Текст книги "Дело было так"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава 26

Дело было так. Шел 1970 год, и я был молодым студентом Еврейского университета. Как-то раз, направляясь в университет, я зашел в почтовое отделение на иерусалимском рынке Махане Иегуда. Я хотел отправить пару книг приятельнице, которая работала в то время в больнице в Соединенных Штатах. Мы познакомились и подружились года за два до того – она была медсестрой в том госпитале в Афуле, где я пролежал несколько месяцев после ранения во время Шестидневной войны.

Я встал в очередь. Передо мной стояла загорелая девушка в белой хлопчатобумажной блузке, коротких брюках и босоножках. Она сильно отличалась от других ожидающих. Сразу ясно было, что она не с рынка Махане Иегуда, не из Иерусалима и даже не из Израиля. Ее босоножки были, правда, типичными библейскими сандалиями, но совершенно новыми, и ремешок одной из них уже натер сзади, над пяткой, маленький трогательный пузырь привыкания. Пучок волос над затылком был заколот необычной заколкой. А ее короткие брюки были мужскими, но не теми синими штанами израильской фирмы «Ата», которые все носили в то время, со вшитыми и свисавшими до колен карманами, а особыми заграничными брюками, пошитыми специально для дальних путешествий, с многочисленными накладными карманами. В ту пору в западной моде вообще было много разнообразия и индивидуальности, это сегодня большинство молодых людей там выглядят и одеваются так одинаково, что порой кажется, будто это у них такая униформа.

Она и пахла как-то иначе, чем все, и я до сих пор это помню. Я хорошо различаю и запоминаю запахи, и та девушка, как мне показалось, пахла морской водой, смешанной с большими оранжевыми персиками – они, кажется, назывались «сомерсет» и с тех пор исчезли с иерусалимского рынка, да и с рынков вообще, и по ним я тоже очень скучаю.

Ее лица я не видел, но на нее приятно было смотреть и со спины. У нее был точеный затылок и сильные ноги. На полу перед ней стояла посылка с адресом на английском, и каждый раз, когда очередь продвигалась, она слегка подталкивала свою посылку вперед пальцами ноги в босоножке – этаким ленивым, обаятельным движением.

Похоже, она почувствовала мое присутствие за спиной, а, возможно, – также мои усилия прочесть адрес на ее посылке, потому что вдруг обернулась и посмотрела на меня. Я с удовольствием отметил, что она, как и я, носит очки. Мы обменялись смущенными улыбками близоруких. Я сказал ей «Шалом». Она ответила на американском английском: «Я туристка», – потом добавила на американском иврите: «Я не говорю на иврите», – и снова повернула ко мне затылок.

Очередь продвигалась медленно. У меня было достаточно времени, чтобы позавидовать посылке у ее ног, присмотреться к чуть выступавшим шейным позвонкам и представить в своем воображении их собратьев, ниже-ниже, один за другим – позвонки грудные, поясничные, до самой крестцовой кости и хвостовых позвонков, тех маленьких эволюционных рудиментов, которые уже совсем неподвижны и растворяются в теле где-то ниже спины. Их назначение, как утверждают знатоки эволюции и анатомии, совершенно непонятно, но мне, в тот момент, было понятно совершенно.

На этом этапе мое сердце наполнилось сожалением. Я жалел, что не отношусь к тем мужчинам, которые обладают смелостью и умением завести приятную беседу. Но мне повезло, и, когда девушка подошла к стойке, подвернулся случай. Маленький усатый чиновник, который там работал, не знал английского. Девушка, как она сообщила мне раньше, не знала иврита. Она снова повернулась ко мне и спросила, не смогу ли я помочь с переводом.

Я помог ей отправить посылку, а когда она закончила и вышла, вышел за ней следом.

Она засмеялась:

– Ты забыл отправить свою посылку.

Я смутился:

– Пошлю в другой раз, это не срочно.

– Вернись обратно и пошли ее, – сказала она, – я подожду тебя здесь.

Она стала в тени каменной стены, а я вернулся в почтовое отделение. После обычных израильских споров – «я стоял здесь раньше» и «спроси его, он видел» – я отправил свои книги и поспешно вышел, мысленно заклиная, чтобы она еще стояла там, чтобы не ушла.

