Текст книги "Моё несчастливое счастливое детство(СИ)"

Автор книги: Майя Бахрамова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Бахрамова Майя Анатольевна
Моё несчастливое счастливое детство

МОЕ НЕСЧАСТЛИВОЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

Вместо предисловия

Родилась и испугалась: не в том месте, не в то время. Сделала первый вдох, оглянулась, удивилась: с тех пор глаза квадратные. Подросла, вскарабкалась на Доску Почета разглядеть поближе Маркса-Энгельса-Ленина. Хилая конструкция рухнула и придавила. Лежа под тяжким бременем чужой славы, поняла: любопытство – не порок, а источник знаний. Позже пришло понимание: даже семь пядей во лбу – не всегда залог успеха. Однако желание орудовать локтями во мне так и не прорезалось.

Не скулю. Скорблю неслышно. Радуюсь громко. С тем и живу.

Часть первая

ВРЕДНЫЙ РЕБЕНОК

Этот нездоровый интерес к классикам марксизма-ленинизма проявился у меня в 5 лет. Тот день запомнился до мелочей. Меня оставили на попечение пожилой особы, жившей с нами в одном дворе. Родители отлучились, но в назначенный час не вернулись. Пришлось нашей тихой и доброй соседке брать меня с собой на работу. Идти не хотелось, и я решила: буду мстить.

В свою контору, где она по вечерам мыла полы, женщина тащила меня волоком. Всю дорогу я, как могла, сопротивлялась и дерзила. Она шла молча, не обращая внимания. "Ах, так!" – подумала я и сменила тактику. Теперь я принялась "позорить" её и стала лить слёзы, громко жалуясь на судьбу и покинувших меня родителей. Прохожие оглядывались. Кажется, они сочувствовали. Мне или ей – было непонятно.

Наконец, мы добрели до цели. Моя "мучительница" выбилась из сил и уговорила меня остаться в фойе. Я обрадовалась, она тут же удалилась орудовать шваброй.

Смирно мне сиделось ровно полминуты. Потом на глаза попалась эта злополучная Доска Почета. Сооружение было нелепое и громоздкое: внизу, у самого подножья, деревянные ступени, сплошь заставленные цветочными горшками. В центре стенда – фотографии. А наверху, справа, в самом углу – три отливающие золотом профиля. Такие большие, красивые, гладкие! Они манили к себе, и я решилась.

Благополучно миновав ступени с горшками, я, по-обезьяньи ловко, вскарабкалась наверх по боковому орнаменту. Но в тот момент, когда рука потянулась, чтобы прикоснуться к классикам марксизма-ленинизма, Доска Почета скрипнула, качнулась и опрокинулась. Меня накрыло и могло бы расплющить, но спасли цветочные ступеньки: сорвавшись сверху, я оказалась в пространстве между ними и рухнувшей конструкцией. Эта ниша сберегла мою жизнь.

Дома нас заждались родители. Бледная, как мел, соседка с порога доложила, что по моей милости она наверняка останется без работы. Когда она стала излагать подробности наших злоключений, я полезла прятаться под кровать. Меня достали и отходили ремнём. Я снова горько плакала. Только теперь это были настоящие слёзы, и жаловалась я не на судьбу и родителей, а на "противную соседку, которая испортила всю мою жизнь".

Странно. Прошло столько лет, а я четко помню, что, причитая, произносила именно эту, совсем не детскую, фразу: "Противная соседка, которая испортила всю мою жизнь". Несчастная Хадиша-апа (так звали мою "мучительницу). Простила ли она меня?

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОЙ ОВЕЧКИ

Били меня часто. Я бы даже сказала «часто и густо». Но дело не в садистских наклонностях родителей: просто с таким неуправляемым ребенком иначе было невозможно сладить. В самом деле, в детстве я была существом несносным и порой совершала поступки, начисто исключавшие деликатное обращение со мной.

