355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Меир Шалев » Дело было так » Текст книги (страница 8)
Дело было так
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 05:59

Текст книги "Дело было так"


Автор книги: Меир Шалев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 15

Обычно когда автор отправляет своего героя в дальнюю дорогу, другие персонажи расстаются с ним с сожалением или, напротив, радуются его исчезновению, провожают его на вокзал или в аэропорт либо не провожают. То же самое происходит с теми, кто сам читает или кому рассказывают о путешествии, если их интересуют не только его маршрут и результаты, но также причины, его породившие (которые, однако, не всегда объясняются).

Однако путешествие бабушкиного пылесоса из Лос-Анджелеса в Нагалаль, как оно выглядело в мамином рассказе, очень отличалось от всех других путешествий, о которых они с отцом часто мне рассказывали, равно как и от всех тех литературных путешествий, с которыми я позже познакомился сам, вроде странствий праотца Якова, возвращения собаки Лесси из книги Эрика Найта или скитаний капитанов Гаттераса и Гранта у Жюля Верна и капитана Ахава в «Моби Дике». Отличалось оно от всех этих книжных путешествий тем, что в данном случае путешественник был не литературным персонажем, а реальным существом, и притом не человеком или животным, а существом из металла и пластмассы, резины и ткани, что, однако, нисколько не умаляло того упоения, с которым я слушал об этом путешествии, как не умаляло и маминой потребности рассказать о нем, и того волнения, с которым она о нем рассказывала, и тех чувств, которые она вдохнула в героев своего рассказа, и того множества деталей, которыми она расцветила сюжет. Потому что мама умела, на свой особый лад, извлечь ребро из семейной сказки и, вдохнув в него жизнь, превратить в реальность.

Итак, после того как дядя Исай купил этот коварный подарок для жены своего младшего брата, и после того как он запаковал и надписал его как следует быть, свипер был погружен на красный грузовик (в Америке, объяснила мама, есть не только зеленые грузовики «мэк-дизель», там есть множество других грузовиков, и многие из них красного цвета) и доставлен на большой железнодорожный вокзал (где есть десятки платформ, а не только одна-единственная, как на нашем здешнем иерусалимском вокзале).

На большом американском вокзале свипер погрузили в длинный-длинный грузовой поезд и повезли вдоль воображаемой линии, которую мамин желтый карандаш провел с запада на восток, через всю ширину Соединенных Штатов. Вместе с ним в грузовом вагоне ехали также другие посылки, коробки и ящики, а в них множество машин и приборов, инструментов и товаров, а возможно даже – и других пылесосов, но ни один из них, разумеется, не отправлялся в такое дальнее путешествие, и, уж конечно, все они ехали не для того, чтобы кому-то отомстить, а всего лишь для обычной борьбы с пылью.

В большом порту города Нью-Йорка (вот здесь, воткнулся карандаш) свипер подняли на большой корабль, и, пока он качался на тросе подъемного крана, за миг до того, как его опустили в темные глубины трюма, он еще успел услышать крики чаек и гудки буксиров, и не будь он заточен в своем ящике, мог бы даже увидеть статую Свободы, и небоскребы, и пассажиров в шляпах и костюмах, и начищенного-наглаженного капитана с четырьмя позолоченными полосками на белизне рукава.

Снаружи послышался прощальный гудок, шум поршней и двигателей и ликующий подъем цепей, а затем началось странное и беспорядочное качание, совершенно чуждое природе любого пылесоса. Ведь вся пылесосная суть состоит в спокойном, гладком и ровном перемещении по горизонтальному полу, а тут его болтали и трясли, то поднимая, то опуская на волнах. Вначале свипер даже немного испугался, но потом немного успокоился, а в конце концов привык и даже стал получать удовольствие. Он вслушивался в стук пританцовывающих каблуков в салоне корабля, принюхивался к запаху широкого моря и к дыму больших пароходных труб, а когда снова услышал гудки и крики чаек, понял, что они прибыли в другой порт. То был голландский порт Роттердам, расположенный по другую сторону Атлантического океана, и желтый карандаш тоже прибыл туда, причем точно вместе со свипером, хотя пролетел над морем быстрее любого корабля и даже самолета.

