Текст книги "Завтрак на руинах"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Во всем составе не нашлось бы человека, который не был обвешан всевозможным оружием. Шашки, винтовки и пистолеты были практически у всех. У некоторых вдобавок к этому имелось спортивное оружие, а также старинное парадное. Кое-кто разжился двуручными мечами, шпагами XVII–XVIII веков, турецкими пистолетами, украшенными золотом, серебром и жемчугами из чьих-то коллекций. Одежда тоже отличалась дивным разнообразием. Некоторые ходили в изуродованной красноармейской форме. У кого-то на головах красовались тропические шлемы. Там и тут поблескивали остроконечные немецкие каски. Были и широкополые соломенные шляпы, и котелки, и Бог весь что еще. Рядом с Карлом сидел еще один счастливый обладатель пулемета – жирный грузин, обнаженный до пояса, в кальсонах и высоких кавалерийских сапогах, прошитых серебряной нитью. На шее у грузина висело украшенное перьями боа. Головного убора у него не было, зато на носу сидели темные очки в золотой оправе. На поясе болтались две кобуры с револьверами. Грузин клялся и божился, что револьверы эти принадлежали самому императору Николаю Второму. Рядом с грузином сидел моряк из Одессы. Обнаженная грудь была сплошь покрыта татуировками в виде драконов, мечей и полуодетых дам – все вперемешку. Самая свежая татуировка шла прямо по груди-не – анархистский лозунг: «Смерть Жизни!». Парнишка моложе Карла, одетый в рваную, заляпанную кровью рясу, с вареным цыпленком в руке, лихо перепрыгнул к ним с соседнего вагона и подобрался к моряку, предлагая сделку: половину цыпленка за остаток вина. В другой руке милое дитя держало громадный мясницкий тесак. Оно уже было изрядно навеселе.

Поезд замедлил ход.

Впереди поднялся на ноги какой-то старик в студенческой фуражке, надетой на седые космы. Старик с размаху воткнул в крышу вагона казацкую пику и теперь держался за нее. На древке пики над головой старика трепетала рваная черная рубашка с намалеванным на ней восходящим желтым солнцем. Когда поезд затормозил, старик упал, но снова поднялся – лишь для того, чтобы снова упасть и покатиться к краю крыши. Пика осталась там, где он ее воткнул. Фуражка слетела со старика. Тот начал хохотать. Был он вусмерть пьян. Вагон дернуло. Старик свалился с поезда. Карл лихо отдал честь падающей под колеса фигуре.

Поезд входил на поворот. Состав изогнулся дугой. Теперь Карлу был виден первый вагон, где ехал сам батька Нестор Махно. Перед вагоном и за ним были прицеплены две платформы, на которых были установлены пушки. Сталь и медь тускло поблескивали под лучами солнца, время от времени пробивающегося меж облаков. Сразу за паровозом была прицеплена платформа, на которой, сбившись, стояли перепуганные лошади, вместо попон покрытые еврейскими молитвенными полотенцами. Махновские герои сидели вокруг вождя, свесив ноги по обе стороны вагона. Однако между ними и Махно оставалось свободное пространство. Никто не осмеливался сесть близко. Карлу махновская гвардия представлялась в виде одних ног. Ноги в кавалерийских сапогах, ноги в обмотках, сделанных из женских шелковых платьев, или из красного плюша, или из зеленого сукна, сорванного с бильярдного стола, или из желтых шелковых скатертей с еще сохранившимися на них бархатными кистями. Ноги в поношенных опорках, ноги в добротных башмаках, ноги в сандалиях, ноги обутые и ноги голые, ноги расчесанные, ноги красные, ноги заскорузлые, ноги грязные. От махновского вагона не доносилось никаких песен. Похоже было, что батька с паладинами слишком пьяны, чтобы петь.

На крыше штабного вагона было закреплено огромное, сияющее черным лаком ландо. Дверь ландо была украшена позолоченным гербом какого-то убиенного аристократа. Внутренность экипажа была обита богатой темно-красной марокканской кожей. На каждом из четырех углов ландо реяло на ветру черное знамя Анархии. По углам крыши вагона были установлены отполированные до блеска пулеметы. За каждым пулеметом притулился человек в белой казацкой фуражке и черном кожаном пальто. Пулеметчики не были пьяны. Махно, похоже, тоже не был пьян. Он развалился среди кожаных подушек ландо, задрав ноги в лакированных черных сапогах на сиденье кучера. На губах у него блуждала неопределенная улыбка. Махно развлекался тем, что подбрасывал револьвер высоко в воздух, ловил его и снова подбрасывал.

