Текст книги "Демографическая история Европы"

Автор книги: Массимо Ливи Баччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Детская смертность

Влияние детской смертности на смертность вообще, которую мы подробно рассматривали в главе 4, требует отдельного разговора. Кто хоть немного знаком с данными исторической демографии, знает, насколько велика вариативность уровней детской смертности при традиционном типе воспроизводства, если учесть, что в первый год жизни умирали от одной пятой до трети новорожденных. Но в силу того, что смерть новорожденных зачастую не регистрировалась, а также вследствие энергичных попыток обобщить, подправить данные, сделать необходимые подсчеты при отсутствии достаточного базового материала, локальным исследованиям не всегда можно доверять. Для создания общей картины рассмотрим ряд национальных систем во второй половине XVIII в. и то, какую роль в них играет детская и юношеская смертность (табл. 5.3).

Таблица 5.3. Детская и юношеская смертность в странах Европы во второй половине XVIII в.

Вероятность смерти (1000 qx)	Франция (1750–1799)	Англия (1750–1799)	Швеция (1750–1790)	Дания (1780–1800)
1q0	273	165	200	191
4q1	215	104	155	156
5q5	91	33	63	42
5q10	42	21	34	-
l15	491	736	612	641

Примечание: Данные в первом столбце последовательно показывают, сколько детей из каждой тысячи рожденных доживало до 1 года (₁q₀), сколько из каждой 1000 доживших до года доживало до пяти лет (₄q₁), сколько из каждой 1000 доживших до 5 лет доживало до 10 лет (₅q₅), и сколько из каждой 1000 доживших до 10 лет доживало до 15 (₅q₁₀). Индекс l₁₅ указывает, сколько из 1000 рожденных дожило до 15 лет.

Источник: Франция: Blayo Y., La mortalité en France de 1740 à 1829, в «Population», специальный выпуск, ноябрь 1975, pp. 138–139; Англия: Wrigley A. E., Schofield R., English population history from family reconstitution: Summary results 1600–1799, в «Population Studies», XXXVII, 1983, p. 177; Швеция: Historisk Statistik för Sverige, National Central Bureau of Statistics, Stockholm, 1969; Дания: Andersen O., The decline in Danish mortality before 1850 and its economic and social background, в Bengtsson T., Fridlizius G., Ohlsson R. (под ред.), Pre-Industrial Population Change, Almqvist & Wiksell, Stockholm, 1984, pp. 124–125.

Правда, рассматриваемые данные относятся к концу периода, которому присущ традиционный тип воспроизводства, – когда смертность уже начинает сокращаться. Но не думаю, чтобы от этого анализ стал менее интересным. Итак, вариативность детской смертности на самом деле очень высока. Коэффициент младенческой смертности колеблется от 165 ‰ в Англии до 273 ‰ во Франции, а Швеция и Дания занимают промежуточную позицию. Недавнее исследование показало, что младенческая смертность в Москве в середине XVIII в. равна 334 ‰. Можно заметить, что разница в младенческой смертности между Францией и Англией сама по себе добавляет (если предположить у этих двух народов одинаковую смертность после первого года жизни) около четырех лет ожидаемой продолжительности жизни при рождении.

В той же таблице показаны значительные расхождения в смертности в последующих возрастных группах – вплоть до 15 лет. Опустимся на субнациональный уровень, но не будем при этом останавливаться на крайних случаях – обратимся к некоторым довольно обширным регионам, по которым имеются достоверные данные. Мы увидим, что вариативность, наблюдающаяся на национальном уровне, подтверждается неопровержимыми фактами. Это справедливо для французских регионов в период с 1750 по 1779 г., выборочно проанализированных ИНЕД: здесь минимальная детская смертность фиксируется на юго-западе (191 ‰), а максимальная – на северо-востоке (292 ‰); также это применимо к английским деревням XVIII в., где представляют контраст небольшие селения Девона (менее 100 ‰) и более крупные городки Бенбери и Гейнсборо (от 200 до 300 ‰). Выбирая наугад из обширного ряда данных, укажем, что в трех из пятидесяти одного финского прихода во второй половине XVIII в. наблюдалась очень низкая детская смертность (менее 100 ‰), в двух – очень высокая (более 300 ‰), с крайне значительным разбросом промежуточных значений. Столь же явные различия имели место и в Швеции, Бельгии, Германии, Италии и Испании, да, собственно, во всех достаточно изученных странах.

