Текст книги "Плоть и кровь"

Автор книги: Майкл Каннингем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

1968

Поле для гольфа казалось необъятным, как океан, рассекаемый блеклым серебром восходящей луны. Мерцали созвездия, первый за эту осень северный ветер раскачивал среди звезд ветви сосны. Сьюзен лежала на блекло-желтом квадрате одеяла, с осторожной заботливостью сжимая пальцами член Тодда. И наблюдая за изменениями его лица.

– Ох, – вымолвил Тодд. От губ его и носа поднимался парок. – Ох. Охххх . Ох.

– Чшш, – шепнула Сьюзен, хоть звуки, издаваемые Тоддом, и не были громкими. Повседневное свое существование крупное тело Тодда вело с поразительной легкостью. Он не находил ничего замечательного в способности его пальцев удерживать за края суповую чашку или в том, что его ступни целиком заполняют ботинки – массивные и потенциально такие же убийственные, как бетонные блоки. Он строго следовал правилам, жал руки другим юношам и с совершенной убежденностью говорил им, что рад их дружбе. А вот ночами – на гольфовом поле или в машине его брата – из тела Тодда грозило вырваться что-то слишком большое.

– Ахх, – прошелестел он, и Сьюзен снова шепнула:

– Чшшш.

Ладонь Тодда ползла по ее бедру. Сьюзен надеялась, что бедро ее прекрасно, что оно белеет под раскачивающимися ветвями, как алебастр. Надеялась, что она, в ее юбке и трусиках, в грубом, согревавшем ее голые груди кардигане Тодда и в свисавшей с шеи цепочке с холодным перстнем его выпускного класса, достойна преклонения. Пальцы Тодда скользнули под резинку ее трусиков. Сьюзен занервничала, немного переменила позу. Эти пальцы порождали в ее животе ощущение тошноты, странной тревоги. Пальцы продвигались вперед, потирая темные волосы ее лобка (почему они так густы?), затем один окунулся в нее, быстро, почти украдчиво. Вставился внутрь, отдернулся, вставился снова. Сьюзен боролась с нараставшей в ней паникой. Как он упорен. Палец копался в ней, отыскивая что-то, некое загадочное совершенство, которого, опасалась она, ей как раз и недостает. Интересно, рассказывает Тодд о ней своим друзьям? Сжимавшая его член ладонь Сьюзен задвигалась быстрее, она знала: если заставить Тодда кончить, он успокоится, снова станет сдержанным, послушным стадному инстинкту юношей. И чтобы отогнать свои страхи, Сьюзен сосредоточилась на его члене, на увитом венами черенке и лиловатой, странно непорочной головке. Других членов она ни разу не видела, и даже если ей случалось виновато рисовать в воображении еще каких-то мальчиков, она представляла себе их плечи, грудные мышцы, зады, но в промежности никогда не заглядывала. Там, где свисали их детородные органы, воображение Сьюзен рисовало белую, ярко освещенную заплатку, мальчики получались у нее сильными, волнующими, но лишенными пола, как слово «лошадь». В ее географии тела присутствовал только один член – Тодда. И Сьюзен гадала, сознает ли он всю глубину и широту ее верности. И гадала также, не такое ли прилежание, не такую ли дотошную, клиническую любознательность, как у нее, и подразумевают люди, когда говорят о любви.

– Оуу. – Тодд испустил влажный, горловой звук, и Сьюзен поняла – конец уже близко. Палец его толокся в ней все усерднее. Сьюзен могла бы закричать, потребовать, чтобы он перестал, но вместо этого смещала свободную кожицу члена вверх и вниз, вверх и вниз, вкладывая в это движение всю свою волю, пока наконец Тодд не выстрелил вверх, придушенно застонав, первой призрачно засветившейся струйкой, опавшей кружочками брызг на его гладкий, плоский живот.

– Ммм, – произнесла она и: – Чшш.

