Текст книги "Как сделать птицу"

Автор книги: Мартин Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава двадцатая

– Манон, дорогая, а как твой папа? Как он с этим живет? – Айви держала мои руки на своих коленях.

– Не знаю. Он ничего не говорит. – Я шумно вздохнула.

– А вы что, не разговариваете, вы двое? – воскликнула она. – Но вы должны. Ты непременно должна разговаривать со своим отцом. Вы вместе переживаете одно и то же.

Я не могла объяснить это Айви, но папе, похоже, просто было нечего больше сказать. Мы оба изменились. Прежняя жизнь нас покинула, как будто с нас сорвали создававшее уют теплое одеяло, и мы приспосабливались к холоду, каждый по-своему. Мой способ заключался в том, что я хотела, хотела и хотела, чтобы Эдди снова был с нами. Папин способ заключался в том, что он просто махнул рукой на людей вообще. Свои жизненные силы он отдавал теперь только животным. Собака никогда не бросит тебя, это уж точно. Кроме того, папа устал, и по вечерам, вернувшись с работы, он просто бесцельно слонялся по дому. Он замирал в холле, в одной руке держа свою сумку, а другой перебирая письма на столике. Он брал их, рассматривал, заглядывал на оборотную сторону и никогда не распечатывал. Таким он предстал перед моим мысленным взором – пассажиром, транзитным пассажиром. Пассажир. Я чуть было не повторила это слово вслух, сразу, как только оно пришло ко мне, зазвенев внутри и принеся мне глубокое удовлетворение, настолько точным оно оказалось.

Когда папа приходил домой с работы, он как подкошенный падал на наш почти новый диван в гостиной, будто уже никогда не собирался с него вставать. Папа, с постаревшим, бледным лицом, на котором застыло мученическое выражение, смотрелся неуместно на жизнерадостном диване вишневого цвета – как неуместна грязная серая веточка, зацепившаяся за подол роскошного бального платья. Он низко склонялся к Му, а потом снова откидывался назад, полуприкрыв глаза и держа руку – старую усталую лапу – на голове собаки. Время от времени он гладил Му и говорил ему всякие собачьи нежности. И этого уже было более чем достаточно. Папа только и мог, что предаваться этому незатейливому занятию: сидеть и гладить собаку. И ничего больше.

– Да разреши ты Му запрыгнуть на диван, – говорила я.

Теперь, когда мама опять от нас уехала, какое нам было дело до того, что диван мог немного испачкаться? Папа устало кивал. Он улыбался мне, но улыбка его выглядела старой и изношенной, и все, что он говорил, было точно таким же. Он просто открывал рот и выпускал наружу вереницу более или менее уместных фраз, которые ложились друг на друга, да так там и оставались лежать.

– Как прошел день, Мэнни?

– Нормально.

– Как насчет ужина?

– Сейчас. – Я шла к холодильнику и доставала из морозилки коробку рыбных палочек.

– А Му выгуливала? – кричал он с дивана.

Он знал, что я выгуливаю Му каждый день, что мы ходим к саду Нельсонов, а иногда доходим и до дамбы Уэлли. Но он все равно спрашивал, а я все равно говорила «да». Да, Му уже гулял. Папа кивал, но только в силу привычки. А все было так потому, что на работе он целый день занимался больными животными и забывал, как надо спрашивать о том, что происходит с человеком. Он разбирался только в змеиных укусах, в том, как насекомые откладывают яйца овцам под кожу, после чего у них на теле открываются страшные зияющие раны. Он не думал о человеческом сердце, о моем сердце, да если уж на то пошло, и о своем тоже, отныне он об этом не думал. Папино сердце износилось, как старый ковер, а весь привычный свет, все запахи, музыка продолжали двигаться над ним. Он просто позволил этому случиться, позволил дням слоями укладываться поверх него.

А мне даже и не надо было позволять этому случиться со мной. Я должна была просто зачахнуть сама по себе. Вот что я чувствовала. Я ощущала себя букетом диких ирисов, засунутых в банку с водой и забытых на скамейке рядом с тостером и вазой с фруктами. Просто еще одна вещь, которая там примостилась, роняя лепестки и листья.