Таким образом, можно заключить, что при традиционном типе воспроизводства разница коэффициентов младенческой смертности легко может достигать 200 ‰, что в грубом приближении означает 7–8 лет ожидаемой продолжительности жизни при рождении. Объяснение этой разницы – одна из интереснейших тем исторической демографии: сюда относится и эпидемиологическая обстановка, о которой мы говорили в предыдущей главе, и характеристики окружающей среды, связанные с уровнем экономического развития, и качество питания матери и ребенка, и, наконец, знания и культура, обеспечивающие правильный уход за младенцем.

Можно предположить, что здоровье ребенка и вероятность его смерти частично связаны со здоровьем матери и ее питанием, которые в свою очередь зависят от уровня питания во всем сообществе. Женщина, кормящая грудью, испытывает большую потребность в энергии; недостаточное питание снижает объем молока, а может быть, и содержание в нем жиров и витаминов. И все же механизм выкармливания представляется удивительно гибким: он позволяет оградить ребенка, хотя бы частично, от голода, который может испытывать мать. В самом деле, за исключением случаев крайнего истощения, женщины, питающиеся впроголодь, в состоянии нормально выкармливать своих детей. Истощение, особенно в маргинальных группах или в годы недорода и голода, определенно оказывает негативное влияние на матерей, как и на остальное население, но материнское посредничество сглаживает и облегчает его воздействие и на зародыш во время беременности, и на младенца во время вскармливания грудью.

Влияние вскармливания материнским молоком вплоть до отнятия от груди на вероятность дожития в самом деле очень велико. При рождении иммунная защита ребенка очень слаба, но это компенсируется материнским молоком, что хорошо доказано наукой. В отличие от других видов детского питания, и молозиво, и молоко матери содержат биологически активные вещества, защищающие ребенка от инфекции. Некоторые ученые считают, что, согласно учению Сорана, в позднем Средневековье установился обычай откладывать первое кормление на несколько дней, чтобы не давать ребенку молозиво, считавшееся вредным. Этот обычай нашел отражение и в трактатах XVI в.: «lac enim ео in tempore indigestibile, crassum et vitiosum est, quod Latini vocant colostrum»[27]

[Закрыть]. Рекомендуется давать вместо него кашку или даже легкое слабительное, чтобы поскорее вышло meconio, а материнское молоко тем временем созрело. Через два столетия, в XVIII в., врачи-педиатры дают совсем другие рекомендации: материнское молоко не только признается незаменимым, здоровым питанием, но матерям рекомендуется сразу начинать кормление грудью – теперь уже превозносится питательная и защитная ценность молозива. Разумеется, никоим образом нельзя проводить параллели между мнением врачей и обычаями населения, но некоторые ученые считают, что имели место положительные перемены в практике вскармливания, что существенно повлияло на смертность в первый месяц жизни.

Независимо от начала вскармливания, его продолжительность, а значит, возраст отлучения от груди играет первостепенную роль в снижении вероятности умереть в первый год жизни. Ребенок, не вскормленный материнским молоком, имеет несовершенную иммунную систему и сильно подвержен как желудочным, так и вирусным респираторным инфекциям; опасность заразиться для него гораздо выше, чем для ребенка, вскормленного грудью, что достаточно доказано трагическим опытом приютских детей и высочайшей смертностью в тех редких регионах, где вскармливание грудью не практиковалось. Защитный эффект вскармливания держится примерно весь первый год жизни ребенка, а потом ослабевает, в том числе из-за иссякания молока. Таким образом, возраст отлучения от груди – важный фактор снижения вероятности смерти ребенка: если оно происходит слишком рано, ребенок остается беззащитен перед инфекциями, опасность которых (каким бы ни был возраст отлучения от груди) возрастает, поскольку пища для ребенка теперь готовится и легко может оказаться зараженной. Научные трактаты XVIII в. все без исключения ратуют за вскармливание грудью, и многие исследователи связывают улучшение показателей детской смертности в конце XVIII в. не только с немедленным началом вскармливания, но и с увеличением его продолжительности, особенно в тех областях, где было принято раннее отлучение от груди. Однако документальные данные по этому поводу отсутствуют; замечено также, что изменения в обычаях, важные для снижения вероятности умереть в первый год жизни, должны касаться примерно первых шести месяцев, на которые приходилось от 70 до 90 % всех смертей. И поскольку традиции вскармливания (кроме момента его начала) вряд ли особенно различаются в первые шесть месяцев, следует искать другие факторы, дабы окончательно прояснить разницу в смертности.

