Текст книги "Драконы Вавилона"
Автор книги: Майкл Суэнвик
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
– Привет, – сказала она. – Меня звать Эсме, а как звать тебя?
Нат опустил газету и тоже улыбнулся: – Ну вот, наконец-то! А то я начинал уже думать, ты никогда не объявишься.
12
КОМНАТУШКА В КОБОЛЬД-ТАУНЕ
– О'кей, о'кей, кто играет? – Нат кинул на столик карту. – Поставишь пятерку, получишь десятку, поставишь десятку, получишь двадцатку, если ты угадал! – Он кинул на столик вторую карту. – Угадай даму, чернявую даму, la reine de la nuit [48]48
Царицу ночи (фр.).
[Закрыть], и ты сразу выиграл! – Он кинул третью карту и по очереди все их перевернул. Две красные двойки и дама пик. – Сколько ставим, сколько ставим? Поставишь сорок, получишь два по сорок, поставишь пятьдесят, получишь сотню. Игра – проще нет, как сказал старый дед! Ставим, ставим? – Он поменял пару карт местами, поменял еще раз, поменял еще раз. – Одна из них уж точно брюнетка, выбери брюнетку, и ты победил.
Под навесом обшарпанного кинотеатрика «Рокси» собралась небольшая толпа. Здесь были в основном хобгоблины и хайнты с малой подмесью рыжих карликов. Вилл стоял в самой гуще толпы, притворяясь, что глазеет на карты, а сам исподтишка высматривал клиента. Из хайнтов получались отличные налимы: они были заранее уверены, что к концу недели окажутся на мели, и наблюдали за исчезновением своих денег со стоическим спокойствием. Карлики любили играть, но совсем не умели проигрывать. Как правило, они не стоили связанного с ними беспокойства. А вот хобы – те были прижимистые, но при этом очень азартные. Вилл уже присмотрел одного хоба, который держался позади толпы и скептически хмурился, однако было совершенно ясно, что мельканье карт его завораживает.
Какой-то хайнт протянул замогильно-бледную руку и уронил на столик две скомканные долларовые бумажки.
– Вот эта, – ткнул он пальцем.
– Так не эта, говоришь? – Нат перевернул бубновую двойку, – И не эта? – Двойка червей. – Ты выбрал даму, ты победил! Поставил два, получай четыре. Шевелитесь, шевелитесь, делайте ставки. Поставил десять, получил двадцать, поставил двадцать, получил сорок. Что тут у нас, что тут у нас?
Хлоп-хлоп-хлоп – перевернулись карты. Хайнт оставил четыре доллара на столе и снова выбрал карту. Нат перевернул соседнюю.
– Нет, там уж точно не бубновая двойка. Две карты, только две карты на столе, и одна из них точно выигрывает, поставишь пять, получишь десять. Играйте, играйте, кто больше играет, тот больше получает. – Он поменял две карты местами и поменял еще раз, вернув их в начальное положение.
Хайнт упрямо потряс головой и ткнул прокуренным пальцем в ту же самую карту. Вилл уже понимал, что из этого больше не вытряхнуть. Наверное, Нат пришел к тому же заключению, потому что он снова переложил карты и при этом незаметно сунул даму в карман, заменив ее второй червовой двойкой.
– Последнее предложение, будешь удваивать? Нет? Ну, тогда мы открываем… двойку!
Деньги отправились Нату в карман.
– Кто теперь, кто теперь? Много поставишь, много получишь, ну как?
Хоб начал уже поворачиваться, собираясь уйти, и никто из остальных к столу особенно не спешил, поэтому Вилл протолкался вперед.
– Кладем три карты – раз, два, три. Теперь перевернем их. Три, два, один. Ну так что? Двадцать – сорок, полсотни – сотня.
Дама лежала посередине. Нат поменял двойки местами, затем поменял местами даму с одной из двоек. Вил кинул на стол двадцатку.
– Эта, – сказал он и ткнул в среднюю карту.
По толпе прокатился страдальческий стон, ведь все они ясно видели, что дама с краю.
– Ты так думаешь? – ухмыльнулся Нат. – А вот на эту, – он указал на перевернутую даму, – поставить ты не хочешь? Нет? Ну ладно, тогда перевернем – раз, два, и кралечка моя.
