Текст книги "Моё несчастливое счастливое детство(СИ)"

Автор книги: Майя Бахрамова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Учеба в интернате близилась к концу. На уроках домоводства, сразу после зимних каникул, мои одноклассницы стали шить себе выпускные наряды. Я сидела без дела, потому что денег на покупку материала мне не присылали. По телефону мама просила не расстраиваться и обещала что-нибудь обязательно придумать. Время поджимало, и меня отправили к кастелянше, чтобы она подобрала мне платье из казённых запасов. Ничего подходящего не оказалось, и тогда я написала письмо моей тете, Валентине Васильевне Юсовой, с которой у нас незадолго до этого завязалась переписка. Она жила на Украине – в этом самом городе, где теперь обосновалась наша с мужем семья.

Вскоре на мое имя поступил долгожданный телеграфный перевод: я получила от тети Вали 15 рублей, и это было целое состояние! Денег хватило на три метра ткани и недорогие туфли из свиной кожи. Учительница домоводства помогла выкроить платье, и к выпускному балу я была при полном параде.

***

Получив свидетельство о восьмилетнем образовании, я поехала сдавать документы в музыкальное училище. Потом были вступительные экзамены, и меня зачислили на первый курс дирижёрско-хорового отделения. Хорошо помню, что счастливая весть о моем поступлении дома никого не обрадовала. Мама понимала, какая жизнь ждет меня вдали от дома, и сразу же предупредила, что жить придется на одну стипендию.

Зимой, в трескучие морозы я ходила на занятия без шарфа и варежек, в старом пальто, которое мама перелицевала и сшила сама. Я получала стипендию – 20 рублей в месяц: 75 копеек платила за общежитие, остальное уходило на питание. Суточный рацион складывался из расчета немногим более шестидесяти копеек. Мой будущий муж, который учился тогда в политехническом институте, периодически подкармливал меня привезённой из дома картошкой.

Частенько я была вынуждена ездить на выходные "в гости" к нашему воспитателю. Вячеслав Михайлович догадывался об истинной цели моих визитов. Если был дома, то тут же усаживал меня за стол, а мама его, как в прежние времена, принималась потчевать "чем Бог послал". Если в день моего приезда Вячеслав Михайлович находился на работе, я шла к нему в интернат. Недолго мешкая, мой (все без слов понимающий) воспитатель отводил меня в столовую и просил поваров накормить "бедную студентку". Частенько при расставании этот добрый, милый человек незаметно подсовывал мне в карман несколько рублей. "Это на дорогу" – говорил он, мягко пресекая мои смущённые возражения.

Совесть моя будет нечистой, если я не скажу свое запоздалое 'спасибо' семье Нины Гумен – моей одноклассницы по интернату. Сама она, ее старший брат Александр и их мама, Анастасия Мефодьевна, – необычайно скромные и красивые люди. Красивые не только внешне: начитанные и идеально воспитанные брат и сестра; интеллигентная, всегда ровная и спокойная их мама. Она работала в нашем интернате воспитателем младших классов. Ни в школе, ни дома Анастасия Мефодьевна не повышала голоса. Внешне строгая, она была необычайно приветливым человеком, и многие наши девочки хотели быть похожими на нее.

Черноокая красавица Нина была отличницей, училась в нашем классе всего один год и стала моей задушевной подружкой. Она, как и я, росла без отца, и это обстоятельство сблизило наши ранимые детские души.

Я приезжала в их дом всегда незваной гостьей – в самые трудные моменты моей студенческой жизни. Немногословная Анастасия Мефодьевна встречала приветливо и тут же приглашала к столу. Расспросив о студенческой жизни, тактично удалялась в соседнюю комнату. Мы с Ниной оставались вдвоем, и я, понимая, в какое положение ставлю ее перед домашними, чувствовала себя крайне неловко. Укладываясь спать, я молила Бога о том, чтобы скорее настало время, когда я смогу отблагодарить этих великодушных и щедрых людей. Должна признаться, что мне до сих пор стыдно за свое молчаливое 'попрошайничество', но голод – не тётка...