Нестор Махно умирает, внезапно понял Карл. Перед ним был маленький человечек, больной на вид. Лицо батьки было серой маской смерти. Черная казацкая фуражка и расшитый мундир только подчеркивали бледность кожи. Ко лбу прилипла прядь волос, придававшая ему некоторое сходство с Наполеоном. Только глаза еще жили. Даже отсюда, с того места, где сидел Карл, он различал эти глаза. Дикие, несчастные и злобные.

Нестор Махно все подбрасывал револьвер и ловил его, снова подбрасывал и ловил – и так до бесконечности.

Карл увидел, что они подъезжают к станции.

Перрон был пуст. Если и были на станции пассажиры, ожидающие поезда, сейчас они куда-то попрятались. Люди всегда прятались, когда мимо проходила махновская армия. Карл ухмыльнулся себе под нос. Сейчас не то время, когда кроткий может выжить.

Поезд еще замедлил движение. Неужто батька решил зачем-то остановиться здесь? А затем, совершенно некстати, на перроне появился начальник станции. Одет он был в форму железнодорожного служащего, в правой руке у него был зеленый флажок. Надо же, какой болван, подумал Карл. Вокруг мир рушится, а ему на все насрать. Думает только о железнодорожном расписании.

Железнодорожник поднял левую руку и неуверенно помахал, приветствуя поезд. На лице у него словно приклеилась жалкая умоляющая улыбка.

Паровоз и первые вагоны уже приближались к перрону. Карл увидел, как Нестор Махно в очередной раз поймал свой револьвер и снял его с предохранителя. Затем, в тот момент, когда ландо поравнялось с начальником станции, Махно небрежно выстрелил, не целясь. Похоже, он даже не удостоил начальника станции взглядом. Возможно, у батьки и не было намерения убивать этого человека. Но начальник станции упал, осев на подгибающихся ногах, да так и застыл, прислонившись к стене вокзала. Все тело его содрогалось. Он выронил свой флажок и схватился за горло. Грудь у него тяжело вздымалась, на губах выступила кровь.

Карл расхохотался. Он развернул свой пулемет и нажал на гашетку. Пулемет запел боевую песню. Пули хлестнули по стенам и заставили тело начальника станции в течение нескольких секунд исполнять странный танец. Проносясь мимо, Карл увидел, что на лице покойника застыла все та же умоляющая улыбка. Он снова нажал на гашетку и хлестнул по окнам вокзала. Стекла разлетелись вдребезги. Табличка с названием станции повисла на одном гвозде. Кто-то внутри вокзала закричал.

Называлась станция «Помочная».

Карл обернулся к жирному грузину, который открыл новую бутылку водки и шумно пил большими глотками. Грузин, похоже, и не заметил действий Карла. Карл хлопнул его по плечу.

– Эй, генацвале, где это мы? «Помочная» – что это за жопа?

Грузин пожал плечами и сунул Карлу бутылку. Он был слишком пьян, чтобы понять обращенный к нему вопрос.

Станция осталась позади и вскоре исчезла из вида.

Татуированный моряк, обнимая рукой с зажатым в ней маузером курносую девицу со спутанными волосами, взял у грузина бутылку и засунул ее в рот девице.

– Пей давай! – сказал он.

Бросил взгляд на Карла:

– Ну что, салага?

Карл собрался было вновь задать свой вопрос, на этот раз моряку, но поезд неожиданно вошел в туннель. Густой паровозный дым заполнил легкие и заставил слезиться глаза. Некоторое время никто ничего не видел. Отовсюду слышались кашель и ругань.

– Да так, ничего, – отозвался Карл.^[3]

* * *

– Ты все еще немножко бледноват, – говорит Карлов дружок, захватывая пальцами свою собственную черную кожу. – Может быть, еще раз тебе устроить купание?

Карл качает головой.

– Тогда это будет довольно трудно отмыть. Ты же понимаешь, рано или поздно я должен уйти отсюда. А если я выйду черный, то это будет как-то неприлично.