Кружочки попахивали белильной известью. То была вздыбленная капитуляция, пугающая и печальная. Сьюзен стискивала дергавшийся член в ладони, пока он не обмяк, пока палец Тодда не угомонился и не выбрался наружу, так что теперь она могла полежать рядом с Тоддом, успокаивая его, ощущая жар его тела.

Они не разговаривали. Не будь ночь так холодна, они, пожалуй, заснули бы. Голова Сьюзен лежала на груди Тодда, поднимаясь и опускаясь в такт его ровному, животному дыханию. Ей нравились эти минуты, в которые она могла полежать с ним, просто полежать, ощущая себя такой же, как он, владелицей его огромного тела. Нравилась мысль о том, что ее тело может целиком поместиться внутри его. Она могла бы носить на себе Тодда, как доспехи. От травы тянуло сырым, бесстрастным запахом, Сьюзен вглядывалась в живот Тодда, покрытый крошечными лужицами семени, молочно светившимися в переменчивой темноте. В самый первый раз его извержение показалось ей омерзительным, однако со временем отвращение сменилось любопытством. Этот вязкий сок источало внутреннее, сокровенное существо Тодда. Тодда, президента старшеклассников, мать которого гладила даже его нательные майки. Выплески семени так не вязались с ним, что Сьюзен поневоле чувствовала себя тронутой. В них присутствовал оттенок утраты, и ей нравилось утешать после них Тодда. Она вглядывалась в эти лужицы, зная, что уже через секунду они станут полупрозрачными, разжижатся и стекут по его ребрам. Пока же беловатые густые кружочки эти мирно покоились под октябрьским небом.

Сьюзен тронула одну из капелек пальцем, и та, совершенная в ее округлости, дрогнула на животе Тодда, прямо у границы его спутанных лобковых волос. Сьюзен сказала себе, что прикасается к свету звезд и к печали Тодда, к потаенному голоду, открытому только ей. Она подняла увлажненный палец в холодный воздух, вгляделась в его тусклое поблескивание, а затем приложила к языку.

– Что ты? – спросил Тодд.

– Пробую тебя на вкус, – ответила она. Вкус походил на запах – что-то грибное, жидкий крахмал, однако присутствовал в нем и иной оттенок, волглый, человеческий.

Она услышала, как прервалось его дыхание.

– Господи, Суз, – выдавил он.

– Исключительно в научных целях, – пояснила она. – Хочется же знать все.

Но и сама услышала, что голос ее стал как-то тоньше. Она допустила просчет. Люди, по-настоящему любящие, так себя не ведут. Распущенность, нелепость.

– И, ммм, как он тебе? – спросил Тодд.

– Ну, мороженое им не заменишь.

– Наверное, нет, – сказал он.

Оба рассмеялись, испытывая, впрочем, неловкость. Сьюзен стянула кардиган на груди.

– Замерзаю, – сказала она.

– Знаю. Я тоже.

– Наверное, пора двигаться.

– Да. Наверное, пора.

Они сели, начали одеваться. Тодд достал из заднего кармана брюк носовой платок, вытер им живот – быстро, без всякой сентиментальности, точно ветровое стекло машины протирал.

– Холодновато становится для таких дел, – сказал он. – Думаю, в этом году мы сюда больше не вернемся.

– Нет. Сегодня состоялось прощание с полем для гольфа.

Они огляделись вокруг – так, точно оба вдруг удивились тому, что вообще оказались на нем. Песочные бункеры светились в темной траве.

– Мы здесь когда-то катались на ледышках, – сказал Тодд. – Я тебе не рассказывал? По ночам, когда мне было лет десять-одиннадцать. Дэн, Ронни и я, мы приходили сюда и съезжали с холмов на больших кусках льда.

