Текст книги "Танцор Января"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Майкл Флинн
ТАНЦОР ЯНВАРЯ

Хари, Бикраму, Сандипу, Яшу и остальной банде со Старого Ченнаи

Южно-центральная область, Объединенная Лига Периферии.

Двумерная проекция южно-центрального Спирального Рукава, Объединенная Лига Периферии. Не все звездные системы и скопления расположены на одном и том же уровне, а разделяющее их расстояние не всегда пропорционально времени, которое требуется для его преодоления.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Арфистка

Человек со шрамами

Амос Январь – капитан грузового звездолета «Нью-Анджелес»

Микмак Энн – его старший помощник

Мэгги Барнс, Билл Тираси, Джонни Мгурк, Слаггер О’Тул, Нагарай Хоган, Махмуд Мэлоун – команда «Нью-Анджелеса»

Красавчик Джек Гэррити – Известная Персона на Новом Эрене

Маленький Хью О’Кэрролл – Призрак Ардоу, помощник управляющего на Новом Эрене, также известный как Рингбао делла Коста, Эсп’ранцо

Полковник София Юмдар – командир 33-го полка МТК

Майор Ходхури – ее заместитель

Фир Ли – Гончий Ардри, командующий Сапфировым Постом

Грейстрок – Старший Щен Фира Ли, также известный как Тол Бенлевер

Хан Молнар Матсумо – главарь пиратов Кинле Хадрамоо, Цинтианское скопление

Фудир – аферист, также известный как Калим де Мурси, терранский Закуток Иеговы

Мемсаиб – глава Братства Терры на Иегове

Олафссон Цин – курьер из Конфедерации Центральных Миров

Бан Бриджит – Гончая Ардри, также известная как леди Жюльен Мелисонд

Гримпен, Виллги – Гончие Ардри

Донован – «спящий» агент Конфедерации Центральных Миров

Конми Пулавайо-Шмидт – директор КТК на Узле Павлина

Фэнди Джексон – лидер Братства Терры на Ди Больде

Леди Радха Карго Далхаузи – председатель Межзвездной Торговой Компании

Другой Олафссон – теневой агент-конфедерат

Коммодор Бактияр Саукконен – командир авангарда, 3-й миротворческий флот МТК

Пьяницы, пираты, купцы, торговцы, мятежники, игроки, карманники, слуги, воры, терране и прочее разношерстное сборище

АНАЛОГИ ПЕРИФЕРИЙНОГО ВРЕМЕНИ

На Старых Планетах используется додека-время, основанное на величинах, кратных двенадцати, тогда как в остальных частях Периферии используется метрическое время, основанное на величинах, кратных десяти. Обе системы опираются на частоту сердечных сокращений, или ударов. Помимо того, планетарные правительства также пользуются местными единицами измерения времени.

1 удар = 0,83 секунды

Метрическое время = Приблизительное терранское время

100 ударов = 1 гектоудар = 1 метрическая минута = 1,39 минуты

100 мминут = 1 гектоминута = 1 хора = 2,31 часа

1 киломинута = 10 ор = 1 метрический день = 0,96 дня

10 мдней = 1 декадень = 1 метрическая неделя = 9,6 дней = 1,38 недели

40 мдней = 1 метрический месяц =38,6 дней = 1,29 месяца

1000 ор = 1 гектодень = 1 метрический сезон = 96,5 дней = 13,8 недель = 3,2 месяца

360 мдней = 1 мгод = 347 дней[1]1
  Метрический год короче додека-года на 13,5 мдня. Бюро Стандартизации Лиги ввело особую временную величину, известную в обиходе как «наверстывающая неделя», несмотря на то что она длиннее стандартной метрической недели.


[Закрыть]

Додека-время = Приблизительное терранское время

12 ударов = 1 дюжиудар = 10 секунд

24 удара = 1 кейс ударов = 20 секунд

144 удара = 1 гроссудар = 1 дминута = 120 секунд = 2 минуты

24 дминуты = 1 кейс дминут = 1 ар = 48 минут = 0,8 часа

360 дминут = 1 круг дминут = 12 часов

2 круга дминут = 1 ддень = 1 день

144 ара = 1 гросс аров = 1 днеделя = 4,8 дня

половина дюжинедели = 6 днедель = 1 дмесяц = 28,8 дня = 1 месяц

360 ддней = 1 круг ддней = 1 дгод = 360 дней

Кратными додека-величинами являются: 12 (дюжи), 24 (кейс), 144 (гросс) и 360 (круг).

