Текст книги "Плоть и кровь"

Автор книги: Майкл Каннингем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

1968

Слова не шли из горла Зои. И она просто смотрела. С плюща, который дюйм за дюймом вытягивался вверх из китайского горшка, сорвался листок. Пыль становилась в квадрате света то яркой, то темной. Призрак скользил по ковру, беззвучно выкликая все то, чего он не смог отыскать.

– Зои? – позвала мама. – Зои, ты здесь?

Она кивнула. Мама простучала каблучками по половицам. И вошла, неся с собой неистовство ароматов, замысловатое посверкивание. Нейлоновые чулки ее, скрипя, терлись о юбку.

– Ну правильно, – сказала она. – Не одета. И на голове воронье гнездо. Он будет здесь через двадцать минут, Зои. Ты понимаешь это? Знаешь?

– Угу, – ответила Зои.

– Так пошевеливайся.

– Я ненавижу это платье.

Из маминого рта исторгся звук, сухой и сосущий. Сегодня губы ее изгибаться отказывались и обратились в прямую линию.

– О том, что ты его ненавидишь, следовало сказать мне на прошлой неделе, – заявила она. – На прошлой неделе у нас нашлось бы время что-то придумать. А сейчас мне нужно, чтобы ты наделаэто платье, причесалась и умылась – и все ровно за десять минут. Поняла?

Зои снова кивнула, почесывая кожу между пальцами ног. Наверху папа насвистывал песенку, известную только ему. Мама его насвистывание ненавидела, хоть никогда об этом не говорила. Папины песенки были как иглы, пронзавшие мамину кожу, однако она научилась получать от этой боли удовольствие.

– Зои. – Мамина рука с красными ногтями буквально выдернула Зои из кресла. – Ты меня с ума сведешь. Ты это понимаешь? Ладно, пойдем. Я сама займусь тобой.

Зои позволила маме вытащить ее из комнаты, провести по лестнице вверх, мимо фотографий. Она миновала саму себя, совсем еще маленькую, с ужасом глядящую из пижамки с танцующими медведями. Миновала венчание родителей, Сьюзен в крестильной рубашке. Миновала маму, пока еще девушку в жемчужных бусах и с твердой, полной надежд улыбкой на лице.

Зои знала, что замуж она никогда не выйдет. Новобрачной положено строить планы, жить в доме. А Зои будет жить под открытым небом и питаться супом из древесной коры, сваренным на дождевой воде. Для домов она непригодна.

– …Прошу не так уж и о многом, – говорила мама. – От двенадцатилетней девочки вполне можно ждать, что она сама приведет себя в порядок, что за ней не придется приглядывать, нянчиться с ней каждую секунду. Честное слово, я иногда просто не знаю, что мне с тобой делать.

Мама привела ее в главную спальню дома, время здесь шло медленнее. Широкое белое покрывало кровати безмолвно повествовало о долготерпении белизны. На стене застыли в прыжке два серебряных танцора, мужчина и женщина. Мама усадила ее за туалетный столик, на котором теснились баночки, тюбики, стеклянные пузырьки – миниатюрный город косметики. В нем шла особая, затейливая, замысловатая жизнь. Это был центр всего.

А Зои будет жить везде и всюду, оставаясь простоволосой. И пахнуть мхом и мехом.

– Только сиди спокойно, ладно? – сказала, берясь за щетку, мама. – Если будет немножко больно, тут уж ничего не поделаешь. Господи, Зои, сплошные колтуны. И как ты этого добиваешься?

Зои видела в круглом зеркале себя и маму. И видела в себе кончину семейной красоты. Буйные брови, нос с горбинкой. Что-то, зародившееся в маме и перешедшее к Сьюзен, разбилось о ее, Зои, маленькие черные глаза, о ее выступающий подбородок.

Она была кем-то другим. Дух семьи не смог вселиться в нее.

– Ммм, – простонала мама, продирая ее волосы щеткой.

На другом конце коридора, в ванной, насвистывал папа. При каждом новом переливе его свиста щетка врезалась в спутанные клубки густых черных волос с большей прежнего силой. Было больно.

– Еще секунда – и все закончится, – сказала мама. – Если бы ты сама занялась этим час назад, что тебе и следовало сделать, нам не пришлось бы так спешить.