***

Когда в моей студенческой жизни настали совсем трудные времена, я отправилась подрабатывать в бюро добрых услуг. Правда «подрабатывать» сказано слишком громко: после первой же попытки стало ясно, что дополнительные нагрузки на голодный желудок мне не под силу.

Выяснилось, что оказание услуг на дому – дело слишком хлопотное и ответственное. В первый же день мне поручили побелить потолок в доме богатой еврейской семьи. Прежде чем впустить в квартиру, меня в два голоса долго расспрашивали за закрытой дверью. Когда я зашла, хозяева поинтересовались, часто ли мне доводилось белить потолки мелом. Я коротко ответила, что опыт у меня есть, и, не вдаваясь в подробности, тут же приступила к работе.

Потолок слишком большой по размеру комнаты был сильно закопчён свечами. Выбелить его ровно с первого раза не удалось. Густо разведенный мел ложился полосами, и мне пришлось перебеливать его на следующий день. Хозяйка сидела в сторонке и не спускала с потолка глаз. Было видно, что она недовольна, но я трудилась с усердием, и Добрый Ангел сжалился надо мной. В конце концов, состоятельная квартиросъемщица осталась довольна и расщедрилась на целую десятку!

Эти деньги как-то слишком быстро испарились, и мне опять пришлось перебиваться одной стипендией. Вдобавок ко всему, из дома стали приходить письма, в которых была отчаянная мамина мольба о помощи. Она предлагала – уже не в первый раз – оставить учебу, вернуться домой и устроиться на работу. Одной ей было уже не под силу кормить семью.

Честно признаться, мне тоже было уже не до учебы. Начались голодные обмороки, и после второго семестра я неожиданно попала в больницу. В графе "Диагноз" значилось: нервно-физическое истощение. Впрочем, госпитализация была не такой уж неожиданной. Что бы я ни делала, мысль о еде не покидала. Девочки, с которыми я жила в одной комнате, жалели меня. Они часто собирались вскладчину и приглашали к себе за стол. Я вежливо отказывалась и уходила на улицу.

ОШИБКИ МОЛОДОСТИ

Однажды весной, после первомайского парада, я долго бродила в надежде отыскать на холодном асфальте 10 копеек – ровно столько не хватало на буханку хлеба. В этот день мне не повезло, но ноги сами привели в булочную. Помню, как долго стояла у лотков со сдобой и даже потрогала рукой поджаристый, густо обсыпанный маком батон. Желание украсть настигло внезапно: стыд и страх были парализованы, и черный кирпичик хлеба оказался на дне моей сумки.

Контролер на выходе не обратила на нее внимание. Сознание включилось за порогом булочной. Все вокруг потускнело и приобрело расплывчатые очертания. В каждом прохожем мне чудился милиционер. Я стыдилась идти в общежитие и до позднего вечера кружила по улицам. Вернулась, когда все уже спали. В комнате было тихо и темно. Потянулась к выключателю и застыла: на темном квадрате стола белел лист бумаги. "Повестка в милицию", ужаснулась, я и вяло, без сил, опустилась на табурет...

Это был действительно казенный бланк, но не повестка, а извещение о денежном переводе. Мама, моя бедная мама, прислала 5 рублей и поздравление: в этот день мне исполнилось шестнадцать лет. Какой же нелепый подарок я преподнесла себе в первый день моей взрослой жизни...

***

Именно этот позорный инцидент вынудил меня просить помощи у отца, который давно уже не значился в списках близких людей. Я написала ему письмо о том, как трудно живется студенту, когда ему не от кого ждать помощи. Примерно через полмесяца, совершенно для меня неожиданно, пришло письмо от некоей Марии Ивановны. Я страшно разозлилась и готова была уничтожить чужой «привет» издалека. Однако подстёгиваемое голодом любопытство взяло верх.

