, так тебе удобнее сойти…». Иполитэ смотрит в сторону гор, но гор не видно… «Сойди, сойди!..» – говорит он и медленно опускается на лестницу… Сначала тот, что на спине, касается ступенек, потом другой, потом Иполитэ.
Гор больше не видно, их окутала тьма…
«Наверно, луна зашла, потому так стемнело».
Так и сидит Иполитэ на ступеньках, потом медленно развязывает веревку, складывает ее и прячет в карман…
– Благодарю! – говорит инженер в черной шинели и сует что-то в карман Иполитэ.
«Подавился бы ты ими! Будто сам не мог донести!..
…Эх-эх, спасибо!.. Ничего у тебя не выйдет в нашем депо… Здесь другие ребята, совсем другие!»
Идет к дому Иполитэ. Снова видны горы. Кое-где с вершин смело снег. «Наверно, сильный ветер дует в горах… – думает Иполитэ. – Очень, должно быть, холодно в горах!..»