Здесь свипер расстался с наглаженным-начищенным золотополосым капитаном и был поднят и перенесен в другой поезд, тоже большой, пусть не такой большой, как тот, американский, который доставил его из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, но, безусловно, намного больше того, которым мы ездим из Иерусалима в Хайфу.

В этом поезде он поехал в столицу Франции – вот она, здесь, ее называют Париж, ты видишь? – а Франция, да будет тебе известно, это страна «толстопузов и долговязов» [47]47
  «Толстопузы и долговязы»– детская книга французского писателя Андре Моруа.


[Закрыть]
, а также Антуана де Сент-Экзюпери (моя мама очень любила «Маленького принца», а я, к радости отца, немного меньше), и они все там пьют шампанское и едят лягушек и улиток. А кроме того, в Париже изучал искусство Нахум Гутман [48]48
  Нахум Гутман(1898–1980) – израильский художник, а также автор детских книг.


[Закрыть]
, который написал для нас «В стране Лобенгулу, царя пламени зулу», и наш свипер сделал там пересадку – ну, как мы делаем пересадку на станции Лод – и поехал в Марсель, что на берегу Средиземного моря, вот здесь.

– А Средиземное море – это уже наше море, – с гордостью сказала мама и добавила, что в Марселе наш свипер, уже ставший к тому времени опытным мореплавателем, поднялся на корабль поменьше, но зато с капитаном, высоким, как мачта, и поваром, толстым, как бочка, и поплыл через все Средиземное море до самой Хайфы – той Хайфы, куда и мы прибываем, когда едем из Иерусалима в Нагалаль.

Так, сам того не зная, свипер сделал то, что должен был в свое время сделать дядя Исай: совершил алию в Страну Израиля. Даже если он был послан туда ради мести одного брата другому, а не для того, чтобы почистить и приубрать национальный очаг еврейского народа, он тем не менее «взошел в Страну» [49]49
  …взошел в Страну– в Страну Израиля всегда «восходят», «поднимаются», разумеется, в переносном смысле слова (ибо в Библии заповедано евреям: «Поднимайтесь и идите!»), а покидающие страну называются «йордим», буквально «спустившиеся». Точно так же всегда «поднимаются» в Иерусалим, расположенный в Иудейских горах.


[Закрыть]
. И даже если он не знал и не чувствовал этого, он тоже был в своем роде пионером-первопроходцем, ибо ему выпало стать первым пылесосом в Изреельской долине, если не во всем трудовом поселенческом движении, а то и во всем тогдашнем еврейском ишуве.

Конечно, у британского верховного наместника в его иерусалимском дворце наверняка уже был в те времена пылесос, но – и это «но» мама произносила с тонким презрением и с высокомерным пренебрежением как к «верховности» верховного наместника, так и к его наместническому титулу и к его дворцу, – нотот пылесос был английским. Иными словами, куда меньше и слабосильней американского свипера нашей бабушки, да и как вообще можно сравнивать?

И теперь, поскольку свипер благополучно прибыл наконец в Страну Израиля, мы поблагодарили наш верный глобус, расстались с ним и вернулись к атласу Брауэра. Желтый карандаш попрощался с большими морями и далекими огромными материками и навис над картой «Нижней Галилеи и долин», уже хорошо знакомой и мне, и ему, чтобы воткнуться там прямо в Хайфский залив.