В просторечии додека-день сокращают доде-дня, а додека-время в целом часто называют «дюжиднями».

ОН БРОЛЛАХ[2]2
  An brollach – пролог, предисловие, введение (ирл.). – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]

Во Вселенной все старше, чем кажется. Вините в этом Эйнштейна. Мы видим звезды такими, какими они были в момент излучения ими света, а это случилось давным-давно. В ночном небе нет ровесников ни нам, ни друг другу. Древние звезды рассыпаются в прах прежде, чем мы замечаем их; увиденные нами в пламенеющих «яслях», они успевают состариться еще до того, как мы узнаем об их зарождении. Все, чему мы поражаемся, уже мертво.

И все же лучи света движутся вечно, поэтому все, что успело одряхлеть и сгинуть, где-то еще сохраняет облик юности. Вселенная полна призраков.

Но образы – это свет, а свет – энергия, энергия – материя, и вот материя уже реальна. В конечном итоге образ и реальность – суть одно и то же. За это также вините Эйнштейна.

Бар на Иегове не нуждается в громком названии, поскольку он является единственным оазисом спокойствия на всей планете. Старейшин это ничуть не смущает, они даже скорее предпочли бы, чтобы бар вместе со всеми его завсегдатаями провалился в тартарары из древних мифов. Но превратность судьбы вынудила их построить и содержать сей довольно специфический эдем.

Эта самая превратность судьбы заключается в том, что Иегове посчастливилось находиться на главной развязке Электрической авеню – громадной потоковой магистрали, связывающей звезды. Если бы она представляла собой небольшую ценность, ее давно захватил бы главарь какой-нибудь банды. Будь она средней значимости, это сделало бы какое-нибудь правительство. Но мы имеем дело с Матерью Всех Узлов, и поэтому никто не осмеливается на нее посягнуть. Из сотни рук, тянущихся к планете, девяносто девять не позволят одной схватить ее. Назовем это своего рода миром.

Следовательно, это единственный порт во всей, не такой уж объединенной, Объединенной Лиге Периферии, где капитан корабля и его команда могут не бояться, что с их грузом, судном да и с ними самими что-нибудь произойдет за время недолгих увеселений. Поэтому бар и считается своего рода эдемом. Только здесь человек может получить противоядие от плода с древа познания добра и зла, ведь по пьяной лавочке он редко способен отличить одно от другого. Старейшины вмиг примечают дойную корову, пусть даже корова эта больше похожа на аспида, ведь деньги – корень всех зол.

Она попала на Иегову, потому что рано или поздно сюда попадают все. Спиральный Рукав похож на довольно объемный стог сена, а человек – исключительно маленькая иголка, но лишь на Иегове подобные поиски могут увенчаться успехом, поскольку это единственное место, где есть шанс найти нужного человека.

Она – оллам, о чем свидетельствует заброшенный за спину футляр с арфой. Она стройная и гибкая, как кошка, и двигается по-кошачьи самоуверенно, скорее не идет, а скользит, впрочем, что-то в ней выдает странника. Бармен смотрит с долей одобрения на то, как она идет в бездну беззакония, ибо так держать музыкальный инструмент может лишь тот, кто им одним способен и развеселить, и опечалить, и напугать.

Пересекая комнату, она ловит на себе взгляды тех, кто еще пребывает в сознании, и даже несколько упившихся вусмерть людей провожают ее невидящими взорами. У нее зеленые глаза, а это опасно – они цвета не травы и пологих холмов, но резкоострого, стеклянно-зеленого кремня. Огненно-рыжие волосы оттеняют цвет глаз; а кожа у нее темно-золотая, ибо потомки Старой Земли давно растворились в десятках иных рас. Ведь то, в кого превратился человек с помощью науки, есть отражение того, кем он мог бы стать. И в то же время в арфистке чувствуется обособленность. Сердце оллама похоже на неприступную твердыню, но кто знает, что скрывается за ее вратами?