– Ну вот, – сказал я, – отправил.

– Кому? – спросила она.

– Моей приятельнице, – сказал я. – Она в Соединенных Штатах.

– Что она там делает?

– Она медсестра, – сказал я. – Она работает в больнице в Лос-Анджелесе. А кому была твоя посылка?

– Моему другу. Он тоже в Лос-Анджелесе.

– Прекрасно, – сказал я, – значит, наши посылки поедут туда вместе, от самого рынка Махане Иегуда и до самого Лос-Анджелеса [61]61
  В книге: Лос-Анджделеса.


[Закрыть].

– И возможно, мой друг и твоя подруга встретятся в почтовом отделении в Лос-Анджелесе, – сказала она, – и он поможет ей получить посылку, как ты помог мне.

Я сказал ей, что это вполне возможно, и хотя это не было сказано, нам обоим стало ясно, что эту чреватую последствиями встречу моей подруги и ее друга в Лос-Анджелесе необходимо опередить надлежащим ответом здесь и сейчас.

Она спросила, не знаю ли я недорогое место, где можно было бы поесть, и, поскольку мы были в районе рынка, я набрался смелости и предложил поесть вместе в одной из шашлычных на улице Царя Агриппы. В те годы как раз было придумано то жирное, истинно иерусалимское блюдо, что ныне известно под названием «Иерусалимская смесь», и девушка – теперь она тоже представилась – сказала, что с удовольствием его попробует.

Назвав свое имя – Эбигейль, в ее произношении, – она протянула мне руку, и ее сильное рукопожатие понравилось мне так же, как подталкивание посылки ногой и как ее прямой разговор. Мы сидели в шашлычной, ели и беседовали. У нее было выразительное, ироничное лицо, и было в ней то свойство, которое я люблю и в мужчинах, и в женщинах – она вся лучилась.

Она рассказала, что делает магистерскую работу по воспитанию проблемных детей, ей двадцать пять лет, она родилась в Чикаго и ребенком переехала с семьей в Лос-Анджелес. Ее друг, которому она посылала посылку, тоже специализируется по тому же предмету, и следующим летом они поженятся. Я рассказал ей, что я тоже студент, двадцати двух лет, ночами работаю водителем машины «скорой помощи», а днем выращиваю белых мышей в лаборатории психологии в Еврейском университете и, вероятно, тоже когда-нибудь женюсь, но не на той подруге, которой послал посылку.

Я спросил, где она остановилась в Иерусалиме, и она сказала, что в одном из молодежных общежитий в Старом городе. Она только неделю назад приехала в Страну, уже повидала Тель-Авив и сейчас хочет поездить по Галилее. Я набрался смелости и сказал, что, если она согласится, мы можем поехать туда вместе. Она сказала, что да, она согласна, но как и куда? Я сказал, что мы поедем автобусом, заночуем у моей бабушки, которая живет в одной из деревень в Изреельской долине, а потом посмотрим. У меня есть много друзей на севере Страны.

– Заночуем у твоей бабушки? – Она была потрясена. – У твоей бабушки?! – И засмеялась: – Ни один из моих знакомых парней еще не приглашал меня к своей бабушке.

– Авигайль, – сказал я, – я не знаю парней, с которыми ты встречалась до сегодняшнего дня, но что касается бабушек, я готов соревноваться со всеми. Моя бабушка – необыкновенная бабушка, и она будет рада моему приходу с подругой.

Я хорошо знал, о чем говорю. Несмотря на все ее причуды (а также благодаря им, конечно), бабушка Тоня была личностью совершенно уникальной. Стоило ей захотеть, и она становилась интересной и даже обаятельной женщиной – разумеется, на свой необычный лад. К тому времени она постарела, понятно, но не утратила былого таланта рассказчицы увлекательных историй и под настроение способна была увлечь и очаровать любую пришедшую со мной девушку – кроме одного раза, когда она вручила гостье ведро и тряпку и потребовала, чтобы та включилась в уборку дома.