Сердце Сьюзен забилось чаще. Девочкой она вообще не знала, что такое поле для гольфа. Каждый день по фасаду их типового домика проползала тень фабричной трубы. Теперь же она получила гражданство другой страны, пышно-зеленой, где месяц в небе отвечает на вызывающие хлопки флажков, расставленных игроками в гольф. Она бросила взгляд, быстрый, но очень внимательный, на безмятежное лицо Тодда. На нем читалась наивная сила, огромная, какой обладает гора. Все в Тодде – лицо с его тяжелой симметрией, короткие толстые руки, гладкие мышцы живота, зад – напоминало Сьюзен континенты.

– Готова поспорить, ты был совершенно очаровательным малышом, – сказала она. – Миловидным до невыносимости.

Она и вправду словно видела его: приземистого, добродушного, почти нарочито веселого ребенка из тех, с какими хлопот попросту не бывает.

Он пожал плечами, явно польщенный. Тодду нравился миф о его жизни. Нравились мягкие повороты этого мифа.

– А ты была принцессой, – сказал он. – Так?

Сьюзен разгладила кончиками пальцев волосы Тодда, поцеловала его в губы. Временами ей было трудно понять, какую, собственно, историю создают они вместе. Была ли она скучающей чужеземной принцессой, явившейся сюда, чтобы укрыть свою волшебную диковинность на поле для гольфа и в кафе-молочной? Или нищенкой из сказки, которой выпал один шанс из миллиарда?

– Пойдем, – сказала она. – Мне почему-то кажется, что меня отец ждет.

– Ладно, – сказал он. Удержи он ее здесь еще на минуту, – скажи, что плевать ему на правила, которых придерживается ее отец, на его гнев, – и Сьюзен, быть может, вступила бы на долгий путь, по завершении которого влюбилась бы в него. Но сила Тодда в том-то и состояла, что он всегда делал именно то, чего от него ожидали. Он славился своей неизменной, веселой готовностью быть заодно со всеми и каждым. Временами он цитировал Уилла Роджерса: «Я никогда еще не встречал человека, который мне не понравился бы».

Они сложили одеяло и молча спустились по отлогому склону, склону четырнадцатой лунки. Тодд обнимал Сьюзен рукой за плечи. Она слышала его сильное дыхание, почти осязала мощную, несокрушимую надежность чувства, которое он к ней питал. Когда они подошли к машине его брата, Тодд, присев на крыло, прижал Сьюзен к груди. Его окружала собственная, теплая атмосфера, подслащенная «Олд Спайсом» и «Виталисом». Обычно такая вот близость к нему рождала в сознании Сьюзен образы скотного двора: запах свежего сена, мохнатые крупы откормленных животных.

– Сьюзен? – шепнул он, дыша ей в ухо.

– Ммм?

– Суз, я… в общем… по-моему, ты великолепна.

Она усмехнулась, однако подавила смешок и нежно чмокнула Тодда в ухо. Что-то не давало ему покоя.

– А по-моему, великолепен ты, радость моя, – прошептала она. Ей показалось, что некий внутренний голос произнес: не выдумывай.

Асфальтовая дорога, в темноте отливавшая оловом, уходила отсюда к деревьям, к далеко отстоявшим один от другого домам. Принадлежавший брату Тодда «шевроле» посверкивал всем, чем только может свидетельствовать о свободе и преуспеянии автомобиль. Так почему же какая-то часть ее остается холодной и безразличной? Как удается ей сохранять объективность, способность к каталогизации – этой части, которая, отметив про себя машины и фонари у входных дверей, говорит о них: выдумка? Ей так хотелось, чтобы любовь подхватила ее и понесла.

– Это наш последний год, – сказал Тодд. – Он закончится, и все переменится.

– Знаю. Наверное, будет занятно – колледж и так далее.

Он провел пальцем по ее спине, сказал:

– Конечно. Будет здорово. Просто… А, ладно, не важно.

– Что? О чем ты, милый?

– Я провел здесь всю жизнь. Понимаешь? Никогда отсюда не уезжал.

– Я знаю, – отозвалась она. – Ты говорил.

Он вздохнул – так сильно, что почти раздавил ее, зажатую между его руками и приподнявшейся грудью. Школьный перстень Тодда впился в кожу между ее грудями.

