Текст книги "Дело было так"

Автор книги: Меир Шалев

Глава 10

История с пылесосом началась намного раньше моего рождения, в году этак 1928-м или 1929-м, когда произошло некое событие и было посеяно некое семя, из которого выросло все остальное.

Дело было так. В один из тех зимних дней, когда полчища черных туч выползают из-за хребта Кармель, застилая его вершины, и небесное око затягивается тьмой, и хлещет такой ливень, что поля Долины становятся озерами грязи, – в один из таких дней дедушка Арон получил письмо от своего старшего брата, «дважды изменника» Исая.

Он вскрыл конверт и ужасно рассердился. Прежде всего, письмо было написано на идише, то есть на том галутном языке [27]27
  Галутный язык– язык евреев, живших в галуте («изгнании»), то есть за пределами Страны Израиля. Идиш, исторически основной язык ашкеназийских евреев, в Государстве Израиль был объявлен галутным языком, и тех, кто продолжал на нем говорить, подвергали публичному осуждению.


[Закрыть], который он предал анафеме со дня приезда в Страну Израиля. Но еще больший гнев вызвало у него содержание письма. Дядя Исай писал, что прослышал о тяжелом экономическом положении в Палестине вообще и в трудовых поселениях в частности и поэтому посылает несколько долларов, чтобы помочь своему брату-первопроходцу.

Дождь не унимался. Вязкая грязь уже затопила крестьянские дворы. Коровы и люди тонули в ней по колено. В такие дни сердце крестьянина полнится зимним холодом и отчаянием: в кошельке ни гроша, а у детишек – ни теплых курток, ни сапог. И вдруг – на тебе! – наглое письмо от брата-богатея, который сам небось и не подумал приехать в Страну, а вместо этого сколотил себе «бизнес» в Соединенных Штатах!

Что верно, то верно – жизнь в Нагалале была [28]28
  В книге: были (калька с иврита).


[Закрыть]тогда очень тяжелой. Работа каторжная, заработок ничтожный, а топь – не просто примета зимы, но весьма точное определение ситуации во все иные времена года тоже. Многие семьи, в том числе и наша, познали в те годы безысходную нужду. Нищета и лишения были такими, что некоторые даже уезжали. Тем не менее дедушка Арон нисколько не обрадовался щедрому подарку брата. Напротив – он возмутился до глубины души. Доллары от «дважды изменника»?! Ни за что! Он, который не сбежал в Америку, а приехал в Страну Израиля, и осушал ее малярийные болота, и прокладывал первые борозды в земле праотцев, и поднимал и засеивал ее целину, – он, пионер-первопроходец, никогда не прикоснется к этим грязным, галутным, капиталистическим деньгам. А кроме того, он вообще не нищий и не нуждается в барских подачках, даже если этот мешок с деньгами – его бывший родной брат.

Бабушка Тоня, практичная как всегда, на все лады умоляла мужа, напоминая ему, что эти деньги им необходимы, что семье нужны куртки и сапоги на зиму, и керосин для примуса и лампы, и сахар, и жир, и мука, и лекарства, – но дедушка Арон настоял на своем и совершил весьма неординарный поступок: вернул отправителю его мерзкую подачку, присовокупив к этому также несколько суровых упреков идеологического толка. По другой версии, дедушка добавил также несколько оскорблений личного характера, вроде того, что мы, пионеры-первопроходцы, по-сионистски-социалистически поднимающие целину нашей исторической родины, не соблазнимся и не воспользуемся деньгами, которые дважды изменники, избравшие жизнь в галуте и сменившие свои имена с Исаев на Сэмов, добыли жестокой эксплуатацией пролетарского труда.

Но при всех своих идеологических различиях оба брата были людьми сходного темперамента, и дядя Исай, получив обратно свой подарок, тоже разгневался, решил настоять на своем и стал отправлять брату Арону письмо за письмом, вкладывая в каждое еще и еще немного долларов, а дедушка Арон с каждым из этих писем поступал так же, как с первым, с той разницей, что теперь он даже не давал себе труда вскрывать конверты, содержавшие слова назидания и искушения. Ему было достаточно увидеть конверт, сквозь который пробивалось соблазнительное зеленоватое сияние, и он мигом отправлял его обратно в Лос-Анджелес, так и не распечатанным.