Из коридора донесся голос Сьюзен:

– Мам, ты не видела моего брелочника?

– Чего?

Сьюзен остановилась в проеме двери. В зеркале появилось ее лицо.

– Моего браслета с брелочками, – сказала она. Ее лицо приблизилось к маминому. Теперь зеркало отражало всех троих. Глаза Зои впивали общее молчание.

– А в твоей шкатулке с украшениями его разве нет?

– Ты думаешь, я в нее не заглядывала?

– А в кармане твоего плаща? Помнишь, в прошлый раз ты тоже решила, что он потерялся, и…

– И в карман заглядывала. Я везде уже посмотрела.

– А без него ты никак не можешь?

– Мне хочется надеть его.

Мама вздохнула – тихо, изнуренно, протяжно.

– Ну хорошо, – сказала она. – Закончи с волосами Зои, а я поищу твой браслет.

Она протянула Сьюзен щетку и исчезла из зеркала, высокие каблучки ее сердито застучали по коридору.

– Черт, Зои, вот какими должны быть волосы, взгляни, – сказала Сьюзен. От нее исходил летучий аромат мыла. Она принесла с собой дух оптимизма, быстрые движения уверенного в себе механизма.

– Я не хочу, чтобы меня фотографировали, – сказала ей Зои.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а сняться под Рождество нам придется. Крепись, сейчас будет немного больно.

– Ой! – вскрикнула Зои, хоть Сьюзен и обходилась с ее волосами ласковее, чем мама.

– Девушке полагается быть отважной.

– Я вообще фотографироваться ненавижу, – сказала Зои. – И платье, которое она мне купила, тоже терпеть не могу.

– Знаю, знаю. Все это ужасно. Господи, злодей какой-то, а не клубочек.

В зеркале появился папа. Большой. Энергичное, подвижное лицо.

– Здравствуйте, дамы, – сказал он. – Как идут дела?

– Сражаюсь с волосами Зои, – ответила Сьюзен. – Поразительное явление. С виду волосы как волосы, а начинаешь их расчесывать и тут же понимаешь: нет, это что-то другое. Проволока, что ли.

Папа положил ладонь на плечо Сьюзен.

– Поторапливайтесь, – негромко сказал он. – Фотограф появится с минуты на минуту. Ваша мама уже сама не своя.

– Ну, полагаю, если ему придется подождать минут пять, Рождество все равно не отменят, – сказала Сьюзен.

Папа кивнул, улыбнулся. Ответ был правильный.

– Нашла! – крикнула откуда-то мама. – В корзинке с грязным бельем. Господи, я же могла засунуть его в стиральную машину.

Мама вошла в комнату, однако в зеркале не появилась. Папа снял руку с плеча Сьюзен.

– Зои почти готова, – сообщила она.

Мама вступила в зеркало. Лицо возбужденно-нетерпеливое, чреватое большим шумом.

– Давай, я сама закончу, – сказала она. И, отобрав у Сьюзен щетку, провела ею по волосам с силой, вытянувшей на поверхность сознания мысли самые потаенные. Зои позволила своим глазам увлажниться – пусть мысли перекипят в этой влаге. Она не издала ни звука.

Спустя недолгое время все уже сидели, наблюдая за приготовлениями мистера Флеминга, в предвечернем полумраке гостиной. Мистер Флеминг был низкорослым человеком в тяжелых очках, суетливым и вечно чем-то удивленным. Казалось, что прямо перед ним, не более чем в футе от его узкого, серьезного лица, совершается нечто невидимое, только ему и известное. Камера его стояла на трех журавлиных ногах, нацелив на гостиную незрячее око.

– Вы, главное, не волнуйтесь, – говорил он, опуская лампу. – Все займет лишь несколько минут. Правильно? Лишь несколько минут.

Зои и Билли сидели на софе. Он был в синем блейзере, с красным платочком, выступавшим из нагрудного кармана, точно предмет его тайной гордости. Билли пожелал сниматься сидя, потому что выглядел в этой позе более рослым, колени его были разведены в стороны, костлявые руки лежали, раскинутые, на софе. Билли считал так: многие вещи важны, но из этого вовсе не следует, что они заслуживают серьезного к себе отношения.

– Отличное платье, – сообщил он Зои, изогнув уголок рта.