В конверте было всего несколько строчек: коротко, телеграфным стилем, мне сообщили, что отправленное письмо отцом уже получено и вскоре следует ждать от него ответа. Я решила не оставаться в долгу и тут же настрочила любезной незнакомке свой гневный ответ. В изысканных выражениях я изложила все, что думала о таких непутёвых, как она, женщинах, из-за которых, собственно, и распалась когда-то наша семья...

Бедная, бедная Мария Ивановна! Если бы она знала, как я потом сожалела и стыдилась своей необузданной горячечной поспешности!

В ответ на мои хамские выпады от Марии Ивановны пришла посылка. В ней было много гостинцев, шерстяной отрез нежно-голубой расцветки и 10 рублей деньгами. Из вложенного в посылку письма я узнала, что она – медсестра, которая ходит на дом к отцу делать уколы...

Как потом выяснилось, у отца были трудности с деньгами, и Мария Ивановна собирала и отправляла мне посылку на свои кровные. Сделать это сразу она не смогла – пришлось ждать зарплату, а чтобы я не волновалась понапрасну, она написала мне то самое, так разозлившее меня, письмо.

***

На летних каникулах, после холодного и голодного первого курса, я снова работала на ремонте школы. Мама не скрывала, что училище мне все равно не вытянуть. "Скорее протянешь ноги!" – в сердцах говорила она и предлагала устроиться на почту. Заместителем начальника там работала ее двоюродная сестра Вера Мосинцева. Я колебалась, каникулы заканчивались, надо было принимать решение.

Часть третья

ПОСЛЕДНЕЕ "ПРОСТИ"

А если где не примут вас,

то, выходя из того города,

оттрясите и прах от ног ваших...

(Евангелие от Луки 9.5)

В начале сентября я поехала в училище – не учиться, а оформлять академический отпуск. Забрать документы сразу не хватило духу: невыносимо больно растаптывать мечту, убивая даже веру в возможность ее осуществления. Забегая вперед, скажу, что эта, первая в моей самостоятельной жизни неудача, оставила слишком глубокий след: я надолго утратила веру в себя.

Весь год я не теряла надежду на то, что жизнь наша переменится к лучшему, что я вернусь, доучусь и стану профессиональным музыкантом. В отличие от меня, мама трезво оценивала наши перспективы и всякий раз без особых усилий возвращала меня с небес на землю.

Нужно было устраиваться на работу, но тут в отпуск приехала старшая сестра Лиля. Она работала в Узбекистане – в том самом городе Маргилане, где мы родились. Уехала туда после 8 класса, выучилась на ткачиху и работала на комбинате, где когда-то трудилась семья раскулаченных Юсовых.

Узнав о том, что я больше не учусь, Лиля предложила поехать и поработать вместе с ней. Я согласилась, и вскоре поезд мчал нас в те края, откуда не так давно мы удирали, не чуя ног.

Ехать предстояло через Ташкент, и это обстоятельство меня очень обрадовало. Наконец-то у меня появилась возможность осуществить давнюю мечту: побывать на концерте органной музыки или хотя бы просто услышать вживую, как звучит этот божественный инструмент.

В Ташкенте мы закомпостировали билеты и тут же отправились искать консерваторию. Найти ее не составило труда, однако использовать выпавший на долю счастливый шанс не удалось: один из преподавателей, узнав о цели нашего визита, сказал, что зал, в котором установлен орган, сильно пострадал во время землетрясения. Расстроенные, мы провели остаток дня на вокзале.

В Маргилан прибыли ранним утром. В общежитии нас встретили Лилины подруги, приехавшие, как и она, из Казахстана. В честь нашей встречи они устроили праздничный завтрак, но садиться за стол я не стала и призналась сестре, что тороплюсь навестить отца. Это тоже входило в мои планы: еще дома, в Агадыре, я решила, что непременно побываю там, где когда-то кипели страсти.