В хайфском порту свипер был спущен на причал и сразу понял, что это уже не Нью-Йорк, и не Роттердам, и даже не Марсель. Он ощутил тяжелую жару и резкие запахи, услышал странные голоса и незнакомые слова и конечно же немедленно почуял вокруг Пыль. Того своего исконного врага, для борьбы с которым он был изобретен и создан и который теперь набросился на его ящик со всех сторон и даже сумел просочиться сквозь тончайшие щели в досках. Он почуял коварное прикосновение, ощутил мириады тончайших трепетаний, но – нисколько не испугался. Пыль, сказал он себе, надо же, именно пыль, и именно она первой меня встречает. «Ну я еще тебе покажу, – сказал он про себя. – Я тебя всю, как ты есть, всосу и истреблю!» И хотя пыль продолжала танцевать вокруг него, и взлетать, и опускаться, и садиться, и покрывать, но где-то глубоко внутри самой себя, в неисчислимом множестве своих глубочайших глубин, она ужасно испугалась.

Тут, в хайфском порту, прибытия свипера поджидал еще один «макаровец» (мама не знала его имени), который, хоть и остался безымянным, сделал то, что все «макаровцы» делают друг для друга во всем мире – помог. Это он позаботился о том, чтобы свипер сгрузили с корабля, это он проделал все формальности, необходимые при переезде электроприбора из одной страны в другую, и это он затем погрузил его на жалкую телегу, которую тащила жалкая лошадь, и повез на хайфскую железнодорожную станцию, и свипер снова поблагодарил в душе дядю Исая, который так бережно и тщательно обернул и упаковал его, потому что выбоины на новой дороге были тяжелее и ужаснее всего, что ему довелось испытать до тех пор.

Здесь, однако, самое время отметить, что, в отличие от многих других путешественников, впервые оказавшихся на Ближнем Востоке, свипер бабушки Тони не испытал ни смущения, ни боязни, ни священного трепета, ни отвращения. Подобно всем большим и сильным существам, он был исполнен спокойного сознания своей могучей силы и источал молчаливую уверенность. «Что мне ваша жара, что мне ваши ухабы и выбоины, грязь и пыль, – жужжал он про себя. – Дайте мне только электричество, и я покажу вам, что я умею».

Его сгрузили с телеги на остановке, которая сегодня называется «Хайфа Восточная», и погрузили в один из вагонов поезда, который сегодня уже не ходит, разве только в воспоминаниях тех, кто о нем рассказывает, и который назывался «Поезд Долины». Он издавал слабый свист, смешно раскачивался на ходу и «именовал себя поездом, – сказала мама, – хотя черепахи с легкостью обгоняли его, а на подъемах и улитки тоже».

Железнодорожная колея шла, прижимаясь к руслу Кишона – той реки, воды которой некогда разлились, увлекая с собой колесницы ханаанского полководца Сисары [50]50
  Сисара– военачальник Иавина, царя Ханаана. После двадцати лет подчинения израильтяне поднялись против власти Иавина. В решающей битве боевые колесницы Сисары утонули в вышедшем из берегов ручье Кишон (Киссон), а сам Сисера был убит (Суд. 4).


[Закрыть]
, и покрыли всю Изреельскую долину болотами, которые впоследствии высушат дедушка Арон и его товарищи. А теперь, впервые в истории, после всех этих воинов и первопроходцев, торговцев и царей, – Кишон не мог поверить своим глазам, – вдоль него ехал Пылесос!

Желтый карандаш прошел между рекой и горой Кармель, втиснулся в просвет у подножья Мухраки, обогнул ее и вышел на широкие просторы Изреельской долины. Паровоз так обрадовался, что засвистел и выпустил клубы пара, и вскоре острие карандаша уже достигло станции Тель-Шамам, вонзилось с размаху в букву «К» в названии соседнего поселка «Кфар-Иошуа» и оказалось таким острым, что проткнуло за этим «К» точку.

– А здесь, в Тель-Шамаме, – сказала мама, – свипер бабушки Тони уже ждали наши посланники: дядя Ицхак и лошадь Уайти.