В конечном счете дядя Исай тоже обиделся и, подобно дедушке Арону, тоже до глубины души. Уже со времени своей эмиграции в Америку он чувствовал, что младший брат относится к нему насмешливо и высокомерно и считает себя много лучше и выше его, но сейчас, когда Арон вернул ему все его письма, отказался от его помощи и даже обозвал «дважды изменником», он обиделся настолько, что решил воздать брату, как следует, даже отомстить – но не какой-нибудь жестокой или грубой местью, упаси Боже, – нет, местью элегантно-воспитующей, местью старшего, практичного брата младшему брату-идеалисту. Он думал и раздумывал, рассказывала мама, он размышлял и замышлял, а главное – ждал и поджидал подходящего момента. Он был бизнесменом, и терпения ему хватало.

Прошли два-три года, конверты перестали приходить, и дедушка Арон успокоился. Но положение не улучшилось. В 1931 году лишения и нищета стали настолько тяжелыми, что он стал искать другую работу. Он нашел должность в рабочем совете поселения Беньямина, и наша семья на год покинула Нагалаль. Михе тогда было семь лет, Батии – четыре, а бабушка Тоня была беременна будущими близнецами Батшевой и Менахемом. Ее младший брат, дядя Яков, по мере возможности удерживал на плаву наше хозяйство в Нагалале. Старшие братья, Моше и Ицхак, жившие по соседству в Кфар-Иошуа, помогали ему, как могли. Дедушке Арону, как я уже упоминал, всегда недоставало упрямства и сил противостоять тогдашним лишениям и терпеливо тянуть лямку каждодневного труда. Ему больше нравилось возиться с плодовыми деревьями. Здесь он был знатоком – умел прививать черенки и бороться с вредоносными жучками и личинками. Его увлекала также символическая сторона садоводства. У себя в саду он первым долгом посадил четыре из тех «семи растений» [29]29
  Семь растений– семь плодов, которыми славится Страна Израиля. Они упоминаются в Библии (Втор. 8, 8): пшеница, ячмень, виноград, смоковница, гранат, маслины и финики (финиковый мед).


[Закрыть], которые упомянуты в Библии, – виноград, оливу, гранат и смоковницу. А у входа во двор он посадил два кипариса, подобно тем библейским кипарисам, которые стояли вокруг ложа царя Соломона. Но главными его любимцами были цитрусовые. Их он рассадил по всему двору. Одно из этих деревьев я хорошо помню – тот самый дедушкин особенный цитрус, который чрезвычайно удивлял меня в детстве, потому что на нем росли сразу несколько видов разных плодов, привитых на одном подвое.

По поводу названий этих видов в нашей семье тоже существует несколько версий. Споры вокруг них всегда начинались со слов: «Он привил к померанцу…» – а далее следовали: «…апельсин, лимон и грейпфрут», против которых тут же выдвигались «…виноград, валенсия и помело», а кончалось все утверждением, что «здесь стоял когда-то тот дедушкин особенный цитрус, на котором росли груши, сливы и ананасы». Сегодня я знаю, что особенно дивиться тут нечему, потому что любой опытный садовод легко может привить несколько видов цитрусовых на один подвой, но тогда дедушка представлялся мне настоящим кудесником, и я смотрел на него и его чудесное дерево с большим удивлением и восторгом.

Как я уже рассказывал, дедушка Арон периодически объявлял, что у него разыгралась головная боль, и исчезал из дому. Впрочем, иногда он исчезал без всякого объяснения, и тогда бабушка Тоня говорила: «Он таки снова мне удрал», – и отправлялась на розыски, чтобы вернуть мужа домой. Если он убегал к своей сестре, тете Сарре, которая жила в Герцлии, эти розыски кончались относительно быстро. Но если он находил убежище в кибуце Ханита, где числились членами Итамар и какое-то время Беня, то настичь его бабушка не могла, потому что с ними она была в постоянной ссоре. А бывало, что дедушка объявлялся совсем далеко: в Реховоте, у своего давнего приятеля Зеева Смилянского – их долгая дружба была даже упомянута однажды в литературе, в книге «Авансы» младшего Смилянского, писателя С. Изхара – или же у другого приятеля, Хаима Шорера, который раньше был нашим соседом в Нагалале, а потом стал редактором газеты «Давар» и переехал в Тель-Авив.