Вспоминается первый самостоятельный поход в магазин. Я была предупреждена об этом с вечера и долго не могла уснуть: распирала гордость. Наконец, настало утро. Меня нарядили, строго предупредили, прочли нотацию и выпроводили. Я обещала быть паинькой, но за калиткой курс молодого бойца выветрился вмиг. В магазин меня понесло, словно ураганом: всю дорогу я скакала вприпрыжку, кружилась и весело напевала. Хотелось, чтобы все видели, какая я стала взрослая!

Магазин был закрыт. Я пристроилась на скамейку к сидевшему у дверей сторожу и принялась пересчитывать деньги. В кошельке было два рубля пятьдесят копеек – ровно на один килограмм сливочного масла. Не было никакой необходимости пересчитывать, но меня все еще распирало, и я не могла сидеть без дела.

Когда открыли магазин, я влетела туда первой. Отыскав витрину с нужным мне маслом, я увидела точно такой же желтый кусок, который стоил вдвое дешевле. И тут во мне проснулся бес. "А что, если...", – подумала я и попросила взвесить килограмм маргарина. О том, что меня уличат, я не подумала. Точнее, просто была уверена, что родители ни о чем не догадаются.

На территорию нашего двора я проникла без шума и пыли – как лазутчик. Занесла покупку соседке – той самой, что "испортила всю мою жизнь", попросила передать родителям и... отправилась транжирить денежки. Помню, ела мороженое, халву, сахарных петушков и сладкую вату. Потом деньги кончились, я испугалась и решила: пойду домой, когда стемнеет. Где слонялась допоздна – не помню.

Уже подходя к дому, поняла: несдобровать. Во дворе ярко горел фонарь, было много народу. Мама плакала, ее успокаивали, и тут явилась я. Помню, как все вдруг разом замолчали и стали расходиться, а мама заплакала еще громче, подбежала ко мне и стала крепко обнимать. "Все дети, как дети, а ты..." – горько всхлипывала она и пыталась рассказать о том, как они с папой весь день искали меня в городе.

Отец своих чувств не выказал. Молча втащил за руку в дом, выпорол и строго наказал никуда не отлучаться. Потом лег, не раздеваясь, в кровать, отвернулся, словно отгородился от всех глухим забором, и больше не произнес ни слова. Возвращение блудной овечки состоялось – это было главное. Остальное, после пережитых в тот день потрясений, значения не имело.

Странное дело: всякий раз после очередной шалости, родительского гнева и неотвратимой порки я становилась еще непокорней. Внутренний голос не давал покоя: "Тебя никто не любит". Я жалела себя, злилась на родителей и... очень хотела, чтобы кто-то из них подошел и обнял. Но меня обходили стороной, и в отместку я снова устраивала праздники непослушания.

"Все дети, как дети, а ты..." – эту фразу я слышала много раз и не только от мамы. У меня было две сестры и два брата, но никто из них в детстве не доставлял столько огорчений родителям. Только став взрослой, я поняла: больше всего извинений в моей копилке невысказанных "прости" адресовано маме. Кому их теперь выскажешь?! Некому.

ЗВЕРСКАЯ ЛЮБОВЬ

Судьба распорядилась таким образом, что на долю мамы было отпущено мало радости и много-много печалей. Грустно признавать, однако это так: выйди она замуж за другого, все было бы иначе. Но случилось то, что случилось: приехавшая в Узбекистан из российской глубинки русская девушка стала женой чистокровного узбека. Обстоятельства их знакомства вполне укладываются в рамки детективного жанра.

Это был невеселый служебный роман. Мама, после окончания семилетки и бухгалтерских курсов, работала в сберкассе. В конце сороковых, во время обмена денег, она допустила оплошность, подпадавшую под статью уголовного кодекса. Папа в то время был начинающим юристом. Их встреча не сулила ей ничего хорошего, но случилась Любовь, и этим сказано все.