– Независимо от меня, – сказал я Авигайль, – во всем, что касается моей бабушки, тебе стоит ее повидать.

Мы договорились встретиться через два с половиной часа на центральной автобусной станции. Я побежал на свою «Скорую помощь» – поменяться дежурством, в университет – попрощаться со своими мышами, и в свою студенческую комнату – собрать сумку в дорогу. Мы встретились возле автобусной кассы, поехали в Хайфу, а оттуда местным автобусом в Афулу. Всю дорогу мы беседовали, а на подъеме в Тивон она вдруг попросила меня поменяться очками – «только на одну секунду», чтобы посмотреть, как каждый из нас выглядит в очках другого.

Это было сладкое и возбуждающее мгновенье сходства и различия, испытания и доверия, некое подобие первого поцелуя, который затуманивал и заострял все вокруг, как бы предвосхищая своих будущих настоящих собратьев. Тот очкарик, чья любимая тоже носит очки, знает, о чем я говорю, а кто не очкарик… – но не стоит тратить слова на этих несчастных. Так или иначе, в эту минуту я понял, что Авигайль будет рада постельным порядкам бабушки Тони.

Мы сошли с автобуса на перекрестке Нагалаль и пошли пешком в мошав. В воздухе царил знакомый приятный запах молотой соломы и казуарин. Крестьянин на тракторе остановился возле нас и предложил подвезти. Мы сидели на его прицепе, близко друг к другу, наши плечи соприкасались и руки продлевали это касание до локтя. Ее кожа была наделена не только приятным ароматом персиков, но и какой-то особенной гладкостью. Наши лица сблизились, мы поцеловались первым поцелуем. Улыбающимся, очкастым, коротким и скромным. Крестьянин и его трактор даже не заметили произошедшего.

Из центра мошава мы направились к дому бабушки Тони. Только сейчас я объяснил Авигайль, что ее ждет.

– Это не так уж просто – гостить у моей бабушки, – сказал я ей.

– А в чем дело?

– У нее мания чистоты, – сказал я.

– Не страшно, – сказала она. – Моя мама тоже такая.

Я вежливо улыбнулся.

– Авигайль, – сказал я, – я думаю, ты не понимаешь, о чем я говорю, о чистоте какого рода и уровня.

– Моя мама, – сказала она, – чистит между кафельными плитками в кухне. Она делает это зубочистками и делает это сама, потому что не полагается на домработницу.

– Авигайль, – сказал я, – ты делаешь успехи, но ты и твоя мама все еще на втором месте, и с очень большим отрывом. Моя бабушка моет стены и кладет на каждую ручку двери или окна маленькую тряпку, чтобы их не коснулись грязными пальцами.

– Моя мама, – сказала Авигайль, – опрыскивает и дезинфицирует душевую после каждого употребления.

Я рассмеялся.

– У вас принимают душ в душевой? У моей бабушки это запрещено. У нас есть шланг на стене коровника, и это и есть наш шикарный душ, если позволишь мне добавить.

– Моя мама, – сказала она, – все еще ездит в «бьюике» пятидесятых годов, но свой пылесос она меняет каждый год, потому что новая модель, возможно, высосет еще три пылинки из ковра.

– Авигайль, – сказал я, – только любовь и сострадание, которые я питаю к тебе, не позволяли мне поднимать вопрос о пылесосе. Но коль скоро ты сама его подняла, да будет тебе известно, что у моей бабушки тоже есть пылесос.

– Ну и что? – удивилась Авигайль, в смысле: «Ну и что тут такого? У многих людей есть пылесос. Для этого не надо иметь манию чистоты».

– У нее есть пылесос, но она им не пользуется, – объяснил я.

– Потому что он плохо работает?

– Хуже того. Она им не пользуется, потому что от этого в нем собирается грязь.

– Что?!

– То, что ты слышишь. Потому что, работая, он собирает пыль и грязь, а тогда приходится чистить и его тоже.

– Ты победил, – сказала она.

– И кстати, по поводу шикарного душав коровнике, – сказал я. – Тебе тоже предстоит воспользоваться им сегодня вечером. Все коровы будут подглядывать, и я тоже приду посмотреть.