Она сгорбилась. Лоб ее вспыхнул. Временами Билли говорил то, что думает, временами – нечто прямо противоположное. Платье было зеленое, перетянутое в талии лентой с красным бантом величиной в капустный кочан. Когда мама принесла его домой, Зои всего лишь пожала в непредусмотрительном согласии плечами. Она почему-то не до конца осознала, что ей придется надеть вот этои очень скоро.

– Пусть дети сядут на софу, – предложила мама. – А мы с тобой, Кон, встанем за ними.

Весь облик ее выражал алчущую, надменную печаль. Она уже приготовилась к разочарованию, которое испытает, увидев присланные мистером Флемингом пробные отпечатки.

– Ма, – сказал Билли. – Мы каждый год так снимаемся.

– У вас, профессор, имеется идея получше? – осведомилась мама.

– На этот раз я хочу стоять, – сказала Сьюзен. – Сидя я кажусь слишком толстой.

Сьюзен пришлось побороться за то, чтобы надеть платье, которое было на ней сейчас. Мама упорно твердила, что для Рождества оно не пригодно.

Однако желания Сьюзен неизменно и холодно били в одну точку. А мамины вечно оказывались слишком разбросанными. Мама хотела, чтобы Сьюзен надела платье, которое больше идет к Рождеству, но одновременно хотела и купить Билли новые коричневые мокасины, и сделать себе другую прическу (она не слишком меня молодит?), и прикупить шесть коробок елочных гирлянд с прозрачными лампочками – вместо уже приобретенных ею цветных. И это позволяло Сьюзен, с ювелирной точностью сознававшей, чего хочет она,одерживать над мамой верх.

Мама сказала:

– Если мы втроем будем стоять за софой, а Билли и Зои сидеть на ней, получится нечто странное.

– Тогда сядь между Зои и Биллом, – предложил ей папа, – а мы со Сьюзи встанем за вами.

Губы мамы сложились в прямую узкую линию. Так они говорили «нет», пока мама вглядывалась в свои мысли. На ней было красное платье с брошью в виде веточки остролиста и тремя подрагивавшими на груди золотыми стеклянными шариками.

– А что, если сядем мы с тобой? – спросила она. – А дети встанут за нами.

– Зои же коротышка, – сказал Билли. – На фотографии только ее макушка видна и будет.

Мама покивала.

– Ладно, – сказала она. – Хорошо. Как хотите. Я сяду. Сьюзен, встань рядом с отцом.

Все было слишком сложно, она запуталась. Ей хотелось стоять за софой рядом с папой, но хотелось также получить новую пластинку рождественских хоралов, и набор тарелок, украшенных от руки изображениями сахарного тростника, и бусы из настоящего жемчуга, чтобы подарить их Сьюзен на выпускной вечер.

– Приготовились, – сказал мистер Флеминг. – Все заняли свои места. Правильно?

Мама села на софу между Билли и Зои, окрасив воздух нервным посверкиваньем и особой ее гордостью – тонкой музыкой серег. Пройдет три недели, и из типографии поступят открытки: «Семейство Стассос поздравляет вас с праздником!»

– Ну как на ваш взгляд, мистер Флеминг? – спросила она. – Я говорю о композиции.

Мистер Флеминг на долю дюйма сдвинул лампу. И окинул семейство Стассос полным благоговения близоруким взором.

– Правильно, – сказал он. – Само совершенство. Почти. Сьюзен, чуть-чуть отступите от отца влево. Вот так. Само совершенство, без «почти».

Зои слегка подвинулась на софе. И сложила руки, пытаясь прикрыть ими красный бант на животе.

– Не ерзай, Зои, – сказала мама. Она наклонилась к Билли, поправила торчавший из его кармана платок, что-то прошептала ему, и Билли зашелся беспомощным смехом. Зои оглянулась на папу и Сьюзен. На миг ей представилось, что Сьюзен оделась к свадьбе – блестящий атлас и кружева.

– Прекрасно, – сказал мистер Флеминг. – Каждый выглядит – просто блеск. А теперь улыбнитесь мне. Правильно?

Зои понимала – ее в этой картинке просто-напросто нет. Она чуть сместилась к центру. Но в картинку все равно не попала.

– Зои, послушай, – сказал мистер Флеминг. – Улыбнись, хорошо? Сделай мне одолжение.