* * *

Я рассказала Айви о своих планах. О том, что собираюсь в Париж. Она покивала, но ни словом не заикнулась о деньгах. Поэтому мне пришлось спросить самой.

– Айви, Эдди говорил мне, что для нас были отложены деньги. Он говорил, что мы сможем их получить, когда нам исполнится восемнадцать. Те деньги, которые отложил для нас Бенджамин.

– А-а-а, – протянула Айви и нахмурилась. – Я не знаю. Я припоминаю что-то в этом роде. А ты не говорила об этом с папой? Он должен знать.

– Нет. Его я не спрашивала. – Я не хотела признаваться Айви, что уехала, не предупредив папу. Как я могла сказать ему, что уезжаю? Я не могла на это решиться. Не могла решиться оставить его одного, как и не могла ради него остаться. Что подумает обо мне Айви, если узнает, что я предательски покинула своего отца? Она подумает, что я такая же, как мама. Эгоистка. Дезертир. Я глубоко вздохнула.

– Но ведь есть же адвокат, – сказала она. – Он может знать. Мистер Крок. Ты можешь попытаться его найти. Он работает в Сити. Он ведет все дела Бенджамина. Он оплачивает мои здешние счета. Он… – Она махнула рукой, указывая куда-то в угол, а потом закрыла глаза, словно силилась что-то вспомнить.

– Не беспокойся, Айви.

Я видела, что она устала. Некоторое время она сидела с закрытыми глазами. В любом случае я не собиралась разыскивать этого адвоката. У меня были другие планы, более неотложные. По каким-то причинам я не могла думать дальше одного дня. Я не хотела. Это все равно что смотреть в яму дна которой не видно. Перестаешь ориентироваться. Мне приходилось сосредотачивать все свое внимание на небольшом отрезке предстоящего мне пути, я должна была смотреть прямо перед собой, не заглядывая далеко вперед.

– Дорогая, у нас сейчас будет обед. Ты еще придешь ко мне? – спросила Айви. Доносился звон колокольчика.

– Конечно. Я завтра вернусь.

Я от всей души обняла Айви, проявляя при этом осторожность и стараясь не слишком сильно сжимать ее в объятиях, потому что она казалась уязвимой, как бумажный кораблик.

Я и вправду собиралась вернуться на следующий день, и, если бы следующий день пошел так, как я планировала, я бы вернулась. Но он пошел не так. Совершенно не так.

Глава двадцать первая

Следующее место, куда я должна была попасть, находилось на другом конце города.

Теннисон-стрит, 37/3. Сент-Кильда. Д. Уолтон. Воскресенье. Снаружи ветер… Ее опять кусает ветер.

У меня с собой был листок бумаги, тот, на котором Эдди написал несколько слов. Из-за него в моем сознании образовался какой-то сгусток. Листок давал мне пищу для размышлений. Я только изредка позволяла себе напрямую подумать об этом. Кто та девушка на ветру? Я вижу, как случусь в эту дверь, в квартиру номер три. Я вижу, как дверь открывается и там стоит девушка. Д. Уолтон. Ее зовут Деметра или Делия. Она как из сказки. У нее длинные белые волосы, как у Люси, только она красива особой красотой Спящей Красавицы. Нежная, прекрасная и мягкая, как туман. Она сразу понимает, кто я такая. Она обладает этим умением – все понимать. «Манон, – говорит она почти шепотом. – Мы тебя ждали». И она ведет меня внутрь…

Поймите меня правильно. Я знала, что Эдди умер. Но там, за той дверью, жила какая-то часть его. Должно было обнаружиться что-то еще; даже новое знание уже было чем-то. Иногда я случайно видела Эдди, он появлялся на один кратчайший миг. Как будто крошечная его частичка обнаруживалась в ком-то другом. Это могла быть всего лишь прядь черных волос, упавшая на лоб, но я буквально подпрыгивала. А потом я как-то вся опадала.

Я не понимала, могу ли сразу туда отправиться. Я думала и думала об этом, очень долго думала. Внутренне мужалась. Я сильно на это рассчитывала, а теперь, когда все оказалось в пределах досягаемости, начала паниковать. Кроме того, встреча с Айви переполнила меня эмоциями, и мне надо было ненадолго встать на просушку и собраться с мыслями. Я решила, что сначала немного поброжу в том районе, подготовлюсь к встрече.