Услышав о моих намерениях, Лиля сильно расстроилась, однако отговаривать не стала – отвернулась и вышла из комнаты. Я растерялась, и тогда девочки рассказали такую историю. Когда сестра только приехала в Маргилан, отец узнал об этом и попытался поговорить с ней. Он пригласил ее в гости, но прождал напрасно: Лиля не пришла. Потом не раз подстерегал у входа в общежитие, ходил по пятам... Лиля не желала ни видеть, ни слышать его. И тогда папины друзья устроили им встречу на "нейтральной территории". Лиля пришла туда, выложила отцу все, что о нем думает, и попросила забыть о ней навсегда.

Я внимательно выслушала, но планов своих менять не стала и тут же отправилась по намеченному маршруту. Бабушки с дедушкой уже не было в живых: после нашего бегства они тихо отошли в мир иной. В доме хозяйничала незнакомая женщина – худая, высокая и чересчур унылая на вид. Я представилась, она неожиданно улыбнулась, и только тут я заметила, что "мачеха" моя – совсем еще молода! Она ласково обняла меня, взяла за руку, отвела к отцу и тихо удалилась прочь. Он лежал в кровати после сильнейшего приступа астмы и все еще задыхался. Рядом хлопотала участковая медсестра – давний друг семьи. Та самая Мария Ивановна, которую я так неосторожно когда-то обидела.

Пересилив себя, я нагнулась к отцу, мы обнялись, и он вдруг всхлипнул – беспомощно, словно несправедливо обиженный ребенок. Мне стало жаль его и, чтобы не показывать своих слез, я выскочила во двор. Там, сидя на топчане и обхватив голову руками, тихо плакала его жена. Я подошла и обняла её. Не собиралась жалеть – всё случилось само собой. Ну, в чем она виновата передо мной? В том, что ее, не старуху и не увечную, выдали замуж за нелюбимого мужчину, который был моим биологическим отцом?

Женщина сразу же успокоилась, и я сказала, что хотела бы пожить у них несколько дней. Она не стала возражать, и мы тут же отправились в детскую, где спали ребятишки. Я смотрела на них, изо всех сил стараясь казаться равнодушной. Удавалось с трудом: мое уже не детское, но еще не взрослое сердце было переполнено чувствами, в которых тесно сплелись жалость, печаль и знакомая с детства тоска. Кого я тогда жалела больше: нас с нашей несчастной мамой или этих сопящих крох?

***

Вернувшись в общежитие, я сказала Лиле, что поживу немного у отца, и стала укладывать свои вещи в сумку. Ничего предосудительного в моих намерениях не было, но я знала, что утрачиваю ее доверие навсегда. В отличие от меня, беззаботно пребывавшей в интернате, сестра все время жила дома, с мамой. Отношения меж ними были особенные: они дружили, и Лиля, старательно оберегавшая больную маму от всяческих неприятностей, пресекала малейшие попытки посторонних вторгнуться в этот тихий семейный альянс. "Посторонней" в их тесном трогательном единстве, как ни странно, сестра считала меня. Особенно остро я ощущала это, будучи дома на каникулах. Она не скрывала своей неприязни и частенько откровенно заявляла, что не дождется, когда я "отчалю в свой интернат".

***

С горечью осознаю, что в ту пору нас с сестрой не связывали теплые дружеские отношения. Мы были совершенно разные. Так сложилось, к сожалению. Я была неугомонной, шумной, вечно куда-то неслась и всем вокруг доставляла кучу хлопот. Лиля было тихой и скромной, очень много читала, не любила пустой болтовни и с ранних лет была чрезвычайно серьезным человеком. Всегда спокойная, немногословная, она умела держать язык за зубами и быть верным другом. Ответить на вопрос, почему Лиля не воспринимала меня всерьез, я вряд ли сумею. Могу лишь предположить: она была старшей сестрой, а я, в силу своего неуёмного темперамента, не желала мириться с ее положением лидера. Будучи гораздо умнее меня, Лиля пользовалась всеобщей симпатией. Я же в детстве слыла забиякой: то и дело затевала споры со старшими, вечно ссорилась с девчонками и дралась с мальчишками...