Глава 16

Я уже не раз упоминал здесь бабушкиных сводных братьев – дядю Ицхака и дядю Моше – и, кажется, называл также их жен – Хаю, жену Ицхака, и другую Хаю, жену Моше. Оба брата вместе со своими многочисленными потомками жили по соседству с нами, в мошаве Кфар-Иошуа, и любопытно, что одна из дочерей у каждого носила имя Батия, как и моя мама, – в память той бабушки Батии из Ракитного, что на Украине, которую я так никогда и не видел – знал только, что это была высокая, красивая, сильная и, судя по рассказам, боевая женщина, настоящая «бой-баба». Она умерла через несколько лет после приезда в Страну, и ее похоронили на кладбище в Нагалале.

Моя мама очень тепло относилась к Моше и Ицхаку, а также к их дочерям и сыновьям, и тем не менее всегда называла их «кишуим», что означает «кабачки». В детстве это меня очень удивляло. Я знал, что она ненавидит кабачки, и поэтому прозвище «кишуим» казалось мне обидным. Однажды я спросил ее, почему она их так называет, и тогда она объяснила, что не только бабушкины братья, но и все прочие жители Кфар-Иошуа тоже имеют прозвище «кишуим». Я удивился: неужели все, кто живет в Кфар-Иошуа, – нехорошие люди, но она засмеялась и объяснила мне, что так получилось из-за буквы «К», в которую вонзилось острие карандаша и после которой оно поставило точку.

Объясню и вам: на той карте «Нижняя Галилея и долины», о которой я только что рассказывал, не хватило места, чтобы написать полностью «Кфар-Иошуа», поэтому название мошава сократилось до «К.-Иошуа». В устах жителей Нагалаля, только и ожидавших удобного случая посмеяться над соседями, «К.-Иошуа» немедленно превратилось в «Кишуа» – название, в котором слышался, конечно, некий оттенок пренебрежения, насмешки и превосходства, – а отсюда уже было рукой подать до формы множественного числа «кишуим», то бишь люди из «Кишуа».

У многих нагалальцев были родственники и друзья в Кфар-Иошуа, и по субботам семьи гостили друг у друга. Иногда «кишуим» приезжали в Нагалаль, а иногда из Нагалаля ездили в «Кишуа». В нашей семье все предпочитали вторую возможность. Во-первых, потому, что в гостях у братьев бабушке Тоне нечего было бояться, что ейнанесут грязь в дом, и поэтому там она была воплощением спокойствия и благодушия, совсем не такая, как дома. А во-вторых, из-за самой поездки, потому что туда ехали через поля, на телеге. Со временем, после своего появления на свет, я тоже много раз участвовал в этих поездках, и сегодня, уже побывав во многих далеких и заброшенных местах земного шара, порой весьма далеких от цивилизации, могу смело заверить, что ни одно из этих путешествий не было для меня таким волнующим и увлекательным, как те субботние поездки на телеге к дяде Ицхаку и дяде Моше.

Сразу же после утренней дойки все одевались по-субботнему, запрягали Уайти, бросали на телегу несколько пустых мешков, чтобы помягче было сидеть в дороге, и отправлялись в дальний путь. Вначале спускались по длинному пологому спуску в сторону двух пальм источника Эйн-Шейха – той прямой, что высится там по сей день, и второй, наклонившейся, которая с тех пор уже рухнула. Тут мы в очередной раз выслушивали рассказ дедушки Арона об осушении болот и хором пели ту песню, которую он пел в те далекие времена, когда его сыновья были такими же маленькими, как я позже, и ездили с дедом и бабушкой Тоней в ту же поездку, что я сейчас. Маленький Менахем размахивал тогда кнутом, а дедушка Арон пел ему:

 
Ой, Менахем, ой, Менахем,
Лучше правь конем!
Коль идти он не захочет,
Дай ему кнутом!
 