* * *

У меня ушло около часа на то, чтобы добраться до Сент-Кильды. Это пригородный район, расположенный на побережье. Когда-то он был шикарным, со множеством причудливых зданий с витыми колоннами и застекленными эркерами. Но постепенно он приходил в упадок, туда стекались и открывали там кондитерские лавки иммигранты, а потом, поскольку район стал дешевым, туда потянулись художники. Теперь там много мест, где торгуют телом, там есть жилье для бродяг, не имеющих своего угла, и там стоят огромные, слегка облупившиеся, старые отели белого цвета, с грязными коврами внутри, в этих отелях можно встретить музыкантов панк-групп. В детстве мы иногда ездили туда на каток в Сент-Мориц, но потом каток сгорел дотла, и теперь на его месте собираются построить гостиницу.

Лучшее, что есть в Сент-Кильде, это сумасшедшее лицо в Луна-парке. Рот его открыт, оскален так, что видны зубы, и именно через него вы попадаете в Луна-парк. Глаза широко распахнуты, сверкают яркие разноцветные лампочки. Дикое сооружение, но в то же время старое и шаткое, огороженное хилым деревянным заборчиком русских горок. Оно маячит угрожающе, смотрит хитро, скрипит на ветру в самом центре Сент-Кильды и напоминает местный призрак, подобный воспоминанию о прошлом, которое и не уходит прочь, но и не приближается. Оно похоже на беспокойный уголок сознания, на маленькое безумие, с которым вы уже сжились просто-напросто потому, что оно никуда не исчезает. Вы укрываете его новыми одеяниями, сажаете его в прочную клетку, в свою грудную клетку, но оно там, оно все равно там.

Я отправилась на пляж. Повесила замочек на велосипед, пошла и уселась на пляже. Песок был белым, складчатым, усеянным солнечными бликами и окурками. Рядом со мной на скамейке сидела немецкая пара. В практичных сандалиях и с поясами-кошельками. У немецкой женщины было неудачное лицо. Неудачное потому, что рядом с ним не хотелось бы проснуться. Оно наводило на мысль, что вас тщательно осматривают на предмет выявления признаков неопрятности, что вас, как гвоздями, а так это и выглядело, приколачивают пронзительными взглядами. Я устыдилась таких противных мыслей и по-доброму улыбнулась этой паре. Они отреагировали на мою улыбку неуклюжей неуверенностью.

Честно говоря, я не так уж здорово себя чувствовала. Не так здорово, как должна была. Не так, как планировала себя чувствовать. Вот эти немцы, например. Неважно, плохими были их утренние пробуждения или нет, но эти люди были парой. Почти все вокруг сидели группками или прохаживались по двое. Они были вместе.

Когда вас никто не понимает, приходится идти очень длинным путем к тому, чтобы понять себя. Все время ведешь внутренние диалоги. Основная проблема заключается в том, что некто, с кем я общаюсь в своем сознании, очень противный. Вот что сказал Некто Противный в тот момент: «А бывает так, что ты смотришь на свое отражение в зеркале и думаешь, что ты самое безобразное существо на свете?» Я кивнула и сильно хлопнула по песку ладонью, разгладив все складочки. Безусловно, я не была особенно хорошенькой. Некто Противный всегда напоминал мне о подобных вещах, всегда говорил: «Видишь, ты совершенно безнадежна. А теперь подумай о своем огромном эгоизме». Или: «Боже мой, да ты тот еще фрукт, с гнильцой».

Иногда я представляла себе, что мог бы сказать Некто Хороший, но беда состояла в том, что в это невозможно было поверить, потому что было очевидно, что это всего лишь лживые утешения, потрепывание колена, попытки не допустить дискриминации моей персоны. А если там был еще и Некто Мудрый, что ж, он вел жизнь настоящего затворника. И это приводило к тому, что именно Некто Противный захватывал инициативу в таких разговорах. И это именно Некто Противный был виноват в том, что меня посетили такие противные мысли о немецкой паре. Это была не моя вина..

Я долго смотрела на море. Маленький кораблик полз вдоль горизонта. Я легла на спину и закрыла глаза.

* * *

В день похорон мы с папой навестили Гарри в больнице. Мама не пошла. Я бы предпочла пойти туда одна, но я не могла им этого сказать. Гарри лежал на кровати, накрытый белой простыней. Он лежал за серого цвета ширмой, которая складывалась и раскладывалась, как аккордеон. Из носа и из запястья у него выходили трубочки. Вместо левого глаза – узкая щель, утопавшая в лиловой набрякшей коже. Нижняя челюсть перебинтована. Когда мы вошли, он смотрел в потолок. Потом повернул голову к нам. Но не улыбнулся. Его разрушенное лицо выражало огромную печаль. Мы с папой оделись в строгом соответствии с тем, как положено одеваться на похороны. Папин галстук съехал в сторону. Я была в маминой юбке клеш и в заправленной внутрь рубашке. Никто из нас не выглядел как обычно. Гарри – истерзанный, распластанный, обнаженные мужественные руки пришпилены трубочками; мы – официальные, темные, напряженные. Мы там стояли; он там лежал. Слезы покатились по его лицу. Никогда раньше я его таким не видела. Я никогда не видела, чтобы он был чем-то раздавлен.

– С тобой все нормально, Гарри? – спросил папа.

Гарри кивнул, а я подошла поближе к кровати. Гарри следил за мной взглядом из-под полуприкрытых век. Я взяла его за руку, а папа меня обнял, и у нас у всех тонкими струйками потекли по лицам слезы, и никто не мог ничего сказать сверх того, что говорили эти струящиеся слезы. Мы все испытывали глубокие чувства, но не свои собственные, а чувства друг друга, потому что чью-то боль так непереносимо тяжело принять, даже тяжелее, чем свою личную. Это было так, точно мы трое образовали круг, а внутри круга получился колодец, наполненный печалью, которая ходила волнами и отражалась от нас, как эхо отражается от стен пещеры. Наши сердца сомкнулись в единое целое, как смыкаются израненные руки, пытаясь противостоять неотвратимой гигантской волне. Они приготовили место, куда можно было излиться.

– А что говорят врачи, какие у тебя проблемы, Гарри? – задал вопрос папа.

Гарри немного поерзал, будто ему нужно было отыскать пострадавшие органы внутри себя.

– В основном внутренние травмы. Сломанные ребра, поврежденная селезенка.

– Тебе больно? – спросила я.

– Со мной все в порядке, – сказал он, но я видела, что ему больно.

Я посмотрела на его запястье, на белую кожу.

Было трудно найти в себе другие чувства, которые у меня были по отношению к Гарри, любовные чувства. Это было все равно что пытаться вспомнить мотив, когда вы оглохли. Во времени произошел внезапный разрыв, и было тогда, и было сейчас, и они отстояли друг от друга так мучительно далеко, что я никак не могла их свести. Так или иначе, а я сказала себе, что есть определенное количество чувства, которое можно испытывать зараз, а любовь и горе – это, пожалуй, самые сильные из человеческих чувств, и одновременно они просто не могут вместиться в одно маленькое тело, поэтому любви надо подождать.

Однако больше я ни разу не проведала Гарри во время болезни. Это было слишком тяжело, и печально, и натянуто, и я не могла всего этого вынести. Я не видела его до тех самых пор, пока его не выписали.

Глава двадцать вторая

Вероятно, я незаметно уснула на пляже. А проснулась уже далеко за полдень. Мне приснился плохой сон про раненую птицу. Я металась, держа ее в руках, подбегала к группкам и парам людей на пляже, просила их помочь мне спасти птицу. Но никто не хотел.

Я встала, стряхнула песок со щеки и решила пойти куда-нибудь перекусить.

«Je suis un clapot. Je suis un clapot, – потихонечку напевала я про себя. – Я жаба, я жаба». По-английски это звучало как-то не так. На самом деле не было такого слова – clapot. Просто я в детстве неправильно выговаривала по-французски «жаба», и Эдди это слово подхватил. Мне оно нравилось, мне нравилось ощущать его форму, когда оно выходило изо рта. У нас с Эдди оно превратилось в тайное ругательство, которым мы обменивались с большим энтузиазмом. «T’es un clapot, toi! Это ты clapot, ты!» – шептала я ему на ухо (если чувствовала себя очень по-французски). Или он просто выкрикивал это слово в мой адрес, когда сталкивался со мной в школе или видел, как я иду домой. «Эй, Clapot!»

Теперь оно уже не было таким действенным. Это слово перестало быть эффектным, теперь, когда его слышала я одна. Я вздохнула и попыталась утешиться призыванием Дьедры Катастрофы. Касательно Дьедры Катастрофы существовало такое правило: ее можно было использовать только в критические моменты полной утраты веры в себя и только в чрезвычайных ситуациях, потому что от частого употребления она теряла свою силу. Дьедра была девочкой из нашей школы, у которой все получалось плохо, она не справлялась даже с математикой. А ноги Дьедры были такими белыми, что сквозь кожу просвечивали голубые зигзаги вен. В школе ее называли Дьедрой Катастрофой. Правда, за глаза.

Как только у меня из-за чего-нибудь портилось настроение, я утешала себя: «Но мне же очень повезло, что я – это я, а не Дьедра Катастрофа». Я произносила это очень тихо, чтобы Бог не услышал. Я подозревала, что это чувство не совсем великодушное. И вот я сделала это, но прежнего результата добиться не удалось. В конце концов, я уже засомневалась, а не лучше ли мне все-таки было бы быть Дьедрой Катастрофой. Может, она никогда никого не теряла, может, она вот-вот найдет свое счастье: расцветет, выйдет замуж за мебельщика с добрыми руками, будет жарить курицу, жить в честном доме белого цвета на улице Надежды.

Я забрела в музыкальный магазин. Я подумала, что, возможно, куплю там подарок для Айви. Пластинку Фэтса Уоллера или Луи Армстронга или еще что-нибудь такое же старомодное и счастливое. Я подошла к прилавку и стала ждать, пока молодой человек, продавец, обслужит другого посетителя. Молодой человек был высоким, с забавными бровями домиком, с волосами, торчащими под разными углами. Девушка, которую он обслуживал, была совсем молоденькая, она стояла там как тихий куст, неподвижный, раскинувший ветви во все стороны и очень нуждающийся в солнечном свете. У нее были мягкие белые щеки, луноподобное лицо и множество черных одеяний, которые клубились вокруг нее, как штормовая туча. Она смотрела на продавца глазами, но не лицом; лицо она держала опущенным. Он скользящим движением по прилавку пододвинул к ней пластинку в коричневом бумажном пакете, сверху лежал чек. Мгновение она стояла, не шевелясь, а потом достала пластинку из пакета и подтолкнула ее обратно к нему.

– Вы не могли бы ее надписать? – попросила она, глядя на этот раз прямо на него.

Лицо ее горело, но глаза были прищурены, как будто юноша был ярким светом, полыхающим перед ней. Яркий свет кивнул и нащупал ручку где-то под прилавком. Но он даже не стал утруждать себя улыбкой в ее адрес. С его стороны это было как-то мерзко – даже не улыбнуться ей. Если бы я была на его месте, я бы просто вся сияла.

– Кому? – спросил он. Ему и не нужно было улыбаться: девушка все равно его любила.

– Коринне. – Ноги ее то скрещивались, то раскрещивались. Она склонилась над прилавком и следила, как он надписывает пластинку.

– Вот и все. – Пластинка скользнула по прилавку назад к девушке.

Она развернула ее, чтобы прочесть надпись, прочла, при этом на лице ее не отразилось ни радости, ни печали, а одна только яростная сосредоточенность, будто она смотрела на карту Лос-Анджелеса, пытаясь найти улицу, которой на самом деле вовсе нет. Она пробормотала слова благодарности и засунула пластинку к себе в сумку. Она двигалась быстро, будто теперь у нее возникла срочная необходимость покинуть магазин. Он даже не проводил ее взглядом. Он повернулся ко мне.

– Могу я чем-нибудь помочь? – спросил он, поднимая эти свои брови домиком. Он был каким-то резким, казалось, жизнь утомляет и раздражает его. Под прилавком он маниакально выстукивал ногой какой-то ритм, а рукой ерошил свои волосы, так, что они еще больше вставали дыбом.

– Есть что-нибудь Фэтса Уоллера? – Я держалась безразлично.

Он поджал губы и посмотрел на меня с усталой гримасой. Это выглядело так, словно я задала ему невероятно скучный вопрос. Я испытала минутное беспокойство: а вдруг у меня на щеке так и остался песок, или же я и вправду самое безобразное существо на свете?

– В отделе джаза.

Его голос звучал утомленно. Я сразу поняла, что отдел джаза был, с его точки зрения, неправильным отделом, и если бы я хотела произвести на него впечатление, то на этом я сразу потеряла много очков. Я пошла туда и стала искать, но никак не могла сконцентрироваться. Но в любом случае, зачем это мне нужно – производить на него какое-то впечатление? Мне стало интересно, знаменит ли он.

– Ты играешь в группе? – спросила я, когда вернулась к прилавку с «Лучшим из Фэтса Уоллера» в руках.

– Ага.

– А как она называется?

– «Тонкие Капитаны». – Он выстукивал что-то пальцами по прилавку. Он облокотился одной рукой о прилавок, взгляд у него стал как у пьяного, который нарывается на драку.

– А что ты играешь?

Я не совсем понимала, что у него на уме. Казалось, он просто изучает меня. Я почувствовала, как моя рука плавно поднялась к плечу, я засунула пальцы под лямку платья. Он выпрямился. Он был красивым. Я поняла это совершенно внезапно и почувствовала себя странно, я была словно перегружена фактом осознания его красоты.

– Я пою, – сказал он.

Я не ответила. Вместо этого я взглянула поверх его головы на плакат на стене, потому что мое сердце вело себя очень необычно, скреблось у меня в груди, как крабик, попавший в ковшик с водой.

– Мы играем сегодня вечером. В «Эспе». Заходи, если хочешь. – Он запустил руку под прилавок и достал входной билет.

Я взяла билет и снова посмотрела на молодого человека. Я хотела посмотреть как бы невзначай, но невзначай не вышло. Взгляд получился горящим. Я чувствовала, как мои глаза распахиваются настежь, пытаясь заглотить самую суть этого юноши. Его губы слегка скривились. Его не проглотишь, во всяком случае, моим глазам это не под силу.

– Хорошо, – кивнула я, а потом, просто чтобы у него не сложилось впечатление о моей доступности, добавила: – Постараюсь.

Он пожал плечами, а я почувствовала, как у меня краснеют щеки, как будто все это странное трепетание и кувыркание внутри меня вдруг со свистом хлынуло мне в лицо. Я прикрыла рот рукой и на мгновение замерла. Он все еще смотрел на меня, но я не могла придумать, что сказать, поэтому мне пришлось уйти. У меня не было выбора.

Отойдя от магазина на безопасное расстояние, я изучила пригласительный билет. Ничего нового о нем, о Тонком Капитане, там не было. Там говорилось: «Отель „Эспланада“, зал Гершвина, сбор пять долларов, Сент-Кильда».

И вот тогда мне стало понятно, чем я займусь вечером. Я шла по дороге, но взгляд мой затуманился, и я ничего вокруг не видела. Я создавала мечту. Тонкий Капитан поет, и, хотя его слушает целая толпа, я знаю, что песня посвящается мне. Течение этой маленькой фантазии время от времени нарушалось воспоминаниями о том, что произошло между нами в магазине. «Ничего, – говорил Некто Противный. – Он вообще тебя вряд ли заметил». Но все же, радостно возражала я, он ведь пригласил меня прийти вечером на концерт, а ту черно-тучную девушку не пригласил. Этот последний довод был особенно убедителен: он действительно не пригласил ту девушку. Я уцепилась за этот аргумент. Это доказывало, что я была особенно приглашенной. Потом я вернулась в свою мечту, в зал Гершвина, где все это случится.