– Ну конечно! – не выдержал соседний хайнт. – Дама, она же точно здесь, это же каждый видел.
– Слушай, друг, – вскинулся Вилл, – играй тогда сам, если ты такой умный.
Хоб напряженно наблюдал и никуда уже больше не хотел уходить. Он был уже почти уверен, что выиграть проще простого. Налим проглотил наживку. Теперь его нужно подцепить.
– Поставишь десять, получишь двадцать, поставишь двадцать, получишь сорок, – тараторил Нат. – Угадаешь даму – получишь вдвое, черные бледных всегда побьют. Двадцатка – сороковка, полсотни – сотня, все очень просто, просто, как короста!
Он бросил три карты на стол и, торжествуя, перевернул их лицом вверх.
– Дай-ка я взгляну на эту твою даму!
Вилл схватил карту со стола, придирчиво осмотрел ее с обеих сторон и положил на место. В этот самый момент Нат зажмурился, заслонил рот рукою и громко чихнул, а Вилл успел тем временем загнуть уголок дамы. Когда Нат сгреб карты со стола, ничего, как видно, не заметив, Вилл повернулся к хайнту, который был так уверен, что карта выбрана неправильно, и заговорщицки ему подмигнул. И налим прекрасно это видел.
– От дамочек – от них вся радость! Ставишь двадцать, получаешь сорок. Ну так что? Вот три карты, запомните получше. Теперь мы их перевернем, пару раз переложим. Ставишь двадцать, получаешь сорок – это если угадал. Ставишь полсотни, получаешь сотню, ну так что?
Вилл швырнул на стол весь свой бумажник. Хоб подбирался к столу все ближе и ближе, в глазах его горела откровенная алчность.
– Две сотни, что дама посередке. – Вилл указал на карту с загнутым уголком.
– Извини, друг, но предел пятьдесят.
Толпа угрожающе зарычала. Нат с испуганным видом вскинул руки вверх:
– Ну хорошо, хорошо! Сегодня, так уж и быть, играем без лимита. – Без всяких на этот раз прибауток он перевернул карты. – Ты выиграл.
Самодовольно ухмыляясь, Вилл забрал свой выигрыш и отошел от столика. Как только Нат снова завел свою песню, вперед с криком «Ставлю три сотни, что я угадаю даму!» протолкался хоб.
Налим попался на крючок, теперь его нужно подтащить.
– Ты хочешь сыграть? Так на сколько ты там сказал? Поставишь сотню – получишь две, поставишь три – получишь аж шесть. Угадай даму, и ты при деньгах. Чернявая дама, чернявая дама, чернявая дама. Черная краля, царица ночи, la reined'Afrique [49]49
Царица Африки (фр.).
[Закрыть], угадал и выиграл. Раз… два… три. Выбирай.
Налим уверенно ткнул пальцем в карту с загнутым уголком.
Нат тут же ее перевернул.
Теперь наступали сладчайшие мгновения, когда до налима доходило: он увидел картинку карты, уголок которой Нат успел загнуть, и эта была, конечно же, недама, чей уголок Нат столь же незаметно успел распрямить. Налим увидел, как его деньги исчезли в кармане Натовой куртки. Налим понял, что его надули, перехитрили, выставили полным идиотом. А еще, и это важнее, до него дошло, что он не может обвинить Ната в жульничестве, не признавшись одновременно в своем собственном бесчестном поступке. От растерянности пополам со злобой челюсть хоба отпала, его рот превратился в большую букву «о».
С привычным уже проворством Вилл скользнул за спину налима, его рука сжимала в кармане короткую тяжелую дубинку. Так, на всякий пожарный. Однако в данном конкретном случае данный конкретный хоб только возмущенно развернулся и ушел по каким-то своим хобячьим делам.
– Делаем ставки, делаем ставки.
Вилл снова стал оглядывать толпу – и увидел, что прямо на него смотрит да еще при этом слегка улыбается благопристойного вида хайнт в благопристойном же костюме-тройке. Для уличного мошенника он был слишком уж дорого одет. От него не исходило вайбов, свойственных леворукому братству, и уж точно он не был налимом. Так что же он тогда такое?