Он привел ее к родителям. Свекровь, не удостоив молодую взглядом, сказала, что иноверке нет места в ее доме. Монолог свой она завершила бесцеремонным заявлением, из которого следовало, что ее невесткой будет только узбечка. Жить молодым пришлось отдельно. Отцу выделили служебную квартиру. Он мечтал о сыне и надеялся, что появление наследника растопит сердца упрямых родителей. Но чуда не произошло: в положенный срок родилась девочка. Следом, одна за другой – еще три малышки. Последняя девочка сильно болела и прожила всего четыре месяца. Отец запил, хотя и прежде не стеснялся являться в дом навеселе. Особенно буйным становился после рождения очередной девочки. Неосуществленное желание иметь наследника и перманентный адюльтер постепенно превращали его в деспота по отношению к маме. Он никогда не скрывал, что у него были другие женщины. Истерзанная нравственно, мама стала часто болеть. Она поняла, что одной не справиться, и написала письмо родителям. В нем она раскрыла всю правду о своем бедственном положении на чужбине.

А положение её действительно было хуже некуда. Старшую дочь, Лилю, свекровь забрала к себе: решение бабушки, видимо, было продиктовано тем, что в мусульманских семьях старики, по традиции, забирают первенца-внука на воспитание в свой дом .

Мы с Аллой были отданы в ясли в возрасте двух месяцев и часто болели. А когда нездоровье укладывало в постель маму, нас оставляли в яслях на круглые сутки. Жили небогато: без помощи родителей на две маленькие зарплаты с тремя ребятишками сильно не разгуляешься. Особенно, если хозяин дома сам не прочь выпить и погулять. Единственной отдушиной для мамы были редкие поездки в гости к своей старшей сестре. Тетя Зина с семьей жила в Фергане, буквально в часе езды от нас, но отец не любил отпускать маму туда. Полагаю, он стыдился нашей неустроенности и того, что, будучи главой семейства, так и не сумел создать достойных условий для нашего существования.

Из гостей мама приезжала оттаявшая и повеселевшая. Наша тетя Зина тоже вышла замуж за нерусского и тоже без родительского благословения. Армянин дядя Арам был намного старше маминой сестры и уже до брака с ней имел двух взрослых сыновей и дочь. Потом у них родилась еще одна девочка. Семья маминой сестры была очень обеспеченная и дружная. Дядя Арам занимал высокую должность в управлении торговли, тетя Зина работала бухгалтером в этой же сфере. Они знали, как нелегко живется маме, жалели нас и готовы были помогать хоть изредка. Однако глупая отцовская спесь полностью исключала какие бы то ни было гуманитарные поползновения со стороны богатых маминых родственников.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Однажды весной мама отпросилась к тете Зине. Это было на Пасху. Она провела там целый день и вернулась, когда уже начинало смеркаться. С собой привезла полную сумку гостинцев, но куличи, яйца и присланные для нас наряды тут же были отправлены в огонь. Эта инквизиторская выходка не утолила отцовской злости, и он, не обращая внимания на наши крики, дал волю своим кулакам. Стыдно признаваться, но причиной моих слез тогда была все-таки не мама, а сгоревшие в огне конфеты, пироги и красиво раскрашенные яйца. Нас так редко баловали сладостями...

Этот позорный инцидент и стал последней каплей, вынудившей маму написать откровенное письмо своим родителям. Вместо ответа к нам из Казахстана пожаловала русская бабушка. Звали ее Евдокия Васильевна. Баба Дуня посмотрела на нашу невеселую жизнь, горестно покачала головой и отправилась в дом к сватье. Она хотела попросить – нет, не помощи, а всего лишь уважения к матери своих внуков. Но сватья слушать не стала и сообщила, что будет счастлива, если обе русские женщины навсегда покинут ее дом. При этом она добавила, что внучку оставляет себе.

Это известие подкосило маму, но о том, чтобы выкрасть ребенка, не могло быть и речи. Лилю стерегли и не спускали с нее глаз. Решили ехать вчетвером: мама с бабушкой собрали кое-какие детские вещи, взяли нас с Аллой и, когда отец ушел из дома, поспешили на поезд. Мама всю дорогу плакала, бабушка успокаивала ее обещанием: пройдет время, они обязательно вернутся и заберут Лилю.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АД

В отчем доме маме было сытно и тепло, но не было покоя ее душе. Сердцу не прикажешь: оно рвалось к ребенку, оставленному за тридевять земель. В конце концов, бесконечные слезы и вся эта неопределенность доконали всех: бабушка предложила нам вернуться к отцу, который к тому времени забросал маму письмами с уверениями в бесконечной преданности.