– Вот мы и попрощались с полем для гольфа, – сказал он.

– Это только на время. Весной вернемся. Тодд, милый, все будет хорошо. Все будет просто чудесно.

– Конечно, – отозвался он. – Я знаю. Думаешь, я не знаю, как все будет чудесно?

Прозвучавшее в его голосе раздражение удивило Сьюзен. Тодд никогда не злился, не хмурился. Он был точь-в-точь как стол, украшенный апельсинами и кувшином молока.

– Все уже так и есть,мой сладкий, – с быстрой решимостью сказала она. – Подумай о колледже . Подумай,столько всего еще случится. Нас ждет целый мир, совсем новый.

Тодд кивнул:

– И мне этот мир нравится.

Он смотрел поверх нее на поле для гольфа, туда, где маячили на фоне неба резкие очертания сосен.

– Мне тоже, – сказала Сьюзен.

Тодд отвернулся от сосен, с истовой научной пристальностью вгляделся в выстроившуюся вдоль дороги вереницу темных домов.

– Скажи, а двухэтажные дома тебе нравятся? – спросил он. – Я всегда так хотел жить в доме с комнатами наверху, одноэтажки кажутся мне какими-то ненастоящими.

Сьюзен считала, что знает о себе и о Тодде всю правду. Она еще жаждала всего, чего у нее не было, а его желания дальше только что высказанных не простирались. Она была сильнее Тодда, даром что в его распоряжении находились все блага жизни. И в голове Сьюзен словно взорвалась мысль: мы с ним вовсе не пара. Она заслонилась от этой мысли жалостью. Тодд нуждается в ней. Она обязана помочь ему остаться цельным. Иначе обитающий внутри него мальчик вырвется наружу и побежит по этой пустой дороге, оглашая ее воплями ужаса.

– Мне нравятся двухэтажные дома, – ответила она. – Конечно нравятся. Иди ко мне.

Она поцеловала его и словно растворилась в массивности «шевроле», в конской теплоте сладкого тела Тодда. Он был таким большим, таким послушным. Придет день, и она покинет его, чтобы узнать, многое ли может случиться в жизни с прелестной и умной девушкой. Пока же он принадлежал ей. Она обладала неограниченными правами на это тело, на эту жизнь, состоявшую из трудов и воздаяний. Вскоре они оказались в машине, и там, впервые, Сьюзен позволила Тодду коснуться ее межножья ласковой, невнятно безличной головкой его члена.

Дома все опять переругались. Пройдя через боковую дверь, Сьюзен почувствовала, как на нее навалился гнет недавней ссоры. «Привет», – сказала она пустой кухне. Здесь все пребывало в порядке: в сушке поблескивали тарелки, разделочная стойка была протерта дочиста, над горшком с живым папоротником мерцали висевшие рядком медные отливки (рыба, звезда, кролик). В воздухе веяло покоем, тишиной, усталостью.

Она прошла через кухню, постояла перед своим отражением в коридорном зеркале. Волосы не растрепаны, одежда чиста и не измята. И хотя обычно Сьюзен старалась воздерживаться от фантазий, на этот раз она позволила себе вообразить футбольное поле, на котором сначала выкликают ее имя, а затем водружают ей на голову корону, ярко сверкающую в сверкающем воздухе. Она оглядела себя с головы до ног. Кто она – королева или принцесса? И не позволила ли она сегодня Тодду зайти слишком далеко? Сьюзен выдернула из волос травинку и, поскольку карманов у нее не было, сунула ее в вырез блузки.