Когда она протискивается в дальний угол, сидящие там люди отодвигают стол и менее проворных приятелей, освобождая ей место. Она не просит разрешения. Никто из ей подобных не просит. Ни менестрель, ни миннезингер, ни скальд, ни бард, ни трубадур. Они просто появляются – и поют за горячий ужин.

Она открывает футляр, и внутри, как и подозревали наблюдавшие за ней люди, оказывается кларсах – старинная миниатюрная арфа. Девушка перебирает толстые металлические струны ногтями – единственный правильный способ игры. В самых правильных песнях всегда чувствуется боль.

Словно подшучивая над собой, она наигрывает древнюю мелодию «Я – бродячий менестрель», чтобы представиться и показать мастерство. Когда она поет о космических странниках, во фривольной мелодии слышится грозный перезвон Межзвездной Торговой Компании – издевка на минорный лад. Когда она поет о Разломе, ноты пусты и равнодушны, а звучание беспросветно мрачно. Когда поет о Старой Земле, в песне слышна неизбывная тоска. Когда она поет о любви – ах, все ее песни в итоге о любви, ибо мужчина способен любить многих и многое. Он может любить женщину или товарища, может любить свою работу или место, где живет, может любить хорошую выпивку или интересное путешествие. Он может и потеряться – в путешествии ли, в выпивке ли или же, особенно, в женских чарах, – а что такое любовь без утраты?

У женщин все иначе. Обычно они любят что-то одно, и потому женская любовь похожа на лазер, тогда как мужская – на половодье. Вторая способна затопить тебя, а первая – прожечь насквозь. Есть кое-что, что арфистка любила и потеряла, и воспоминания об этом до сих пор болью отзываются в ее песнях, даже в радостных. Особенно в радостных.

В качестве коронного номера она исполняет «Тристама[3]3
  Имеется в виду Тристан, или (по другим источникам) Тристрам. В данном случае автор намеренным искажением, вероятно, хочет подчеркнуть, что на момент повествования имя героя уже давно кануло в Лету.


[Закрыть] и Изольду», самую жестокую песню о любви, и с возрастанием неистовства мелодии сердца слушателей оказываются в ее власти. Когда она рвет струны в куплете о сражении, их сердца галопом мчатся в такт гремящим звукам. Когда делает мягкий перебор, описывая свидание, они томятся вместе с влюбленными в беседке. А когда ее пальцы резко берут аккорды измены, по слушателям прокатывается дрожь, и они исподтишка бросают взгляды на приятелей. Она играет с публикой. Музыка дает надежду на то, что именно в этот раз все закончится иначе, и оллам завершает мелодию под аккомпанемент рыдающей публики.

После представления бармен провожает ее в темный закуток, где перед стаканом для вискбеаты[4]4
  Вискбеата (от ирл. uisce beatha) – виски. Дословно выражение переводится как «вода жизни».


[Закрыть] сидит мужчина. Стакан уже пуст или еще не наполнен – зависит от того, как посмотреть. Он один из тех самых потерянных людей, и потерялся он в этом стакане. Потому и глядит в него, надеясь отыскать себя. Или хотя бы частичку того, кем он когда-то был.

Он – человек теней и обломков. У него запущенный вид. Его куртка полурасстегнута, а лицо скрыто в сумраке плохо освещенной ниши. Это не более чем углубление в стене, а он своего рода святой и, подобно высеченному в камне мученику, остается неподвижным, когда оллам присаживается напротив.

Арфистка ничего не говорит. Она ждет.

Наконец из тени доносится его голос:

– Мы полагали, Тристама обольстили с помощью зелья. Мы полагали, он влюбился не по своей воле.

– Любовь не по своей воле – и не любовь вовсе, – отвечает арфистка. – Иначе в чем смысл слова «влюбиться»?

– Твои глаза напоминают нам… – Но что именно, он не сказал. Возможно, забыл. Она могла бы быть одним из тех призрачных образов, которые встречаются на обочинах Электрической авеню, ползут по ним с медлительностью света, проявляясь из далекого прошлого.

Арфистка наклоняется к нему и говорит с непривычной пылкостью:

– Мне сказали, ты знаешь о Танцоре и знал тех, кто искал его.

Он усмехается в сумраке:

– Так я должен стать шаначи? Сказителем историй?

– Возможно, где-то в той истории есть одна песнь, и я хочу найти ее.