Она кивнула. Попробовала улыбнуться. В гостиной полыхнул ослепительный свет.

1968

Отменять что-либо было уже поздно. Поцелуи обратились в нечто такое, в чем Сьюзен участвовала,а языка, на котором она могла бы сказать им «нет», попросту не существовало. И теперь осталось лишь позволять этому происходить. Если молчать о них, они не обретут ни формы, ни начала, ни конца; главное и единственное – ничего о них не говорить.

Если бы начало всему положила не она сама, если бы она была невинной девушкой, Сьюзен еще могла бы сказать «нет». Невинным девушкам такое иногда удается.

Но ведь именно она, и никто другой, позволила этому случиться. Она хотела этого. Вернее сказать , нене хотела. Да и происходило все, лишь когда он напивался. Тогда Сьюзен становилась маленькой девочкой, а он – ее няней. Он целовал ее мечтательно, словно понарошку. И не забывал следить за своими руками.

А винить его на самом-то деле было не в чем. Начало всему положила она, и теперь это просто было,стало их общим секретом. И, сказав «нет», она дала бы происходящему название.

До окончания матча оставалось всего две минуты. Уже построившийся в колонну оркестр ждал на крытой трибуне, золотые отблески играли на его трубах и тромбонах. Сьюзен и Розмари, дирижируя победными кликами своей команды болельщиков, улыбались друг дружке. Две минуты. Четверка капитанш этих команд прошлась колесом, и Дотти Уиггинс, которую в школе любили, несмотря на ее неказистую внешность, утерла, играя на публику, ладонью лоб, как будто колесо потребовало от нее бог весть каких усилий. В холодном воздухе зазвенел смех. Кто-то метнул вверх серпантин, и текучая темно-красная ленточка пронеслась по темному небу.

– Победа, победа – наш клич. ПО-БЕ-ДА.

Когда игра возобновилась, Сьюзен и Розмари стояли бок о бок, глядя на поле.

– Волнуешься? – прошептала Розмари.

– Нет. Немного. А ты?

– Нет. Ведь все равно победишь ты.

– Нет, ты.

Вбрасывание мяча. Бордовые фуфайки схлестнулись с оранжевыми. Сьюзен услышала кряхтенье, крики, музыкальный звон от удара шлемом о шлем. Крутящийся мяч взвился в воздух и полетел по грациозной дуге, и Розмари прошептала:

– Ты Марсию видела? Выглядит – хоть сейчас на Хеллоуин.

Сьюзен кивнула, состроив гримаску. Марсия Росселини была девушкой крутой, красивой и «делавшей все». Когда объявили имена принцесс, Розмари сказала Сьюзен: «Марсия заставит проголосовать за нее всех ребят, с которыми она переспала». И хоть Сьюзен презирала ее не так сильно, как Розмари, она хорошо понимала, к чему ведет ненасытность Марсии. Никто не взялся бы оспорить роскошь ее шоколадных волос и карих глаз, живую томность движений. Первая красавица школы, тут и говорить не о чем. Однако она перебирала мальчиков одного за другим, отдаваясь каждому из них. Расточала свою красоту, словно богатая наследница, спускающая полученное ею состояние за несколько безумных, ослепительных лет. Мальчики сбивались вокруг нее в стаю, точно порыкивающие, щелкающие зубами голодные псы, и, как ни щедро одарила ее жизнь, Марсию можно было лишь пожалеть. Потому что она скармливала себя псам. Потому что смеялась слишком уж искушенно, носила юбки в обтяжку и закончить ей предстояло в какой-нибудь квартирке Элмонта или Юниондейла, став женой самого бесшабашного и сексуального из этих мальчиков, привычки и нрав которого будут тиснить каждый год жизни прямо на ее коже. Лет десять или двадцать назад можно было увидеть таких же Марсий Росселини, работавших официантками или кассиршами, покрикивавших с крылечек на своих неуправляемых детей. Эти женщины жили желаниями, и желания обращались в пепел в их прекрасных, опытных руках.

Королева же – это не просто носительница столь незатейливой и обреченной желанности. Королева – это судьба. Сама изысканность. И принадлежать она может лишь одному человеку. Она достаточно ярка для того, чтобы жить, не покрывая себя позором, и каждая совершаемая ею ошибка сгорает дотла в блистании того, чем она стала.