***

Мое стремление пожить под одной крышей с отцом Лиля однозначно расценила как предательство по отношению к маме. Она даже не позволила объяснить, зачем мне было это необходимо. Гипертрофированную, почти болезненную Лилину привязанность к маме я смогла понять гораздо позже. Причина простая. Это ведь не я, а моя сестра, бывшая всего лишь на один год старше меня, то и дело вызывала по ночам "скорую". Это она, а не я, умирала от страха – одна в пустой квартире, когда маму в очередной раз забирала неотложка. Это она, а не я, вместо того чтобы идти в школу, металась в поисках средств на покупку лекарств. Это она, сама почти еще ребенок, стирала, готовила для мамы еду и бегала по нескольку раз на день в больницу. Это она, пока я нежилась под теплыми и чистыми казенными одеялами, рубила дрова, носила воду и топила печи, чтобы не окоченеть в своей ледяной постели. Это Лиля, а не я, сутками напролет сидела в палате у маминого изголовья, когда ее наповал сразил инфаркт. Это она, а не я, кормила с ложечки, меняла белье и вытирала слезы полуживой, безумно уставшей и совершенно обессилевшей от беспросветной жизни маме...

Разве имела я право обижаться на сестру, посчитавшую мое мимолетное свидание с отцом – предательством по отношению к маме?! Мне ли было судить маму за то, что я выросла без ее ласки? Свою трагедию маленького человечка, которому вечно недоставало родительского тепла, я особенно старательно скрывала от самых близких мне людей. Откуда маме было знать, что, возвратившись с каникул в «свой интернат», я скучала и плакала, тоскуя по дому и по ней – такой далёкой и такой любимой! У нее, уставшей и вечно озабоченной, физически не хватало времени на сантименты, а я все еще оставалась бунтующим ребенком, не желавшим мириться с ролью третьего лишнего.

***

Мы с Лилей сошлись близко незадолго до ее кончины. Часто перезванивались, говорили подолгу, весело смеялись, вспоминая наше «драчливое» детство. Она нежно любила своего единственного сына Костю и бесконечно радовалась рождению внучки Настеньки! Увы. Это счастливое событие лишь ненадолго продлило её дни. Лиля была неизлечимо больна. Как мужественный человек, она до последнего вздоха держалась стойко, стараясь, как всегда, никому не докучать. Смерть разлучила нас 19 сентября 2009 года. Старшая сестра умерла в один день с младшей, Аллой, спустя 32 года.

Мама пережила Лилю всего на три месяца. Ее не стало в день католического Рождества – 25 декабря.

ЖИЗНЬ, ДУРНЕЕ АНЕКДОТА

За те дни, что были проведены в отцовском доме, я окончательно поняла: мама с бабушкой были правы, когда отважились навсегда увезти нас от отца. Дело в том, что в Агадыре мне не раз доводилось слышать, как они обсуждали эту тему, и всякий раз баба Дуня виноватила себя в том, что внуки ее растут без отца.

А отец... Этот человек мало изменился за время нашей разлуки. Он по-прежнему был капризен и придирчив, понукал жену и старался унизить ее при первом удобном случае. Если шалили ребятишки, он раздражался и повелевал ей успокоить своих детей. Она называла его на «вы» и разговаривала вполголоса, виновато опустив голову. Добавлю еще, что семья жила крайне бедно: оба не работали, и за то короткое время, пока я гостила в их доме, отец дважды вынуждал жену идти в родительский дом с протянутой рукой. Мне от души было жаль эту безропотную и такую еще молодую женщину.

Однажды мои нервы сдали, и я устроила скандал. Произошло это после того, как отец приказал жене выстирать мое белье, которое я только что принесла из бани. Я, естественно, не позволила. Отец рассвирепел. Покорная его жена, приученная к беспрекословному подчинению, была в ужасе от моей неучтивости. Она умоляла уступить отцовской прихоти, а я в ответ просила ее вспомнить о чувстве собственного достоинства.

