Текст книги "Как сделать птицу"

Автор книги: Мартин Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава двадцать восьмая

Я сразу же узнала Д. Уолтон. Она не была ни Деметрой, ни Делией.

Он опирался о дверной косяк. Напротив моего лица была его подмышка, за ней маячило, как Луна-парк, лицо. Трэвис Хьюстон.

– Малышка Манон, – сказал он.

Я стояла, уставившись на него.

– Ну, и какого черта ты здесь делаешь, зачем колотишься в мою дверь в такой час? Ты понимаешь, который час? Уже два, черт возьми!

– Я не знала, что это вы.

– Да ну? А вот теперь знаешь. – Трэвис снова засопел. Он был голый, если не считать пижамных штанов, которые он придерживал рукой.

И тогда я вспомнила. Как мы с папой сидели в машине, на той самой дорожке. Как мама неслась вниз по лестнице, туго запахнувшись в пальто. Как папа сказал ей, и как она осела будто подкошенная на цемент, и как на нее смотрели со всех балконов, когда она рыдала и тряслась, словно двухлетний ребенок. Папа вышел из машины и помог ей встать.

– Тебе нужно где-нибудь переночевать, да? – зевнул Трэвис.

– Нет. – Я просто стояла в дверях. Теперь у меня ничего не осталось, огромное облако надежды стремительно из меня вырвалось. Я чувствовала себя лопнувшим воздушным шариком.

Он пожал плечами и сложил руки на груди.

– Ну а чего тебе тогда нужно? Ты выглядишь как уличная девка, понимаешь ты это? Ты выглядишь как чертова уличная девка. Хорошо, что тебя никто не подцепил.

Я заплакала. Я глотала слезы, но он их заметил.

– Господи Исусе! Не надо мне тут ничего устраивать. Лучше проходи. – Он отошел от двери.

Я точно знала одно: я хотела домой, но мои ноги понесли меня внутрь, потому что мои ноги не умели думать.

Комнатка была маленькой, с большим телевизором и музыкальным центром. Там стояли две одинаковые коричневые кушетки, а между ними – столик с пепельницей, кальяном и аккуратной стопкой журналов Rolling Stone. Окно прикрывали тонкие нейлоновые занавески, наводившие на мысль о подштанниках старой дамы. По замыслу они были белыми, в действительности же – серыми и неподвижными. В одном из углов, рядом с большим стеллажом, заполненным пластинками, был установлен вентилятор. В комнате пахло какими-то воскурениями. Я села на кушетку напротив окна. Трэвис развалился на другой. Я поймала себя на том, что рассматриваю керамическую грудь, стоящую на одной из музыкальных колонок. Она была полой, с дырочкой в соске, через которую можно было наливать воду.

– Это кувшин, – ухмыльнулся Трэвис. Я быстро отвела глаза в сторону. – Дошло? Кувшин. – Он испустил короткий пронзительный смешок.

Я смутилась, как будто он смеялся над моей грудью. Поэтому я просто уставилась на ковер. Думаю, чувство юмора мне отказало.

– Я знаю, что тебе нужно, – заявил он. – Тебе нужно дернуть.

– Что?

– Ну, в смысле, косячок. Чертовски помогает, когда тебе херово. – Он склонился к маленькому столику и постучал по кальяну. – Забью тебе травки, если хочешь.

Я неуверенно кивнула. Меня больше ничто не волновало так, как раньше: ни Тонкий Капитан, ни Париж. Я хотела успокоиться. Я хотела по-настоящему успокоиться.

Трэвис принялся за работу. Он растирал, забивал, суетился в поисках зажигалки.

– Ну, так я слышал, твоя мама уехала жить обратно во Францию.

– М-м-м, – сказала я. – Она там живет со своей семьей. С сестрой. – Я, прищурившись, посмотрела на Трэвиса. На самом деле я не хотела, чтобы он о ней так говорил, так, будто он имеет на нее какое-то право. Я вспомнила, о чем мне рассказала Айви. – Мама врала всем, Трэвис. И тебе тоже. – Не знаю, что заставило меня это сказать. Может быть, я хотела слегка пошатнуть и тот мир, в котором жил Трэвис.

– Ты че имеешь в виду, Манон? Че ты там говоришь?

– Она никогда не была актрисой. Она врала. Она действительно приехала сюда с театральной труппой, но она только костюмами занималась. Знаешь, она ведь приехала даже не из Парижа, а из городка под названием Пуатье. Она работала костюмершей. – Последнюю фразу я произнесла как старый горький пропойца и вдобавок к этому фыркнула.