Эти факторы, часто первостепенные, связаны с состоянием окружающей среды, климатом, особенностями воспитания, вниманием, которым окружали ребенка. Существует большая вероятность, что именно этими факторами и определяются уровни младенческой смертности, за исключением тех групп или территорий, где вскармливание грудью отвергалось. Иначе не объяснить огромную разницу между младенческой смертностью рожденных зимой и рожденных летом, которая отмечается в одних областях, а в других, с теми же самыми климатическими условиями, отсутствует. Здесь имеют значение способы защиты от холода, действенные в одних областях, а в других – никуда не годные. Высокая детская смертность в некоторых областях объясняется, например, тем, что матери заняты на работе вне дома, а дети остаются без присмотра. Наконец, высочайшая детская смертность в городах, причем вне зависимости от социального слоя, зависит прежде всего от факторов окружающей среды, плотности населения и более легкой передаваемости инфекций.

Миграции

Невозможно понять, как действует любая демографическая система, если не принимать во внимание мобильность, основная функция которой – восстановление равновесия. Процесс заселения европейского континента, о котором шла речь в гл. 2, представляет собой также и историю мобильности – идет ли речь о переселении на короткие расстояния: возникновение новой деревни, основание городов в сельской местности, распашка целинных земель с их неравномерным заселением, или о перемещении на средние и дальние расстояния: германская эмиграция на восток, процесс расселения на юге Пиренейского полуострова, отъезд с континента. Я буду говорить в основном о миграциях на дальние расстояния – на уровне государства или крупного региона, ибо таковым до сих пор был масштаб нашего анализа. Это сильно упростит задачу, поскольку мобильность на короткие и средние расстояния многообразна – в нее включаются переселения вступивших в брак, внутрисемейные передвижения подмастерьев и слуг, перемещения сезонных рабочих, пастухов, земледельцев; она обусловливается процессами урбанизации, происходящими по самым разным причинам; ее составной частью является и то постоянное, хотя и разное по интенсивности движение беднейшего населения, которое усиливается во времена процветания. Эти движения, происходящие в относительно статичном обществе, достигали заметных масштабов. В конце XVIII в. в Западной Европе складываются целые области, благоприятные для мобильности рабочей силы. В эти области происходит сезонный и периодический приток рабочих рук – часто это крестьяне или мелкие собственники, ищущие дополнительного заработка или привлеченные экономическими возможностями: к Северному морю (рис. 5.4), особенно в Голландию, на рыбный промысел и на строительство дамб стекаются мощные потоки мигрантов из Вестфалии; в Лондон и в Восточную Англию для общественных и сельскохозяйственных работ прибывают в основном ирландцы; в район Парижа, для аналогичной деятельности, – жители французского Центрального массива и Альп. Другие зоны миграции расположены южнее: в Мадрид и в Кастилию прибывают в основном рабочие для сбора урожая; на побережья Каталонии и Прованса приходят жители Альп, Пиренеев и Центрального массива; в долину По – Альп и Апеннин; в южную Тоскану – из Лацио и Рима; на Корсику – преимущественно с Апеннин. В целом, в миграциях такого типа – не считая передвижений меньшего масштаба – ежегодно участвовали сотни тысяч рабочих, что обеспечивало дополнительный заработок для их семей и способствовало демографическому равновесию во многих регионах Европы.