Когда Бен-Гурион обратился к членам старых мошавов со своим знаменитым призывом «мобилизоваться» на помощь новым эмигрантам, дедушка встретил этот призыв с энтузиазмом, выходившим за границы простого добровольчества, и несколько месяцев подряд работал инструктором в Кфар-Хабаде – учил новоприбывших хасидов [30]30
  Хасиды– приверженцы хасидизма, религиозно-мистического движения в иудаизме, основанного Бааль-Шем-Товом.


[Закрыть], как прививать подвои и подрезать виноградные лозы (они тогда еще подумывали, не заняться ли им сельскохозяйственным трудом). Сам он был человек нерелигиозный, ушедший из религии по принципиальным соображениям, но песни хабадников [31]31
  Хабад(хохма, бина, даат – «мудрость, понимание, знание», ивр., аббрев.) – одно из центральных течений в хасидизме.


[Закрыть]знал и любил еще с детства, когда их пели в отцовском доме и пел их с таким вдохновением и точностью, что некоторые из них буквально впечатались в мою память. Особенно хорошо я помню их песню из Псалмов «Жаждет тебя душа моя» [32]32
  Тебя жаждет душа моя… – Пс. 62, 2.


[Закрыть]и еще одну, в которой мне нравилось особенное произношение слов, взятых из Книги Чисел:

 
А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,
А в де-е-ень субботний,
А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,
А в де-е-е-нь субботний,
А в де-е-е-нь субботний
Двух невинных годовалых овечек,
А в де-е-е-нь субботний
Двух невинных годовалых овечек.
Ой-вэй-ой-вэй-йе-йе-ай,
Йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе.
И две десятых муки
В приношение, разведенных в елее,
В приношение, разведенных в елее,
И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем,
И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем.
 

В Библии, в самой Книге Чисел, последние слова этой песни звучат коротко: «И возлияние при нем» [33]33
  …и возлияние при нем. – Числ. 28, 9.


[Закрыть], – но хасиды, приходившие к дедушке, выпевали их именно так, а мне хочется соблюсти точность.

Эти хасиды приходили к нему даже через много лет после того, как он их учил садоводству. Каждый год в канун праздника Песах в наш дом обязательно заявлялись двое гостей из Кфар-Хабада, бороды и пейсы которых напоминали мне выцветшие фотографии дедушкиного отца и казались страшно чужими на человеческом фоне Нагалаля, и всегда приносили бутылку «машке» и сохранную мацу [34]34
  Сохранная маца– ортодоксальные иудеи едят на Пасху только «сохранную мацу», изготовляемую из пшеницы, которую с самого момента жатвы оберегали («сохраняли») от какого-либо соприкосновения с жидкостью, способной вызвать брожение. Обыкновенную мацу изготовляют из пшеницы, которую оберегали от жидкости только после перемола.


[Закрыть]как специальный подарок к празднику.

Дедушка Арон радовался их вниманию, и беседе, и пению, и «машке», которые сопровождали визит, но вполне умеренно, не более того. Как я уже говорил, он не особенно соблюдал заповеди. Если он что и соблюдал, так это именно их несоблюдение. Кстати, он также терпеть не мог распространенный среди хасидов, да и вообще среди евреев, обычай размахивать своей родословной – каким-нибудь праотцом, который был важным раввином, – и это свое отвращение передал своим детям. Моя мама, услышав, как кто-нибудь похваляется, что один из его предков был адмор, или праведник, или хахам-баши, или гаон [35]35
  Адмор(адонейну, морейну, ве-рабейну – «господин, учитель и наставник наш», ивр., аббрев.) – обычно титул глав хасидских общин. Хахам-баши(Хахам – «мудрец», ивр., баши – «глава», турецк.) – титул верховного раввина в Османской империи и некоторых ее провинциях. Гаон(«гений», ивр.) – почетный эпитет, отличающий выдающегося знатока и толкователя Торы.


[Закрыть], замечала со сдержанной насмешкой: «Мы тоже не просто люди – мы свой род ведем от пражского Голема».

Что же до хабадской сохранной мацы, то она, конечно, украшала наш пасхальный стол, но у нас и в этот вечер ели хлеб, выпеченный бабушкой. Она пекла его в глиняной, с жестяной трубой, арабской печи, которую Беня еще подростком соорудил под стеной коровника. Топили ее сухими ветками. Раз в неделю дедушка Арон замешивал тесто в большом тазу, и бабушка Тоня формовала из него буханки, ставила их всходить, а сама пока разводила огонь, докрасна раскаляла печь и потом пекла в ней – даже на Песах – совершенно великолепный хлеб.