– Марсия победить не может, – сказала Сьюзен. – Победишь ты.

– Да нет, я думаю – ты, – ответила Розмари. – У меня предчувствие, правда.

Сьюзен импульсивно сжала руку Розмари. Хорошо, она готова признаться в этом, пусть только самой себе. Ей отчаянно хочется победить. Она нуждается в победе, нуждается больше, чем Розмари. И она разрешила себе помолиться: «Боже, прошу тебя, пусть изберут меня.Дай мнестать королевой».

Матч завершился, оркестр вышел на поле. Сьюзен, Марсия и Розмари стояли у пятидесятиярдовой линии. На Сьюзен и Розмари была капитанская экипировка, на Марсии – зеленовато-голубое платье с глубоким вырезом и сапфир на тонкой золотой цепочке. Высокие скулы, маленькая, прекрасной формы голова. Глаза она подвела жирным черным карандашом, на веки наложила от ресниц до бровей синеватую тень. На Сьюзен и Розмари Марсия взирала с сонным недовольством, давно уже ставшим ее фирменным выражением.

– Скоро конец, девочки, – сказала она.

Розмари улыбнулась, сняла со своей фуфайки пушинку. Она ненавидела Марсию так, как домашняя хозяйка ненавидит беспорядок. Сьюзен же самоуверенность Марсии внушала что-то вроде восхищения, однако она до того страшилась уготованной Марсии судьбы, что испытывала, приближаясь к ней, приступы тошноты.

– Верно, – вяло ответила Сьюзен. – Джек-пот.

К ним подошел, улыбаясь, Тодд: плечи расправлены, левая рука небрежно опущена в карман. Он двигался так, точно это мгновение, и следующее за ним, и следующее образовывали вереницу проходов, в точности совпадавших с ним по размеру. В правой руке он держал запечатанный конверт. Тодду, президенту старшеклассников, предстояло назвать сегодня имя победительницы. Одет он был в серые свободные брюки и темно-синий блейзер, который Сьюзен знала так же интимно, как собственную одежду. Она ощущала подобие родственной связи с чем-то выдающимся, значительным – просто потому, что лежала, гологрудая, под звездами, прижимаясь щекой вот к этому блейзеру. И внезапно Сьюзен почувствовала себя опозоренной этим, достойной осуждения. Совершенно невозможно понять, какие тебе надлежит испытывать чувства.

– Всем привет, – улыбнулся Тодд. – Готовы?

Тодд, поскольку он веровал в долг, не взглянул Сьюзен в глаза, не подмигнул ей, не улыбнулся украдкой. Будучи сейчас лицом официальным, он вел себя так, точно состоял со всеми тремя претендентками в отношениях задушевных, но отнюдь не близких, и Сьюзен на миг горько возненавидела его за это. Она взглянула на Марсию, которая скорее всего считала Тодда посмешищем. Вечным командным игроком, слишком скучным и правильным.

– Скорей бы уж все закончилось, – произнесла Марсия. Сьюзен оставалось только гадать, и вправду ли она настолько уверена в себе, настолько поглощена своим будущим, что испытывает искреннее безразличие к возможности победы. И если Марсия победит – всего лишь потому, что взбалмошна, прекрасна и обречена, – закончит ли она этот вечер пьяной, хохочущей, измазанной в косметике, надевающей корону из горного хрусталя на стоящий торчком член Эдди Гаглиостра? Сьюзен вдруг позавидовала ей – куда сильнее, чем завидовала Розмари и прочим известным всей школе благонравным девочкам. Марсия сумела благодаря одной лишь нечистоте ее и распутности подняться в такие сферы, где поражение – ничто, потому что и победа – тоже ничто.