Мы вернулись, но жить маме теперь пришлось со свекровью: служебную квартиру уволенному с работы отцу приказали сдать. Первое время бабушка как будто мирилась с нелюбимой невесткой. По крайней мере, при маме она не выказывала своего неудовольствия. Нас, после возвращения, видимо, в целях экономии, отдавать в садик не стали: воспитание целиком легло на плечи бабушки.

Шло время. Мама снова устроилась на работу и... снова ждала ребенка. Это был сын! Такой долгожданный в мусульманской семье наследник! Радовались все – родня, друзья, соседи, но больше других – отец. Он ликовал и был постоянно навеселе. Потом Бог послал нашей семье еще одного сына. И снова в доме поселилась радость! В моей памяти этот отрезок времени запомнился как самый необыкновенный! Именно в эту счастливую пору я познакомилась с... творчеством великого Шекспира.

В один из летних вечеров наш непредсказуемый отец сообщил, что мы идем в театр. Мама онемела от неожиданности, потом тихо засветилась. Мы с сестрой суетились, выбирая наряды. В положенный час семья чинно отбыла на мероприятие в летний театр.

Спектакль шел на узбекском языке. В силу своего возраста я была далека от понимания происходящего, но роскошные костюмы и декорации, гармоничная, нараспев, речь актеров и какая-то совершенно неземная печаль этих небожителей меня заворожили! Я слушала не ушами, а сердцем, отчаянно плясавшим в моей детской груди. Я испытала нечто такое, чего никогда прежде не ощущала. В какой-то момент, помню, сильно испугалась: откуда-то, из чрева сцены, наверх выбрасывались безобразные людские черепа. Их было много – целая гора...

Да, это был бессмертный 'Гамлет', но об этом я узнала гораздо позже.

Кажется, даже я остепенилась и перестала строить всем козни.

Кстати, в нашей семье все дети были зарегистрированы под узбекскими именами: Гульрано, Гульчехра, Гульсанам, Махмут и Бохадир. Так решили наши бабушка с дедушкой. Мама возражать не смела, но называла нас всегда только по-русски: Лиля, Майя, Алла, Коля и Витя. К слову, впоследствии никто из нас не воспользовался правом и не изменил в документах свое имя на русское. Такая мысль возникла у меня, но в последний момент, когда были подготовлены нужные документы, я отказалась от своей затеи. Уже на пороге ЗАГСа, где должна была быть поставлена последняя точка, мне вдруг показалось, что я совершаю предательство. Это было глубоко внутреннее чувство – самоощущение вины.

ВО МНОГИЯ ПОЗНАНИЯ

Не хочу кривить душой и рассказывать, будто с рождением мальчиков в нашей большой семье долгожданный мир воцарился навечно. Увы, это не так. И хоть теперь времени на выяснение отношений у взрослых не оставалось, белых флагов вывешивать никто не собирался. Мама по-прежнему работала. Отец, уволенный из органов за какую-то провинность, искал новое место. Жизнь дедушки проходила на базаре. Он всегда сидел на одном и том же месте, под навесом, и торговал: зимой – пряностями, летом – фруктами и овощами. Ну, а бабушкин день был расписан по минутам и с раннего утра до позднего вечера пролетал в беспрестанных хлопотах о нас.