– Вечером в Песах мы едим мацу, делаем седер, все, как положено, – объясняла она, – но ведь в остальные дни праздника нужно работать, а какая же работа без хлеба!

И действительно, пасхальный седер мы проводили как следует быть. Читали всю Агаду, пели все положенные песни и выпивали все положенные бокалы вина. Единственной проблемой был афикоман [36]36
  Афикоман– кусок мацы, который прячут во время пасхального седера. Младший из присутствующих должен найти его и тогда может потребовать за него любой выкуп.


[Закрыть]. Дедушка прятал его, но подарок, положенный нашедшему внуку, никогда не покупал.

Два таких афикомана в нашей семье помнят до сих пор. Один относится к шестьдесят третьему году, когда мы праздновали Песах у тети Батшевы в Кфар-Монаше. Дедушка упрятал его так надежно, что ни сами внуки, ни вызвавшиеся им помочь родители не смогли его найти, и дедушка, несмотря на все мольбы, просьбы и обещания, вернулся в Нагалаль победителем, так и не показав своего тайника.

А еще один афикоман – я уже не помню точно, в каком году – не был найден по совсем другой причине. Бабушка приподняла что-то, чтобы провести там своей наплечной тряпкой (порой и во время седера неожиданно обнаруживалась какая-то грязь), увидела кусочек мацы и по растерянности сунула его в рот, не зная, что это спрятанный дедушкой афикоман. Таково было официальное объяснение, но кое-кто из моих двоюродных братьев до сих пор утверждает, что это был один из тех немногих случаев, когда дед и бабка сговорились и она съела афикоман с его ведома и поощрения.

Кроме садоводства, дедушка Арон находил себе и другие занятия. Все они давали ему временное убежище, а иногда позволяли даже добавить пару-другую монет в дырявый семейный кошелек. Он нанимался измерять количество осадков в нашей округе, выписывал удостоверения личности в районе Тверии и Иордана, был «ответственным за эвкалипты» в Нагалале. В те дни в каждом уважающем себя мошаве имелся «эвкалиптовый лес», ветки которого мошавники использовали для оград и заборов. В отличие от сосны или кипариса, на эвкалиптовом срезе вырастают новые побеги, и в обязанности дедушки входило выбирать, какие эвкалипты можно использовать, чтобы всегда были про запас новые ветви.

Что же касается измерения количества осадков, то в зимние дни мой дедушка сам назначал себя ответственным за несколько дождемерных приборов, которые затем регулярно навещал, чтобы записать их данные. Результаты своих измерений он публиковал в деревенском листке. Степень его заинтересованности и познаний в этом вопросе изрядно превышала обычный для каждого земледельца и вполне естественный интерес к дождю, граду, заморозкам и засухе. У дедушки был настоящий талант к предвидению погоды, и он очень интересно рассказывал о зимних тучах, по скоплениям которых на вершине хребта Кармель он мог с точностью предсказать, сколько осадков выпадет над Долиной в ближайшем будущем.

А с удостоверениями личности дело было так. После образования государства от его граждан потребовали вернуть прежние удостоверения, выданные британскими мандатными властями, и получить новые, израильские. Дедушке Арону вручили тогда огромный чемодан, битком набитый удостоверениями, бланками и печатями. Он переезжал от поселка к поселку, и местные жители являлись к нему со своими справками и удостоверениями времен мандата. Так он встречался с давними товарищами (а по мнению бабушки Тони, также с подругами), вел беседы, делился воспоминаниями, а попутно заполнял своим красивым почерком новые удостоверения, заверяя их печатью Министерства внутренних дел и своей подписью.

Мои родители, жившие тогда в Гинносаре, тоже получили свои первые удостоверения личности от него и за его подписью. Но когда бабушка Тоня узнала, что в Тверии ему выделили для этих дел специальную комнату в гостинице, она тут же помчалась туда, чтобы не дать ему встречаться с его курвами, как она говорила. Дедушка Арон был интересный мужчина, умел хорошо рассказывать истории и рифмовать слова и к тому же обладал чувством юмора, и бабушка наделила прозвищем курвывсе те легионы женщин, которые бегали за ним в ее воображении или в действительности.