– Это будет неприлично для тебя, если ты сам сочтешь это неприличным. Брось. В конце концов, не один же ты такой черный?

Карл хихикает.

– Бьюсь об заклад, ты говоришь это всем своим мальчикам.

КАК БЫ ВЫ ПОСТУПИЛИ? (9)

Вам говорят, что жить Вам осталось самое большее год. Как вы проведете этот год:

а) развлекаясь в свое удовольствие;

b) посвятив себя добрым делам;

c) устроите себе медленный спокойный уход, тихо и скромно наслаждаясь самыми простыми и незамысловатыми житейскими радостями;

d) попытаетесь, наконец, сделать то, к мыслям о чем Вы постоянно возвращались всю свою жизнь;

e) все свои сбережения и силы бросите на то, что бы попытаться найти лекарство, которое исцелило бы Вас от Вашего недуга.

Или же просто покончите с собой, и хрен с ним со всем?

Глава 10. Нью-Йорк. «Сухой» закон 1929: Познание

Застигнутый в море сильнейшим штормом с грозой, «Экрон», самый большой и совершенный дирижабль в мире, принадлежащий армии США, разбился недалеко от плавучего маяка Баренгат вчера в 12 часов 30 минут. На борту в момент крушения находилось 77 человек, в том числе и армейские офицеры. Среди последних был контр-адмирал Уильям Э. Моффетт, руководитель Бюро Аэронавтики.

Сегодня к пяти утра из 77 человек были спасены лишь четверо. К этому времени обломки дирижабля отнесло куда-то в ночь от немецкого танкера «Феб», который первым сообщил о катастрофе. Северо-западный ветер порывами до 45 миль в час, отгонял обломки от берега, крайне осложняя спасательные операции.

По отрывочным и часто противоречивым сообщениям, полученным к настоящему времени с «Феба», нельзя сделать уверенного предположения о причине катастрофы. Однако в настоящее время большинство экспертов сходится на том, что гибель гигантского дирижабля была вызвана ударом молнии.

«Нью-Йорк Таймс», 4 апреля 1933 года.

* * *

– Ты, я смотрю, собрался впасть в депрессию после всего хорошего, что у нас было, – говорит Карлов приятель. – Как насчет кофе? Или ты хочешь, чтобы я еще послал за шампанским?

Он ухмыляется, делая широкий жест.

– Имя яда мне назови.

Карл хмурится и грызет ноготь. Глаза его смотрят в пол. Карлу не хочется глядеть на чернокожего.

– Ну ладно, если не шампанское, то что еще? Ну скажи, как мне тебя развеселить?

– Отвали, – говорит Карл.

– Ну ты что, Карл, дорогой!

– Отвали, тебе говорят!

– Ну, и что ты с этого выиграешь? Тебе все равно лучше не будет.

– Тебе-то что за дело? Тоже нашелся благодетель. Или ты всерьез считаешь, что творишь добро?

– Что у тебя за дурацкие мысли? Неужто ты не чувствуешь себя чем-то большим, нежели тем, чем ты был, когда вошел сюда со мной? Более истинным, более реальным?

– Может быть, и чувствую. Это-то меня и беспокоит.

– Выходит, ты не любишь реальности?

– Возможно, что и не люблю.

– Ну, друг, это твоя проблема, а не моя.

– Да, не твоя.

– Вот я и говорю, это твоя проблема.

– Да.

– Ну ладно, хватит киснуть! Как ты собираешься начинать новую жизнь, если не можешь даже чуть-чуть улыбнуться!

– Я не твой раб, – говорит Карл, – и не собираюсь плясать под твою дудку.

– А кто говорит, что ты должен это делать? Я? – черный смеется. – Я разве тебе это говорил?

– Я думал, это было сделкой.

– Сделкой? Что-то ты туманно выражаешься. А я-то считал, что ты попросту хотел повеселиться.

* * *

Карлу пятнадцать лет. Почти взрослый.

* * *

– Слушай, иди в задницу, – говорит он. – Оставь меня в покое.

– Мой опыт подсказывает мне, – чернокожий присаживается рядом на кровать, – что люди всегда говорят «иди в задницу», когда им кажется, что им уделяют недостаточно внимания.

– Может быть, ты и прав.