Что до Гарри, подумала я, когда он предстал перед моим мысленным взором одиноко стоящим в толпе в зале Гершвина, так вот Гарри ничего не делает. Ничего такого, чем можно по-настоящему гордиться или чем можно прихвастнуть. Если кто-то поинтересуется: «А чем занимается ваш муж?» – а, допустим, Гарри Джейкоб ваш муж, ну… вам, в сущности, будет нечего сказать. Ничего впечатляющего. «Знаете, он собирает яблоки, по дому все чинит, свистит».

Гарри и вправду был настоящим копушей. Он вечно останавливался, склонял голову набок, прислушивался. «Ты слышишь? – спросил он, когда мы шли вдоль реки. – Бьюсь об заклад, это жаворонок». Я не знаю, как звуки проникали к нему в голову именно тогда, когда мы говорили или просто шли, и я была до такой степени захвачена своими мыслями, что вообще ничего не слышала, потому что и не слушала. Почему нужно вечно вслушиваться в большое облако жужжания, чириканья, потрескивания и похрустывания, поднимающееся над кустами и полями? Что еще раздражало в Гарри, так это то, что ему непременно нужно было остановиться у каждой собаки, у любой старой псины, встретившейся на его пути, остановиться и погладить. Но это касалось не только собак. Были еще и цветы, особенно розы. Я не возражала против того, чтобы он и гладил, и нюхал, и трогал: просто он слишком часто останавливался, и от этого мне начинало казаться, что он никогда никуда не попадет, потому что постоянно отвлекается. Я уверена, что Тонкий Капитан никогда не останавливается, чтобы понюхать растения, цветы, яблоневый цвет. Этот Тонкий Капитан идет и приходит к цели.

* * *

К тому времени, как Гарри вышел из больницы, я уже знала, что уезжаю. Я уезжала с Блэкджек-роуд и из своей прежней жизни. Сложность с Гарри заключалась в том, что он, возможно, и подходил прежней Мэнни, но не мог подойти новой. Как говорила моя мама, он был простым сельским парнем. Это из-за Гарри Эдди поехал в Мельбурн. Гарри сказал, что они ехали послушать музыкальную группу, которая ему нравилась. Я его не винила в случившемся несчастье. Действительно не винила. Просто у меня сложилось мнение, что он был неправ.

Когда он вышел из больницы, он зашел повидаться со мной. Он стоял в дверях с букетом синих гортензий в руках. Он протянул их мне. «Спасибо», – сказала я. С них так капало, что моя одежда промокла. Я пошла на кухню и нашла подходящую вазу. В гостиной Гарри присел на диван, а я встала у горящего камина. Гарри как-то не смотрелся на новом диване. Он сидел сгорбившись, на самом краешке, сцепив перед собой руки. Впрочем, руки у него были красивые. Я не позволяла себе смотреть на его красивые руки. Я знала, что мне следовало сесть возле него, быть к нему поближе, но боялась садиться рядом потому, что от этого могла снова полюбить его. Поэтому я стояла, слегка раскачиваясь взад-вперед, и пыталась придумать, как начать разговор.

– Ты уже окончательно поправился, Гарри? Я имею в виду, твои ребра и внутренние органы?

– Да, со мной все хорошо. Только некоторое время надо будет вести себя тихо.

Я медленно покивала. Я не знала, что еще можно спросить.

– Мэнни, ты какая-то другая, – сказал он.

– Я другая. – Я пожала плечами. – А ты что, нет?

– Ну да. В некотором смысле. У тебя все нормально?

– Ну да. Я просто не хочу… – Я посмотрела на пол.

Гарри встал.

– Понимаю, Мэнни. Все в порядке. Я пойду.

Он положил руку мне на плечо, я взглянула на него и увидела столько нежности в его глазах с опущенными уголками, что чуть не разрыдалась. Чуть не изошла кровью. Чуть не кинулась к нему. Но, кроме того, я была и какая-то застывшая, заторможенная. То, как мои чувства прыгали в одну сторону, а потом, с точно такой же силой, в противоположную, смущало меня. Как в таком случае я могла им доверять? Я не могла. Я запихала их поглубже, я была жесткой, как мороженая рыба. Я ведь уже приняла решение. Мне надо было придерживаться того, что я четко понимала. Рука Гарри легко скользнула по моей, когда он разворачивался, чтобы уйти. Потом мне было очень плохо, я ушла к себе, и я плакала.