А однажды дедушка добрался в своих бегах до самого Мертвого моря, до тамошнего завода фасфатов(так произносила это слово бабушка Тоня, и все мы с тех пор отказываемся говорить «фосфаты»). И так же, как дома, в Нагалале, он начал там собирать и укладывать в порядке валявшиеся повсюду детали, мешки, веревки и проволоку, и в результате вскоре стал чем-то вроде завхоза. Представьте себе его удивление, когда несколько дней спустя на завод прибыл автобус с рабочими и он увидел, что из автобуса вышли не только рабочие, но и хорошо знакомая ему маленькая решительная женщина, которая тут же ринулась к нему сквозь пылающий, дрожащий от зноя воздух. Да, бабушка Тоня нашла его и там – и тут же сама нанялась поработать на заводской кухне.

Я рассказываю все это, и у меня болит душа. Дедушка Арон не был, конечно, трудолюбивым, прилежным и преуспевающим земледельцем. И он не годился для той изнурительной всепоглощающей работы, какой был в те времена труд земледельца. Но он был очень творческим человеком и обладал такими способностями, которых не было у большинства трудолюбивых, прилежных и преуспевающих мошавников его поколения. И я не раз спрашивал себя, как спрашиваю и сегодня, что было бы, если бы он, как дядя Исай, тоже поехал в Америку? Если не считать того, что во время дождя в Иерусалиме в комнату моего отца вбежала бы другая девушка и в результате мы с сестрой и братом вообще бы не родились, во всем остальном его жизнь, возможно, была бы лучше. Он не потерял бы в молодости первую жену, ему не пришлось бы измерять осадки, убегать от второй жены на Мертвое море, надзирать за эвкалиптами и заполнять удостоверения личности. Он мог бы публиковать рассказы и статьи в идишской газете «Форвертс» в Нью-Йорке вместо ивритского «Молодого рабочего» в Палестине.

И кто знает, может быть, вместо тех шуточных песен, которые он придумывал для пасхальных капустников в Нагалале, он написал бы мюзикл для Бродвея, стал бы богатым и без угрызений совести наслаждался «буржуазными излишествами». И возможно, подобно дяде Исаю, тоже сменил бы имя – скажем, с Арона на Гарри, и брат не был бы в его глазах «дважды изменником», и дяде Исаю не пришлось бы думать и придумывать, как ему отомстить, и как ему помочь, и как вернуть его любовь, и он не посылал бы ему доллары в конвертах и никогда не отправил бы ему тот злополучный пылесос, который в один прекрасный день прибыл к нам в Нагалаль в большом деревянном ящике, разукрашенном печатями и адресами.

Глава 11

Прожив четыре года в Гинносаре, мои родители вернулись в Иерусалим. Вначале мы жили в квартале Нахлат-Шива, в сырой холодной комнате, которую я совсем не помню, а осенью перебрались в маленькую квартирку в новом квартале, построенном тогда на выезде из города, в районе Кирьят-Моше. Именно там прошла большая часть моего детства и юности. Там родились моя сестра Рафаэла и много позже – наш с ней брат Цур. Он моложе меня на целых девятнадцать лет, и это он – отец тех Рони и Номи, которые в день открытия тайника покрасили мне ногти на ногах своим красным лаком.

В Кирьят-Моше совсем не ощущался тот особый характер Иерусалима, о котором писали в своих книгах Давид Шахар и мой отец и который так резко бросался в глаза в таких местах, как Нахлаот и Бейт-Исраэль или на улице Пророков, в кварталах Бейт-а-Керема и Баки, в Немецкой слободе и в других старых районах города. Здесь не было ни каменных арок, ни узких проулков с геранью и жасмином, ни куполов и сводов. Уродливые «блоки», как называли здания в нашем районе, и слыхом не слыхивали о том, что в Иерусалиме все дома обязательно строятся из особого «иерусалимского» камня. Здесь дома были построены из обычных кирпичей и покрыты серым набрызгом, который называли «шприц». Но зато на выходе из Кирьят-Моше стояли, точно часовые, три очень даже «иерусалимских» по духу учреждения – «Воспитательный дом для слепых», сумасшедший дом «Эзрат нашим» [37]37
  Эзрат нашим(букв., «участок для женщин», ивр.) – часть двора в Иерусалимском храме, предназначенная для женщин; женское отделение в синагоге.