Розмари легонько ущипнула через свитер руку Сьюзен, и та ответила ей тем же. Розмари была ее лучшей подругой, настоящей сестрой, всем тем, чем хотелось быть самой Сьюзен. Тодд вывел трех девушек на середину поля, где оркестранты уже обступили полукругом светло-зеленый «кадиллак», которому предстояло провезти королеву с ее свитой по всей беговой дорожке. Мальчики из младших классов тоже стояли здесь, держа наготове фотоаппараты со вспышками. Прошлогодняя королева, Пегги Чандлер, ожидала минуты, когда она сможет короновать победительницу. Пегги, миловидная, крепкая, в дорогом, расцвеченном красными маками платье, приехала сюда поездом из Олбани, где вскоре должна была обвенчаться с заместителем прокурора штата. «Удачи», – шепнула Розмари, и Сьюзен ответила ей: «Удачи». У нее немного кружилась голова, не хватало воздуха. Мир словно ссохся у нее на глазах. «Прошу тебя, – безмолвно произнесла она. – Прошу тебя, Боже». Ни Розмари, ни Марсия не нуждались в короне так, как нуждалась она. Потому что они уже вступили на предназначенные им пути.

Девушки выстроились перед «кадиллаком», лицом к крытой трибуне. Пегги Чандлер стояла в сторонке, улыбающаяся, основательная, довольная собой. Сьюзен знала, где сидят ее родные, хотя на таком расстоянии они обратилась всего-навсего в часть непрестанно движущейся, взбудораженной толпы. Мир так велик. Столь многое в нем можно завоевать или утратить. Тодд подошел к микрофону, поправил его, поморщился, когда микрофон взвизгнул, и одарил зрителей широкой улыбкой.

– Всем добро пожаловать. – Голос его бухал в динамиках, гулкий и глубокий. – Добро пожаловать, мои однокашники и выпускники нашей школы. Надеюсь, игра вам понравилась. Нет. Позвольте поправиться. Надеюсь, вам понравилось, как мы разнесли этих «Пантер» в пух и прах.

Ночной воздух наполнился восторженными криками. В небо взлетели бордовые серпантинки. В лучах прожекторов каскадами посыпались конфетти.

– Мы, «Троянцы», прославились в этих краях нашим командным духом, честностью и свирепостью на игровом поле. Ну, во всяком случае, некоторые из нас. Другие столь же хорошо известны своей красотой и обаянием. И вот настало время короновать девушку, которая представляет эти качества наилучшим образом. Леди и джентльмены, я удостоен чести объявить вам имя королевы нынешней, тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, встречи выпускников.

Зрители опять завопили, но уже не так громко. Тодд склонился к микрофону. Лицо его в профиль выглядело серьезным и многозначительным – низкий лоб, короткий нос и нижняя челюсть, такая тяжелая, что Сьюзен порою ловила себя на мысли, несерьезной, конечно: интересно, как будет выглядеть его оголившийся череп?

– Прежде всего позвольте мне сказать, что звания королевы заслуживает каждая из трех этих прелестных леди. Каждая из них, пусть и по-своему, олицетворяет идеал «Троянцев». Однако традиция требует, чтобы избранницей стала только одна. И потому, без дальнейших проволочек…

Тодд поднял перед собой ослепительно-белый конверт, надорвал его, достал листок бумаги. В широком, спокойном лице его ничто не изменилось.

И он произнес:

– Позвольте представить вам первую принцессу тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Марсия Росселини.

Приветственные крики и гиканье, редкий неодобрительный свист. Марсия улыбнулась и чуть приподняла подбородок, словно бросая вызов Пегги Чандлер, вручившей ей единственную красную розу, причитавшуюся принцессе по чину. Розмари и Сьюзен мгновенно повернулись друг к дружке. Каждая помнила, что на лице ее не должно отразиться ни облегчение, ни торжество. Розмари произнесла одними губами: «Значит, ты», и Сьюзен, чуть приметно качнув головой, точно так же ответила ей: «Нет, ты». На миг ей захотелось, чтобы победа досталась Розмари, чтобы никакое разочарование не запятнало душу ее подруги. Захотелось, чтобы совершенство Розмари росло и росло, пока в ней не воплотятся все добродетели женщины, и тогда она, Сьюзен, сможет стать ее правой рукой. Ее доброй, достойной дочерью.

– Итак, – сказал в микрофон Тодд, и на стадион пало молчание, нарушаемое лишь потрескиванием громкоговорителей и далеким ревом какого-то младенца. – Позвольте представить вам принцессу Сьюзен Стассос и королеву тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года Розмари Поттер.