К этим периодическим миграциям присовокупляется окончательное переселение внутри государств или крупных регионов. Продолжается процесс урбанизации, ускоряемый, помимо прочего, нехваткой трудоспособного населения в средних и крупных городах. В период с 1650 по 1750 г. население Лондона выросло на 250 тыс. чел., несмотря на превышение такого же порядка числа смертей над рождениями; таким образом, чистый приток иммигрантов за эти сто лет равнялся доброму полумиллиону человек. Амстердам, население которого выросло с 30 до 200 тыс. чел. в период с 1550 по 1700 г., являлся излюбленной целью иммигрантов из Фландрии, Германии и Норвегии. В Риме за XVIII в. чистый приток иммигрантов превысил 130 тыс. чел. В меньших масштабах, но с такой же интенсивностью заселяются другие города, крупные, средние и даже мелкие, так что одно только поддержание уровня населения в сети городов – а мы уже видели, что к началу Нового времени в городах проживало 10 % европейского населения, – требовало значительных потоков переселенцев.

Источник: Lucassen J., Migrant Labour in Europe 1600–1900: The Drift to the North, Croom Helm, London, 1987.

Именно безвозвратные миграции наиболее сильно влияют на функционирование демографической системы. Европа Нового времени отнюдь не является неподвижным обществом. Немецкая эмиграция не прекращается с окончанием Средних веков, но продолжается, как мы уже видели, с переменным успехом. Другие межнациональные движения представляли собой процессы осмоса между соседними областями, как, например, иммиграция, проходившая с конца XV по первую треть XVII в. с юга Франции в Арагон и Валенсию, но более всего в Каталонию: подсчитано, что во второй половине XVI в. один житель Каталонии из пяти был рожден за границей. Или вспомним эмиграцию галисийцев в Португалию, албанцев в адриатическую Италию, швейцарцев, после Тридцатилетней войны, – в Эльзас, Пфальц и южную Германию. Или, ближе к северу, – иммиграцию из Германии, Фландрии, Норвегии в Голландию, или из Шотландии в Ирландию и Англию. Эти движения обусловливались заметной разницей в экономике, им благоприятствовало отсутствие политических и юридических преград, их притягивали лакуны, пустоты, образовавшиеся в результате войн и периодов высокой смертности. К этим движениям, вызванным механизмами, которые мы бы сейчас определили как рыночные, присоединяются движения, обусловленные политическими факторами, главным образом религиозной нетерпимостью. Пустоты, образовавшиеся в результате изгнания евреев и особенно морисков, привели к тяжелейшим последствиям для общественных и производственных связей на Пиренейском полуострове. Мало того: это оказало огромное влияние на демографическую обстановку, поскольку изгнание евреев в 1492 г. коснулось более 90 тыс. чел., а изгнание морисков – которые в своем большинстве происходили от коренных жителей, принявших ислам, и в этническом (но не в культурном) плане ничем не отличались от испанского населения, – затронуло около 310 тыс. чел. в 1609 и 1610 гг., что равнялось примерно 5 % всего населения, но соответствовало 1 жителю из 8 в Мурсии, 1 из 5 в Арагоне, 1 из 4 в Валенсии. Эмиграция гугенотов после отмены Нантского эдикта – порядка 140–160 тыс. чел. в 1685–1690 гг. – на население Франции, которое в ту эпоху почти вчетверо превышало население Испании, оказала не такое сильное воздействие. С точностью подсчитать количество мигрантов по религиозным соображениям, передвигавшихся по континенту в Новое время, довольно трудно.

Нельзя, наконец, пренебрегать миграциями за пределы европейского континента, в обширные империи, созданные в Азии и особенно в Америке. Данные в основном гипотетические, но не является гипотезой то, что в конце XVIII в. Северная Америка насчитывала около 4,5 млн жителей европейского происхождения и немногим меньше, 4 млн чел., – Южная. Это заселение, в основном осуществленное силами британских и испано-португальских иммигрантов, с менее значительным участием голландцев, немцев и французов, кажется скромным по сравнению с физическими пропорциями континента, но оно не столь уж и мало, если взглянуть на дело с другой стороны: европейцы составляли около трети населения самого континента и порядка 6 % населения Европы без учета России (рис. 5.5).