Я трясся в телеге, а взгляд мой тем временем высматривал вокруг мою истинную любовь – обитателей земных и небесных просторов. По пути нам всегда попадались мангусты – они пересекали колею торопливым вороватым шагом, чтобы тут же скрыться в зарослях. В пору птичьего гнездования на нас пикировали чибисы, издавая резкие угрожающие крики, а жаворонки летели перед телегой низким изломанным лётом, словно подранки, стараясь заманить нас в преследование, чтобы отвлечь от своих умолкших птенцов, которые испуганно прижались к земле и слились с нею. В летние дни перед телегой то и дело мелькали переползавшие дорогу змеи, быстрые и блестящие, как черные молнии, а если нам особенно везло, то встречалась и стремительная птичка в роскошном черно-белом наряде – сейчас ее называют хохлатым чибисом, а в ту пору о ней говорили просто – «пигалица» или «хохлатка».

Вершиной поездки была переправа через вади – крутой овраг, в котором тогда еще текла мелкая речушка. Там водились лягушки и речные раки, а дикие кошки вылавливали из воды мелких рыбешек. Даже сегодня можно проехать из Нагалаля в Кфар-Иошуа через эти поля, но теперь тут проходит вполне приличная дорога из утоптанного известняка, а через вади переброшен «ирландский мост» [51]51
  Ирландский мост(через вади) – служит для переправы при низком уровне воды. При повышении уровня воды поток перетекает через мост и движение по нему невозможно. Такой подход дешевле, чем постройка моста с расчетом на высший уровень потока, особенно в засушливых районах с редкими обильными дождями.


[Закрыть]
. А тогда дорога была проселочной и телеги нередко застревали в болотистом русле. Поэтому перед переправой всегда возникало некоторое беспокойство – не завязнет ли телега и на этот раз, ведь тогда всем придется сойти в грязь, прямо в праздничном субботнем наряде, и толкать, помогая лошади, причем и в этом случае – не всегда с успехом, так что зачастую кому-нибудь все-таки приходилось бежать к «кишуим» за помощью.

Уайти тоже не любил эту переправу. Он всегда медлил перед тем, как войти в воду, как будто призывал нас подумать: «Друзья, может, плюнем на все это и вернемся домой? – и добавлял – молчаливо, но настойчиво: – Кстати, товарищи, мы всё еще не обсудили принципиальный вопрос – почему это я единственный должен работать в субботу?» Однако при всей симпатии и признательности, которые наша семья питала к Уайти, и при всем нашем уважении к его участию в общем деле поселенческого движения, лошадь есть лошадь и она должна знать свое место. Поэтому дедушка Арон кричал на нее, дядя Яир поощрял ее цокающими звуками, которые извлекают из почти закрытого рта прижатым к нёбу языком и для которого нет буквы, что могла бы изобразить его на бумаге, и даже я что-то попискивал на телеге, – и похоже, что в результате Уайти как будто вдруг вспоминал малоприятные возможности, упомянутые в старой песне дедушки Арона о дяде Менахеме и его кнуте, потому что он, хоть и неохотно, делал шаг вперед, – и вот уже его передние ноги взбаламучивали прозрачную воду, а потом к ним присоединялись задние, мышцы большого зада напрягались, копыта ступали на скользкий подъем на другой стороне, и тут все кричали: «Н-ну!» и «Давай, давай!» – и тогда либо выбирались наверх, либо приходилось, как я уже сказал, слезать и толкать.

После вади начинался длинный пологий подъем, и вскоре мы уже въезжали в Кфар-Иошуа и поворачивали налево. Уайти радостно поднимал голову и ускорял шаги. Он радовался, что поездка близится к концу, но в моем сердце, напротив, росла тревога, потому что одновременно с этим близилась и наша встреча с дядей Моше, а дядя Моше имел привычку многократно и взасос целовать своих гостей и даже был у нас известен как «дядя чмок-чмок-чмок».

Впрочем, к чести дяди Моше надо сказать, что он никого не обходил своим вниманием и набрасывался со своими мокрыми поцелуями на каждого без исключения родственника. Мужчины и женщины, взрослые и дети – все удостаивались его неотвратимых, бессчетных и громкозвучных чмоканий. Я всегда вспоминал при этом, что говорила мне мама в предыдущих поездках (и что она сейчас скажет снова):

– Он очень хороший дядя, наш Моше. Дай ему поцеловать тебя один или два разочка, и это сразу же пройдет, и у тебя, и у него.