Раздумья Вилла были прерваны пронзительным свистом. Свистевшая в два пальца Эсме стояла у перекрестка на мусорном контейнере и энергично размахивала руками. Убедившись, что Вилл и Нат на нее смотрят, она указала на хуаку в форме городской стражи, который только что прошел мимо нее. Нат мгновенно сгреб карты и деньги и пошел вдоль кинотеатра, ничуть не беспокоясь о складном столике, а зеваки и кандидаты в налимы, у которых, как правило, не было особых причин любить жандармерию, рассеялись по сторонам, Вилл же направился прямо к стражнику.
– Арестуйте этого негодяя! – потребовал он, яростно жестикулируя. – Он мошенник и проходимец, он выманил все мои деньги! – Бронзоволицый хуака попытался пройти мимо Вилла, но тот опять заступил ему путь. – Он не должен остаться безнаказанным!
– Да уберись ты, на хрен, с дороги, – прорычал хуака и оттолкнул Вилла в сторону.
Поздно, слишком поздно. Нат уже исчез в узком проулке между «Рокси» и соседствовавшим с ним москательным магазином. Стражник угрожающе двинулся на Вилла, но тот щеголял деловым костюмом и сногсшибательным репсовым галстуком, так что хуаке было не понять, можно начистить ему морду или стоит поостеречься, поэтому он ограничился словесным разносом и добрым советом больше не попадаться. А Вилл забрал Эсме, а так как его учительница музыки приболела, а тренер по фехтованию должен был драться на каком-то турнире, а значит, никаких уроков у него сегодня не было, они провели остаток дня в Дарул-эс-Саламских аркадах за игрой на механическом бильярде.
Вечером они, как обычно, встретились в заднем помещении «Крысиного носа», где Нат регулярно держал совет. Ловчилы и тролли, сутенеры, спреты и карманники, спанки, лабверкины и хобтраши приходили и уходили, хлопали друг друга по спинам, обещали друг другу мелкие услуги. Еле слышным шепотом передавали информацию либо (что чаще) пустяковую, либо (во всех прочих случаях) крайне сомнительную. Вилл крутил в ладонях недопитый стакан с пивом и слушал. За этот последний год он многому научился. Не только жульническим проделкам, посредством которых они с Натом набирали себе на мало-мальски сносную жизнь, но и просто обычаям этого города. Он узнал, что в Вавилоне «хрен ли ты уставился?» обозначает «привет», что «я, пожалуй, на тебя наеду» означает «дай мне десять долларов, и я буду смотреть в другую сторону», а «я тебя люблю» означает «снимай штаны и ложись на кровать, чтобы я могла зацапать твой бумажник и смыться».
Он узнал еще, что есть два вида магии: высокая и низшая. Высокая магия имеет дело с первоосновами бытия, и даже самое слабенькое, неумело наложенное заклятие может заполнить мелькающим «снегом» экраны всех телевизоров на мили вокруг. А потому любой, в том заинтересованный, мог быстро ее обнаружить. А вот низшая магия могла быть такой простой, как умение сдать нижнюю карту колоды вместо верхней или вытащить из уха монетку. При правильном исполнении обнаружить ее просто невозможно. Но если ты даже был настолько беззаботен, что дал себя поймать, у тебя, при достаточной доле нахальства, не говоря уж о сообразительности, всегда остаются шансы выбраться из этой передряги, используя в качестве оружия свой собственный язык. Так что в определенном смысле низшая магия была посильнее высокой.
Вот Нат – тот был насквозь пропитан низшей магией.
Но он ни в коем случае не был просто мелким жуликом. Нат проводил подготовительную работу – во всяком случае, он так утверждал – для какого-то крупного, рассчитанного на долгое время и сказочно доходного мошенничества. В каковых видах Вилл изводил почти все свое свободное время на бесконечные уроки: музыка, хорошие манеры, дикция, фехтование… Это последнее Вилл едва не бросил, увидев однажды, как неотесанный новичок, размахивавший шпагой словно шваброй, выбил клинок из руки его тренера. Но с другой стороны: «Это умение бесполезно, а потому высоко ценится, – как объяснил в свое время знаменитый фехтовальщик Сент-Вир [50]50
Герой романа Эллен Кашнер «На острие клинка».
[Закрыть]. – Если вы хотите убить благородного господина, воспользуйтесь пистолетом. Если хотите произвести на благородного господина впечатление, победите его в схватке на рапирах. Однако последнее гораздо труднее, и потому я советую вам учиться, учиться и учиться». Когда наступило временное затишье и никого, кроме них, в комнате не осталось, Вилл сказал:
– «Три листика», Нат, как-то приелись. Они стали привычной тягомотной работой.