– Дорогуша, я редко ошибаюсь. – Чернокожий снова обнимает Карла за плечи.

* * *

Карлу пятнадцать лет. Все замечательно. Будущее перед ним как на ладони.

В школе у него тоже все тип-топ.

* * *

– Ой, Иисусе!

Карл начинает постанывать.

– Ну, вот видишь. А ты говорил, – бормочет приятель.

* * *

Карлу пятнадцать лет. Маме сорок. Папе сорок пять. В жизни папа преуспел: совсем недавно стал президентом одной из крупнейших в стране инвестиционных компаний. Когда Карлу исполнилось пятнадцать лет, отец преподнес ему как основной подарок ко дню рождения расширение его прав и свобод, для начала посмотрев сквозь пальцы, когда Карл взял материнскую машину.

Для своего возраста Карл был крупным мальчиком и выглядел старше пятнадцати. В новом смокинге, с волосами, блестящими от масла, он смотрелся на добрых двадцать лет. Наверное, поэтому Нэнси Голдман так легко приняла его приглашение.

Когда они вышли из кинематографа («Бродвейские золотодобытчики»), Карл начал насвистывать мелодию из фильма, собираясь с мужеством предложить Нэнси то, о чем он думал весь вечер.

Нэнси взяла его под руку и сделала за него первый, самый трудный, ход.

– Ну, а теперь что? – спросила она.

– Слушай, я знаю на 56-й авеню бутлегерский бар.

Карл повел ее прямо через улицу наперерез дорожному движению. Стемнело, и по всей 42-й стрит зажглись фонари.

– Ну, так как, Нэнси?

Они подошли к машине Карла. Это был новенький «форд-купе». У папы был «кадиллак-лимузин», который Карл надеялся получить в подарок к своему шестнадцатилетию. Карл открыл перед Нэнси дверцу.

– Бар? Я не знаю, Карл… – она замешкалась, прежде чем забраться в машину. Он жадно посмотрел на ее икры. У Нэнси была короткая пышная юбочка. Из тех, знаете, сквозь которые все видно.

– Да ладно, Нэнси, чего ты, в самом-то деле… Можно подумать, ты только и делаешь, что ходишь по барам, и уже смертельно от них устала. Или это так и есть?

Она засмеялась.

– Нет! А это не опасно? Ну, там, гангстеры, бутлегеры, стрельба и все такое прочее.

– Это тишайшее и скучнейшее место в мире. Но там можно достать выпивку. – Карл надеялся, что ему удастся влить в нее спиртное, а затем, глядишь, девушка позволит ему что-то еще, кроме как обнять и поцеловать на прощание. Что до этого «еще», то у самого Карла о нем были довольно смутные представления. – Если ты, конечно, хочешь.

– Ну ладно, если ты настаиваешь…

Карл заметил, что Нэнси возбуждена.

Всю дорогу до 56-й стрит она сидела рядом с Карлом и без умолку трещала, главным образом о только что просмотренном фильме. По мнению Карла, она бессознательно подражала Энн Пеннингтон. Ладно. Он не против. Припарковывая машину, Карл ухмыльнулся себе под нос. Взяв с заднего сиденья шляпу и вечернее пальто, он вышел, обошел машину и открыл дверцу, выпуская Нэнси. В самом деле, очаровашка. И еще теплая такая.

Они перебежали 7-ю авеню, а затем их чуть не сбил с ног человек в соломенной шляпе, который на ходу невнятно пробормотал извинение. Карл отметил про себя, что вроде бы не сезон уже сейчас для соломенной шляпы. Он пожал плечами на извинения незнакомца, а затем, повинуясь импульсу, наклонился и поцеловал Нэнси в щеку. Она не только не стала сопротивляться, но чмокнула его в ответ и залилась своим милым звонким смехом.

– Тебе никто никогда не говорил, что ты похож на Руди Волли? – спросила она.

– Куча народа. – Он сделал страшную гримасу, подражая комику, и она снова засмеялась.

Подошли к неоновой вывеске, которая то вспыхивала, то гасла. На вывеске была розовая пирамида, танцующая девушка (сине-зеленая) и белый верблюд. Называлось заведение «Касабланка».

– Проходи, – сказал Карл, открывая перед ней дверь.

– Это ресторан?