Дядя Моше и дядя Ицхак жили в двух соседних домах. К ним, как это обычно между соседними домами в мошаве, вел общий въездной тупичок, который почти сразу же разветвлялся в две стороны. Уайти, который уже знал дорогу наизусть, сворачивал в этот проулок, и тут начинался захватывающий поединок, по поводу которого тоже существуют две разные версии. Согласно одной из них, дядя Ицхак, более зажиточный из двух братьев, всегда угощал Уайти щедрой порцией ячменя, а дядя Моше давал ему более скромную порцию, по своим возможностям. По другой версии, дядя Моше был более сердобольным и именно он старался угостить уставшего Уайти более щедрой трапезой, а дядя Ицхак, напротив, поступал много расчетливей и скупей, чем его брат. Только Уайти доподлинно знал, какая из версий верна, но он уже не может решить этот спор, поскольку умер. Однако тогда он был еще жив и твердо помнил, где его ждет более щедрое угощение, потому что, дойдя до развилки, всегда начинал тянуть именно в ту сторону.

Сложность, однако, состояла в том, что бабушка Тоня перманентно находилась в состоянии острейшего конфликта с одним из своих братьев, каждый раз с другим, о чем извещала всех словами: «Он мне больше не брат». Эти сложные отношения с Моше и Ицхаком занимали ее куда серьезней, чем вопрос, кто из них лучше накормит Уайти, и поэтому при каждом нашем визите она старалась направить лошадь во двор того из них, которого она в эту субботу пока еще признавала братом. Напротив, дедушка, который экономил каждый грош и потому предпочитал тот двор, где его лошадь получит побольше дармовой еды, энергично противился бабушкиным стараниям, изо всех сил натягивая другую вожжу.

Однажды этот их поединок едва не привел к ужасной трагедии: бабушка Тоня тянула в сторону Ицхака, а дедушка Арон и Уайти тянули в сторону Моше (или наоборот, в зависимости от рассказчика и его версии), и поскольку бабушка Тоня была женщина сильная, а ее упрямство было в точности равновелико упрямству двух мужчин (в данном случае – жеребца и дедушки), то оглобли Уайти с ходу уткнулись в бетонный столб, стоявший на развилке дороги, и мой дядя Яир, тогда еще совсем маленький, вывалился через передок телеги, упал между задними копытами и передними колесами и только чудом не был растоптан или раздавлен.

Но вот путешествие благополучно завершилось, и мы въезжаем во двор. Оба дяди и все члены их семей выходят нам навстречу. Моше рвется вперед, заранее вытянув трубочкой губы, Ицхак приближается следом со спокойной приветливой улыбкой. Они были совсем разные, эти двое, – и по виду, и по характеру. У Моше было бурное чувствительное сердце и густые толстые волосы. Ицхак был спокойнее и рассудительнее, и на его макушке уже просвечивала близкая лысина. Моше был мечтателем-идеалистом, в нем бушевали пылкие идеологические страсти, и он состоял в переписке с тогдашними вождями рабочего сионизма Леви Эшколем и Бен-Гурионом. Ицхак, напротив, был человеком дела и свои доходы вкладывал в хозяйство, обдуманно и серьезно. Между братьями нередко вспыхивали ссоры. Но в то время, как с бабушкой они ссорились по семейным делам, друг с другом они спорили в основном о «принципах», и не только об их сути, но и об их количестве, потому что «у Моше всегда было куда больше принципов, чем у Ицхака, в точности, как и волос на голове у него всегда было больше».