– В чем-то ты, сынок, и прав. – Нат наклонился и заглянул под стол, где Эсме по бессчетному разу перечитывала свое собрание комиксов. – Ну как у вас внизу дела, бабуленька?
– В поряде, – рассеянно сказала Эсме.
– Так когда же мы все-таки… – начал Вилл.
Через стену просочился тот самый хайнт. Он был весьма представителен и буквально лучился богатством – костюм-тройка с парчовым жилетом, сплошь расшитым солнцами, лунами и знаками зодиака, золотые часовые цепочки, свисающие петлями из каждого кармана. Его кожа была лиловой, как спелая слива.
– Том Никто, старый ты негодяй! – Он протянул вперед широко разведенные руки. – Я тут случайно услышал, что ты снова в нашем городишке.
– Теперь, дорогой мой Салем, я Нат Уилк. – Нат встал, они обнялись и стали с чрезмерным, словно на сцене, жаром тискать друг друга. А когда их страсть немного улеглась, Нат сказал: – А это, Вилл, достопочтенный Салем Туссен, олдермен.
У политика было крепкое рукопожатие, и, глядя Виллу прямо в глаза, он не то чтобы подмигнул, но что-то вроде, словно говоря: все мы здесь жулики, а потому должны держаться друг друга. Виллу он сразу понравился, но доверия не вызвал ни на грош.
– Я тебя сегодня уже видел, – заметил Вилл.
– Знаю, знаю, – кивнул Туссен и снова повернулся к Нату. – Так почему я сюда пришел. Мне нужен белый парень, чтобы бегать по поручениям в деловой части города, где мои обычные курьеры могли бы вызвать малость повышенный интерес. Умеющий смотреть и умеющий молчать. Способный понимать и соображать.
– Ты хочешь сказать: без всяких заморочек, что там честно, а что нечестно.
Салем Туссен широко улыбнулся, сверкнув двумя золотыми зубами с гравировкой в виде дьявольских рун.
– Ты знаешь меня как облупленного!
– Мы с этим мальчиком работаем тут над неким делом, но мне еще нужно несколько месяцев, чтобы толком все подготовить. На это время ты можешь его забрать.
Вилл был уже слишком профессионален, чтобы высказаться вслух. Однако он все же взглянул на Ната с откровенным недоумением. Нат похлопал его по плечу.
– Ты, сынок, уже прилично заточен, – сказал он. – Теперь тебя надо малость отшлифовать.
По большей части Виллова работа состояла в том, чтобы, благопристойно подстриженным, в благопристойном костюме и вообще имея подчеркнуто благопристойный вид, бегать по всяческим поручениям. Он собирал у туссеновских избирателей заполненные налоговые декларации, доставлял троллеобразным функционерам кипы какой-то документации, фиксировал нарушения лицензионного законодательства, преподносил уходящим на пенсию секретаршам богатые коробки с засахаренным корнем Иоанна Завоевателя и рассеянно ронял на канцелярские столы конверты с тем или иным количеством двадцаток. Когда умирал кто-нибудь значительный, он приносил к задним дверям Храма Тьмы белого козла для жертвы Безымянным. Когда чей-нибудь там сынок попадал в армию или в тюрьму, он вбивал в нкиси-нконде, стоявший у Туссена в приемной, новый гвоздь за его благополучное возвращение. Он работал с избирателями из заселенных хайнтами районов вроде Джинни-Голла, Белутахатчи и Дидди-Ва-Дидди, где в барах не продохнуть от дыма, музыка играет хорошая и не дай тебе бог улыбнуться какой-нибудь шлюхе. Он вел переговоры с прожженными бюрократами из городского совета. Не все, что он делал, было абсолютно законно, но ничто из этого и не было явно преступным. Салем Туссен еще не проникся к нему полным доверием.
Как-то вечером Вилл на пару с Дохлорожим заряжал конверты, а тем временем Джими Бигуд [51]51
Jimi Begood – хулиганский гибрид Джими Хендрикса с песней Чака Берри «Johnny В. Goode».