[Закрыть]и сиротский дом «Дискин». Близость этих трех заведений сильно ощущалась в нашей повседневной жизни. Многие из сумасшедших имели привычку гулять по нашему кварталу и были постоянной составляющей его пейзажа, из сиротского приюта то и дело доносились страшные вопли, наполнявшие ужасом наши сердца, а с ребятами из дома слепых у нас и вообще были близкие отношения – иногда мы играли с ними в пятнашки и прятки, иногда они нам или мы им рассказывали всякие истории, а порой, в особенно теплые летние ночи, мы вместе, слепые и зрячие мальчишки, подкрадывались подглядеть через окна в комнаты слепых девчонок. Мы, зрячие, смотрели, как девочки готовятся ко сну, а слепые мальчики нервно щипали нас и шептали в сильном возбуждении: «Ну, что ты там видишь? Расскажи! Расскажи, что ты там видишь!» Странное дело – они распалялись куда больше, чем мы. Видимо, глазам их воображения представлялись картины, которых глаза во плоти увидеть не могут.

Многие годы спустя, разговаривая как-то с отцом о его любимом городе, я сказал ему, что мой Иерусалим – это не Храмовая гора, и не Масличная гора, и не крыша монастыря Нотр-Дам, не те рынки, кварталы и переулки, которые он описывал в своих стихах и рассказах, а вот эта троица – сумасшествие, слепота и сиротство. К моему удивлению, он улыбнулся и сказал, что я прав – и даже больше, чем сам предполагаю.

Тут, в нашем квартале, у мамы появился маленький клочок собственной земли, и она стала вкладывать в него все свои земледельческие умения и всю свою тоску по Долине, по дому и по сельскому хозяйству. Она работала там босиком и в коротких штанах, вид которых кружил голову даже проходившим мимо слепым. А еще возле нас, немного выше, на том месте, где сейчас построена огромная ешива рава Кука, было открытое каменистое поле, и скотоводы из соседнего района Гиват-Шауль пасли там своих коров. Эти коровы, хотя и иерусалимские, напоминали маме родную деревню – она смотрела на них из окна кухни, и душа ее радовалась:

– Смотри, там есть одна первотелка! Дай-ка я сбегаю, потолкую с ней.

Она выбегала из дому, издавая резкие пастушьи звуки из плотно прижатого к губам кулака, точно из маленькой дудочки, и возвращалась не с пустыми руками – приносила немного коровьего навоза для удобрения своего огорода.

И хотя она давно уже покинула деревню и бабушкин дом, а в Иерусалиме у нее был теперь свой дом и своя семья, где никто не требовал от нее наводить идеальную чистоту, не забирал ее для этого из класса и не угрожал порезать на кусочки, она по-прежнему мыла пол точно так же, как дома, у матери: никакой швабры, только вручную, наклонившись, шаг за шагом отступая назад и широкими дуговыми движениями проходя при этом тряпкой по полу перед собою. Она всегда гордилась своей гибкостью и способностью доставать до пола, не сгибая колени.

Потом, выжимая тряпку в ведро, она проверяла стекающую воду против света, смущенно улыбалась и говорила, словно извиняясь:

– Боюсь, я тоже немного заразилась этой болезнью.

Все знали, что это за болезнь и чья она. Даже после смерти бабушки Тони и вплоть до своей собственной кончины мама всегда говорила о любом, кто проявлял нездоровый интерес к чистоте: «Настоящая Тоня», – даже если это была она сама.

А поскольку она учила меня пришивать пуговицы, гладить рубашку, латать брюки, варить еду и всем прочим делам, которым в дни моего детства учили только девочек, то однажды я получил у нее также урок мытья полов.

Через несколько минут я заметил, что она насмешливо следит за тем, как я выкручиваю тряпку. Подождав, пока я кончу, она спросила, выкрутил ли я тряпку абсолютно до конца?

– Абсолютно, – с гордостью заверил я. – Ни капли не осталось.

Тогда она взяла у меня тряпку, снова выкрутила ее, и в ведро щедро полилась вода – да еще сколько!

Я был удивлен. А если честно, то даже немного обижен. И тогда мама раскрыла мне секрет, который ее мать объяснила ей в детстве. Мужчины, сказала она, выкручивают с силой, а женщины – с умом. Мужчина держит тряпку двумя руками, каждая тыльной стороной кверху, и крутит только сильную руку, а вторую оставляет на месте – «дает контру», как говорят специалисты. А женщина, тем более если это женщина из нашей семьи, то есть выпускница Факультета Мытья Полов из Высшей Школы Чистоты имени Бабушки Тони, делает это иначе: у нее тыльная сторона одной ладони тоже повернута вверх, но тыльная другой, наоборот, вниз, так что работают обе руки – они выкручивают и движутся при этом навстречу друг другу, пока не перекрещиваются, и тогда выпрямляются. При таком способе выкручивания образуется дополнительный крутящий момент за счет лишних девяноста градусов вращения и выжимания.