– Подожди, увидишь.

Они повесили шляпы и пальто у входа, а затем хмурый маленький официант провел их к столику на некотором удалении от эстрады, где выступала певица, до жути похожая на Дженет Гейнор. Даже песня, которую она пела, была из репертуара Дженет.

– Ну, а дальше что? – спросила Нэнси. У нее был капризный, разочарованный вид.

Официант принес меню и с поклоном подал его. Приятель Карла Пол научил его, что надо говорить официанту. Собственно, Пол и рекомендовал ему это заведение.

– Будьте добры, какие-нибудь ЛЕГКИЕ напитки, – сказал Карл.

– Разумеется, сэр, что вам будет угодно?

– Э-э… Ну, из ЛЕГКИХ, что позабористей. – Карл выразительно посмотрел на официанта.

– Да, сэр. – Официант удалился.

Карл взял Нэнси за руку. Она ответила ему слабым пожатием и улыбнулась.

– Что ты будешь есть?

– Ну, что-нибудь. Бифштекс Дианы. Я безумно люблю бифштекс Дианы.

– Я тоже.

Под столом его колено коснулось колена Нэнси, и она не убрала ногу. Конечно, оставалась вероятность того, что девушка приняла его колено за ножку стола или за что-нибудь в том же роде. Впрочем, взглянув на Карла, она выпятила подбородок. Карл догадался: Нэнси знает о том, что это ЕГО колено. Карл сглотнул.

Вернулся официант с напитками. Они заказали два бифштекса Дианы и «все такое прочее». Карл поднял бокал. Они чокнулись и одновременно пригубили.

– Ну и сока они сюда лимонного вбухали, – сказала Нэнси. – Впрочем, я догадываюсь, зачем. На случай внезапной проверки.

– Точно, – проговорил Карл, поправляя галстук.

Он увидел отца. Отец тоже увидел Карла. Карл думал, как его отец ко всему этому отнесется. Оркестр заиграл что-то новенькое, пара крайне малоодетых леди начала отплясывать на сцене чарльстон. Карл украдкой поглядел на отца. Леди, сидящая с отцом, не была матерью Карла. Если говорить честно, эта леди была слишком молода, чтобы вообще быть чьей-либо матерью, даже обильная косметика не могла скрыть ее молодости. Отец встал и подошел к столику, где сидели Карл с Нэнси. Мистер Глогауэр кивнул Нэнси и пристально посмотрел на сына.

– Живо убирайся отсюда и не вздумай сболтнуть матери, что видел меня тут. Кто тебе рассказал об этом заведении? – Отец вынужден был громко говорить, почти кричать, потому что оркестр жарил во всю мощь. Многие из сидящих в зале хлопали в ладоши в такт музыке.

– Никто. Я давно знал об этом месте, папа.

– Что? И ты здесь уже не первый раз? А знаешь, какая у этого заведения репутация? Здесь полным-полно гангстеров, женщин легкого поведения и всевозможного сброда.

Карл бросил взгляд на юную подружку отца.

– Эта молодая леди – дочь моего компаньона, – сказал мистер Глогауэр. – Я привел ее сюда, потому что она попросила меня показать ей ночную жизнь Нью-Йорка. Но пятнадцатилетнему сопляку здесь не место!

Нэнси встала.

– Я думаю, что кто-нибудь поможет мне вызвать кэб, – сказала она. Помолчала, затем взяла свой бокал и выплеснула его содержимое.

Карл поймал ее уже у гардероба.

– Подожди, Нэнси, я знаю другое место, – проговорил он.

Она остановилась, надела шляпку и презрительно посмотрела на Карла. Затем лицо ее смягчилось.

– Мы могли бы пойти ко мне, а? Папы и мамы дома нет.

– О, великолепно!

По дороге к дому Нэнси обняла его за шею, куснула за ухо и взъерошила волосы.

– Ты ведь в душе еще мальчик, а? – спросила она.

Колени у Карла задрожали. Он понял, на что она намекает.

Выходя из машины, Карл уже знал, что на всю жизнь запомнит этот сентябрьский день.

* * *

– Спасибо. – Карл берет чашку кофе, которую протягивает ему чернокожий друг. – Я долго спал?

– Не очень.