Глава 27

Солнце клонилось к закату. Мы подошли к бабушкиному дому. Я объяснил Авигайль, что через переднюю дверь заходить нельзя. Мы пошли вокруг дома к задней двери, и я объяснил ей, что сходить с мощеной дорожки на землю тоже нельзя, потому что можно занести в дом грязь. Мы подошли к задней двери, и я объяснил ей, что просто открыть и войти в дом тоже запрещается, а потом позвал снаружи: «Бабушка… Бабушка…»

Она вышла с сияющим лицом.

– Как хорошо, что ты приехал, – сказала она, а ее глаза тем временем уже разглядывали мою новую подругу. Я расцеловал бабушку в обе щеки, зная, что ей это очень нравится. К тому времени я уже не был взрослеющим подростком, и наши отношения с ней снова наладились. Мы сели втроем на «платформе». Она сразу объявила, что я снова спал с лица, но сказала, что на этот раз у нее, к сожалению, нет сметаны, чтобы накормить меня, как следует быть, и тут же пожаловалась на Менахема, который поспорил с ней о чем-то и поэтому не отделил для нее сметану в сепараторе. Отсюда она немедленно перешла к другим жалобам. Дедушка опять убежал ейк Бене и вот уже несколько дней прячется там, Яир без предупреждения уехал ейв Хайфу, а ведь она ему говорила, что нужно кое-что оттуда привезти, Батшева слишком редко навещает ее, а Батия – «надо же, именно Батия, твоя мама» – поехала в Ханиту к этому отвратительному Итамару.

– Бабушка, – сказал я, – я сделал, как ты мне велела, я приехал к тебе со своей новой подругой, а ты даже не спрашиваешь, как ее зовут. Познакомься – ее зовут Авигайль, она из Америки, она не говорит на иврите, и наши семейные дела ее не интересуют.

– Из Америки… – сказала бабушка уважительно. Вздохнула и поднялась со стула. Я увидел, что она хромает. Ее маленькое крепкое тело ослабело.

– Поужинаем и поговорим немного, – сказала она. – Потом я приготовлю вам лежанку.

Свою «лежанку» бабушка, как я уже рассказывал, употребляла в том же смысле, что библейское «ложе», вкладывая в нее те соблазнительные значения, которые это слово имеет в библейском иврите, и, хотя Авигайль понятия не имела обо всех этих, порой не очень целомудренных, значениях, она поняла, зачем бабушка встала, и, торопливо сказав по-английски: «Я помогу вам», – поднялась тоже.

– Ноу, плиз, сит, – произнесла бабушка три из девяти известных ей английских слов, большинство которых она помнила с тех давних дней, когда британские солдаты приходили со своего аэродрома в мошав и она, в нарушение всех принципов мошавного движения, продавала им сыр, который, кстати говоря, делала замечательно. Остальные шесть знакомых ей английских слов были уан, ту, три, стоп, свипери йес.

Она повернулась ко мне:

– Переведи ей, пожалуйста. Скажи, что не нужно.

– В данный момент ей не нужна помощь, – сказал я Авигайль, – но если ты ей понравишься, завтра ты сможешь помочь ей в уборке.

Бабушка Тоня приготовила нам ужин, простой и замечательный деревенский ужин: нарезала в миску вареную холодную картошку, четвертушки крутых яиц, редьку и лук и полила все это легким кисловатым соусом. В другой тарелке лежали ломтики огурца и помидора. Потом она нарезала нам хлеб, прижимая буханку к груди, и вынула из холодильника коронное блюдо – свою знаменитую маринованную селедку, плавающую в масле с каплей уксуса и с английским перцем в обществе многочисленных кружочков лука и двух лавровых листков.

Ее маленькое тело двигалось между столом и плитой, и все в ней, я это видел и чувствовал, было изломано и искривлено, болело и стонало. Пальцы – от постоянного выкручивания тряпок, от чистки и дойки. Ноги – от постоянной погони за мужем и за любым приработком. Спина – от старости и тяжестей, от бремени лет и трудов. Но, несмотря на слабость и боли в суставах, на которые она тоже пожаловалась, настроение у нее было хорошее.