Время от времени к нам приезжали мамины братья и тетя Батшева. Больше всего мне помнятся визиты дяди Менахема, потому что к каждому его приходу мама загодя составляла список вещей, которые нужно починить в доме. Мой отец не понимал и не хотел понимать в этих делах ничего, что было сложнее замены перегоревшей лапочки, и должен признаться, что я и это его свойство тоже унаследовал. Но мамины братья, как и большинство других мошавников в те времена, прекрасно умели делать все – чинить и строить, заливать бетон и настилать полы, соединять водопроводные трубы и прокладывать электропроводку. Когда мне в детстве читали стишок: «Дядя есть такой у нас – все умеет первый класс», – я всегда думал, что это стишок о маминых братьях.

Дядя Менахем знал, что не найдет у нас никаких рабочих инструментов и потому всегда приносил их с собой. У них были замечательные имена – «жабка», «зубило», «маленький швед», «личный плаер, без которого ни один мошавник не выходит из дому», – и когда он раскладывал их на столе, отец напрягался, опасаясь, что хозяйственные умения молодого шурина нанесут ущерб его собственному статусу «мужчины в доме». Он тут же начинал суетиться, бегать вокруг, и, пока дядя Менахем, к примеру, заменял уплотнитель на протекающем кране, обматывал льном нарезку и прочищал забитую раковину, отец только и делал, что непрерывно давал ему указания.

Одно происшествие я помню во всех деталях. Дело было так: дядя Менахем в коротких рабочих штанах и высоких рабочих сапогах стоял на стуле, поставленном на кухонный стол – гвозди и винты во рту, инструменты выглядывают из кармана и подвешены на поясе, – и соединял провода, чтобы потом поменять патрон и подвесить к потолку новый абажур. Мама придерживала стул за ножки, я смотрел на дядю обожающими глазами, а отец бегал вокруг стола и командовал:

– Не так… Затяни еще… Раньше отпусти это, а потом заверни то…

Дядя Менахем только косился на него сверху– сначала с удивлением, потом с нетерпением, а затем, наконец, выплюнул гвозди и винты на ладонь и сказал:

– ШАлев, – именно так, с тем самым ударением на А, – ШАлев, сделай мне одолжение, пойди, попиши стихи…

Это скрытое напряжение между «нагалальской» и «иерусалимской» ветвями нашей семьи имело несколько обличий – иногда очень забавных, иногда поменьше. Для мамы прославленная нагалальская круговая застройка [38]38
  …нагалальская круговая застройка– см. примечание 1 к главе 1.


[Закрыть]была не менее «исторической», чем все иерусалимские святыни, и, даже покинув этот «нагалальский круг», она продолжала скучать по своему мошаву и по всем своим близким. Отец, напротив, терпеть не мог бабушку Тоню, сочувствовал дедушке Арону и ощущал, что мамины братья хоть и приняли его в семью, но без особой радости. Дядья посмеивались над тем, что у него все политические взгляды правые, а все руки – левые, а он отвечал им на свой лад, с изобретательной насмешливостью: во время своих редких приездов в Нагалаль всякий раз спускался к навесу для индюшек, кричал им: «Да здравствует социализм!» – а когда глупые птицы, по обычаю всех индюшек, отвечали ему восторженным хором согласия, поворачивался к хозяевам и с иронической улыбкой говорил им:

– Видите? Вот так оно делается. Это очень просто…

Понятно, что отец не был склонен к слишком частым визитам в Нагалаль, и мама, которая хотела, чтобы я не терял связь с ее семьей и родными местами, но не могла поехать туда со мной, потому что Рафаэла была еще младенцем, несколько раз посылала меня туда одного, с молоковозом, который доставлял молоко из Нагалаля в Иерусалим.

Мне было пять лет, когда мама в первый раз решила, что я уже достаточно большой для такой поездки. Она разбудила меня в половине третьего утра. Прежде всего мы выпили чай: она – свой кипяток, а я – из блюдца, чтобы быстрее остыло, потому что «нам уже нужно бежать, Мотька с его танкером не могут ждать долго».