Розмари и Сьюзен обнялись. Сьюзен испытывала и облегчение, и прилив любви к подруге. Да, конечно. Розмари и должна была победить, именно для этого появилась она на свет. Волосы Розмари коснулись щеки Сьюзен, и она подумала: «Я – первая, кто обнимает королеву». Толпа радостно вопила. Когда они разомкнули объятия, Розмари плакала, а Сьюзен обнаружила вдруг, что ее-то глаза сухи. «Поздравляю», – сказала она и сама удивилась тому, как официально это прозвучало. Розмари кивнула, слезы не позволяли ей вымолвить хотя бы слово, а Сьюзен вдруг ошеломило понимание того, насколько же сильно, оказывается, жаждала звания королевы и ее подруга. Насколько сильно хотелось Розмари завершить учебу в школе безукоризненной и полной победой. И что-то оцепенело в душе Сьюзен. Розмари сказала «значит, ты», зная – зная наверняка, – что Сьюзен не победит. У Сьюзен греческая фамилия. Да к тому же она не блондинка.

Они отступили одна от другой. Улыбнулись ревущей толпе. Пегги Чандлер обняла Розмари и аккуратно опустила на ее голову хрустальный венец. А затем вручила Сьюзен одинокую розу, чмокнула сухими губами в щеку и вложила в руки Розмари дюжину других роз, обернутых в тонкую ткань. Сьюзен взглянула на Тодда. Он смотрел, улыбаясь, прямо на нее, и она улыбнулась в ответ, думая: «Ничего, переживу, этот вечер изменит меня, но я его переживу».

Оркестр заиграл «Звездную пыль», три девушки уселись на заднее сиденье открытой машины. Розмари держала Сьюзен за руку. Обе молчали. Обе приветственно махали свободными ладошками толпе. Автомобиль медленно ехал под крики бурно жестикулировавших зрителей по беговой дорожке, а Сьюзен покручивала стебель своей розы и пыталась понять, чего она, собственно, ожидала. Удивлена ли она тем, что ожидания ее осуществились во всей полноте? Считает ли, что очевидность участи Розмари, легкость, с которой она неизменно одерживает победы, как-то принижает ее, Сьюзен? И когда автомобиль начал, достигнув конца поля, поворачивать, Сьюзен поняла: присущая жизни способность удивлять человека имеет свои пределы. Факты всегда берут верх над романтическим неправдоподобием. Бедная девушка – смуглая, чужеземная – может стать принцессой. Но и не более того.

Автомобиль завершил круг, девушек попросили остаться на местах, пока не доиграет оркестр, и по-прежнему приветственно махать руками трибунам. Затем Тодд открыл для них заднюю дверцу. Первой из машины вышла Марсия, за ней, породив новый всплеск рукоплесканий, Розмари. Когда же вышла и Сьюзен, Тодд обнял ее – с такой силой, что она задохнулась. «Я горжусь тобой», – прошептал он. Едва Тодд отпустил ее, Сьюзен вгляделась в его лицо, пытаясь найти следы сочувствия или разочарования. И не нашла – впрочем, верить Тодду было нельзя. Ведь говорил же он, что еще не встречал человека, который ему не понравился бы.

Несколько девушек, надеявшихся получить номинации, но не получивших, поздравили Сьюзен, и она начала понимать, впервые, с какой добротой относится мир к тем, кому не выпадает победа. Розмари, на лице которой еще поблескивали слезы, стояла со своим ухажером Рэнди в нескольких футах от нее. В этот вечер самое безопасное – держаться за ее спиной, спиной девушки, достигшей безоговорочного успеха. Засверкали вспышки, словно воспламенившие корону Розмари, и Сьюзен, закрыв глаза, увидела ее красный, фосфоресцирующий отпечаток.

– Ребята из школьного ежегодника попросили меня сфотографировать вас втроем, – негромко произнес Тодд. Нехарактерное для него построение фразы. В обычной ситуации он сказал бы: «Встаньте рядышком, мне нужно сфотографировать вас». В обычной ситуации он не видел зазора между ожидаемым и необходимым. Тодд легонько сжал загривок Сьюзен, и она царапнула ногтями по обшлагу его рукава.

Еще две девушки поздравили Сьюзен, потом из толпы выступила ее семья. Мать, первой подскочившая к ней, быстро прижала ее к груди, сказав:

– Смотрелась ты просто прекрасно.