– Осторожнее с тем, что ищешь. Думаю, ты поешь слишком много песен. Кажется, ты поешь дольше, чем живешь. Все случилось так давно. Не ожидал, что кто-то это еще помнит.

– Истории множатся. Слухи растекаются, подобно талой воде по горным склонам.

Человек в тени какое-то время размышляет. Он снова смотрит в стакан, но если и хочет выпивки в качестве платы за историю, то не озвучивает свою цену, и арфистка продолжает ждать.

– Я могу лишь поведать так, как рассказывали нам, – говорит человек. – Я могу сплести для тебя историю, но кто знает, какие нити в ней подлинные?

Его пальцы лениво играют со стаканом; затем мужчина отодвигает его в сторону и упирается локтями в стол. Лицо незнакомца, наконец появившееся из затемненной ниши, сморщено, словно его высосали досуха и остались лишь кожа да череп. Вид болезненный, щеки запали. Подбородок изогнулся крючком под обвисшим ртом. Волосы совсем седые, и в некоторых местах на черепе, иссеченном шрамами, они уже не вырастут снова. Взгляд мужчины постоянно направлен в сторону, как будто где-то там таится нечто ужасное.

– Но какая теперь разница? – спрашивает он у призраков и теней. – Они все либо погибли, либо их следы затерялись. Кому навредят воспоминания?

Тени безмолвствуют. Пока.

ГЯНТРЭЙ[5]5
  Geantraί – веселая, счастливая песня (ирл.). В Ирландии, где арфа получила огромное распространение и стала национальным символом, под аккомпанемент маленькой переносной арфы барды исполняли свои сказания. Выделялись три вида музыки, исполняемой на арфе – гянтрэй (веселая песня), голтрэй (плач, грустная песня) и сунтрэй (колыбельная) – в соответствии с тремя задачами арфиста: вызывать у слушателей смех, слезы или сон.


[Закрыть]

ПЕСОК И МЕТАЛЛ

– Все началось на безымянной планете, – говорит человек со шрамами…

…У безымянного солнца, в безымянном районе вдали от Разлома. Дурное начало, ведь чего можно ждать от безымянных мест, кроме неприятностей? Дурное место для поломки, дурное место, чтобы там вообще появляться, – удаленное от торговых путей, на редко используемой обходной тропе Электрической авеню, известной как Паучий проулок. Но это было именно то место, куда занесло ветхий и разваливающийся на ходу бродячий грузолет. Когда терять уже нечего, можно много чего обрести, а тайные тропинки Периферии всегда богаты уловом.

И по меньшей мере одно обстоятельство объединяет подобные медвежьи углы: сюда галактика прибивает всяческий хлам и старье.

Один из таких кусков хлама – независимое торговое судно «Нью-Анджелес», стартовавшее с Уродца и направлявшееся в Йеньйеньское скопление с грузом медикаментов и экзотического продовольствия для тех, кто не мог их производить самостоятельно. Старье же находилось здесь куда дольше. Насколько давно, не знал никто.

Имели место быть оговоренные в контракте сроки доставки, неустойка и эксплуатационная смета. Сюда же корабль попал по причине последней, принесенной в жертву первым. Что-то взорвалось, не важно, что именно, и «Нью-Анджелес» снесло в боковой канал и сублиминальную тину.

…И альфвены действительно не годятся для того, чтобы плестись на ньютоновских скоростях. Всего один резкий рывок сквозь космическую материю, чтобы соскользнуть со взлетной платформы Электрической авеню и не превратиться в выброс Черенкова, еще немного усилий для прохождения системы на параболической скорости – и после такого корабль, конечно, задымил и посыпал искрами. Здесь, у черта на куличках, его не могли остановить ни Космический Транспортный Контроль, ни магнитно-лучевые подушки, так что экстренное торможение заставило «Нью-Анджелес» напрячься до предела. Двойные альфвены орали, словно грешники в аду, пока судно наконец не вышло на спокойную ньютоновскую орбиту.

По милости физики, каждое ответвление Электрической авеню привязано к своему солнцу, но нет никакой гарантии, что к этому солнцу прилагаются планеты, по крайней мере полезные. Пока корабль сбрасывал скорость, нарезая круги вокруг небесного тела, команда пристально изучала звездную систему, нервно высчитывая параллакс, пока… Вот! Планета! Резкое ускорение, чтобы выровнять траектории; и медленное, долгое ползанье в ньютоновском пространстве, за время которого члены команды могли всласть наобвинять друг друга в случившемся.