«Мотькой» она называла Мордехая Хабинского, водителя нагалальского молоковоза, а «его танкером» был сам молоковоз, точнее, деревенский грузовик типа «Мэк-дизель» с установленной на нем цистерной. Иерусалимский молокозавод фирмы «Тнува» [39]39
  Фирма «Тнува»– крупнейший производитель и поставщик молочных продуктов в Израиле.


[Закрыть]находился тогда в районе Геула, минутах в сорока пяти ходьбы от нашего дома, ходьбы молодой матери: одна рука держит за руку полусонного ребенка, в другой – маленький чемоданчик с его вещами, а вокруг – прохладная темнота летней ночи. Со временем я запомнил эту дорогу наизусть. Вначале мы спускались к бульвару Герцля, выходя на него напротив гаража автобусной компании «Мекашер», оттуда поворачивали налево, поднимаясь к памятнику Алленби в районе Ромемы и там сворачивали к мастерской каменотесов «Абуд-Леви», где обычно днем, когда мы с мамой ходили на рынок, непрерывно грохотали молотки и зубила, но в эти часы царила мертвая тишина – как будто воздух порвался точно в том месте, откуда должны были доноситься звуки.

Потом мы проходили лагерь Шнеллера [40]40
  Лагерь Шнеллера– христианский сиротский дом, действовал в Иерусалиме с 1860 г. до Второй мировой войны. Служил лагерем для британской армии, после этого перешел в руки Хаганы, а затем Цахала. Закрыт в ноябре 2008 г.


[Закрыть]и продолжали спускаться по улице Царей Израиля, главной улице Геулы. То тут, то там навстречу нам попадались торопившиеся на утреннюю молитву верующие, но ни единой машины не было вокруг, даже издали не видно.

Много позже, уже в молодости, лет в двадцать, мне довелось однажды испытать странное и приятное переживание, связанное с теми ночными походами: в течение трех недель кряду, почти каждую ночь, мне снилось, что я спускаюсь по тому же участку улицы, от лагеря Шнеллера и до площади Шабат, но один, без мамы. Я иду, то и дело ударяя ногой по асфальту, и от этого подпрыгиваю, взмываю в воздух и долго лечу в медленном высоком прыжке, шириной в сто пятьдесят, а то и двести метров, и на самой его вершине пролетаю над всеми домами улицы, мягко приземляюсь, и снова ударяю ногой, и снова взлетаю. Полеты во сне – дело нередкое, но почему я летал именно там и почему так много раз подряд? Не знаю. После двадцати или около ночей эти полеты во сне перестали меня навещать, и я еще долго жалел об этом.

Но тогда, в тот первый раз, мы с мамой шли по земле, никуда не взлетая, пока не вышли на площадь Шабат, где повернули налево, а потом опять налево, к молокозаводу. Наш молочный «танкер», неизреченное имя [41]41
  Неизреченное имя– имя Бога, которое, согласно еврейской религиозной традиции, нельзя произносить.


[Закрыть]которого – «Нагалаль» – было нарисовано вызывающе ярко-желтыми буквами на зеленых дверцах, уже стоял там во дворе, толстый шланг высасывал из него последние литры, и Мотька Хабинский громко приветствовал маму: «Шалом, Батинька!» – как называли ее все в мошаве.

Мотька был человек сердечный и шумный, на гладкой коже его рук и ног не было ни единого волоса, а большое лицо излучало радость и доброту. Он кричал так, как обычно кричат водители тяжелых грузовых машин («ведь нужно было перекричать шум мотора», – объяснил он мне много лет спустя, уже под старость, когда я пришел к нему с вопросами), и выглядел так, как и должен был выглядеть водитель еврейского молоковоза из Изреельской долины: большой сильный детина в синей рабочей рубахе, в коротких рабочих штанах, тоже синих и широких, и в «библейских сандалях», как называли эти открытые туфли знатоки иврита, вроде моих родителей.

То были дни режима суровой экономии, введенного правительством в сорок девятом году, и Мотька вытащил из-под шоферского сиденья посылку, которую дедушка Арон и бабушка Тоня послали дочери в далекий унылый город Иерусалим – обезглавленную и ощипанную курицу, несколько яиц, головку сыра, овощи и фрукты по сезону и два письма с жалобами – его на нее и ее на него. Все это было упаковано в толстую коричневую бумагу, которую дедушка Арон вырезал из пустого мешка для молочного порошка, проложено старыми газетами и перевязано туго натянутой и дважды перекрещенной веревкой от пачек соломы.