[Закрыть]просматривал вместе с самим олдерменом список квартальных ответственных, вычеркивая замеченных в том, что они клали деньги на кампанию себе в карман, а в день выборов ничего не делали либо, что еще хуже, направляли голосование совсем не в ту сторону, потому что работали на противников. Дверь из кабинета Туссена в приемную была слабо прикрыта, так что Вилл через щелку слышал, о чем они там говорят.
– Прошлым августом дед Домовой окаменел, – говорил Джими Бигуд, – и теперь, чтобы вывести словаков, нам нужно подобрать кого-нибудь другого. Есть там некая вила по имени…
Дохлорожий перетянул толстую пачку конвертов резинкой и швырнул ее в тележку, стоявшую в дальнем углу комнаты.
– Третья! – констатировал он и тут же добадил: – Хочешь знать, отчего у меня в заднице свербит?
– Нет, не хочу.
– А свербит у меня оттого, что вот сейчас мы с тобою делаем одну и ту же работу, но я тут буду лизать конверты до скончания века, в то время как ты двинешь прямиком на самый верх, и ты знаешь, почему это? Потому что ты прилично выглядишь.
– Это просто расистское дерьмоплетство, – покачал головою Вилл. – Туссен никогда меня не повысит. Хайнтам нравится видеть, как фей шестерит для Главного Мена, но они в жизни не примут меня в роли своего советника. Ты знаешь это не хуже меня.
– Да, но ведь ты не намерен долго здесь жопу просиживать, верно? Через пару лет у тебя будет должность при Мэральности. Я ничуть не удивлюсь, если ты доберешься аж до Дворца Листьев.
– Ты или треплешь чего ни попадя, или совсем идиот. Потому что если ты всерьез, то нужно быть полным идиотом, чтобы распускать про это варежку. Будь на твоем месте Туссен, он бы сперва точно убедился, что я его друг и что, если я туда пролезу, он получит надежного союзника. А у него, у Туссена, нам еще учиться и учиться.
– Туссен – это старый пердун, только и знающий, что строить из себя рубаху-парня. – Дохлорожий понизил голос почти до шепота. – Мне нечему учиться у этого натужного бодрячка, напыщенного пустобреха…
Дверь кабинета резко распахнулась. На пороге стоял Салем Туссен с глазами, настолько закатившимися, что остались видны одни белки. Он вскинул руку и пустым, нездешним голосом сказал:
– Один из моих избирателей попал в беду.
И вообще в олдермене было что-то нездешнее. За долгие десятилетия, что он топтал кварталы Вавилона, соприкасался с его кирпичами и перилами, барами и борделями, бухгалтерскими конторами и подземными парковками, молекулы города насквозь пропитали его тело, а его собственные молекулы вошли в плоть и кровь города, так что между ними двоими уже не было разделения. Он был способен понимать настроения и мысли Вавилона, а иногда – вот как сейчас – город говорил с ним напрямую.
Туссен схватил свою шляпу, перекинул через руку пальто.
– Джими, – скомандовал он, – оставайся здесь и организуй насчет адвоката, со списком мы кончим потом. Дохлорожий, Вилл – вы, ребята, пойдете со мной.
И олдермен вылетел в дверь. Дохлорожий за ним последовал, чуть замешкавшийся Вилл бросился их догонять.
По совместительству Дохлорожий работал у Туссена шофером. Забравшись в «кадиллак», он спросил:
– Куда мы, босс?
– Кобольд-таун. Там хайнта повинтили за убийство.
– Думаешь, его подставили?
– А кой хрен разница? Он избиратель.
Кобольд-таун был округом со смешанным населением – и со всеми сопутствующими проблемами. Хотя по улицам слонялась масса хайнтов, над дверями большого дома, рядом с которым стояло несколько полицейских машин, висели, чтобы отгонять это племя, зеленые веточки укропа. Лимузин Туссена подъехал как раз в тот момент, когда полицейские волокли отчаянно бьющегося хайнта, на запястьях которого уже были защелкнуты наручники из рябиновой древесины. Он вертел головой, дробно стуча, как горохом в погремушке, бусинками, висевшими на кончиках его дредов, и орал во весь голос.
– Я ни хрена такого не делал! – орал он. – Говно это все, говно собачье! Вот увидите, я вернусь, и вам тогда всем не жить!