– Он, – обратилась она к Авигайль, приготовив ужин, – этот его замечательный дедушка, которого все жалеют, каждый раз исчезал мнев дом отдыха или находил себе какое-нибудь другое приятное занятие, а я держала все хозяйство на своих плечах. Теперь скажи ей, пожалуйста, по-английски все, что я тебе тут сказала.

Я перевел Авигайль все слова бабушки, и она сочувственно покачала головой. Меня это не удивило. Я всегда знал, что нет лучшего способа для эффективного ухаживания, чем познакомить объект ухаживания с моей мамой или с бабушкой, которые наверняка очаруют ее, каждая на свой лад.

– Бабушка, – сказал я, – большое спасибо за ужин. Было очень вкусно.

– Я вижу, – сказала она. – Но если бы твои дядья отделили для меня сметану, и ты, и еда выглядели бы еще лучше. Но я вижу, что селедка тебе помогла, и, как видно, твоя подруга тоже.

И попросила:

– Скажи ей то, что ты сейчас сказал мне, и объясни, что обычно ты не делаешь мне комплименты за еду.

– Это потому, что обычно ты не кормишь меня так вкусно, – сказал я. – На этот раз я, видно, привел такую подругу, которая тебе действительно нравится, и ты решила постараться в ее честь.

По правде говоря, бабушка Тоня подала на стол одно из двух своих коронных блюд, потому что вообще-то поварихой она была довольно средней. У нее было неплохое жаркое и великолепные варенье и пирог из слив, о которых я уже упоминал раньше. Но самые лучшие ее блюда не требовали настоящей варки, и их большое преимущество состояло в том, что все эти блюда можно было готовить вне кухни, не пачкая плиту и кухонный стол. Одним был тот белый хлеб, который она пекла на праздник Песах, а другим – селедка и вареная картошка с крутыми яйцами, редькой и луком, которые она подала нам сейчас.

И вообще, если говорить честно, то в нашей семье никто не скучает по блюдам любой из бабушек, даже по такому классическому блюду, как куриный бульон. Куриный бульон моей мамы был лучше куриного бульона ее матери, а куриный бульон моей сестры лучше куриного бульона нашей мамы, но у бабушки Тони приготовление бульона всегда было волнующим событием, потому что оно открывалось обращенной ко мне командой: «Сходи-ка во двор и принеси мне…» – после чего следовал цвет или имя одной из наших кур.

У соседей, объясняла она мне, варят куриный суп в соответствии с известным правилом: «Когда мошавник болен или когда курица больна». У нее не так. Она вела наблюдение за несушками во дворе и знала, какая несется больше, какая меньше. Курица, которая неслась недостаточно, получала позорное прозвище курицы, которая не старается, и если она упрямилась в своем непослушании и лени, то удостаивалась чести взойти на субботний семейный стол.

Куры жили во дворе и клали яйца в деревянных ящиках, которые дедушка Арон выстилал для них соломой. Было там и несколько гусей, в ту пору больше и тяжелее меня и очень задиристых. Как и положено гусям, они преследовали меня, вытянув шеи и угрожающе изогнув крылья, и пытались укусить своими плоскими зазубренными клювами, что делало поход в коровники опасным приключением.

Я не был особенно спортивным мальчиком, и куры были намного проворней меня, но бабушка Тоня вооружила меня тонким и длинным железным прутом, согнутым на конце в крючок, и научила захватывать этим крючком ножки приговоренной к смерти курицы. Несмотря на приписываемую им глупость, куры быстро уловили связь между этим прутом и дальнейшим развитием событий, и стоило нам с ним появиться во дворе, как они разлетались во все стороны и мчались прочь, как сумасшедшие.

Весь в грязи, потный и возбужденный, я все-таки ухитрялся в конце концов поймать курицу, которая не старалась, и торжественно нес ее за ножки, вниз головой, а она, пытаясь освободиться, все поднимала голову и хотела клюнуть мою руку. Уже издали я кричал бабушке, чтобы она шла быстрее, я поймал ейкурицу. Бабушка забирала ее, вынимала бритвенный нож и рассекала ей горло.