Похоже, Трэвиса это нимало не огорчило. Он разразился диким хохотом.

– Очень может быть. – Он начал закладывать в кальян травку, с веселым удивлением покачивая головой.

Айви сказала, что папе тоже было все равно. Он написал письмо маминой сестре, потому что его очень беспокоили мамины депрессии. Сестра ответила и рассказала ему о маме всю правду. Сестра сказала, что их мать была алкоголичкой и умерла, когда они были маленькими. У мамы была связь с женатым мужчиной, в результате которой она забеременела. Она сделала аборт, после чего у нее стали случаться приступы депрессии.

Папа никогда не признавался маме в том, что знает правду. Ему было не важно, что она ему солгала, не важно, что она никогда не была актрисой. Все это не имело для него никакого значения, его никак не задевали ее поступки, он просто любил ее. Он любил ее так сильно, что позволял ей продолжать рассказывать о том, как она была актрисой. Он даже устраивал небольшие вечеринки, чтобы доставить ей удовольствие предаться этим воспоминаниям, побыть в центре внимания. Маме хотелось, чтобы все считали ее какой-то особенной, и это ей удавалось. Она могла притвориться кем угодно, и никто не собирался оспаривать это. Айви сказала, что маме каким-то образом удалось убедить и саму себя, судя по тому, как она держалась.

Это было единственным прекрасным свойством моей матери – ее артистизм. Это было единственным, чем я гордилась, единственным, что оправдывало ее необычное поведение. Айви сказала, что из нее в любом случае вышла бы превосходная актриса. Но это было не в счет.

Трэвис пододвинул ко мне кальян. Он был сделан из бутылки из-под минеральной воды и куска пластиковой трубочки. Я никогда раньше не курила, но видела, как это делал Эдди, поэтому я не стала говорить Трэвису, что я новичок. Наверное, это и так было очевидно, потому что он остановил меня, когда я начала пытаться это сделать.

– Нет-нет, придерживай резинку, видишь, вот здесь, вот так, большим пальцем.

Он выхватил трубочку у меня из рук, чтобы показать мне, как это делается. Я вовсе не была уверена, что я этого хочу. О боже, ну и вонища. Я должна была понять, что это плохая штука, хотя бы по тому, как ужасно она пахла. Я имею в виду, вот если бы вы предложили это в качестве корма голодным лошадям, смогли бы вы заставить их хотя бы просто к этому приблизиться? Сомневаюсь. У лошадей прекрасно развиты инстинкты. А вот мои инстинкты были притуплены алкоголем и разочарованием. Сначала одним, а потом другим.

Смесь отвратительно забулькала, когда я втянула в себя дым, который, казалось, как пуля, влетел прямо в мой мозг. Я почувствовала тошноту и головокружение разом. Моя голова начала вращаться. Под хохот Трэвиса я откинулась назад на кушетку.

– Голова едет, да?

Я кивнула и на минуту закрыла глаза. Моя голова от меня уплывала. Мне стало легче.

– Трэвис? – позвала я, когда немного пришла в себя.

– Ну? – Он готовил порцию для себя.

Я оказалась пригвожденной к кушетке. Голова моя была легкой, но тело было налито тяжестью. Я была рада тому, что так отяжелела, это поможет мне притормозить.

– Как ты думаешь, зачем Эдди написал на бумажке твой адрес?

Трэвис на мгновение замер и нахмурился, а потом начал кивать каким-то своим мыслям.

– А-а-а, вот как получилось, что ты сюда приехала. – Он прокашлялся, прильнул к кальяну и глубоко затянулся. Он держал дым в легких так долго, как только мог, а затем выдул его в виде длинной вонючей ленты.

– Может, потому что Эдди сюда собирался, в ту ночь, когда он… в ту ночь, когда произошел несчастный случай. Он ехал сюда. Ты что, этого не знала?

Я попыталась сесть, но меня от этого затошнило, и я повалилась обратно на кушетку.

– Да нет, они ехали на концерт. Гарри хотел послушать одну группу, – сказала я.

Трэвис поднял брови:

– Это Гарри так сказал?

– Ну да. Так он сказал.

Трэвис плюхнулся обратно на кушетку:

– Ну, значит, Гарри просто выгораживал твою маму.

– Ты это о чем?

– Я слышал, как твоя мать звонила Эдди. У нее была истерика. Не по моей вине. Не хочу показаться грубым, но она была той еще сучкой, с настроениями. Почти в ту же минуту, как мы сюда приехали, она начала жаловаться. Через пару недель она уже на все выкатывала свои чертовы глаза. Она звонила твоему брату, говорила, что я жестоко с ней обращаюсь. Наглая ложь. Ни разу на нее руки не поднял. А Эдди ехал, чтобы ее забрать. Я слышал, как она диктовала ему адрес. Она пошла и собрала свои вещи, и она прождала его всю ночь. Прямо здесь. На том самом месте, где ты сейчас сидишь. Нахохлилась на кушетке, как маленькая сова. А ты на нее похожа, знаешь это? Ты знаешь это? Только ты, конечно, помоложе.

Я ничего не ответила, и он продолжил:

– Во всяком случае, со мной она уже не разговаривала. Но я был рад, что она уезжает. Ей и не следовало сюда приезжать. Если хочешь знать мое мнение, у нее не все чертовы гайки хорошо закручены.

Впрочем, я не слушала Трэвиса. Я вспоминала тот последний раз, когда видела Эдди. Мы сидели на моей кровати, говорили о Гарри. Зазвонил телефон, Эдди вскочил, чтобы пойти и ответить на звонок. Он вышел из моей комнаты, а потом, потом – все. Он ушел, чтобы ответить на звонок. И уже не вернулся.

– Когда она ему звонила? Я имею в виду, в какое время? – Я чувствовала слабость.

– Да не знаю, в какое время. Вечером.

– А что же Гарри? Почему он тоже оказался в машине? – Мой голос таял.

– Может, просто был хорошим другом, я так думаю. Помогал ему.

– М-м-м. – Я не могла выдавить ни слова. Я видела, как слова формируются в моем сознании, как они, подобно маленьким насекомым, впиваются в какой фрукт. В большой, спелый, мягкий фрукт. Я услышала свой глубокий вдох. Такой долгий. Наверное, на него ушло несколько минут. Мои веки отяжелели, я не могла их разлепить.

– Если хочешь, спи здесь. На кушетке. У меня есть одеяло, – предложил Трэвис.

Я услышала, как пробормотала: «Хорошо». Дым заполнил мое измученное сознание, он петлял, как почерк маленького ребенка. Вино. Моя мама. «Ее снова кусает ветер. Гайки не закручены». Она так и не сказала нам, что звонила Эдди. Она позволила Гарри прикрыть ее собой. Гарри Джейкоб. Ее снова кусает ветер. Ее бьет Трэвис Хьюстон. Трэвис смотрел на меня. Трэвис нехорошо на меня смотрел. Трэвис встал.

Он дал мне одеяло и вышел из комнаты.

Глава двадцать девятая

Мне снилось, что мы с Эдди стоим в очереди. Мы куда-то ехали. Люди за стойкой разрешили Эдди пройти, потому что у него был правильный билет, а у меня был неправильный. Я рылась в сумочке, искала какой-нибудь другой билет, или паспорт, или еще что-нибудь, а Эдди проходил в двойные двери. Он уплывал на пароходе. Я нервничала. Я хотела плыть вместе с ним, но меня не пускали.

Не знаю, сколько я спала. Может, всего один час или около того. И я проснулась не сама, меня что-то пробудило. Точно как в ту ночь, когда я почувствовала, что на моей кровати сидит папа. Только в этот раз это был не папа.

Было все еще темно, но я смогла различить громаду Трэвиса, нависшего надо мной. Я не могла разглядеть его лицо, видела только черный смутный силуэт. Пол стонал под тяжестью его тела.

«Что такое?» – спросила я.

Он ничего не говорил, и мне не нравилось безмолвие, которое от него исходило. Мне хотелось, чтобы он подал голос и прекратил быть этой темной дышащей громадой, этой готовностью. Конечно же, как только появятся слова, маленькие обычные слова и объяснения, выскочат прямо из воздуха, хлоп – и они уже здесь, тогда тугое смертоносное безмолвие будет разрушено, зажжется свет, все пугающие силуэты вокруг меня снова станут кушетками, светильниками, керамическими грудями, обычными вещами.

Он положил руку мне на ногу, но по-прежнему не издавал ни звука.

«Трэвис?» Я приподнялась, собираясь сесть, чтобы мы оба окончательно проснулись и спокойно во всем разобрались. Может быть, он лунатик и ходит во сне. Он наклонился ко мне. Я не понимаю, что случилось потом – то ли его руки ко мне потянулись, то ли мое тело подпрыгнуло. Его руки, как клешни, впились в мои плечи. Его колено вдавилось в мои бедра. Я испытала приступ ужаса, настоящего ужаса. Я знала, что происходит. Была ночь, на мне был Трэвис. Он пытался вести себя сексуально. У него омерзительно пахло изо рта. Я отвернулась.

«Что, черт возьми, ты делаешь?» Я прекрасно понимала, что он делал, но я хотела дать ему шанс красиво выйти из положения, притвориться, что он ошибся. Его рот прижимался к моей шее, его влажный, похожий на червя язык. Я вся выгнулась. Он не сказал: «Извини, Манон, я просто упал». Он сказал: «Все нормально, Манон. Я не сделаю тебе больно. Будет хорошо. Тебе понравится. Ну давай же, расслабься».

Он говорил приглушенным сладким голосом, никогда раньше я не слышала, чтобы он так говорил. Он не был обычным Трэвисом. Я подумала о том извращенце. И о Рут Уорлок. Я знала, что в этой ситуации он не будет вести себя хорошо.

«Слезь с меня, Трэвис». На этот раз я даже не пыталась сохранять вежливость. Его тело лежало на мне и давило на меня; и оно не просто там лежало, оно сверху нажимало на меня, будто он хотел сокрушить мои кости. Я была им придавлена. Его руки быстро двигались, он стягивал с меня красное платье. Я не хотела, чтобы с меня таким вот образом стягивали мое красное платье. Я натягивала его обратно на себя, а он его снова стягивал. Это было нелепо. Мной овладела ярость, ведь это было мое платье и мое тело, а он вел себя так, будто они принадлежали ему. Я заорала на него, я потребовала, чтобы он слез, но он только повторял и повторял: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, тебе понравится, тебе понравится». Мне это ни чуточки не нравилось. Это было мерзко. У него были противные руки. Я не могла их остановить, они рыскали у меня под платьем, как будто я украла миллион долларов и там, под платьем, спрятала деньги.

Поэтому меня нельзя винить в том, что случилось дальше. Это сделала не столько я, сколько моя рука. Моя рука, которая ответила на действия рук Трэвиса. Моя левая рука, если быть точной. Она потянулась к столу, пошарила среди пустых бутылок, схватила одну из них, и затем я смогла проследить, как рука опустила бутылку на голову Трэвиса, так сильно, как только умела. Сильнее, чем это могла бы сделать я, будь это я, а не моя рука. Я слышала, как бутылка и его голова соприкоснулись: влажный глухой удар и разбивание вдребезги. На одно крошечное мгновение все замерло. Я была в шоке от того, что натворила моя рука. Я его убила?

Беспокойство по этому поводу не успело полностью мною завладеть, потому что вскоре голова его дернулась, и он закричал. Он с воплями повалился на бок. Но я не намеревалась выслушивать его вопли. Как только я поняла, что он не умер, я натянула платье, скатилась с дивана, и сделала я это почти со скоростью света. Мое сердце тяжело колотилось в груди, как будто оно тоже стремилось срочно оттуда выбраться.

«Сучка! – вопил он. – Маленькая сучка!» Я шарила в темноте руками в поисках своей дорожной корзины и вопила в ответ: «Мне очень жаль!» Я не испытывала ни малейшего сожаления. Просто у меня есть такая привычка – извиняться, особенно сразу после того, как я наношу ранения мужчине, который в два раза больше меня самой. Бывает, страх вынуждает нас говорить неправду.

Кроме того, я ни в коем случае не собиралась оставлять Трэвису свою книгу ноктюрнов. Я собиралась ее найти и поскорее убраться прочь. Я увидела, что разбила о его голову кальян. Запах стоял отвратительный. Трэвис пытался подняться, шатаясь, держась рукой за затылок. Он выкрикивал в мой адрес грязные слова, которые я не возьмусь здесь повторять. Я схватила корзину и побежала вниз по лестнице, побежала вдоль по темной улице, мимо хорошеньких мирных домиков. Я бежала и бежала, пока не достигла пляжа.

Глава тридцатая

Я устремилась на пляж, подобно тому как сердце стремится домой, я бежала изо всех сил, а потом неподвижно застыла, вглядываясь вдаль, шумно дыша, отпустив свое дыхание растекаться над черным бесконечным морем. Там не было ни единой живой души. Только тоненькие волны с рваными краями скреблись о берег, да пара чаек кружила в темном небе, их тела смотрелись странно, молчаливые и розовые в отблесках сияния города. Неясные точки света мерцали в зданиях хозяйственных построек на берегах бухты, напоминая отстраненный взгляд иноземца, который, часто моргая, смотрит на вас и вас не понимает.

Если кто-нибудь побежит и будет бежать и бежать в одном направлении, рано или поздно он добежит до края земли и окажется лицом к лицу с морем, и тогда ему придется остановиться. Ему придется подумать.

От мысли о том, что надо подумать, я впала в панику и вместо этого принялась искать свой велосипед, потому что он был тем, с чем я была связана. Он так и стоял, прислоненный к столбу, на котором висел знак «Стоянка запрещена», он выглядел покинутым, поэтому я поскорее отвела от него взгляд. Все еще тяжело дыша, я плюхнулась на серый холодный песок. Я стала набирать полные пригоршни песка и сыпать его себе на ноги, как будто вкапывала себя в землю, как будто я была одним из атрибутов пляжа, как, например, урна в шляпке из всевозможных пакетиков и пустых жестяных банок.

Некто Противный так и лез со своими речами. Я знала, что не могу этого допустить. Если я позволю ему начать зудеть, что я единственный на всем белом свете человек, который сейчас не спит, которому некуда пойти, у которого только что появился вызывающий отвращение опыт из серии «встреча с нехорошим мужчиной» и у которого нет даже пары башмаков, не говоря уже о руке, за которую можно взяться, тогда мне настанет конец. Мне нужно быстренько с кем-нибудь подружиться, иначе я просто умру от одиночества, прямо здесь и прямо сейчас. Можно ли от этого умереть? У меня была мышка, которая так и сделала. Ее звали Дора, и она умерла после того, как убежала Флора. Она прекратила свой бег в колесе. Я нашла ее неподвижно лежащее маленькое окоченелое тельце.

Какое у мышки, должно быть, крохотное хрупкое сердечко.

Я слышала, как мягкое толстое тело океана трется о берег, словно у него есть собственное пульсирующее сердце. Сердце, пульсирующее вечно, никогда не останавливаясь. Воздух прошивался нитями негромких птичьих трелей, звезды таяли, превращаясь в мелкую пыль. Мне казалось, что я – притаившийся шпион, тайно наблюдающий тихий интимный час ночи, когда она плавно переходит в день. Словно обнажаясь.

Я играла сама с собой, представляя, что высокие фонарные столбы, изливающие на песок струи желтого воздуха, – это великие, выдающиеся, мудрые люди, такие как Авраам Линкольн, Нельсон Мандела и господин Иисус Христос собственной персоной. А еще мистер Хигги из аптеки в Каслмейне, который всегда настроен добродушно и всегда одет в белый успокаивающий халат. Не могла я не принять в игру и мистера Уистлера, который написал картины, лежащие в моей корзине, потому что я точно знала, что, кем бы он ни был, он поймет.

А поймет ли?

Если бы он сейчас проходил мимо и увидел меня, он бы подумал, что я разбитая машина, на пути которой встретилось слишком много выбоин и которая мчалась слишком быстро. Он бы подумал, что я потеряла свои крылья. Он бы подумал, что я – сделанный кое-как воздушный змей.

Я всегда считала, что те наводящие отчаяние крылья потеряли свое тело, но, может быть, это тело потеряло свои крылья? Или, может быть, не важно, что именно теряется, может быть, просто когда вы теряете что-нибудь, то всегда ждете, что кто-нибудь придет и вас починит. Вы ждете этого. Значит, есть еще один вид ожидания. Вы ждете, когда кто-нибудь поймет, что на самом деле вы не сделанный кое-как воздушный змей, вы просто человек, в чьем сердце пробита пара дыр, или же вы пара крыльев, потерявших свое тело. И тогда я поняла, почему мне было не по себе оттого, что я оставила там висеть эти крылья. Я была тем, кто их знал, знал, какие они в действительности. И это было моим делом – знать, что в действительности они – доблестная птица, ожидающая, когда ее починят и она вновь обретет свою цельность. Кто теперь, когда я уехала, это знает?

Я смотрела на океан, а он смотрел на меня, причесывая берег маленькими волнами с белой окантовкой, напоминающими пальцы, которые вас поглаживают, как Айви поглаживала меня по спине, нежно и непрерывно, как, бывает, вытягиваешь узелки… Достаточно. Достаточно для того, чтобы впасть в уныние. Я вздохнула, жалея не себя, а океан. Какой же это нелегкий труд – быть океаном, быть плачем мира, всем своим телом предлагая погребальную песнь: бесконечный глубинный призыв к повторению, снова и снова. Волна за волной. Снова и снова. В этом есть свой смысл, подумала я.

Это я сама должна знать, что со мной все в порядке. Я не могу все время ждать, когда это узнает кто-нибудь другой, потому что никто, кроме меня, этого сделать не может. Только маленькая травинка на ветру, я сама.

И тогда я сделала одну очень важную вещь. Я встала. Вам это может показаться простым движением, но поверьте, это было великой и славной победой. Это было так, будто я развернула ветер вспять, вытряхнула из скалы ее неподвижность, выжгла отчаяние из повисшего крыла. Мне не хотелось вставать, мне хотелось лечь на бок и свернуться, наподобие листка, который знает, что он приближается к водосточному люку. Но я вспомнила мышку по имени Дора, вспомнила те крылья, и я подняла вверх руки и стала такой большой, насколько это было возможно. Я повторяла себе: «Боже мой, а у меня хорошо получается быть большой. Смотрите, я огромная, я иду в атаку, я пирую, я – Голливуд. Смотрите, я не стою на месте».

Я начала свою атаку на пляж, я побежала по песку вдоль воды.

К сожалению, в этот момент руки Трэвиса опять грубо вторглись в мое сознание, и, чтобы их остановить, мне пришлось подумать о руках Гарри. О красивых руках Гарри, руках, которые никогда ничего ни от кого не ждут. Я собиралась вспомнить только то, как они выглядят. Меня всегда восхищал их внешний вид. Они были большими. Они были руками мужчины, но как нежно они принимали в себя жизнь. Я знакомилась с ними, они были добрыми, и тут я не удержалась и вспомнила их прикосновения, хотя и не собиралась так увлекаться. В ту ночь, у реки, я почувствовала, как руки Гарри проникают под мою одежду, и поняла, что эти руки знают толк в любви. Под его руками мое тело становилось таким, каким я прежде никогда его не знала. Я чувствовала, что оно становится жарким и голодным. А когда мы открыли глаза, его рука лежала на моей ноге, и он сказал: «Мне нравится твоя нога». Я улыбнулась, потому что он сказал это так, будто познакомился с ней лично, отдельно от меня. Я сказала: «Гарри, позволь мне признаться тебе: ты тоже нравишься моей ноге». А потом я смотрела, как его руки мягко расстегивают пуговицы на моей рубашке.

На другой день он отвез меня в школу на мотоцикле своего брата. Когда он наклонялся вперед, я наклонялась вместе с ним, прижимаясь щекой к его спине. Я закрывала глаза, чтобы лучше чувствовать ветер, мы были словно в пещере из ветра. Мы мчались, мы, словно резчики по дереву, своим движением создавали лицо дня. Солнце, разлитое по тоннелям деревьев, разбрызганные небеса, сияющая, словно тронутая пламенем, листва, громады света, выступающие из тени и опять скрывающиеся в ней. Я чувствовала себя так, словно вышла из заточения, освободилась. Когда он касался моей ноги, что-то внутри меня еще теснее прижималось к нему. В мотоциклетном шлеме он был безликим и таинственным. Он мог оказаться принцем. Он мог оказаться опасным мужчиной.

Я рассказала Шерон Бейкер. (В таких случаях надо обязательно с кем-нибудь поделиться. Когда рассказываешь об этом или даже просто вспоминаешь, то почти что снова это делаешь.)

– Я целовалась с Гарри Джейкобом, – прошептала я.

– Ого, – выдохнула она. Нет, все-таки она была намного лучше Люси. Она никогда не строила из себя всезнайку, и к тому времени я уже давным-давно выяснила, что экзема незаразна. – А он хорошо целуется? Уверена, что да.

– Лучше всех, – сказала я так, словно раньше уже целовалась с миллионом других парней.

– А как далеко вы зашли? Вы это делали? – спросила она.

В тот момент я ей ничего не ответила. Я только усмехнулась. Теперь я была другим человеком. Но этот новый человек проживал внутри меня тайно.