Не знаю, как она справлялась, но мы всегда находились в поле ее зрения: старшие аккуратно делали уроки, младшие – кто гулял во дворе, кто резвился в люльке. Все были сыты, ухожены и вовремя уложены в постель. При этом бабушка успевала заниматься еще и своими, взрослыми, делами: едва освободившись, она пододвигала низкую скамейку к топчану, удобно усаживалась и что-то быстро писала на грубой серо-желтой бумаге. Исписанные страницы аккуратно складывала стопкой и прятала в свой сундук. Когда их скапливалось много, она укладывала страницы под домашний ручной пресс, из-под которого через несколько дней выходили, как мне казалось тогда, уже готовые тоненькие брошюрки. Куда потом исчезали бабушкины рукописи, к сожалению, не знаю.

Писала бабушка красивой арабской вязью справа налево. Вместо ручки у нее был калам – самодельная тростниковая палочка, которую она изредка затачивала острым ножом; в качестве чернил использовалась густая черная жижа: скорее всего, это была разведенная водой сажа.

Человеком бабушка была необыкновенным и чрезвычайно занятым. Лекарь-самоучка, она занималась нетрадиционной медициной, но была глубоко верующим человеком и потому отвергала все, что имело отношение к магии. Тем не менее, люди называли её знахаркой и относились, без преувеличения, с глубоким почтением. Она лечила всех – родственников, знакомых и совершенно не знакомых ей людей, которые приезжали порой издалека. Это паломничество прекратилось, как только наши семьи воссоединились: постоянный цейтнот не позволял ей заниматься любимым делом. Не отказывала она в помощи только детям и старикам.

Когда к ней привозили больного, бабушка удалялась с ним на свою половину. Всякий раз она строго наказывала не ходить за ней. Однажды я ослушалась, подсмотрела и была крайне разочарована. Ничего необычного в комнате не происходило: мужчина, раздетый по пояс, лежал на животе; бабушка сидела рядом, что-то неслышно шептала, слегка постёгивая больного пучком длинных, сухих, отполированных временем веток. Процедура завершилась тем, что старушка тихим голосом дала необходимые рекомендации и отпустила своего пациента с миром.

Когда заболевал кто-то из нас (а это случалось крайне редко), наш домашний лекарь использовала мануальную терапию. Удивительное дело: никаких шаманских плясок и иных магических действий, но мы тотчас же чудодейственным образом выздоравливали! К слову, сама бабушка ставила себе только пиявки. Делала она это регулярно, примерно раз в месяц. Присутствовать при этом нам не запрещалось, и я не раз с ужасом наблюдала за этой экзекуционной процедурой. После лечения бабушка засыпала все свои ранки золой и ходила "чумазой" несколько дней...

К сожалению, необыкновенные способности не помогли бабушке уберечь своих детей. Их было у нее тринадцать, осталось трое. Бабушка рассказывала, что жили они недолго и почти все умерли во младенчестве. Когда родился отец, его назвали Тохтасин, что в переводе с узбекского означает "остановись". И папа остался жив, как и родившиеся вслед за ним сестры. Портрет одной из них – сильно увеличенный и ретушированный – висел в комнате на самом видном месте. Я много раз спрашивала о ней, но взрослые недовольно отмахивались, опускали глаза и ничего не говорили. Секрет открыла приехавшая из кишлака двоюродная сестра. Она говорила очень тихо, чтобы нас никто не слышал. Я узнала не много, но такое, чего забыть до сих пор не могу.

Юную красавицу с бровями вразлет и восточным разрезом глаз звали Инобат. Ее жизнь трагически оборвалась, когда ей было немногим более шестнадцати лет. В этом возрасте ее выдали замуж – в чужой кишлак за шестидесятилетнего старика. О почтенном возрасте жениха Инобат не догадывалась, потому что видеть своего суженого до свадьбы невеста не имела права. Как там у них сложилось – неизвестно, но сразу после свадьбы Инобат сбежала. Она догадывалась, что ее будут искать, поэтому была осторожней чуткого зверя. Целый день брела под солнцем по бесконечному хлопковому полю. К вечеру поняла, что заблудилась и в отчаянии повалилась на землю.

Утром ее разбудили сборщицы хлопка. Они-то и показали дорогу. Полуживая от страха, девушка постучала в знакомые ворота, но дома ее никто не ждал. Отец был вне себя от гнева и обвинил дочь в том, что она опозорила его седую голову. Несчастную тут же отправили назад, к нелюбимому мужу. Но жить со стариком она не смогла и наложила на себя руки...