Глаза хайнта горели адским огнем, вокруг головы дрожало голубое призрачное сияние – верные признаки тех, кто ширяется хрустальной дурью. Вилла удивляло, что он еще может стоять на ногах.
Как только машина остановилась, Вилл выскочил наружу и открыл перед Туссеном дверцу. Туссен важно вылез и царственным жестом остановил блюстителей закона, а затем бархатным голосом обратился к их невольнику:
– Успокойся, сынок, я позабочусь, чтобы ты имел хорошего адвоката, самого лучшего, какого можно нанять.
Вилл раскрыл свой мобильный телефон, набрал номер и начал торопливо, озабоченно бормотать. Все это было чистое представление – он набрал прогноз погоды, а Джими Бигуд уже, без сомнения, связался с общественным адвокатом, – но в сочетании с присутствием Туссена этого представления хватило, чтобы хайнт притих и стал внимательно слушать.
– Ты только не лезь на копов, а то они тебя убьют, – заключил олдермен. – Тебе это ясно?
Хайнт молча кивнул.
В вестибюле двое полицейских разговаривали с привратником. При виде входящих хайнтов все трое заметно напряглись, но тут же расслабились, увидев, как Вилл возвращает на место веточки укропа, и облегченно разулыбались, когда узнали Туссена. Все это случилось в мгновение ока, однако Вилл успел заметить. А если заметил он, как могли не заметить его спутники? Как бы там ни было, олдермен величественно вошел, пожимая налево и направо руки и раздавая сигары, полицейские благодарно их принимали и прятали в карманы своих мундиров.
– Что за преступление? – спросил он.
– Убийство, – сказал один из копов.
Туссен удивленно присвистнул, словно это стало для него поразительной новостью.
– Какой этаж?
Они вызвали лифт, хотя лестница находилась рядом и подняться по ней было гораздо быстрее. Но Салем Туссен точно так же не мог подниматься по этим ступенькам, как не мог он сидеть за рулем своего автомобиля. Он должен был быть уверен, что вы понимаете, насколько он крупная личность, еще до того, как он похлопал вас по спине и угостил вашу лошадь кубиком сахара. Когда двери лифта разъезжались, Туссен повернулся к Дохлорожему и удивленно заметил:
– Ты какой-то как в воду опущенный. Что-нибудь стряслось?
Дохлорожий скованно, словно шея его плохо поворачивалась, помотал головой. Весь дальнейший путь он прошел, глядя прямо вперед и ни разу не сморгнув.
В промерзлой квартире работали два следака, оба из эльфов тилвит-тег, золотистые и остроухие, в длинных плащах, выглядевших так, словно их специально и очень тщательно мяли. Когда коп, стороживший дверь, пропустил пришедшую троицу внутрь, они раздраженно обернулись – и обреченно увяли, узнав олдермена.
– Шулпе! Ксисутрос! – Туссен хлопал по спинам и пожимал руки, словно пришел сюда выцыганивать деньги на избирательную кампанию. – Вы прекрасно выглядите, и ты, и ты.
– Добро пожаловать, Салем, на наше скромное место преступления, – сказал детектив Ксисутрос, щедрым жестом обводя комнату рукой.
Одно окно, полуоткрытое, и в него задувает зимний ветер. И подоконник, и вся стена под ним почернели от крови. Оконная решетка на месте и вроде бы цела. Зеркальный комод, кровать, щепки от расшибленного стула. От окна к распахнутой двери крошечной ванной тянется черный пунктир засохших капелек крови.
– Мне следовало заранее знать, что ты непременно здесь появишься.
На полу ванной распластался безжизненный боггарт. Его грудь была вспорота, а там, где прежде находилось сердце, зияла жуткая дыра.
– Кто этот жмурик? – спросил Туссен.
– Некто по имени Бобби Баггейн. Так себе, одно из низших разумных существ.
– Я вижу, что вы повинтили ни в чем не повинного хайнта.
– Слушай, Салем, не кати на меня баллон. Это дело, считай, закрыто, подшито и отправлено в архив. Дверь была заперта на ключ и еще на засов. Решетка на окне целехонькая, как и лапка укропа над ней. Единственный, кто мог сюда забраться, – это призрак. Он работает здесь охранником. Дрых у себя в полуподвале, там мы его и нашли.
– Хайнт. – Глаза Салема Туссена стали жесткими. – Так?