Отец был вне себя от ярости. Мой гнев был также неукротим. Пытаясь перекричать, я призывала его к благоразумию. Мне хотелось, чтобы он понял: женщина, даже с таким ангельским терпением, в конце концов, может взбунтоваться, и тогда ему снова придётся вить семейное гнездо с нуля...

Сразу же после этого отец указал мне на дверь. Я не удивилась и не обиделась: самолюбие его было чрезвычайно уязвлено. Неделикатное общение на повышенных тонах происходило публично, в присутствии женщины, которую, судя по всему, он даже не считал за человека.

Я вернулась в общежитие. Лиля со мной не разговаривала, девочки тоже сторонились. Пришлось паковать чемодан и отправляться домой. Провожать меня на вокзал никто не пришел...

С ПОЧТОВОЙ СУМКОЙ НА РЕМНЕ

Мама встретила холодно: она уже получила письмо от Лили и знала о моем поступке. Я по-прежнему была уверена, что ничего дурного не совершила: безотцовщина – слишком унизительный статус, и я должна была потребовать за него сатисфакцию. Выяснять отношения с помощью оружия в мои планы не входило. Мне было достаточно видеть раскаяние человека, «искошмарившего» мамину молодость и наше детство. Увы, не повезло...

Объясняться с мамой мы не стали, и я с головой окунулась в работу. Меня, как и обещали, пристроили почтальоном. Не могу сказать, что было легко, но все неприятности, связанные с весом неподъёмной сумки, компенсировались искренней доброжелательностью моих клиентов. Они ждали меня, и я охотно шла к ним каждый день. Теперь, когда в иных домах нет даже почтовых ящиков, трудно поверить, что многие семьи получали за раз целые кипы газет и журналов. Кроме того, им приходили еще письма и открытки. Их было очень много, особенно в праздники: на Новый год, Первомай, 8 Марта, 7 Ноября корреспонденция адресатам доставлялась целыми пачками.

До сих пор помню, что самыми трудными для нас, почтальонов, были дни, когда в доставку поступали чисто женские «Работница» и «Крестьянка». Сказочная дешевизна этих журналов (цена одного экземпляра от 10 до 13 копеек!) делала их доступными буквально для всех слоёв населения. А вот мужская читательская аудитория запомнилась, как ни странно, своей привередливостью. Сильный пол отдавал предпочтение, в основном, техническим изданиям. Особой популярностью, помню, пользовался журнал «За рулём». Это издание всегда было лимитированным: подписка, в основном, разыгрывалась среди водителей автобазы, и счастливые обладатели квитанций требовали от почтальонов вручать им журнал лично в руки...

Каждое утро, сортируя кипы газет, я выучилась читать их "по диагонали". Однажды этот навык скорочтения сыграл со мной злую шутку. Я имею в виду свой визит в местный комитет госбезопасности. Меня вызвали туда через нашего начальника почты. Лидия Александровна Соболева долго ходила вокруг, потом осторожно поинтересовалась, не натворила ли я чего? Весело рассмеявшись, я отрапортовала: "не нарушала, не употребляла и приводов не имею". Мое игривое настроение начальница не оценила и сухо проинформировала о том, что меня ждут в КГБ. Страха не было, но внутри противно зашевелилось что-то ноющее и холодное...

Наши местные чекисты занимали скромное помещение в отделении милиции. Я робко стукнула в дверь и получила разрешение войти. В кабинете сидели двое: по тому, как они беседовали со мной в течение почти полутора часов, я смело могу утверждать, что у этих людей не было ни нервов, ни сердца. Вероятно, в учреждениях госбезопасности должны служить именно такие люди, но мне никогда не нравились живые роботы. Они спрашивали, я отвечала и никак не могла взять в толк, за что меня «повязали».