Не совсем удачно сложилась семейная жизнь и младшей папиной сестрёнки – Хабибы. Её выдали замуж за вдовца, у которого было двое взрослых сыновей. Когда она носила под сердцем первенца, то нечаянно наступила на змею, сильно испугалась, потеряла ребенка и навсегда осталась бездетной. Тётя была тихая и грустная, и я очень жалела её. Хабиба-апа часто приходила к нам, иногда забирала меня на выходные в свой большой, красивый дом. В такие дни она будто сама становилась девчонкой: играла со мной в куклы, дарила симпатичные безделушки, нежила и наряжала, закармливала сладостями – словом, всячески баловала. На короткое время мне перепадала её нерастраченная материнская любовь. Надо ли говорить, что в такие редкие дни я была по-настоящему счастливым ребенком?! Позже мама рассказывала, что Хабиба-апа собиралась удочерить меня. Им с бабушкой почти удалось уговорить отца отдать меня на воспитание, но мама, естественно, не согласилась...

***

Мне нередко приходится сожалеть об одной непростительной ошибке, исправить которую, увы, невозможно. Я говорю о небрежном отношении к своему прошлому. Сколько интересного и полезного могла бы поведать мне моя мудрая бабушка! Она ведь о чем-то писала в тех своих записках! Даже если это был обычный дневник – все равно: знания никогда не бывают лишними. Но в детстве, к сожалению, об этом не задумываешься...

Будь я немного старше и любопытнее, я могла бы спросить у нашей ачи (так по-узбекски мы называли бабушку): за что она невзлюбила свою невестку? Быть может, причину следовало искать в традиции многожёнства? Или это была всего лишь материнская ревность?

Подозреваю все-таки, что источником неприязни стала мамина "славянская кровь". Если так, то это многое объясняет: мама оказалась первой, кто "разбавил" их чистую мусульманскую кровь, а бабушка наша была чистокровной, истинной узбечкой. Стало быть, именно эта, "смешанная" во мне кровь, причина того, что сердцу моему одинаково дороги те, кто почитает Священный Коран, и те, кто Книгой Книг от рождения считает Библию!

БАБУШКА

В бабушкином доме все, в том числе и мама, говорили на узбекском языке. Однако с нами мама общалась исключительно на русском и старалась делать это так, чтобы не слышали бабушка с дедушкой. Наши старики были крайне щепетильны в вопросах соблюдения традиций. Они строго следили за тем, чтобы внуки не нарушали принятых обычаев. В первую очередь, это касалось языка, одежды и поведения в быту.

Собственно, мы ничем не отличались от сверстников-чистокровок. Мы так же покрывали головы тюбетейками, одевались в просторные платья, носили длинные шальвары с широкими веревками вместо резинок. Голову нам мыли кислым молоком и туго заплетали множество мелких косичек. Иногда прядки волос украшали монетами и бусами, а чтобы косички не расплетались, их зашивали на концах обычными нитками. В праздничные дни девочкам, как и женщинам, красили брови. Для этого использовали специальную траву (усьму), которая росла почти в каждом дворе. Когда бабушка делала "макияж" мне, я непременно просила соединять дужки на переносице. С такими "сросшимися" бровями я больше походила на настоящую узбечку. Но это был чистейшей воды подхалимаж: угождая таким образом бабушке, я рассчитывала на ее любовь – такую же, в какой купалась моя старшая сестра. На правах первой внучки, Лиля пользовалась особым расположением, и я, признаться, сильно ей завидовала.

Странная штука память: я забыла лицо и имя нашей старушки, но хорошо усвоила ее уроки бережливости. За столом, например, она строго следила, чтобы мы не роняли крошки. "Это большой грех", говорила бабушка, собирала их в ладонь и отправляла в рот. Она очень расстраивалась, если где-нибудь на дороге ей попадался брошенный кусок. Подняв его, она тихо просила прощения у Бога, трижды целовала, трижды прикасалась хлебом ко лбу, после чего относила его собаке или клала в сторонку, под дерево. От нас она требовала того же.