Планеты подобного рода называют марсообразными: это был небольшой мирок с бескрайними песчаными равнинами и приземистыми серыми холмами, среди которых время от времени дули исключительно западные ветры. Здесь они были шквальными, но сам воздух оказался настолько разрежен, что от ярости бурь оставались лишь слабые отголоски. Приборы кружащегося вокруг планеты корабля обнаружили песок и железо, а при наличии кремния и тяжелых металлов человек мог починить практически все что угодно. Была сформирована десантная группа, ее оснастили экскаватором и молекулярным ситом и отправили вниз на шлюпке, в то время как инженеры и палубные офицеры, пребывая в нетерпении, остались ждать наверху.

Главный инженер Нагарай Хоган беззаботно коротал время за развлечением, основанным на законах вероятности, – к вящей радости своего помощника, который находил эти законы весьма гибкими.

Гораздо более обеспокоенным был капитан Амос Январь, который, словно в своего рода противоположность гребцу каноэ, проводил время не плывя по течению, а, наоборот, нагоняя волну перед собой. Он являлся точкой, в которой фокусировалось давление бюджета и графика, а затем перенаправлялось на команду – хоть последствия этого и казались чуть заметнее ветерка на планете внизу. Январь обладал внешностью самой что ни на есть обманчивой, поскольку был суровым человеком с мягкими чертами лица. Кто бы воспринял всерьез сказанное им? Губы слишком полные, щеки слишком пухлые, а морщинки от смеха слишком явные. Они неприкрыто контрастировали с резкостью, частой в его голосе.

Иногда наступает момент, когда фатализм побеждает логику и даже подминает сам здравый смысл, и команда «Нью-Анджелеса» достигла этой точки – возможно, достигла ее давным-давно. Они могли работать над починкой быстрее, но к чему спешка, если впереди ждет только новая поломка?

– Потому что корабль не уложится в срок поставки, – кипятился Январь.

Микмак Энн, его старший помощник, полагала, что раз жители Йеньйеня были вынуждены выписать лекарства аж с самого Уродца, то едва ли они станут возвращать груз из-за того, что получат его слегка несвежим.

Январь, доселе наблюдавший за корабельным обзорным экраном, обернулся к ней, и его ангелоподобное лицо вспыхнуло от гнева.

– Наземная группа сменила место раскопки!

Энн сверилась с местоположением добывающей группы.

– Двести двойных шагов к западу – юго-западу, – подтвердила она. Старший помощник не видела в этом проблемы, в отличие от капитана, который любил точность во всем. – Уверена, у них была причи…

– Они роют не в том месте! Денситометр массы показал, что руда ближе всего к поверхности вот тут! – Его палец уткнулся в проекцию карты на экране. – Больше толка, меньше работы.

– Меньше работы было бы, – напомнила она ему, – если бы требуемую деталь сняли с другой части корабля. Как советовал Хоган.

– Снять с корабля! Да, отличная идея! – воскликнул Январь, и на мгновение Энн почти поверила, что так оно и есть, – настолько радостным было его лицо. – И через какое-то время, – продолжал капитан, – глядишь, у нас и корабля-то для ремонта не останется.

Энн подумала, что в таком случае и ломаться будет нечему, но решила держать свои мысли при себе.

– Кто-то должен задать им взбучку, – не унимался Январь. – Хоган не может вечно резаться в карты.

Энн вздохнула и отвернулась.

– Ладно… сейчас я…

Но Январь остановил ее:

– Нет, останешься здесь, будешь следить за обстановкой. Слаггер доставит меня на планету в гичке.

Старший помощник, которая в этот момент уже поворачивалась к рации, а никак не к шлюпбалке, заколебалась. Похоже, Амос решил, что тут нужно личное вмешательство. Не лучшая затея. По радио его звонкий и резкий голос сполна мог передать всю важность дела. Но доставленный им лично – ни в жизнь.