Отец, усмехаясь, провел большим пальцем под подбородком Сьюзен и сказал:

– Грабеж среди бела дня. Надо бы еще раз пересчитать голоса. Тебе не кажется, Тодд?

Тодд ответил:

– У меня нет никаких сомнений в том, кто здесь настоящая королева, сэр.

Отец кивнул, пожал плечами.

– Блондинки, – сказал он. – Мир помешался на блондинках. Никогда этого не понимал.

Сьюзен чуть отступила к Тодду. Отец винил ее за неуспех, хоть никогда и не признался бы в этом. Она неизменно попадала в списки лучших учениц, всегда побеждала на клубных выборах. Танцевала первые партии на концертах балетного класса. А теперь вот стояла, некоронованная, с единственной розой в руках, пока щелкали камеры и вспышки обливали светом другую девушку, трудившуюся, надо полагать, с пущим усердием, излучавшую обаяние более тонкое и вообще более значительную. А Сьюзен Стассос попала в ее прислужницы. Оказалась той из трех сестер, с которой не пожелали обвенчаться целых два принца.

И теперь она принадлежала отцу.

Зои, явно смущаясь, обняла ее, а Билли, ущипнув Сьюзен за руку, объявил:

– Тебе за такие дела растреклятое «Пурпурное сердце» [2]2
  «Пурпурное сердце»– в США воинская медаль за боевое ранение.


[Закрыть]полагается. Знаешь, в сравнении с этим, вся дальнейшая жизнь будет казаться тебе безопасной и тихой.

Сьюзен не хотела показаться завистницей, стоящей, пока оркестр играет «Надейся», с одинокой розой под креповыми флагами школьного кафетерия. Раз уж она не смогла победить, так лучше выглядеть blas, [3]3
  Пресыщенный, скептический (фр.)


[Закрыть]такой, как Марсия, которая возвышалась сейчас у края танцпола, гордая, как плененная амазонка, окруженная подругами – накрашенными грубиянками в коротких юбочках, в компанию которых затесался и Эдди Гаглиостра, красивый, буйного нрава юноша, только одно, по собственным словам Марсии, достоинство и имевший. Какая-то из подруг громко произнесла: «Пошли в уборную , принцесса,покурим», – и Марсия рассмеялась. Может быть, она доказала сегодня, что достаточно посредственна для того, чтобы избежать ожидавшей ее участи – квартиры в двухэтажном кирпичном доме и буяна мужа, не способного удержаться ни на одной работе. Прежде чем она ушла в курилку, Эдди прошептал ей что-то на ухо, и она понимающе улыбнулась. У Эдди были толстые губы и сломанный нос, на лоб его свисал напомаженный кок. Сьюзен притворялась, будто слушает Дотти Уиггинс, но на самом деле пыталась представить себе, на что это похоже – быть Марсией, которая окажется под конец сегодняшнего вечера пьяной и голой в машине или в уступленной кем-то на ночь спальне. Она пыталась представить себе Эдди – его толстые, непристойные губы. Дотти Уиггинс говорила что-то об университете, а Сьюзен думала об Эдди, о том, как он ухмыляется, самодовольно и насмешливо, доведя девушку до исступления. Он вламывался в чужие дома, тиранил ребят из младших классов. Дважды угрожал в раздевалке Билли. Сьюзен воображала сухожилия его рук и бедер, его наглые речи, сухие, крепкие мышцы груди и живота. А потом, покраснев, сосредоточилась все-таки на Дотти Уиггинс, говорившей:

– …«Тафтс», конечно, лучше, но мне кажется, что в Колорадском университете живется куда веселее, а у веселой жизни есть свои преимущества, как по-твоему?

– По-моему, никто тут на самом-то деле не веселится, – ответила Сьюзен. – По-моему, все, чему мы научились, – это сбиваться в стадо, производить побольше шума и называть это весельем.

Дотти с подозрением уставилась на нее.

– Ну, – сказала она, – если тебе охота из всего делать трагедиюи так далее…

Сьюзен, повертев в пальцах розу, ответила:

– Нет, лапуля. – Она никогда еще не называла кого-либо из девушек лапулей. Это Марсия именовала так тех, кого считала слюнтяйками. – Я не хочу устраивать трагедию. Я хочу веселиться, но только по-настоящему. Честное слово, хочу.