Покупать в магазине хлеб у нас было не принято. Раз в неделю бабушка сама пекла лепёшки. В этот день она ничем другим больше не занималась, была тихая и торжественная. Утром купалась, гладко зачесывала волосы, туго повязывала косынку и надевала чистый фартук. От нас тоже требовались некоторые ограничения: разговаривать тихо, не суетиться, пекаря не огорчать. Вкусный и полезный хлеб, по словам бабушки, получался только у хлебопёка в добром расположении духа. Мы верили и вели себя подобающим образом...

Весь дом держался на ней. Бабушка была, как теперь принято говорить, трудоголиком и на дух не переносила лежебок. Не помню, чтобы кто-то из нас слонялся без дела – даже на каникулах. По утрам, пока было прохладно, мы рвали на огороде траву или мели двор – каждая свой участок. Потом усаживались в кружок и вышивали: бабушка показывала затейливые узоры и приговаривала, что настоящие узбечки должны уметь делать тюбетейки.

Кажется, во втором или третьем классе она научила нас с Лилей шить на настоящей ручной швейной машинке. С тех пор бумажные кульки и пакеты для дедушкиных покупателей шили только мы. Нам обеим это занятие пришлось по душе, и мы постоянно ссорились, оспаривая на него право. Конец нашим спорам, как всегда, положила мудрая бабушка: Лиле она поручила трудиться на дедушкиных клиентов, а мне досталось шить пакеты, которые затем надевались на созревающие виноградные кисти. Только так наливающиеся соком гроздья удавалось спасти от прожорливых птиц.

ДЕД

Чем занимались в этом доме мужчины – сказать затрудняюсь. Дед всегда вставал рано, долго кашлял (у него была астма), отдавал вполголоса распоряжения бабушке и удалялся на весь день. Он был среднего роста, худощавый, с огромной белой бородой и ходил, опираясь на трость. Чтобы унять расшалившихся внуков, ему достаточно было одного взгляда. С нами, а тем более с мамой, он не общался. Иногда, если кто-то из детей оказывался на его пути, он останавливался, показывал тростью направление, в котором нам следовало удалиться, и молча продолжал свой путь.

Авторитет у него был непререкаемый. Бабушка мужу перечить не смела. Полновластная хозяйка в его отсутствие, она становилась тихой и покорной, едва дед ступал на порог. Возвращался он с базара обычно после захода солнца, но всегда в разное время. Тем не менее, бабушка точно знала, когда это произойдет, и уже держала наготове кувшин с теплой водой, тазик и полотенце, чтобы помыть мужу ноги и руки. Но вначале она помогала ему раздеться: снимала верхнюю одежду, калоши и мягкие сапожки-ичиги, потом разматывала портянки. Завершив процедуру омовения, дед садился на топчан и молча перебирал чётки. Бабушка спешно удалялась к очагу, где уже почти был готов ужин.

Топчан этот был огромных размеров, занимал почти половину открытой веранды и был многофункциональным. То есть, это был одновременно диван, стол, стул и кровать. Для гостей его покрывали коврами, а в будние дни застилали домоткаными одеялами. Спали летом тут же, все вместе – взрослые и дети. Но ночью мне почему-то все равно было страшно, и я ныряла с головой под одеяло от любого шороха. Меня приводили в ужас лай собак, чьи-то шаги за высоким глиняным дувалом, непонятные звуки, нарушавшие ночное безмолвие. Частенько я просыпалась от грохота и гула самолетов, летавших низко над нашим домом: где-то неподалеку, очевидно, был аэродром...

ОТЕЦ

Отец тоже исчезал из дома на весь день. Я покривила душой, сказав вначале, что не знаю, за какую провинность он был уволен из органов. Знаю: за пристрастие к сладострастию. Иными словами, он любил вино и женщин, но я узнала об этом от мамы, будучи уже взрослой.