Что бы тут ни произошло, оно уже закончилось. И все разбрелись по постелям. Единственным, если не считать незримо витавшего в воздухе напряжения, свидетельством домашнего разлада был продолжавший гореть в пустых комнатах свет. Наверное, отец укатил куда-то, а мать, убежавшая в спальню, так в ней и осталась – и заснула. Сьюзен переходила из комнаты в комнату, гася свет и стараясь не думать о том, как ее, плачущую избранницу, будут короновать. Желать слишком многого – это не к добру. Она щелкнула выключателем в столовой, потом в маленьком кабинете. С тех пор как они переехали в этот город, Сьюзен узнала кое-что, прочим членам ее семьи неведомое. Узнала, что дом их – подделка. Обтянутые розовой кожей софы и кресла, глянец каштановых столешниц и блеск латунных ламп – все это было имитацией, скрепленной скобами и клеем. Она визгливо извещала о своей новизне и немного попахивала химией. А Сьюзен, единственной в семье, довелось побывать в настоящих домах. Мама – бедная мама – полагала, что отделанная золотом голубая кожаная шкатулка для драгоценностей есть верх изысканности и хорошего вкуса. Отец был уверен, что он преуспел в жизни не меньше тех, в чьих окнах отражаются лужайки и вязы широких авеню. Но Сьюзен приглашали и в другие дома. И она знала, что дома эти наполнены книгами, что воздух их пронизывает величаво самоуверенный перезвон старинных часов.

Выключив свет на кухне, она увидела очертания человека, стоявшего посреди заднего двора. Сначала Сьюзен решила, что это отец, и по спине ее пробежал холодок: почему он стоит снаружи дома? Но тут стоявший поднял к губам оранжевый огонек сигареты, затянулся, и на недолгий миг сигарета озарила лицо Билли. Сьюзен, сдвинув выходную дверь, вышла на бетонное крыльцо.

– Не курил бы ты, – сказала она.

Билли стоял на траве, просто стоял и курил.

– Ты многое пропустила, – сказал он. – Тут такое творилось.

– Все целы?

– По-моему, да. Мама и Зои спят.

Она скрестила на груди руки, взглянула на звезды. Тодд сейчас уже ложится, одетый в одни пижамные штаны. На полке над его головой поблескивают, подобные пышным, замершим сновидениям, выстроившиеся в ряд призы, золотые человечки с баскетбольными мячами.

– Не драматизируй, – сказала она. – Почему ты все драматизируешь, Билли?

– Да уж больно драматично у нас все получается. Будь ты здесь час назад, ты такого вопроса, наверное, не задала бы.

Медленно и устало Сьюзен подошла по траве к брату.

– Такая прелестная ночь, – сказала она.

– Наверное, – согласился Билли. – Да, пожалуй, ее можно назвать прелестной.

Ему было уже пятнадцать – старшеклассник, – однако он не повзрослел, а словно бы упрочился в своего рода угрюмом, затянувшемся детстве. Увлечений у него не было. Одежду он носил смешную – латаные расклешенные брюки и цветастые, слишком просторные рубашки. Единственные, кто водил с ним дружбу, – это горстка хиппи и хулиганов, слонявшихся вокруг школы, точно бездомные коты. Тодд был с ним достаточно обходительным, однако Сьюзен знала: на самом деле Билли ему не нравился. Нет, не так, Тодду нравились все. Билли он попросту не уважал. Считал его странноватым, чудным. Говорил: «По-моему, он чокнутый, твой братец».

– Из-за чего ругались? – спросила она.

– Какая разница? Разве причина так уж важна?

Он с силой затянулся. Лицо его казалось состоящим из заострений и пустот. Костлявые выступы носа и подбородка, скулы отсутствуют, губы напрочь отказываются приобретать хоть какую-то форму. Усыпанная прыщами кожа. Сьюзен боялась, что эта его незавершенность может сохраниться навсегда.

– У папы сейчас трудное время, – сказала она. – Столько всяких обязанностей. Я думаю, нам следует набраться терпения.

– Разумеется, – ответил Билли. – Шла бы ты в дом. Тут холодно.

– Ничего. Кстати, откуда у тебя сигарета?

– Я много чего делаю, о чем ты не знаешь. У меня своя жизнь, совсем другая.

Она кивнула.