Слаггер О’Тул посадил гичку возле шлюпки, и Январь выбрался из люка даже раньше, чем под ней успел остыть песок. Именно для таких планет кожкостюм подходил лучше всего. Воздух был разреженным и холодным, но интеллект костюма мог накапливать его в количестве, достаточном для дыхания. Респираторы мешали говорить, и из-за них голос приобретал писклявые нотки – не самый лучший вариант, учитывая обстоятельства.

Шагая по равнине, Январь отметил, что рабочая группа переместила экскаватор и сито на пологую гряду, граничившую с песчаным морем. Заметив приближение гички, все бросили работу, чтобы поглазеть на прибытие капитана. Еще одна соломинка на горб личного верблюда Января. Неужели они считают, что могут околачиваться тут вечно?

Экскаватор рыл в наносном слое чуть ниже трещины в массиве хребта. В кабине, полуобернувшись в кресле, ждала Мэгги Барнс. Двигатель лениво гудел на холостых оборотах. Время от времени инсоляторы немного поворачивались, следуя за движением местного солнца. Мэгги – она предпочитала, чтобы ее называли Мэгги Б., – была приземистой женщиной плотного телосложения с далеко не по-женски развитыми плечами. Ее кожкостюм был небесно-синим, но эта синева принадлежала иному небу из почти позабытого мира. Здесь же небо выглядело таким блеклым, что казалось почти белым.

Тираси, системотехник, высокий, сухопарый, со взглядом трупа, ждущего бирку, стоял у плавильни, скрестив руки. Молекулярное сито уже отсеяло требуемый кремний – работа с песком не доставляла больших проблем – и ждало теперь более тяжелых металлов. Иногда техник вносил незначительные изменения в настройки, словно боялся, что иначе что-то пойдет наперекосяк. Палубный матрос Мгурк ждал, опершись на воткнутую в песок лопату и положив подбородок на руки. Его тускло-красный кожкостюм почти сливался с окисленным песком, а капюшон был затянут так плотно, что из-под него виднелись только очки и дыхательная маска.

При виде бездельничающей команды Январь рассердился пуще прежнего и поприветствовал их визгом:

– Вы должны были копать вон там! – и указал на необъятную и безликую пустыню.

Мэгги Б. понятия не имела, зачем явился капитан. Энн ничего ей не сообщила, а «Нью-Анджелес» уже скрылся за горизонтом. Причин для появления Января могло быть множество, самая вероятная из них – Хоган наконец победил лень и нашел другой способ добыть металл, поэтому больше нет надобности держать группу на поверхности планеты. Новость о том, что она копала не в том месте, оказалась настолько неожиданной, что женщина едва не расхохоталась.

Это, должно быть, шутка, не так ли?

Нет, похоже, что нет. Она перешла к первой линии обороны.

– Там все зудит!

Зудит! Именно. Воздух был слишком разрежен, чтобы ветер, несущий песчаные облака, обладал большой силой, но из-за нескончаемого песочного града по кожкостюму чесалось все тело.

– Чесотка, значит, – протянул Январь, подозревая подвох.

– А тут от ветра нас закрывает утес.

– Но руда здесь залегает глубже!

Сейчас это могло означать только то, что работы прибавится, а также потребуется время для возвращения на прежнюю позицию, чтобы начать все заново. А яма была уже наполовину вырыта.

– Нет никакой чертовой разницы, где копать! – огрызнулась Мэгги.

Почему-то никому даже в голову не пришло, что, если бы не было разницы, где копать, Мэгги не передвинула бы экскаватор. На самом деле разница была, и притом огромная. Но все прояснилось гораздо позднее. Сейчас же, по правде говоря, просто что-то подсказало Мэгги, что нужно переместиться.

– Не трать мое время, капитан, – отрезала женщина и, словно чтобы придать вес сказанному, опустила ковш экскаватора.

Новое погружение – и зубья ковша издали характерный, почти музыкальный скрежет, от которого заныли зубы. Даже Мгурк встрепенулся, задрав подбородок, и уставился в яму. Под слоем песка виднелось что-то тусклое и металлическое.

– Вот и руда, – с тихим удовлетворением произнесла Мэгги и одарила Января победным взглядом.

– Должно быть, метеорит, – предположил Тираси. Но Январь сразу понял, что это не так. Слишком близко к поверхности. И где кратер от столкновения?

– Какая разница? – пожала плечами Мэгги и снова занесла ковш. И вновь тот же звук. Мгурк склонил голову набок, прислушиваясь.