Промурыжив положенный срок, строгие дяди, еще более посуровев лицами, спросили, нет ли у меня за границей родственников. Я покачала головой. Мне предложили еще раз хорошо подумать. Я старательно думала, но усилия были напрасными. Тогда меня упрекнули в неискренности и достали из стола распечатанный конверт. Одного взгляда было достаточно, чтобы все стало на свои места. Я улыбнулась и вздохнула с облегчением. Офицеры госбезопасности продолжали смотреть на меня пристально, давая понять, что улыбка в этом кабинете неуместна...

На самом деле произошло следующее. Однажды, сортируя газеты, я прочла в «Неделе» небольшую заметку о трагической судьбе знаменитого в те годы марафонца Абебе Бикилы. Скажу о нем лишь два слова. Этот эфиопец первым в истории спорта сумел стать двукратным олимпийским чемпионом в марафонском беге (кстати, свою первую олимпийскую дистанцию спортсмен пробежал босиком из-за того, что ему не смогли подобрать подходящий размер кроссовок!). Добавлю еще, что Абебе Бикила был первым в истории чернокожим олимпийским чемпионом, представлявшим свою, африканскую, страну (до него чернокожие спортсмены выступали в составе сборных команд чужих стран).

Так вот. В результате автомобильной катастрофы знаменитый спортсмен получил тяжелую травму и стал инвалидом-колясочником. Автор публикации – довольно известный журналист и спортсмен – писал, что его герой очень нуждается в моральной поддержке. Он просил читателей не оставаться равнодушными. В конце заметки был дан адрес, которым я тут же воспользовалась. Ничего крамольного в моем письме не было. Однако именно эти несколько ободряющих строк, написанных в благородном порыве, стали предметом тщательного разбирательства и явно лишили чекистов душевного равновесия.

Не прошел даром визит в КГБ и для меня, воспитанной, как бы это высокопарно не звучало, на идеалах добра и справедливости. Не стану преувеличивать и травить байку на тему "из кабинета я вышла другим человеком". Но то, что нелепый и до абсурда смешной допрос стал точкой отсчета моей взрослой жизни – это бесспорно. "Погононосные" начальники, сами того не желая, сделали мне весьма полезную прививку, выработавшую устойчивый иммунитет к фальши и лицемерию.

***

Со временем мне стала понятна истинная причина «переполоха». Как выяснилось, я была слишком наивной, ибо не могла предположить, что даже такая невинная переписка с заграницей находилась «под колпаком». Дело ведь было вовсе не в содержании письма, а в самом факте, свершившемся без высочайшего на то позволения: очень у нас не любили тех, кто высовывается.

Перлюстрировалась вся без исключения почтовая корреспонденция, поступающая из-за кордона. С особым пристрастием "шмонались" посылки. В те годы их содержимое и количество строго регламентировались: если мне не изменяет память, "оттуда" можно было получать лишь две посылки в год – не более. В Агадырь они поступали регулярно, поскольку здесь жила целая колония переселённых немцев. Многие из них обосновались в транспортном поселке, куда я носила почту. Они-то меня и посвятили в тайны "посылочных" перлюстраций, результатом которых, как правило, была существенная "усушка-утруска". Где и на каком уровне чинился беспредел, не ведаю. Зато помню, как искренне радовались те, кому приходили письма из Германии, Канады и реже – из Америки. Обычный бумажный четырехугольник, густо облепленный пёстрыми марками, творил с людьми чудеса! Иные от радости начинали тихо плакать. Истомившиеся от долгого ожидания вестей, эти люди не суетились и не выхватывали долгожданный конверт. Они бережно принимали его из моих рук и долго всматривались, будто старались разглядеть там лица тех, кто был для них здесь почти недосягаем...

С началом перестройки все мои знакомые немцы перебрались на постоянное место жительства в Германию. Со многими из них я состою в переписке и знаю, как бережно хранят они воспоминания о своей прежней жизни. Теперь они, их дети и внуки стали состоятельными и, главное, свободными людьми. Многие до сих пор приезжают погостить в Казахстан. Никто из них не считает этот благословенный край чужбиной, поэтому обидно слышать, как наших земляков иногда называют «сытыми бюргерами». Надо раз и навсегда согласиться с тем, что Родина их предков, которой они остались верны, – это их историческая Родина. Они любили ее сквозь годы и расстояния, она ответила им взаимностью, и этот хеппи-энд – честно заслуженная нашими земляками награда.