Карл вспоминает все, что с ним произошло. Сейчас он предпочел бы, чтобы этого с ним никогда не происходило. Он вел себя – тьфу, вспомнить противно! Как распоследняя потаскушка. В следующий раз он поведет себя иначе. Ну и что с того, что это гомосексуальные отношения? В конце концов, нормальная штука. И мы оба – нормальные люди. Но все-таки эти отношения не похожи на другие. Карл посмотрел на своего друга. Тот сидел обнаженный и лениво побалтывал ногой, куря сигарету. Тело его воистину было прекрасным. Друг был воплощением мужественности. Созерцание этого тела заставило Карла и самого себя ощутить мужественным. Это было странно. Карл думал, что должно быть наоборот. Карлу вспомнилось, что он чувствовал в присутствии отца, когда тот бывал дома.

– Тебе снилось что-нибудь? – спросил чернокожий.

– Я не помню.

КАК БЫ ВЫ ПОСТУПИЛИ? (10)

Вы со своей семьей живете в городе в маленькой квартирке, относительно недалеко от работы.

Вы узнаете, что Ваша мать очень больна и нуждается в присмотре.

Вам совершенно не улыбается селить ее у себя. Вы и так живете в стесненных условиях. Кроме того, мать – довольно тяжелый человек. Вам уже доводилось замечать, что дети в ее присутствии нервничают, а жена напрягается. Дом, в котором живет Ваша мать, значительно больше, но место, где находится дом, Вам решительно не нравится. Оно наводит на Вас уныние. Кроме того, оттуда далеко до работы. Однако же Вы всегда клялись матери, что не отправите ее в дом престарелых. Вы понимаете, что там она будет чувствовать себя несчастной. Но любое другое решение автоматически приводит к тому, что Ваша семейная жизнь радикально меняется.

Как Вы поступите? Продадите дом матери и на вырученные деньги купите более просторную квартиру в вашем районе? Или же отправитесь все вместе куда-нибудь в новое место, возможно, в другой город, где будете пытаться найти новую работу?

Или Вы решите, в конце концов, что для всех будет лучше, если мать отправится в дом для престарелых?

Глава 11. Экскурсия по Шанхаю. 1932: Вопросы дипломатии

Мало что может быть ужаснее, чем то, что мне довелось видеть сегодня в Шанхае. За всю жизнь я не видел ничего подобного. Районы Дзябэй и Гонки, где шли самые ожесточенные бои, ныне представляют собой развалины, подобные тем, что Западный фронт оставил во Франции. Японцы полностью сравняли с землей несколько квадратных миль. Они забрали с собой не только мебель, ценности и домашнюю утварь жителей, но буквально каждый гвоздь, каждую оконную раму, каждый винт, каждый болт, каждую железку, каждый ключ – в общем, весь металл. Затем дома разрушили, после чего район был подожжен. Теперь никто не живет в этих обгорелых руинах. Здесь невозможно жить. Японцы, однако, сохранили уличное освещение, поэтому по ночам сквозь черное пожарище, полностью обезлюдевшее, протягиваются освещенные линии проспектов и улиц, будто светящиеся пальцы, вцепившиеся в землю.

Эту оккупированную японцами территорию отделяет от международной зоны так называемый Садовый мостик. По обеим сторонам от мостика – колючая проволока и мешки с песком. С одной стороны мост охраняется японцами, причем своих людей для охраны выделяют армия, морской флот и полиция. На другом конце моста стоят английские часовые. Мне доводилось видеть, как высокие английские парни белели от ярости, когда японцы всего лишь в нескольких шагах избивали кули или стариков. Японцы безраздельно властвуют на захваченной ими территории. Китайцы, проходя мимо японских часовых, обязаны церемонно кланяться и снимать шляпы. Однако японцы, которые просто так, от нечего делать, могут заколоть человека, идущего по мосту, заявляют (причем серьезно), что они здесь, в Китае, оказывают помощь китайскому народу – своему исконному другу!

Чтобы вы не подумали, что я преувеличиваю, предлагаю вашему вниманию следующий репортаж агентства «Рейтер» из Шанхая, датированный 30 марта 1938 года.