Сотни тысяч европейских эмигрантов, особенно в XVII и XVIII вв., покидали родные края, и их разросшееся потомство внесло свой вклад в демографическую экспансию последующих веков. Относительно Испании указывается цифра 440 тыс. эмигрантов до 1650 г., в среднем 3 тыс. чел. в год, хотя некоторые с большой долей определенности повышают ее до 5 тыс. чел. Если учесть, что подавляющее их большинство происходило из Кастильской короны (чуть более одной трети из Андалусии, столько же из Кастилии и Леона, около одной шестой из Эстремадуры), в которой к концу XVI в. насчитывалось чуть более 5,5 млн жителей, поток отъезжающих величиной почти 1 ‰ в год не может пройти бесследно для населения с традиционным типом воспроизводства, о слабом потенциале роста которого мы говорили неоднократно. Из соседней Португалии эмиграция была еще более интенсивной – 4 тыс. отъездов в год в течение XVI–XVII вв.; в XVIII в. это число выросло до 9 тыс. в год в связи с открытием в Бразилии месторождений полезных ископаемых. Речь идет о потоке, составлявшем 2–4 ‰ в год и происходившем из северных областей, Миньо и Бейры, где убыль населения компенсировалась иммиграцией из Галисии.

Такими же масштабами проходила эмиграция с Британских островов, тоже преимущественно в Америку: она оценивается в 378 тыс. чел. в период с 1630 по 1700 г. Для английского населения баланс миграции – по всем направлениям – составлял в период с середины XVI до конца XVII в. примерно 1–1,5 ‰ в год, тяготея к убыванию во времени и достигая максимального значения в середине XVII в. Это вызвало, по оценкам Ригли и Скофилда, отрицательный баланс, составляющий 270 тыс. чел. в 1541–1599 гг., 713 тыс. чел. в XVII в. и 517 тыс. чел. в XVIII в. Голландия тоже внесла свой вклад в потоки миграции за пределы Европы: за XVII–XVIII вв. чистая эмиграция из этой страны составила около четверти миллиона человек, преимущественно в Азию, в меньшей степени в Латинскую Америку и на Карибские острова (15 тыс. чел.), а также в Соединенные Штаты (10 тыс. чел.). Но в Голландии потоки иммиграции из соседних стран намного превышали эмиграцию, отчего чистый баланс на протяжении двух веков был весьма положительным.

Из великих колониальных империй только Франция оказалась скупа на эмигрантов. Довольно скромным был поток переселенцев в Канаду, едва составивший 27 тыс. чел. в период с 1600 по 1730 г. – цифра весьма незначительная для страны, население которой в конце XVII в. в четыре-пять раз превышало население Англии и в три раза – Испании. Ненамного более значительными были и потоки переселенцев на Антильские острова. Причины того, что население Франции, в отличие от гораздо более мобильного населения других колониальных держав, столь неохотно прибегало к миграционному выбору – при этом испытывая сильное мальтузианское давление, – остаются загадкой. Возможно, их следует усматривать, как считает Дюпакье, в большом количестве мелких собственников, привязанных к земле, хотя это объяснение работает не во всех контекстах. Среди неколониальных держав эмиграция в Америку была довольно значительной из Германии, с потерями, колеблющимися между 125 и 200 тыс. чел. в течение XVIII в., что гораздо меньше оттока в другие европейские страны, особенно в Венгрию.

Эмиграция за океан, в целом весьма скромная, предваряет великое переселение XIX в., способствует колоссальному расширению европейского пространства по ту сторону Атлантики и приводит к значительным демографическим последствиям в долгосрочной перспективе. В восточной части европейского континента заселение юга Российской империи (Новороссия) и укрепление южной границы (см. гл. 2) открывает путь для переселения за Урал, которое приобретет массовый характер век спустя.

Подведем итоги. Будучи в основном привязанными к земле, европейские народы не являются совершенно неподвижными. Мало того, их мобильность не ограничивается мелкими, локальными перемещениями на короткие расстояния. Существуют зоны, где требуются рабочие руки, и туда периодически направляются сотни тысяч человек; развивается взаимообмен между государствами, особенно в близлежащих областях; идет процесс урбанизации, привлекающий людей не только из окрестных, но и из отдаленных регионов, компенсирующий нехватку населения в городах и поддерживающий их рост. Наконец, наблюдается миграция за пределы континента: главным образом в XVII в., она охватила несколько миллионов жителей великих колониальных держав. В целом эти движения представляют собой важный компонент демографических систем, присущих традиционному типу воспроизводства, – в некоторых случаях на национальном уровне, но чаще всего на уровне региональных комплексов и почти всегда на уровне малых поселений.