Мама рассказывала, что у них был также особый способ примирения. Они приходили из Кфар-Иошуа в Нагалаль бегом, потому что времени в обрез, много работы, и, хотя всю дорогу бежали рядом, от злости не обменивались ни единым словом. Однако, прибежав в Нагалаль, они тут же переходили с бега на быстрый шаг, потому что здесь к ним присоединялась их сестра, бабушка Тоня. Вместе с ней они торопливо поднимались на холм, где находилось кладбище, и там, на могиле высокой и красивой «бой-бабы» Батии, выкладывали друг другу все свои претензии, спорили, возражали, обвиняли, кричали и рыдали от обиды и облегчения, а потом обнимались, целовались, мирились, снова плакали и, наконец, тем же быстрым шагом возвращались в Нагалаль, а оттуда, снова бегом, – обратно в Кфар-Иошуа, потому что времени в обрез, много работы.

– И на обратном пути они тоже не разговаривали друг с другом, – заканчивала мама свой рассказ.

– Но ведь они уже помирились? – удивлялся я.

– Это так, – говорила она, – они уже помирились и снова были друзьями, но к этому времени они так уставали, что им просто не хватало воздуха, чтобы бежать и говорить одновременно.

В Кфар-Иошуа гости и хозяева сразу же усаживались за субботний завтрак. То была обильная поздняя трапеза, на которой к столу подавались свежий хлеб, салат, сыр, маслины и яичница, а иногда также большие дрожащие квадратные порции студня – холодца, вываренного из говяжьих ног и щедро приправленного лимоном и чесноком, – блюдо, которое с тех пор запало мне в сердце. Эта трапеза очень походила на обычные субботние завтраки в Нагалале и в то же время во многом отличалась от них. Ведь порой для большой разницы достаточно совсем небольших отличий – в том, как режут овощи для салата, какой толщины сковородка, какого сорта хлеб и как приготовлен сыр.

Кстати, Хая, жена Моше, и Хая, жена Ицхака, резали хлеб совсем как бабушка Тоня, – плотно прижав его к груди. Их движения были сильными и уверенными, но я всегда боялся, что когда-нибудь они порежутся, и однажды даже крикнул вслух:

– Осторожней, пожалуйста, осторожней с ножом!

Все засмеялись, а дядя Яир успокоил меня и сказал, что я ошибаюсь, – это нож должен беречься бабушки, а не бабушка ножа.

Завтрак сопровождался историями, воспоминаниями, а также жаркими политическими спорами – о мошавном движении и о «Рабочем единстве», о «Молодом рабочем» и о «Тружениках Сиона», об украинских мужиках и о «деревенских кулаках», о Мапае и о Мапаме [52]52
  «Рабочее единство», «Молодой рабочий», «Труженики Сиона»– названия газет. Мапай, Мапам– социал-демократические партии Израиля после образования государства.


[Закрыть]
, о допустимости наемного труда и о долге взаимопомощи, – а также обменом мнениями по менее взрывчатым вопросам – о плодовых деревьях (подрезать два глазка или три), о коровах (доить два раза в день или три) и тому подобное. Но больше всего они любили спорить о том, кто кому что сказал и кто кому что сделал в ходе долгой истории нашей большой семьи.

Смех, и крики, и вымыслы тут же запивались кипящим чаем из двух дымивших паром чайников – большого чайника с кипятком и сидящего на нем маленького чайничка с заваркой.

– «Чай в чайнике не истощится», – цитировал дедушка Арон, и дядя Моше подхватывал:

– «И заварки в чайничке не убудет» [53]53
  Чай в чайнике не истощится… – Арон и Моше сообща переделывают цитату из рассказа об Илье-пророке (3 Цар. 17, 14): «Ибо так говорит Господь, бог Израилев: мука в кадке не истощится, и масла в кувшине не убудет до того дня, когда Господь даст дождь на землю».


[Закрыть]
.

И вот так эти два чайника поставляли на стол литр за литром дымящегося чая, смачивая пересохшее от криков горло и все сильней воспламеняя очередной спор.