«То, что случилось сегодня утром на мосту через поток Сучу, заставило сжаться сердца даже хладнокровных британских штабных генералов… Японские солдаты набросились и стали избивать китайского старика, которому случилось оказаться на мосту, а затем сбросили его вниз, в воду. Все это происходило на глазах британских часовых из Дурхемса, которые в этот день несли службу по охране моста. Британские солдаты, которые не могли оставить свой пост, вынуждены были беспомощно смотреть, как тонет несчастный старик, в то время как японская солдатня беззаботно смеялась и осыпала тонущего издевательствами».

«Внутри Азии». Джон Гунтер, «Хэмиш Гамильтон», 1939

* * *

– Мы столь яростно и столь глупо защищаемся от внешнего мира, – говорит друг Карла. – Ну, давай поднимем железные шторы наших защит. Мы тотчас же обнаружим, что жить стало гораздо легче.

– Что-то я не чувствую, что мне гораздо легче жить.

– Но это появляется не сразу. В конце концов, к свободе тоже надо привыкнуть.

– О какой свободе ты говоришь? Я не чувствую себя свободным.

– Покамест не чувствуешь.

– Такой штуки, как свобода, просто нет.

– Ты ошибаешься. Свобода есть! Не волнуйся, я понимаю, новые идеи всегда трудно сразу принять.

– Твои идеи не кажутся мне шибко новыми.

– Ты их еще попросту не понял, вот и все.

* * *

Карлу шестнадцать лет. Шанхай – самый большой город в Китае. Один из самых завораживающих и романтических городов в мире. Мать и отец Карла приехали сюда два года назад. В Шанхае нет налогов. У причала стоят большие торговые корабли. В нескольких милях от берега на рейде – военные корабли. В Шанхае все может случиться.

* * *

– Интересно, почему это люди всегда нуждаются в философии, чтобы оправдать свои плотские стремления? – презрительно говорит Карл. – Взять хотя бы секс любого вида. Ну что в нем освобождающего?

– Да не в сексе дело. Секс – это только частность.

* * *

Черный дым клубится над северной частью города. Люди ахают, охают, жалуются, причитают.

* * *

– Ага, я понял, ты говоришь о власти.

– Ну, ну, Карл, дорогой! Не так сразу! Полегче, полегче.

* * *

Карлу Глогауэру шестнадцать лет. Будучи немцем по рождению, он отдан в британскую школу, потому что та считается лучше.

* * *

– Кого ты любишь больше, – спрашивает Карл, – мужчин или женщин?

– Я всех люблю, Карл.

* * *

Карлу шестнадцать лет. Его матери сорок два. Отцу пятьдесят. Они живут в лучшем районе Шанхая и наслаждаются многими благами, которых не могли бы себе позволить в Мюнхене. Пообедав с отцом в Немецком клубе, Карл, сытый и довольный, выходит сквозь вращающиеся стеклянные двери навстречу солнцу и шуму Бунда, главной шанхайской улицы, сердца города. Широкий бульвар упирается в порт. Знакомый вид. Скопление джонок, пароходов, даже несколько яхт с жесткими белыми парусами, идущих из бухты в море. Надевая на голову шляпу цвета кофе с молоком, Карл с неудовольствием замечает, что на манжете правого рукава – темное жирное пятно. Кончиками пальцев он поправляет шляпу, слегка поворачивая ее. Затем взгляд Карла скользит вдоль Бунда – не идет ли мать. Они договорились встретиться в три часа. Мать должна отвезти его домой на своей машине. Карл высматривает ее автомобиль среди множества других в оживленном потоке транспорта, но не видит. Мимо проносятся трамваи, автобусы, грузовики, легковые автомобили, проезжают рикши, проходят люди, запряженные в тележки, – кого только не встретишь на Бунде! Но материнского роллс-ройса не видно. Впрочем, Карл не сердится. Он не прочь постоять и поглазеть. Шанхай, наверное, единственное место в мире, на которое можно смотреть бесконечно. Здесь, на Бунде, можно встретить представителей любой расы. Китайцы бесконечно разнообразны: чертовски элегантные бизнесмены в европейских костюмах, мандарины в развевающихся шелках, певички в коротеньких юбочках, какие-то броско одетые подозрительные личности, смахивающие на гангстеров, моряки, солдаты, кули в набедренных повязках – и это только китайцы. Кроме китайцев, в Шанхае тьма-тьмущая индусов – торговцев и клерков. И это еще не все. Перед Карлом проходят французские промышленники с супругами, немецкие корабельные маклеры, голландские, шведские, английские и американские фабриканты, те, кто работает на этих фабрикантов… Вся эта бесконечно разнообразная масса людей движется по тротуарам Бунда. Слышится гомон голосов на всевозможных языках. Ко всему примешивается густой шанхайский запах – смесь человеческого пота и машинного масла, пряностей и лекарств, сладковатый запах опиума, запахи готовящейся пищи и курящихся благовоний. То и дело слышны клаксоны машин. Их звуки сливаются с воплями попрошаек. Уличные торговцы, расхваливая товары, вплетают свои голоса в эту какофонию. Шанхай, одним словом.