– Оно гладкое, – отметил Январь, когда удалось различить проступившую поверхность.

– Это чертов механизм, – предположил Тираси, который к тому времени уже отошел от плавильни и стоял на коленях у края ямы. Мэгги Барнс спрыгнула с экскаватора и подошла к нему.

– Чепуха! – отрезал Январь. – Реки могут запросто источить так камень.

Тираси сделал широкий жест рукой.

– Ты где-то тут видишь реки? – вопросил он. – Здесь вода не течет уже миллионы лет. Не, эта штука точно искусственная.

Системотехник снял с пояса для инструментов плоскогубцы и постучал ими по предмету. Тот зазвенел глухо и пусто, а эхо было слышно дольше, чем следовало.

– Джонни! – взвизгнул Январь. – Неси лопату и разрой его немного. Джонни? Джонни! – Он огляделся, но Мгурка нигде не было видно. – Куда делся этот лодырь?

Справедливый вопрос, учитывая, что на много лиг вокруг не было ничего, кроме пустыни. Джонни питал настоящее отвращение к труду и проявлял поразительную изобретательность в способах отлынивания от него; но где он мог спрятаться в радиусе нескольких миль?

Январь настроил общий канал на своей рации.

– Джонни, тащи сюда свою ленивую задницу и помоги копать!

В ответ он услышал статический шум – всплеск помех, отдаленно похожих на голос. Казалось, еще немного – и будут различимы слова.

С гички ответил О’Тул. Внезапное возбуждение группы на месте раскопок привлекло его внимание.

– Джонни сейчас идет к ’рещине, – сказал он им. – Что там у вас?

Ответила Мэгги Барнс:

– Мы нашли артефакт предтеч!

А чем еще он мог быть – механический предмет, погребенный под песком в забытом мире? Творения человека удивительно разнообразны и не являются редкостью, но, как правило, возле них можно найти и самих людей. Здесь же не было никого.

– Цыплят по осени считают, – проворчал Январь. И вот сейчас его облик Санта-Клауса в кои-то веки не вводил в заблуждение. Здесь могли таиться несметные богатства, и он это понимал не хуже остальных. Тем не менее осторожность заставила его добавить: – Не всякий артефакт предтеч…

Но он уже говорил только с ветром. О’Тул спускался по лесенке гички, а Тираси спрыгнул в яму, чтобы смести песок с погребенного предмета.

– Большой, – бормотал системотехник. – Какой большой.

«Слишком большой, – подумал Январь, – судя по раскопанной части. Шлюпки не поднимут его, даже если будут тянуть сообща».

– Не всякий артефакт предтеч, – снова начал Январь, – приносил деньги своим открывателям. Дом Чань очень долго владел Уроборосом, но так и не сумел заставить его заработать. После смерти Чаня Мирслафа его продали как экзотическую диковинку за половину тех средств, которые потратили на исследования.

– Эй! – воскликнул Тираси. – Эта штука прозрачная!

– А Скальный Калейдоскоп на Алабастере вообще находится посреди открытой равнины, видимый за многие лиги, так что Планетарный Совет даже не может его оградить и взимать плату за посещение. – Январь вздохнул и скрестил руки на груди.

– Что ж, кэп, – протянула Мэгги Б., показав тем самым, что все же его кто-то слушал, – мы этого не узнаем, пока не поймем, что это такое, верно?

Спустившийся с гички О’Тул обошел яму, присвистывая и время от времени удивленно восклицая. Этот крупный, широкоплечий мужчина с толстыми крепкими пальцами передвигался неожиданно ловко и грациозно, даже после того – особенно после того – как успел опрокинуть пару-тройку кружек пива.

– Так что не стоит радоваться, прежде чем выясним, что это такое, – сказал Январь. – Сколько артефактов предтеч на поверку оказались пустыми залами или остовами зданий?

– На Меграноме есть целый город, – припомнила Мэгги. – И похоже, его создали как единую структуру, без какого-либо шва или стыка. В детстве мы лазили там и играли в руинах, воображая, что предтечи еще в городе, прячутся за каждым углом. – Она рассмеялась, а затем резко, встревоженно обернулась и обвела взглядом пустыню. – Интересно, куда они делись? Я о предтечах.