К чаю подавались два вида сладостей – варенье с целыми кусочками фруктов, обычно из винограда («у кого были тогда деньги на клубнику?» – написала моя тетя Батшева на черновике этой книги), и знаменитый «хвост селедки», который в глазах дедушки Арона (а сегодня и в моих тоже) был вкуснее всех сладостей на свете.

Дедушка Арон рассказывал об этом «хвосте» такую историю: в лавке, которую его семья держала тама(так он говорил), то есть в Макарове на Украине, «мы продавали продукты для тела, продукты для души и продукты посредине», – и когда я спрашивал его, что это значит, объяснял: «Продукты для тела – это топоры, мотыги и сапоги для крестьян-украинцев, продукты для души – это талиты, филактерии [54]54
  Талит– молитвенное покрывало. Филактерии(или тфилин) – кожаные коробочки со священными текстами, которые крепятся на лбу и на левой руке во время молитвы.


[Закрыть]
и молитвенники для евреев».

Тут он обычно замолкал и смотрел на меня, чтобы я спросил, что же такое «продукты посредине».

– Дедушка, – спрашивал я, – а что такое «продукты посредине»?

– Посредине, – улыбался он, – это хвост селедки. Соленая рыба. Она и для тела, и для души.

Так мы ели, и пили, и разговаривали, и смеялись, и сердились, и спорили – все, кроме бабушки Тони, которая, пользуясь случаем, то и дело уводила из комнаты для секретных закулисных разговоров либо Моше, либо Ицхака, в зависимости от того, с кем она была в этот раз в мире, чтобы пожаловаться им на всё, что ейза неделю учинили, и на всё, что ейсказали, и на всё, что ейнапортили. Впрочем, иногда она уводила не братьев, а их жен, – но всё для тех же жалоб.

Несмотря на бесконечные чмок-чмок-чмок, которыми встречал нас дядя Моше, я все-таки предпочитал его застолья завтракам у дяди Ицхака, потому что у Моше разговоры были интересней, споры жарче, а рассказы увлекательней, да и сам он принимал меня таким, как я есть, и никогда не посмеивался над тем, что я боюсь проехаться на лошади или побороться с теленком и что у меня нет разумных рук мошавника. Напротив – он даже поощрял тот интерес, который я уже тогда проявлял к рассказам, книгам и к Библии.

И еще: несмотря на приверженность к идеям трудового социализма, он никогда не делал насмешливых замечаний по поводу городских замашек моего отца и его пребывания в прошлом в организации Эцель [55]55
  Эцель(Иргун цваи леуми – «Национальная военная организация», ивр., аббрев.) – вооруженная подпольная организация в подмандатной Палестине, отколовшаяся от Хаганы. Не признавала руководящие органы Рабочего движения, возглавлявшие ишув, и выступала за более активные действия против британских властей, вплоть до террора.


[Закрыть]
, потому что ценил его стихи. Напротив, дядя Ицхак однажды сказал мне, что с таким отцом-ревизионистом, у которого обе руки левые, я никогда не стану настоящим мошавником. Я обиделся, потому что в детстве думал, что стать мошавником – это очень большое достижение, высокая цель, к которой должен стремиться каждый человек. Но недавно, спустя многие годы – мне уже за пятьдесят, а дядя Моше уже умер, – я навестил дядю Ицхака у него дома. Он уже не работал – ни в хозяйстве, ни на пасеке, – сидел дома и посвящал долгие часы созданию маленьких и удивительно точных моделей телег, плугов и хозяйственных построек, которые помнил из своего детства в Ракитном. Он показывал мне их одну за другой, произносил их старинные русские названия, которые вряд ли поймут сегодня даже люди, говорящие по-русски, делился со мной воспоминаниями и рассказывал истории. Годы смягчили и его, он стал куда сердечней и добрее – и на вид, и в манерах. Время обесцветило его лицо, но глаза стали голубее, чем были, и сверкали, оживляя бледность его лет. Да, старость порой творит с людьми чудеса – чаще плохие, но изредка и хорошие.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю