Текст книги "Как сделать птицу"

Автор книги: Мартин Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава тридцать первая

Однажды я видела мертвую собаку.

Мы с Эдди были в Лорне, ранним утром мы шли по берегу вдоль стены и играли в игру «Иди за вожаком». Была моя очередь быть вожаком. Прилив был таким сильным, что местами пляжа совсем не осталось, и волны с шумом разбивались о старую каменную стену. Я первая ее заметила. Тело собаки крутилось в волнах и билось о стену. Увидев это, я закричала. Мои руки как-то сами собой тут же оказались у моих глаз, закрывая их. Эдди сказал: «Ой, Жабочка, это золотистая охотничья. Бедняга». Мне стало плохо от этого зрелища: как волны треплют взад-вперед собаку. Она ничего не могла с этим поделать, потому что была мертва. Я разозлилась на море и на волны. Когда вы мертвы, у вас нет чувства собственного достоинства.

Эдди остался с мертвой собакой, чтобы ее защищать. А я побежала обратно в лагерь, чтобы все рассказать папе. Я бежала всю дорогу. Меня переполняла печаль и ощущение значительности происходящего. Я смотрела на все эти низенькие деревянные домики, на их сияющие окна и ощетинившиеся газоны, на входящих в них и выходящих наружу людей, чьи головы были набиты чувством голода, делами и планами, которые так и щелкали в этих их головах, и никто из этих людей не думал об утонувшей золотистой собаке, чье тело трепали волны. Это не должно было остаться незамеченным. Они все меня тоже раздражали, даже дома, тем простым фактом, что продолжали вести свою обычную жизнь, не учитывая существования смерти, не начиная время от времени стонать и складываться пополам от боли.

* * *

Мертвое тело Эдди было одето в строгий костюм, волосы были напомажены. Костюм даже нельзя было назвать хорошим. Это был дешевый серый костюм с галстуком пастельно-розового цвета. Никто не наденет такой костюм, пока жив, пока может выбирать. Я видела Эдди в костюме только однажды, на похоронах Бенджамина. По дороге мы зашли в бюро похоронных принадлежностей в Каслмейне, и мама выбрала для Эдди кое-что из одежды, но, когда мы туда пришли, оказалось, что служащие уже одели его тело, и мы постеснялись попросить их переодеть Эдди. Вокруг него пенилась блестящая карамельно-розовая ткань. Он лежал во рту гроба, розовом, с распухшими деснами, он будет вот-вот проглочен навсегда, превращен в воздух и воспоминания. Казалось, что готовится какое-то мероприятие с участием гроба, и такое, куда Эдди ни за что не пошел бы. Даже я туда бы не пошла.

Это был Эдди, и это был не Эдди. Он покинул самого себя. Не осталось ничего, кроме устрашающе знакомой внешности. Мой взгляд скользил по его лицу, я искала его, но его там не было. Помню звук плача. Кто-то плакал, и эти рыдания напоминали песню, такую, которую сначала затягивает кто-то один, а потом присоединяются все остальные.

Нам было нужно туда прийти, чтобы увидеть мертвое тело Эдди, иначе мы бы никогда в это не поверили. Я бы не смогла поверить, что он больше никогда не вернется домой. Верить можно двумя способами: один – это когда веришь разумом, а другой – когда веришь сердцем. Я должна была разрешить своему сердцу, своим душе и телу понять, что он действительно ушел.

* * *

Когда наконец наступило утро, у меня возникло чувство, что я наблюдаю, как что-то уплывает прочь. Может быть, это просто темные цвета покидали небо. Или тут было другое: невысказанное слово мира, зазор между ночью и утром, время, когда одно уступает место другому и на какое-то мгновение нет ни того, ни другого. Тогда в королевстве нет короля, и важным оказывается не знание, а незнание. Я сидела на берегу тихо и неподвижно, но сердце мое сжималось и разжималось, как кулак, кровь разливалась по телу, и я чувствовала, что в это мгновение я становлюсь старше, старше, чем была минуту назад.

По набережной торопливо шла старая черноволосая женщина в плаще и грязных кедах. Она говорила «ла-ла-ла», повторяя это снова и снова и будто проверяя, как это звучит, но, когда она увидела меня, то остановилась и прикрыла рот рукой. Она рассматривала меня так, словно я была каким-то занимательным предметом. А я просто сидела на краю мостовой, упираясь ногами в песок. После купания я немного замерзла и сидела, обхватив себя руками. Женщина сказала: «Слушай, дорогуша, сигаретки не найдется?» Я покачала головой и извинилась. «Я верю, девочка, ты говоришь правду, но, знаешь, не надо здесь ходить в красном. Ладно, неважно, я вижу, ты очень чувствительная», – сказала она и поспешила прочь.

Я и вправду говорю правду? Когда-то правда казалась чем-то ясным и понятным, вопросом, на который есть только один ответ – либо да, либо нет, простым правилом. В те времена значение имели простые вещи: хорошие оценки, как сделать так, чтобы мама не сердилась, как оказаться среди лучших в школе, как быть не хуже брата. Но потом все это потеряло всякий смысл. Значение приобрели другие вещи: есть ли у тебя сандалии с ремешком в форме буквы «Т», хромая ты или нет, есть ли у тебя близкая подружка, знаешь ли ты что-то стоящее, можешь ли завоевать Тонкого Капитана. А потом и это перестало что-либо значить.

Тогда в конечном итоге, подумала я, окажется неважным то, что я не сделала того, что собиралась. Может быть, на самом деле ничто не имеет большого значения и это только кажется, что имеет. И все эти очки, которые вы, носясь как угорелые, пытаетесь набрать – словно мир их сосчитает и зачтет, вознаградит вас за них, провозгласив, что все-таки вы человек, – может, и они ничего не значат. Все это время можно было спокойно пролежать под деревом, под небесами, просто глядя вверх и изумляясь красоте. И мир все равно провозгласил бы то же самое: вы живые. Да, живые.

Глава тридцать вторая

Внезапно на меня навалилась такая усталость, что я могла думать только о том, что хочу спать. Я не хотела, чтобы ко мне пришло слишком много новых мыслей, прежде чем я высплюсь и смогу их хорошо обдумать. Проблема заключалась в том, что я понимала, что ко мне приходят более верные мысли именно тогда, когда я не в состоянии их хорошо обдумывать. Казалось, океан просто отдает их мне.

В любом случае, я решила, что посплю, а потом поеду к Айви. Я отправилась на поиски парка и раскидистого дерева, дающего хорошую тень, поскольку я доверяла деревьям. Но, побродив немного по окрестностям вместе со своим велосипедом, я поняла, что в Мельбурне немногие деревья дают то интимное уединение, о котором я мечтала. В отличие от красного ясеня возле моего дома. Тогда меня посетила другая идея. Эта идея чертовски напоминала выстрел с очень дальнего расстояния, но, раз уж она до меня долетела, я не стала ей противиться. Она касалась той женщины, с которой я познакомилась в поезде. Она дала мне свою визитку, и ведь сказала же она, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Я собиралась спросить ее, можно ли мне к ней зайти на чашку чая, а потом, когда мы примемся болтать о театре, я собиралась, может быть, случайно заснуть прямо на ее хорошеньком пухлом диване.

Я набрала номер, но на том конце включился автоответчик. Я глубоко вздохнула, уставясь на ее визитку. Хелена Дубровник, Чарлз-стрит, 33, Прарэн. Не знаю, что это было: то ли мрачная целеустремленность, то ли тихое отчаяние, но я отыскала бюро услуг, порылась в справочнике, и, поскольку оказалось, что она живет не очень далеко, я к ней поехала.

Хелена жила в маленьком типовом домике с плетеной из зеленой проволоки калиткой, с маленьким запущенным тенистым садиком и со старым, обтянутым вельветом диваном, стоящим на открытой веранде. Я увидела диван сквозь деревья и не смогла удержаться. Я направилась к нему так, словно это был мой дом. Я легла и открыла свою книгу ноктюрнов. Я собиралась вновь предаться, ненадолго, океаническим размышлениям, но очень скоро заснула.

* * *

А разбудила меня вовсе не Хелена Дубровник. Это была девочка с веснушчатым лицом и вьющимися каштановыми волосами, откинутыми назад и закрепленными заколкой-бабочкой. На ней была школьная форма, а на ее лице – слегка хмурое выражение. Через плечо висела школьная сумка.

– Ты хочешь повидаться с моей мамой? – спросила она.

Я не очень понимала, как следует ей правильно ответить. Я села и попыталась вспомнить, кто я такая, хотя бы – кто я такая по отношению к дивану. Я извинилась за то, что уснула на диване, и сказала, что я жду, когда Хелена вернется домой. Девочка кивнула так, будто нашла это объяснение вполне удовлетворительным, и, бросив сумку на землю, начала в ней рыться.

– А ты записана? – Она подняла на меня глаза, но в ее взгляде не было никакого недоверия.

– Нет.

– Так, значит, хочешь записаться?

– Нет. Зачем?

– Чтобы повидаться с мамой.

– Нет, я просто хотела заглянуть к ней ненадолго.

Девочка пожала плечами и озадаченно на меня посмотрела.

– Принимаешь наркотики? – Она опять нахмурилась. Учитывая ее возраст, ее, безусловно, нельзя было назвать застенчивой.

– Нет. Я просто устала, вот и все. А который час?

– Около четырех. А если ты устала, почему бы тебе не лечь в кровать и не поспать?

Она присела на подлокотник и подбросила в воздух какие-то ключи. Я сказала ей, что моя кровать далеко, и, чтобы хоть ненадолго приостановить этот дикий шквал ее вопросов, я спросила, сколько ей лет.

– Двенадцать. А тебе сколько?

– Семнадцать.

– Круто. А что это за книга?

У меня на коленях лежала книга ноктюрнов. Я объяснила ей, что это собрание картин парня по имени Уистлер. Услышав его имя, она засмеялась.

– Он что, свистел?[2]2
  To whistle – «свистеть», whistler – «тот, кто свистит» (англ.).


[Закрыть]

– Не думаю, – мрачно сказала я. Мне хотелось заступиться за парня по имени Уистлер, хотя я даже не была с ним толком знакома. Однако мне казалось, что он меня хорошо знает.

– Ты смешно выглядишь. – Ее нимало не напугала моя мрачность.

– Почему?

– Платье смешное.

– Оно раньше было маминым. – Я поморщилась. Почему я не захватила с собой чего-нибудь, чтобы переодеться?

– Ну и ну. Я бы ни в жизни не надела мамину одежду.

– А почему?

Девочка наморщила носик и ненадолго задумалась, но ответа, видимо, так и не нашла. Она снова подбросила ключи в воздух и ловко их поймала, уверенно хлопнув ладонями.

– Просто не надела бы, – сказала она, и я пришла к выводу, что у нее хорошее чутье.

– И правильно. От этого одни проблемы.

– А у тебя проблемы?

Я сдула с колена листок.

– Типа того.

– Какие? Что ты натворила? – Внезапно у нее сделался взволнованный и заговорщический вид, и она резко ко мне склонилась.

– Ну, думаю, я сбежала из дома.

– Круто. – Она надула губы и одобрительно кивнула.

Должна вам признаться, я испытала облегчение оттого, что мне наконец удалось ее впечатлить, особенно после того как я потеряла столько баллов из-за маминого платья. Я позволила ей поразмыслить над этим. Она молчала, и только я начала думать, что у нее закончились все вопросы, как она выступила с очередным вопросом, и это был вопрос-красавец.

– А твоя мама в ярости, что ты взяла ее платье?

Я чуть не рассмеялась.

– Нет. Моя мама живет во Франции. Она и не узнает, что я надела ее платье.

– А почему она живет во Франции? Почему она не живет с тобой?

Похоже, девочка искренне обеспокоилась. Раньше меня никто об этом не спрашивал. Не думаю, что и я сама задавалась этим вопросом. На мгновение я опешила.

– Потому что. Потому что она немного не в себе. За ней присматривают.

Мы с папой отвезли ее в аэропорт. Никто вслух не говорил, что она уезжает навсегда. Говорили, что она неважно себя чувствует и что она едет, потому что нуждается в присмотре. Возможно, говорили, она скучает по родине. Возможно, говорили, ей станет лучше и она вернется летом. Но я понимала, что все это просто слова. Невозможно было понять о ней хоть что-нибудь, потому что ее там не было; ее не было в комнате, ее не было в машине, ее не было в ее собственном теле, даже в ее глазах ее не было. Она неподвижным взглядом смотрела из своих глаз, будто они были окном, выходившим на другой пейзаж, пейзаж, которого мы видеть не могли. Она сидела на переднем сиденье, глядя прямо перед собой. Работало радио. Мы все молчали. Молчали до тех пор, пока не оказались на таможне, возле дверей «прощай навсегда». Она вдруг пришла в волнение. Она стала хмуриться, напряглась. Папа положил руку ей на плечи, как будто она была ребенком, который впервые идет в школу и нуждается в поддержке. А потом он притянул ее к себе и обнял, и я отвернулась, потому что мне показалось, что в этом есть что-то интимное, что, бывает, происходит между мужем и женой. А когда настал мой черед, я увидела, что она по-настоящему на меня смотрит, и она сказала страннейшую вещь. Она сказала; «Я люблю Манон». Как будто она обращалась к кому-то другому. А потом моя мама просто ушла туда, откуда она когда-то пришла.

* * *

– У нее депрессия? – спросила девочка.

– Да, депрессия. Говорят, это маниакально-депрессивный психоз.

– Тогда ей стоило бы повидаться с моей мамой. – Девочка сложила руки на груди. Было видно, что она очень гордится своей мамой.

– Почему?

– Потому что это ее работа. Она всегда общается с людьми с депрессией. Они после этого лучше себя чувствуют.

– Она что, врач? Я думала, она театральный режиссер.

– Она психотерапевт и театральный режиссер.

Ну, скажу я вам, это просто выбило меня из колеи. Я бы никогда не подумала, что Хелена психотерапевт, но, с другой стороны, я ведь в свое время не подумала и того, что она театральный режиссер. Однажды я общалась с психотерапевтом, с таким, который лечит от горя. Меня к ней отвел папа. Ее звали доктор Болт. Доктор Бэ, как я впоследствии стала ее называть, выглядела как такая женщина, с которой миссис миссис Поррит могла бы по вечерам играть в карты. На ней были черные слаксы, а ее прическа представляла собой незыблемую коричневую башню. Ее туфли были украшены золотыми цепочками, пущенными поперек стопы. Подозреваю, она тоже про меня подумала, что я смотрюсь забавно. Обычно так оно и бывает. Взаимно. Она задавала мне много вопросов, которые мне весьма нравились, просто потому, что я люблю, когда мне задают вопросы. При этом возникает чувство, что неожиданно все, что ты говоришь, оказывается важным. Но, думаю, она буксовала в неправильных местах. Все происходило так, будто она вела расследование, как сыщик, и она все время кидалась на очевидные улики и упорно пыталась выколотить из них все, что только возможно, поэтому самого главного и не заметила. Она сочла, что у меня нарушения в питании.

– Как часто ты ешь? Считаешь ли ты, что у тебя есть лишний вес? Тебя беспокоит твой вес?

Я сказала:

– Послушайте, я знаю, что худая, но это потому, что у меня быстрый метаболизм. Я очень прожорливая, и я много ем. Иногда я за день съедаю целую буханку хлеба, и это правда. Я много двигаюсь.

Ну а потом речь зашла о голосе, звучащем в моей голове. О Ком-то Противном. Она все расспрашивала и расспрашивала меня, был ли этот голос голосом какого-то другого человека.

– Нет, – ответила я, – это мой голос, молчаливый голос, который почти непрерывно озвучивает мне самой мои же собственные мысли, просто чтобы я знала, что они у меня есть, думаю так.

– Есть что? – спросила она.

– Есть мысли.

– А, понимаю. А о чем говорит этот голос? – Она царапала что-то в своем блокноте.

– Обо всем, о чем угодно. Иногда он не дает мне спать. Иногда я с ним беседую.

– С кем?

– С голосом.

Она кивнула, будто этот ответ полностью соответствовал ее ожиданиям.

– А что голос говорит во время этих бесед?

– В основном он говорит противные вещи.

– Вы можете его увидеть?

– Только в интеллектуальном смысле.

– А голос вызывает паранойю? Вам начинает казаться, что вам угрожает опасность? Вам кажется, что им управляет кто-то другой? – Доктор Бэ склонила голову набок, она говорила так, будто предлагала мне чашечку чаю.

Я услышала, как Некто Противный усмехнулся: «Вот здорово, да она считает, что ты того-с». Я заметила на столе коробочку гигиенических салфеток, одна из них выглядывала наружу.

– Нет, – сказала я. – Некто Противный – не сумасшедшая часть меня, не в этом дело.

Мне казалось, что я вор, а доктор Бэ никак не может уяснить, что именно я украла и как я это сделала. Она сплетала и расплетала пальцы рук. Она спрашивала меня о смерти Эдди. Она принимала такой согбенный понимающий вид и говорила голоском, похожим на траурную ленточку: «А как это на вас повлияло? Могу себе представить, как это было нелегко».

Конечно, тут я уже начала плакать. Я злилась на себя за то, что плакала. Как будто ей как-то удалось пробраться внутрь. Что ж, двери-то открыты. И все же как, по ее мнению, я должна была найти слова, чтобы рассказать ей, как это повлияло на меня? Я и сама не могу до сих пор в этом разобраться. У них что, есть измерительные приборы? Мне хотелось сказать, что тянет на сто чертовых процентов, или на тысячу камней, или на миллионы миль… и даже этого мало, даже это не показывает, насколько повлияло.

Я пожала плечами. В любом случае я не могу толком говорить, когда плачу. Через какое-то время, после тихих всхлипов, когда я уже должна была взять себя в руки, я сказала: «Я с этим живу».

Она кивнула и протянула мне гигиеническую салфетку; ту, которая ждала, когда же ее вытащат. Я никогда не знаю, что делать с этими салфетками. Мне никогда не хочется промакивать глаза, это слишком патетично, и я всегда все втягиваю обратно в себя. Поэтому я просто ею пошуршала и скомкала ее в руке. Доктор Бэ выступила с речью о том, что это нормально – испытывать такие чувства, особенно когда потеря столь внезапна. А я никогда и не думала, что это ненормально.

Я вам скажу, про что я думаю, что это ненормально: это когда кто-то носит слаксы. Тот, кто носит слаксы, так же нелеп, как и они. По мне, вот что ненормально. Я знаю, что в мире полно таких людей, но от этого они не начинают казаться мне нормальными.

* * *

– Эй, – позвала девочка, – а ты играешь в нарды?

Я покачала головой. Я сказала, что хуже всего я играю в нарды, что действительно недалеко от истины. Она возразила, что это не важно, и мы все равно можем поиграть, и она разрешит мне сделать первый ход. Но я не хотела заходить в дом. Я знала, что Хелена – не носитель слаксов, но меня не привлекала перспектива пройти еще один сеанс психотерапии, поэтому я сказала, что мне пора идти и не могла бы она передать от меня привет Хелене. Девочка кивнула.

– Напомни, как тебя зовут.

– Манон. А тебя?

– Карла Дубровник.

Я была уже у калитки, я укладывала свои вещи на багажник и собиралась сесть на велосипед, когда она соскочила с дивана и окликнула меня.

– Эй, Манон, а чем тогда занимается твой папа?

– Он ветеринар.

Похоже, ее занимал этот вопрос, и она была удовлетворена моим ответом. Я спросила ее, кто ее отец. Она сказала, что у нее нет отца, нет и никогда не было. Она весело улыбнулась и подняла руку, чтобы коснуться ветвей дерева. И вот я говорю ей «до свидания», а она стоит, одной рукой касаясь веток, а другой махая мне.

Хорошая маленькая девочка, подумала я. Я уже почти начала мечтать, что у меня такая мама, как Хелена, но вместо этого я подняла руки вверх. И тогда я подумала о папе.

Глава тридцать третья

Поскольку я никуда особенно не спешила, я пошла пешком по улице, на которой жила Хелена Дубровник, ведя рядом с собой велосипед. Сказать по правде, мне становилось плохо, когда я думала о папе. Мне становилось плохо потому, что я сбежала от него. Когда я оглядывалась назад, на то, что произошло, теперь, когда я была далеко, я могла посмотреть на это с другой точки зрения. Я видела, что мы – это тонущий корабль, папа и я. Мы были единственными, кто остался на борту, и ни один из нас не был капитаном. Айви столкнули давно, Эдди упал за борт, мама отправилась вслед за ним, а я сидела в каюте и ждала, пока кто-ни-будь заставит корабль снова плыть. А когда никто этого не сделал, я тоже спрыгнула. Так что я бросила папу одного управляться с тонущим кораблем. Он бы так никогда со мной не поступил. Он бы просто так не покинул меня, меня – обломок семьи. Он, мой папа, не был щедр на слова, но, когда это было нужно, на него можно было опереться. А Нора, «лошадиная» женщина, была в него влюблена. Он-то этого не замечал, потому что вообще мало что замечал. Он был слишком занят своими животными и слишком измучен той любовью, которая у него была к маме. После того как мама уехала. Нора стала приходить к нам время от времени, то с лазаньей, то с фруктовым пирогом, а то с домашним бульоном, который они вместе выпивали, сидя на веранде. Вы же не станете пускаться во все эти хлопоты и выпекать фруктовый пирог, если человек вам не нравится.