Уходя по утрам, отец всякий раз говорил, что отправляется искать работу. Судя по тому, что вечером он возвращался навеселе, очередной день был потрачен впустую. Под предлогом трудоустройства отец без зазрения совести сибаритствовал. Как ни странно, с возрастом он становился красивее и продолжал пользоваться успехом у женщин. Безупречной формы овал смуглого лица в обрамлении густой шевелюры, широкие плечи и высокий рост – для "охотниц за плотскими утехами" это была слишком заметная мишень. Отец и сам был охоч до них и даже не пытался скрывать, однако это не мешало ему периодически закатывать маме сцены ревности. На утро она обычно отправлялась на работу с опухшими глазами и опущенной головой. Однажды, когда мы еще жили отдельно от стариков, я нечаянно стала свидетелем одной из таких безобразных сцен.

У отца была дурная привычка: возвращаясь поздно в подпитии, он отпирал ворота своим ключом и еще во дворе начинал громко звать маму: "Клоп, я пришел!". Клоп – в устах пьяного мужчины означало имя Клава. Так звали мою маму, которая обычно дожидалась своего загулявшего мужа и только после этого ложилась спать. В этот вечер уставшая после работы мама, видимо, окончательно выбилась из сил и заснула. Это стало поводом к шумной ночной разборке. Пьяный отец пытался уличить ее в неверности: дескать, "прятала кавалера", потому долго не отзывалась.

Разбуженная пьяными выкриками, я долго не могла уснуть и вдруг услышала, как в соседней комнате жалобно плачет мама. Тихо поднявшись с постели, я приоткрыла дверь и увидела страшную картину. Полусонная, в ночной сорочке, мама стояла на коленях, плакала и искренне пыталась убедить отца в своей невиновности. Тот сидел на стуле, закинув ногу за ногу и скрестив на груди руки. Ни дать ни взять – сущий гестаповец! Я не знала, как быть: мое неокрепшее детское сердце разрывалось от сочувствия и бессилия. Вдруг я увидела, как отец замахнулся и ударил маму кулаком в лицо. Закричав, я выскочила из-за двери и вцепилась зубами в ненавистную руку. Если бы мама, знакомая с дикими повадками отца, не закрыла меня собой, я была бы размазана по полу.

Забегая вперед, скажу, что подобные дикие сцены ревности повторялись и позже. Одна из них едва не завершилась убийством: отец стрелял в маму из неизвестно откуда взявшегося у него дамского пистолета. К счастью, не попал. Зная его трусливую натуру, полагаю все же, что это был не промах, а очередной кураж. До сих пор помню пробитую пулей картину, которая висела высоко на стене, почти под самым потолком: по красивому желто-зеленому полю разбросаны крупные алые маки, а в нижнем правом углу – черная дырочка...

С тех самых пор я невзлюбила его. Мне всегда казалось, что поговорку "Молодец против овец..." – придумали про моего отца. Он куражился над беззащитной мамой, но был сущим телёнком там, где уважающий себя мужчина демонстрирует клыки. Он всегда знал, что бабушка за маминой спиной ведет "сепаратные" переговоры с целью найти ему в жены другую женщину. Знал, но молчал и кривил душой перед мамой. Не от хорошей жизни она то и дело лежала в больнице, но он считал ниже своего достоинства проведывать больную жену. Иногда он поручал это нам с Лилей, поскольку женское отделение находилось рядом со школой, за высоким глиняным дувалом. На переменках мы по очереди бегали в палату, и мама, вдруг похудевшая и сильно бледная, угощала нас вкусными, как мне тогда казалось, казенными харчами. Ее такие же худые и прозрачные соседки смотрели на нас ласково и угощали тем, что приносили им из дома близкие.

Когда мама выписывалась из больницы, отец ходил, словно побитый, и даже пытался угодить ей. В такие дни он обычно оставался дома или увозил нас на весь день в городской парк. Мы ели мороженое, пили лимонад и охотно верили, что все плохое осталось позади...