Это было ужасающее зрелище, влекущее и отталкивающее одновременно. Бабушка опускала зарезанную курицу на землю, и та начинала бегать по двору – кровь так и хлестала из ее шеи, – пока не падала, еще немного трепыхаясь, вздрагивала последней дрожью и затихала, – и тогда ее сразу же ощипывали, резали на куски и варили.

По субботам мы ели бульон, сваренный бабушкой, но, как я уже говорил, сегодня никто по нему не скучает. Короче говоря, мы вообще не скучаем по кухне предыдущих поколений. Но по той их простой пище: селедке, крутому яйцу, картошке, луку и редьке – я скучаю очень, и, хотя их легко приготовить, мне никак не удается воспроизвести их такими, какими они были тогда, в прошлом. Иногда бабушка готовила также холодец, а порой ко всему этому добавлялась еще рюмочка «напитка», или «шнапса» – так дедушка Арон называл дешевый бренди, хранившийся для особых случаев, иногда «Медицинал», а иногда «Три семерки».

Но на этот раз нас ожидал сюрприз. Увидев все, выставленное на стол, Авигайль вынула из своего рюкзака маленькую плоскую бутылочку, тоже поставила ее на стол и произнесла русское слово, которое не требует перевода ни на один язык: «Водка».

Бабушка Тоня разволновалась до такой степени, что шепнула мне:

– Эту не меняй, как носки. Можешь привести ее ко мне еще раз. – А потом добавила: – Минуточку, – встала и удалилась.

Я был удивлен. Я никогда не видел, чтобы она проявляла интерес к выпивке.

– Куда она пошла? – прошептала Авигайль.

– Понятия не имею, – прошептал и я.

Из глубин дома послышались поворот ключа, звук открываемой двери, и воздух вдруг наполнился старым и странным запахом, приятным и тяжелым одновременно, запахом, который я помнил с тех дней, когда она просила меня вынести стулья из запретных комнат, не «кроцая» ейстены. Я понял, что она открыла святая святых, и даже подумал, неужто ей так понравилась Авигайль, что она решила уложить нас в большой старой двуспальной кровати, той, что с большим металлическим изголовником.

Этого мы не удостоились, но бабушка Тоня вернулась с тремя маленькими и толстенькими рюмками в руках и объяснила, что коли есть уже водка, то и пить ее нужно, как следует быть.

Мы выпили. Я – тремя маленькими и осторожными глоточками, а две женщины, старая и молодая, – одним глотком, резко запрокинув голову. Я никогда не видел, чтобы бабушка Тоня так пила. Я понял, что ее мир больше и глубже, чем мне представлялось, и что я знаю одну лишь его выступающую над водою часть. Она поставила пустую рюмку на стол со стуком, который прозвучал, как продолжение ее русского «водка», повернулась к Авигайль и сказала мне:

– Спроси ее, что она делает.

– Нечего спрашивать. Я знаю, что она делает, – сказал я. – Она учится на специалиста по детскому образованию в Америке.

– И сколько ей лет?

– Она старше меня на три года.

Бабушка забеспокоилась.

– У нее есть дети? – спросила она, желая выяснить это уже на раннем этапе, раньше, чем семейный рок настигнет и следующее поколение.

– Нет.

– Ты ее спрашивал?

– Я тебе говорю – у нее нет детей. И кроме того, какая разница. У нее есть друг, и она собирается выйти за него замуж следующим летом.

– Вели ей остаться здесь с тобой. Она удачная. И симпатичная.

– О чем вы говорите? – спросила Авигайль.

– Спроси, что делает ее отец, – поменяла моя бабушка тему разговора.

– Авигайль, – сказал я, – моя бабушка хочет знать, чем занимается твой отец.

– Мой отец, – сказала Авигайль, отводя взгляд от меня и переводя его на бабушку Тоню, – агент компании «Дженерал электрик» в Лос-Анджелесе. На самом деле, – добавила она, – мой отец не просто агент, а один из самых крупных агентов «Дженерал электрик» на всем Западном берегу.