***

Почтовую сумку я носила почти год, затем меня перевели на телеграф – доставщиком телеграмм. Эту работу нельзя назвать лёгкой. Она не требовала физических усилий, но слишком большая эмоциональная составляющая давила на психику. Говоря об этом, я, конечно же, имею в виду телеграммы о смерти. Приносить в чей-то дом дурную весть – чрезвычайно тяжкая миссия. На первых порах, вручив такую телеграмму, я старалась как можно быстрее удалиться прочь. Потом поняла: покидать человека, внезапно оглушенного бедой, – слишком бесчеловечно...

Кажется, "утешительница" из меня вышла неплохая, но уже через год меня снова повысили, и я стала телеграфисткой. Смешно сказать, но оборудование, с помощью которого у нас в те годы осуществлялась телефонно-телеграфная связь, теперь можно увидеть только в музее.

В Агадыре на телеграфе в ту пору стоял аппарат Морзе – точно такой, какой показывают в фильмах об Октябрьской революции. Коллеги помогли мне освоить азбуку, и я сравнительно быстро выучилась работать "на ключе". Проще говоря, телеграммы в "нашей конторе" принимались и отправлялись с помощью точек и тире. Потом эти заковыристые значки расшифровывались, "переводились" на нормальные буквы и от руки вносились в телеграфные бланки. Это была такая морока, но мне она нравилась. За каждой принятой или отправленной телеграммой были живые люди, которые нередко оказывались в форс-мажорных обстоятельствах. Своевременная помощь им – нередко зависела и от нас.

Помимо прочего, в нашей работе то и дело возникали ситуации, когда надо было принимать нестандартные решения. И если в поединке с отжившей свой век техникой удавалось выйти победителем, – за спиной у тебя неизменно вырастали крылья!

Телеграф в Агадыре служил одновременно междугородным переговорным пунктом. На рабочем столе у нас рядом с морзянкой стоял небольшой старый коммутатор на десять номеров. Сбоку у этого раритета торчала ручка, которую надо было крутить, если в сети падало напряжение. И мы крутили, и люди разговаривали, и телеграммы приходили и уходили в положенный срок! Не передать словами, как мне нравилась эта повседневная суета! Чтобы два человека в разных точках на карте могли друг другу сказать по телефону «Привет!», связистам нужно было приложить столько стараний! Малейший сбой в работе – плохая слышимость, повреждение связи, несвоевременное вручение телеграммы с приглашением на переговоры – могли свести на нет усилия целой армии связистов. И тогда наши абоненты уходили от нас ни с чем. Их потраченные впустую время и нервы (переговоры нужно было заказывать за несколько суток, а в назначенное время – ожидать соединения в течения часа) я всегда расценивала как личное поражение.

К неприятным особенностям моей профессии я отнесла бы еще вынужденную бесцеремонность. Речь идет о необходимости прерывать разговор абонентов. Представьте: два человека, перебивая друг друга, стараются уложиться в отведенное время. Этих минут всегда катастрофически не хватает, но ты бесстрастно вторгаешься в чужой диалог, предупреждаешь о том, что время истекло и разъединяешь...

И все же, я очень любила свою работу. Настолько, что почти каждый год выпрашивала у начальника разрешение выйти из отпуска раньше срока. Возможно, мне не хватало живого общения с людьми. А может, в суете и круговороте событий мне было легче глушить тоску по несбывшейся мечте стать музыкантом? Мне не раз казалось, что вину за это мама целиком возложила на себя. Это чувствовалось, хоть мы старательно избегали говорить на слишком болезненную для нас обеих тему. Однажды мама нечаянно проговорилась, и я поняла, как горько она сожалеет о той упущенной возможности – поддержать меня хотя бы морально, давая тем самым шанс выучиться и воплотить мечту в жизнь.