* * *

Я правильно сделала, что не позволила себе снова броситься в объятия Гарри Джейкоба. Гарри просто не подходил новой, первоклассной Мэнни. А Тонкий Капитан вполне мог подойти. Я продолжала идти по улице. Я шла и шла, без определенной цели, потому что была сильно взволнована происходящим, как мне и полагалось. Моя планида наконец-то нашла меня, я была в этом уверена. Чем больше я думала о том, что произошло в музыкальном магазине, тем больше я была в этом уверена, а чем больше я была в этом уверена, тем больше все вокруг меня преображалось. Я влюбилась. Какое облегчение. И адрес, тот адрес, написанный рукой Эдди, снова начинал жечь меня изнутри, и я начинала чувствовать уверенность и в этом деле тоже. В конечном счете я была весьма убедительна.

Все это было похоже на начало лета, когда в окно врывается горячий ветер: во мне пульсировало какое-то волнующее разрывающее чувство. Но оно не могло совсем меня разорвать: во мне присутствовала и напряженность. И разрывающее чувство наталкивалось на напряженность, а напряженность в ответ отталкивала разрывающее чувство от себя, и все это создавало внутри меня невероятно прекрасное головокружительное давление, ощущение, что уже вот-вот, настолько вот-вот, как еще никогда не было.

Но, позволю себе признаться, в этом чувстве по краям что-то немножко царапалось. Если бы это было возможно, я бы лучше сохранила это ощущение вот-вот и не стала бы рисковать и идти до самого конца. Я всерьез обдумала такой вариант: никогда больше не встречаться с Тонким Капитаном, а просто подкармливать сердце самой мыслью о нем, кроха за крохой, так, чтобы я всю жизнь могла прожить в постоянном состоянии вот-вот. Ведь если я пойду к нему, все может обернуться и не так, как должно. Может, мне также не стоит идти и в дом номер тридцать семь на Теннисон-стрит. Но я поняла, что должна сделать и то, и другое, потому что как только я начала рассматривать возможность не пойти, ощущение вот-вот стало таять и терять напор. Поэтому я быстренько подкачала его, заверив сама себя, что непременно пойду.

Я попыталась хотя бы перестать думать о Тонком Капитане, но он был всюду. В синем небе, опаляющем жаром мои открытые плечи, в причудливых старых квартирах, в моем будущем. Я попыталась придумать, что бы мне спеть, но единственной песней, приходившей на ум, была песня Боба Дилана, которую обычно пел Гарри, и я не собиралась ее петь.

Я снова встала на свои рельсы и принялась высматривать местечко, где бы я могла поесть. Я вышла на Фицрой-стрит, где было два старых больших отеля, много магазинчиков и итальянских ресторанов. Я зашла в один из них. Он показался мне старым и немодным, и я ему посочувствовала. Там сидела пожилая пара. Они прислонились спиной к стене и просто смотрели по сторонам. Они не разговаривали. Когда я вошла, мужчина поднялся и выставил вперед большой живот. Он подошел ко мне.

– Я могу заказать пасту или еще что-нибудь? – спросила я. (Время ланча уже давно прошло.)

Он оглянулся на женщину, она кивнула.

– Хотите пасту по-неаполитански? – уточнил он.

– Конечно.

Я поняла это так, что у пожилой итальянской пары иссяк запас слов друг для друга. Меня это обеспокоило. Сказать по правде, меня тревожила мысль о замужестве. Я боялась, что муж может быстро мне надоесть. Настанет момент, когда он уже перескажет мне все, что было в его жизни, поделится мнением по всем возможным поводам, и что тогда? Через какое-то время в семейных парах должны прекращаться разговоры – такие разговоры, которые уносят вас, заставляют истекать кровью, сгибают в три погибели, вспенивают вас как шампанское, туманят взгляд. И остается только вялотекущий обмен безвкусными замечаниями о супе или о маковом зернышке, застрявшем между зубов. Так я думала о себе и Гарри Джейкобе. Что, если наступит скука? Я представляла себе разговоры, к которым может прийти парочка типа меня и Гарри. Получалось примерно так.