После кратчайшей из пауз детектив кивнул:
– Хайнт.
– Расскажи поподробнее.
– Около часа назад началась драка. Тупые удары в стену, треск ломающейся мебели. Посыпалось множество жалоб. К тому времени, как прибежала консьержка, тут все уже стихло. Она вызвала нас. Мы взломали дверь.
– Почему у консьержки не было ключа?
– Ключ у нее был, но Баггейн запер дверь на засов. Можешь себе представить, как завелась эта старая перечница.
– Почему над дверью не было защиты от хайнтов?
– Никакой необходимости, в вестибюле сидит охранник. Единственный хайнт во всем здании.
Тем временем Вилл пристально всматривался в участок стены над дверью.
– Здесь еле заметное, но все же пятно, словно была когда-то защита, а потом ее сняли.
– Ну и?… – повернулся детектив Шулпе, до того все время молчавший.
– Интересно, что же это за парень, который запирается на засов, а защиту над дверью снимает? Бессмысленно как-то.
– А как раз такой парень, который не любит ширяться в одиночку и приглашает иногда для компании своего приятеля хайнта. – Детектив Ксисутрос указал подбородком на комод, где лежали шприцы, жгуты и пустые ампулы. – По словам консьержки, эти двое так нежно дружили, что соседи держали их за пидоров. Олдермен, – повернулся он к Туссену, – если ты хочешь поставить нашу здесь работу под сомнение – валяй, флаг тебе в руки. Я только хочу сказать, что надеяться этому парню практически не на что.
– А Вилл ведь прав! – сказал Дохлорожий, направляясь к окну. – И еще одно обстоятельство. Вы только посмотрите, сколько крови на подоконнике. Здесь это все и случилось. Так какого же хрена он пошел потом в ванную? Кто-то вырвал у него сердце и потому он решил помыть руки?
Теперь оба следака смотрели прямо на него. Смотрели жестко и враждебно.
– Ты мало знаешь про боггартов, – возразил Ксисутрос. – Они ведь ребята очень живучие. Оторви такому голову, он и то проживет минут пять, а сердце… так это вообще ерунда. Да, именно это он и сделал, пошел помыть руки. Старые привычки – они очень устойчивы. Мы с того, собственно, и начали, что закрыли там воду. Я боялся, что в противном случае консьержка шлепнется в обморок.
– Но что же случилось с сердцем? – Дохлорожий обвел глазами комнату. – Куда оно все-таки подевалось? Вы же не думаете, что хайнт его съел? Или вы держите все наше племя за каннибалов?
– Да уберите же кто-нибудь, на хрен, этого Шерлока Холмса, – презрительно бросил Ксисутрос.
Салем Туссен взял Дохлорожего за локоть и подвел к двери.
– Почему бы тебе не погулять где-нибудь снаружи?
Лицо Дохлорожего стало пепельно-серым, он вылетел из комнаты в коридор и громко хлопнул дверью. Вилл тут же последовал за ним – он понимал, что это тоже входит в его обязанности.
Выйдя из здания, Дохлорожий сразу направился в проулок, куда выходило окно Баггейна. Судя по тому, что под окном не было ни пометок мелом, ни обрывков заградительной ленты, полицейские не нашли здесь никаких следов и улик. Да и сердце на тротуаре не валялось. Да, конечно, сердце могла утащить уличная собака или какой-нибудь случайный гонт. Только вот крови не было тоже, не считая пятна под окном и, может быть, капельки-другой, которых ночью и не заметишь.
– Так что же все-таки случилось с сердцем? – Не в силах устоять на месте Дохлорожий расхаживал взад-вперед. – Не могло же оно выпустить крылышки и улететь.
– Я знаю ровно столько же, сколько и ты.
– Ну, скажем, вот ты – Баггейн. Здесь, – Дохлорожий хлопнул ладонью по кирпичной стене, – у тебя окно. Ты стоишь там и смотришь на улицу. Я подхожу к тебе сзади. Мне нужно вырвать твое сердце таким образом, чтобы вся кровь осталась на подоконнике. Со спины мне до сердца не добраться. Если ты повернешься ко мне лицом, кровь брызнет на тебя и в комнату, а никак не на подоконник. Эти безграмотные детективы думают, наверное, что хайнт может ввести свои руки в спину Багтейна и вытолкнуть его сердце наружу. Только ведь так не получится. Два предмета не могут занимать одно и то же место в одно и то же время. Если я сделаю свои руки материальными, когда они находятся в твоей груди, я их, на хрен, все переуродую. Так что сзади он к тебе не подошел.