Карл улыбнулся. Если бы не проблемы с японцами в их секторе международной зоны, Шанхай был бы для молодого человека лучшим городом на свете. К услугам каждого – кинотеатры, театры и клубы, бордели и танцевальные залы, что вытянулись вдоль Сычуаньской улицы. В бесчисленных лавочках и магазинах можно купить все что угодно, все, что только можно вообразить и пожелать. Кусок яшмы, отрез шелка, вышивки, тончайший фарфор, импортные товары из Парижа, Нью-Йорка и Лондона, ребенка любого возраста и пола, понюшку опиума, лимузин с пуленепробиваемыми стеклами, самую экзотическую пищу, новейшие книги на любых языках, наставления во всех религиях или аспектах мистицизма. В городе были бедняки. Карл слышал, что в среднем каждый год на улицах Шанхая умирают от голода 29 тысяч человек. Но это была цена, которую приходилось платить за многообразие, изобилие и процветание. За два года пребывания в этом городе Карл приобщился лишь к ничтожной толике тех радостей, которые мог подарить Шанхай; по мере того как Карл приближался к зрелости, открывающиеся перед ним возможности становились все более и более захватывающими. Нигде в мире нельзя пройти лучшей школы жизни, нежели в Шанхае.

Наконец Карл видит роллс-ройс. Машет рукой. Автомобиль подъезжает к тротуару и останавливается. На матери – одна из самых экстравагантных шляп. Она опускает стекло и машет в ответ. Карл сбегает со ступенек Немецкого клуба и прокладывает себе путь через толпу, бесконечным потоком идущую по тротуару. Китайский шофер, чье имя Карл никак не может запомнить и которого всегда называет Ханк, выходит и открывает дверцу, приветствуя молодого господина. Карл одаряет его приветливой улыбкой. Забирается в роллс-ройс и устраивается рядом с матерью, легонько чмокнув ее в щеку.

– Какие у тебя приятные духи! – говорит он. Карл уже давно научился льстить ей, но мать не замечает и всегда довольна. У них хорошие отношения. Редко случается, чтобы Карлу не нравилось то, что она носит, делает или говорит. В конце концов, она его мать. А он ее сын.

– О, Карл, ужаш что сегодня было! – Фрау Глогауэр была мадьярка и говорила по-немецки точно так же, как она говорила по-французски или по-английски – с мягким забавным акцентом. Здесь она была очень популярна среди джентльменов, принадлежащих к высшему европейскому городскому обществу. – Представляешь, собралась сегодня за покупками, но не успела. Уличное движение! Сплошные пробки! Я поэтому и опоздала, дорогой.

– Всего лишь на пять минут, мама. – Карл посмотрел на свои швейцарские часы. – Ты же знаешь, я всегда даю тебе по крайней мере полчаса. Может быть, ты хочешь закончить с покупками, прежде чем мы отправимся домой?

Семья Карла живет в фешенебельном районе во французской части города на западе Шанхая, недалеко от ипподрома, в большом доме, выстроенном в викторианском готическом стиле. Дом этот отец Карла очень удачно перекупил у американца, что жил здесь раньше.

Мать качает головой.

– Nem. Нет. Меня бесит, когда что-нибудь идет вопреки задуманному. Раш не получилось сегодня – значит, не получилось. Я мечтаю лишь об одном: чтобы японцы поскорее навели порядок. Нельзя же, чтобы кучка бандитов приносила столько беспокойства честным людям. Я уверена: если бы мы предоштавили японцам поступать так, как они считают нужным, нашему городу была бы от этого только польза. Мы должны перестать им мешать.