Январь пожал плечами:

– Какое нам дело? Это неважно.

– Мы звали их «народом песка и металла». Никто не знает почему. Так что причина, по которой нас сюда за’сло, немного странная, не находишь?

– Чушь! – отмахнулся Январь. – Они сгинули задолго до того, как люди впервые вышли в космос.

О’Тул закончил обход ямы и вернулся к ним.

– Не верь этому, кэп, – сказал он. – Ходят истории. На Ди Больде, в Мире Фрисинга и особо на Старом Сакене. Черт, да в половине м’ров есть истории о пре’течах.

Мэгги Б. закивала:

– Кой-какие старые легенды уже такие старые, что их и забыли-то почти.

Январь фыркнул:

– Мифы, ты хотела сказать. Легенды, басни. Слыхивал я их. Если хотя бы две из этих легенд описывали одних и тех же существ, если бы две такие истории хотя бы логически увязывались между собой – то они стали бы первыми в своем роде. Мы не знаем, где обитали предтечи и как давно. Мы не знаем, правили ли они этим сектором галактики или просто скитались по нему. Вероятно, на каждый случай найдется своя байка.

– Люди не могут примириться с необъяснимым, поэтому рассказывают истории и слагают песни. Реально же находили только артефакты. Живьем предтеч никто не видел.

– Может, они даже не форма жизни в обычном понимании, – предположила Мэгги Б. – Может, они были фторопластовой формой жизни, или кремниевой, или вообще чем-то, что мы даже представить себе не можем.

– Кремниевой, да? – повторил О’Тул. – Даже не слышал о такой. А может, они и не проп’дали ник’да. Может, они пр’сто рассыпались, и… – он обвел рукой безбрежную пустыню, – и эт’ все, что от них осталось.

Усиливающийся ветер кружил песок, поднимая и закручивая песчинки, отчего казалось, что они танцуют.

– А может, – отозвался из ямы Тираси, – ты спрыгнешь сюда, Слаг, и поможешь мне откопать эту чертову штуку!

Тираси всегда знал, чем задеть О’Тула, – и ему это удавалось, среди прочего, путем сокращения его прозвища. Они были полными противоположностями внешне, но близкими по духу и тем самым отталкивали друг друга, подобно испуганно отшатнувшемуся человеку, узревшему себя в кривом зеркале. Временами они спорили, чье прозвище круче – Слаггер или Бойцовый Билл, и вопрос до сих пор оставался неразрешенным. Слаггер был настоящим бугаем, а Бойцовый Билл – вертким ужом. Пилот спрыгнул к системотехнику, и они вместе принялись вручную откапывать артефакт.

Январь покачал головой.

– У Мгурка есть лопата. И куда он запропастился? Мэгги, копни еще вокруг этой штуки. Узнай, насколько она большая, и, может, ты все же отыщешь руду.

Последние слова были сказаны с сарказмом, чтобы напомнить группе о том, зачем вообще они высадились на этой захолустной планете. Артефакт никуда отсюда не денется, а если они не проведут ремонт, то и «Нью-Анджелес» тоже.

Мэгги отъехала чуть назад и принялась искать край артефакта. Ковш опустился слишком резко и ударил по погребенному под песком предмету. Он зазвенел, словно огромный медный колокол, немного приглушенно, но достаточно громко, чтобы мужчины в яме зажали уши. Январь, высматривавший тускло-красный кожкостюм Мгурка, заметил, как вибрирует и осыпается песок в полулиге от них – именно там, где детектор массы выявил «рудное скопление», ближе всего залегавшее к поверхности.

Внезапно Январю подумалось, что этот артефакт представляет собой цельный город, погребенный под песком и охватывающий всю планету, и что Тираси с О’Тулом будут откапывать его вечно, сметая песок дюйм за дюймом.

– Нужно отыскать Джонни, – неуверенно произнес он, а затем быстро умолк, поскольку из-под песка донеслось три гулких, лязгающих удара.

Тираси и О’Тул вздрогнули и начали спешно вылезать из ямы. Мэгги изобразила на груди символ колеса и прошептала: «Сохрани нас Буд!» Через пару секунд лязг повторился.

– Ты врубил его, – сказал О’Тул системотехнику.

– Или ты, – ответил Тираси.