Я подкатила велосипед к телефонной будке и позвонила папе на работу. Ответила Вероника, ветеринарная медсестра. Она сказала, что папа испытает огромное облегчение, когда меня услышит. Он очень обеспокоен, сказала она, а потом спросила, все ли у меня в порядке. Это прозвучит эгоистично, но я немножко возликовала, что Вероника за меня волнуется, потому что Вероника была безмятежной как корова и ее редко могло что-либо взволновать. Означает ли это, что я все-таки стою того, чтобы за меня волноваться? Папа подошел к телефону. Я извинилась за то, что причинила ему беспокойство. Он что-то неловко пробормотал, а потом просто захотел узнать, где я нахожусь. Он сказал, что приедет и заберет меня. Я ответила: «Хорошо». Это слово как-то само из меня вышло. Хорошо. Вот так все и получилось. Я повесила трубку и поняла, куда отправлюсь дальше. Обратно на борт.

Но в то же время это не было так, будто я сдаюсь. Просто я знала, что у меня там есть еще неоконченные дела. Еще пока есть. Во мне смутно бродили давние мои мысли, и мне внутри было от них хорошо. Одна из них заключалась в том, что надо привезти Айви обратно на наш корабль, потерпевший крушение; нам нужно пополнять наш экипаж. Она может жить в бунгало Эдди. Мы с Айви могли бы там прибраться, перебрать его одежду как мы некогда перебирали ее. Мы могли бы поговорить о прежних временах и немного всплакнуть, а потом раздать вещи Эдди нуждающимся. Конечно, кое-что мы оставим, например коллекцию пластинок. А может, нам следует отдать пластинки Гарри, чтобы и у него осталось что-нибудь на память об Эдди. А еще там есть гитара, которую мама купила Эдди в качестве подкупа, чтобы он бросил курить.

Однажды меня посетила душа Эдди, в руках у нее была та самая гитара. Это случилось на третью ночь после его смерти. Я спала, но все было совсем не так, как обычно бывает во сне: ощущение было ясным, глубоким и подлинным, не таким смутным, как во сне, не таким безумным. Было чувство, что это происходит на самом деле. Он действительно там был: настоящий Эдди и настоящая я, и мы говорили друг другу «до свидания».

Я была на школьном стадионе. Играли в футбик, но я сидела в стороне, на бетонной ступеньке. Эдди подошел ко мне, он пришел с футбольного поля, одетый в спортивную форму, но мяча у него не было, у него была гитара. Когда я его увидела, я начала плакать. Он сел со мной рядом, и я сказала: «Эдди! Ты умер. Ты это знаешь? Ты умер». «Ага, – кивнул он, – я знаю». Я сказала: «Я даже не успела попрощаться. Я даже не успела ничего тебе сказать, я даже не успела сказать то, что я хотела».

А хотела я сказать ему, как много он для меня значит, но никогда в жизни, ни единого разочка, мы с ним так не говорили. Просто как-то не принято ни с того ни с сего говорить брату такие вещи; как-то думаешь, что это и не нужно.

Эдди сказал, чтобы я не беспокоилась, он знает, он знает, что я чувствую, он знает. Я испытала огромное облегчение оттого, что он это знает.

Что касается гитары, она во время той нашей встречи была у него в руках, но на самом деле он никогда раньше к ней не прикасался. Он никогда на ней не играл, во всяком случае, никто этого никогда не слышал. Она просто стояла в его комнате в углу: медового цвета, без единой царапины, сверкая серебряными струнами, как будто она была частью мечты, которой он не мог касаться. Он боялся этой гитары, боялся, потому что она могла показать ему, что у него не все получается блистательно. Ужасно, когда у тебя что-то получается неважно, но это особенно тяжело, когда от тебя ждут, что у тебя все будет получаться безупречно. Мама вечно говорила, что Эдди – самородок. Но Эдди, видимо, чувствовал, что не сможет всегда соответствовать тем высоким меркам, которые мир, по его представлениям, для него установил.

Поэтому я решила, что нам следует отдать эту гитару Гарри Джейкобу. Мы должны иметь возможность увидеть, как она покрывается царапинами, как ею обо что-то задевают, как об нее спотыкаются, как ее рывками тащат через жизнь. Эдди бы это понравилось, если бы он это видел. Кроме того, в том виде, какой она была сейчас – золотая и неиспользованная, – эта гитара наводила на меня печаль.

На самом деле часть моих смутных размышлений простиралась и в направлении самого Гарри, но я не разрешала себе слишком глубоко об этом задумываться, чтобы чрезмерно не разволноваться, к чему я очень склонна. И вот вместо этого я позвонила Айви и объяснила, почему я к ней не пришла, а еще я сказала, что однажды, скоро, мы с папой вместе приедем ее навестить. Я пока не стала делиться с ней своими планами. Я хотела сначала обговорить все это с папой. А потом я пошла в кафе и истратила остатки «лошадиных» денег на яичницу.