– Пожалуй, я все-таки пойду, – сказала Сьюзен. – Ужасно устала.

– Ладно.

– Просто он иногда теряет власть над собой, – сказала Сьюзен. – Но, по-моему, папа меняется к лучшему. Старается. Нужно просто потерпеть.

– А ты не заметила, что вещейон не ломает? – спросил Билли. – Я раньше тоже так думал. Что он просто теряет власть над собой. Но после сегодняшнего скандала мне попалась на глаза стеклянная курочка, та, что на подоконнике стоит. И знаешь? Сколько я себя помню, она всегда была у нас, стояла на самом виду, и он ни разу ее не тронул. Так что я начинаю думать, знаешь ли, что ему хочетсяпричинять нам боль. Он понимает, что делает. Если бы он и вправду терял власть над собой, то давным-давно расколотил бы этого куренка.

– Он тебя ударил?

– Папочка?Ну что ты. Он меня отродясь пальцем не тронул.

– Билли, выйди сюда, на свет.

– Я в полном порядке.

– Что случилось? Расскажи.

– Ну, получил пару оплеух. Ладонью. Очень похожих на поцелуи.

– Выйди на свет. Я хочу посмотреть.

– Забудь, – сказал он. – Я действительно в порядке. Но хочу тебе кое-что сказать.

– Что?

– Рано или поздно я его убью, и мне не хотелось бы, чтобы, когда я это сделаю, люди говорили, будто я утратил власть над собой. Хорошо? Я убью его, но больше никому вреда не причиню и ничего не разобью, не сломаю. Погоди. Мне нужно, чтобы ты поняла. Чтобы рассказала всем, как одной ночью стояла здесь со мной и я сказал тебе, что собираюсь убить его. Только его. Никого больше. Сделаешь это? Окажешь мне такую услугу?

Сьюзен поплотнее прижала руки к груди.

– Какой ты все-таки глупый, – сказала она. – Я иногда гадаю – ты сам-то хоть понимаешь, какой ты глупый?

Сьюзен выключила в спальне свет, легла в постель. По обоям кружили в темноте розовые маргаритки. Услышав, как подъехала машина отца, она встала, накинула халат и спустилась вниз. Выглянула по дороге на кухню в окно столовой – Билли на заднем дворе не было. Может быть, он уже лег; может быть, отправился на прогулку по окрестностям. Она достала из холодильника молоко и, когда в кухню вошел отец, уже ставила кастрюльку на плиту.

– Привет, папочка, – сказала она.

Он постоял в двери, вглядываясь в нее так, точно знал ее когда-то давно, но не может теперь припомнить ни имени ее, ни точных обстоятельств их знакомства.

– Мне что-то не спится, – сказала она. – Выпьешь со мной молока?

– Сьюзен, – произнес он.

– Садись, – сказала она, вытягивая стул из-под кухонного стола.

– Как ты, Сьюзен? – спросил отец. – Как школа?

Эту его манеру говорить она знала: старательно точное произношение каждого слова, учтивость, почти официальность. Когда отец выпивал лишнего, к нему возвращался давний акцент.

– В школе все превосходно, папочка. Ну, школа – она и есть школа. Садись. Молоко сейчас согреется, минута – и готово.

Он аккуратно прислонился к холодильнику. Пылкое, невинное, как у мальчика, лицо. После работы он так и не переоделся – белая рубашка, галстук в строгую полоску. Надо же, побил Билли, вылетел из дома, чтобы напиться, вернулся через несколько часов, а узел его галстука так идеальным и остался.

– Ты будешь королевой выпускного бала, – сказал он. – Я так горжусь тобой, радость моя.

– Встречи с выпускниками, папочка. Выпускной бал когда еще будет – весной. Пока я всего лишь принцесса. А королевой скорее всего станет Розмари. Она же местная. И в школе у нее примерно триллион друзей.

– Королевой станешь ты, – сказал он. – Да. О да, все выберут тебя.