– О'кей.
– Но я уже говорил, что, если ты повернешься и я подойду к тебе спереди, кровь не попадет на подоконник. Значит, я должен быть между тобой и окном. Не знаю, обратил ли ты внимание, но на Айсе не было крови. Ни капельки. Зип. Нада. Если ты думаешь, что я могу вырвать чье-нибудь сердце, а затем сделать себя нематериальным так быстро, что брызнувшая кровь пролетит сквозь меня, то это вряд ли. Но даже если бы я и смог, кровь забрызгала бы и пол. Чего не было. Ну скажи мне теперь, могу ли я вырвать твое сердце так, что вся кровь попадет на подоконник?
– Не можешь.
– Благодарю вас. Благодарювас. Совершенно верно. И я не могу, и никто не может.
– Ну и?..
– Есть во всем этом что-то очень сомнительное. Жульничество какое-то.
– Вроде?
– Я не знаю. – Руки Дохлорожего бессильно повисли. Казалось, что из него, как из проткнутого шарика, внезапно вытекла жизнь. – Не знаю, и все тут, – пробормотал он, еле ворочая языком.
– Дохлорожий, – прищурился Вилл, – с чего бы вдруг такая озабоченность? Ты назвал этого парня Айсом. Вы что, знакомы с ним?
Лицо хайнта закаменело и стало пепельно-серым.
– Больше чем знакомы, – сказал он убитым голосом. – Мы – родные братья.
Через улицу наискось светилась вывеска столовой, и они заказали там кофе. Дохлорожий смотрел в свою чашку, болтал в ней ложечкой, но пить даже не начинал.
– С Айсом всегда были сплошные неприятности. Он слишком любил улицу, любил наркотики, любил хулиганство и драки. Вот потому-то из него ничего и не вышло. – Он вытащил ложечку из кофе, осмотрел ее со всех сторон и положил на стойку. – А может, я просто чего-то не понимаю и это он замочил того боггарта. Может, и замочил.
– Ты прекрасно знаешь, что ничего такого он не сделал и сделать не мог. Ты сам же это и доказал.
– Ну да, но судью-то это не убедит?
Вилл был вынужден согласиться, что нет, не убедит.
– Вы с ним поддерживали связь? – спросил он после недолгой паузы.
– Не то чтобы часто. Я видел Айса пару месяцев назад. Он был обдолбанный в дупель и нес какую-то чушь про то, что ему все не перло, не перло, а тут вдруг крупно сорвал. Что скоро он будет курить сотенные сигары и таскать в постель тысячедолларовых шлюх. Звездел, конечно, но что-то за этим есть. Я сказал ему, убирайся на хрен, мол, слушать даже не желаю, что он там украл и где. Мой собственный брат. В последний раз, как я его видел, я сказал ему – убирайся на хрен.
Они немного помолчали.
– Не было ни слова, что они нашли там что-нибудь ценное, – заметил Вилл.
– Бывает, что копы суют то, что им приглянулось, себе в карман.
– Тоже верно. – Вилл обмакнул палец в кофе и начертал на линолеумной стойке Печать Озарения. Но ничто его не озарило. Он вздохнул. – А что бы делал в такой ситуации Большой Босс?
– Он? – горько усмехнулся Дохлорожий. – Стал бы, наверное, раздавать сигары.
– А что, – встрепенулся Вилл, – это же совсем не плохая идея. Там же, на улице, жуткая холодина. – Он посмотрел в окно, пересчитал полицейских и подозвал официантку. – Налей мне, пожалуйста, четыре больших кофе, сахар и сливки отдельно.
Покинув горестно ссутулившегося Дохлорожего, Вилл отнес картонный поднос через улицу, где четыре полицейских переминались с ноги на ногу и притопывали, чтобы совсем не окоченеть. Приняв щедрый дар, они поблагодарили его короткими кивками. У всех четверых была темная кожа, короткие рожки и что-то такое в лицах и поведении, ясно говорившее, что они и сами знают, что не быть им настоящими детективами, никогда не быть.