Молоко уже начинало пузыриться у стенки кастрюли, Сьюзен сняла ее с огня, покачала в воздухе.

– Я не похожа на Елизавету, папочка, – сказала она. – Да и красивых девушек в школе немало. И ты даже не представляешь себе, как они одеваются.

Сьюзен тут же втянула в себя воздух, словно надеясь всосать вместе с ним последнюю фразу и проглотить ее. «Не жалуйся ему на нехватку денег, особенно когда он такой». Впрочем, выражение отцовского лица не изменилось. Он продолжал смотреть на нее влажными, несфокусированными глазами.

– Принцесса, – сказал он. – Они сделают тебя королевой. Обещаю.

Он большой, опасный, он переполнен любовью. А если ее не выберут, что тогда будет?

– Быть одной из принцесс – это уже большая честь, – сказала она. – Да садись же,папочка. Молоко готово.

Интересно, куда подевался Билли? Отца он, конечно, не убьет, это понятно, а вот отец, если Билли войдет сейчас в кухню и поведет себя определенным образом, может сделать все что угодно.

– Ты не просто принцесса, – сказал он, опускаясь на стул. – А вообще, как ты? Счастлива? Как Тодд?

– Тодд – он и есть Тодд, – ответила она, разливая по чашкам молоко.

– Школа есть школа, а Тодд есть Тодд, – произнес он. – Как-то невесело это звучит. Не очень счастливо.

Она поставила перед ним чашку, сказала:

– Не слушай меня. Все отлично. Наверное, у меня синдром выпускницы, что-то в этом роде.

– Как?

– Синдром выпускницы. Отчаянное желание покончить со школой, пока ты в ней на хорошем счету. Медицина тут все еще бессильна.

Отец покивал, глядя в чашку с молоком.

– Мы с твоим братом немного повздорили сегодня, – сказал он.

Отец хотел столь многого. И мог причинить столько вреда.

– Слышала, – отозвалась она. – Мне хотелось бы, чтобы вы не ругались так часто.

– Ты это не мне говори. Ему. Хочешь знать, как он меня обозвал?

– Что?

– Свиньей, вот как . Свиньей.

– Ох, папочка.

– Обычно он так полицейских называет. Обозвал меня говенной свиньей, прости за грубое слово. Вот как теперь разговаривает со мной твой брат.

– Тебе не стоит принимать близко к сердцу все, что он говорит.

– А твоя мать велела мне убираться из дома…

Перенасыщенный эмоциями голос отца звучал сдавленно. Лицо его потемнело.

– Она просто была расстроена, – сказала Сьюзен. – Ты же знаешь, нервы у нее все время натянуты, ей просто не под силу переносить ваши ссоры.

– Наверное. Наверное, это так. Ты все понимаешь, правда? Тебе всего восемнадцать лет, а ты уже так много понимаешь.

– Не так уж и много. Послушай, папочка, время позднее. Мне надо поспать.

– Если бы твоя мать понимала хоть половину того, что понимаешь ты. Господи, если бы она не злилась так все время.

– Мне завтра придется встать около пяти…

Он положил ей на голову ладонь. Выражение его лица она прочитала с легкостью: любовь, жажда любви, бездонное горе.

– Сьюзи, – произнес он. Теперь лицо его было молящим, исполненным детской, еще не осознанной, страстной потребности.

– Я здесь, – сказала она. – Здесь, с тобой.

Она оставалась неподвижной. Страх и непонятное возбуждение владели ею. Не желание, нет, это неточное слово. Она сознавала власть, которую могла бы приобрести. Слышала, как на футбольном поле выкликают ее имя, видела, как возносится в пропитанный светом прожекторов воздух корона. Медленно, нежно она сжала большую, исстрадавшуюся голову отца своими тонкими ладонями, привлекла его лицо к своему. От отца пахло пивом – запах сильный, но вовсе не неприятный. Человеческий запах. Сьюзен думала, что он отдернет голову. Не отдернул. Она испугалась. И позволила поцелую длиться и длиться.