* * *

Я шла вдоль берега по мелководью. Даже если приглядеться пристально, в такой час невозможно разобрать, что происходит: то ли это темнота тает в небесах, то ли оттуда начинает сочиться свет. Я знала, что скоро взойдет солнце, появятся люди в белых спортивных тапочках, станут бегать по пляжу, пыхтя и отдуваясь. Трамваи примутся звенеть и дребезжать, с жужжанием понесутся мимо автомобили. День шумно претворится в действие. И ночь будет стерта, ее легко смахнут свет, движение и бег спортивных белых тапок, словно и не было безумия, стыда и сожалений, а всегда была только эта устремленность, это упорное движение вперед.

Было примерно около пяти утра. Я сняла красное платье, сняла его через голову и уронила на песок, где оно и осталось лежать, как подсыхающая лужица. Я зашла в воду, переступая через маленькие напористые волны. Меня омыл холод, ясный и звенящий. Я чувствовала, как утренний воздух вбирает меня в себя. Я была счастлива, что могу смыть все это: Трэвиса, воду из кальяна, комнату для музыкантов, уничтоженную надежду, красное платье, особенно красное платье… О боже, как мне было приятно наконец от него избавиться! Это было мамино платье, а не мое, и хотя она и была во мне, я сама тоже там была. И я сама носила на себе собственную сущность. И ей необязательно быть красной. Синий, подумала я, синий – это самый большой цвет.

Я зашла в море, я стояла по пояс в воде, пропуская воду сквозь пальцы. Горизонт тянулся как первая и последняя линия мира. Вечная линия, такая, которая знает все. Я понимала, что вдоль линии горизонта покоится нечто значительное, и была почти готова к тому, что это нечто раскроет мне свою тайну. Я даже прислушалась, надеясь разобрать звук столкновения. Какой это, наверное, нелегкий труд – разделять небо и море.

Это заставляет задуматься. Допустим, горизонт – это то, что отделяет одно от другого, он говорит: вот то, а вот это. Тогда именно горизонт дает вам ощущение, что существует некая завершенность, то окончательное место, где одно встречается с другим, место, к которому стоит стремиться.

Но на деле это не так, потому что, если внимательно прислушаться, то становится понятно, что этого окончательного места не слыхать, а слышно, как волны набегают одна за другой, будто они – дыхание самого горизонта, как они легкими толчками строят из песка откосы и обрывы, как оставляют на берегу ленточки из пены, как укладывают кучками ракушки и кости, истонченные до гладкости их настойчивыми ласками, слышно только, что существует долгий путь, что есть лишь отдаленное тихое столкновение, повторяющееся снова и снова. Видно, что волны все продолжают и продолжают свое движение, то становясь маленькими и испуская вздохи, то разметываясь большими веерами, то колотя по берегу разъяренными кулаками, но даже и тогда – это лишь продолжение. И начинаешь думать, а что, если никакого места назначения вовсе нет, если все вокруг – одно продолжение, продолжение. Поневоле закрадывается подозрение, что, может, и нет никаких окончательных открытий, которые могут восстановить в мире порядок.

Брести, не пытаясь ничего найти. Представьте это. Представьте, что при этом может нарисоваться перед вами прямо в воздухе.

Однажды я нашла ракушку наутилуса, ни с того ни с сего, будто она возникла прямо из воздуха. Я шла, проталкивая себя вперед, через океан, в Лорне, по пояс в воде, рука, обернутая в гипс, маячила над моей головой. Моя сломанная рука была новой частью моего тела, выделявшейся своей белизной и грязью. Точно такой же она была и на фотографии у Айви. Я ею гордилась. Я совершала ею гребущие движения. Я шла, и я пробовала плыть. Я совсем ничего не искала, а просто проверяла, могу ли двигаться в воде, не замочив гипс. Я почувствовала ее стопой, самый ее краешек, тонкую и нежную сборчатую кромку.

Не каждому случается споткнуться о нечто идеальное. Дома я положила ракушку на каминную полку, рядом с футбольными трофеями Эдди. Дело было не в том, что она была прекрасной и редкой вещью; прекрасным и редким был тот факт, что я ее нашла. Хрупкая правда, которая выбрала меня, осторожно проступив сквозь песок, цельная и белоснежная. Доказательство того, что жизнь в самом лучшем своем проявлении найдет вас, когда вы ее не ищете. Когда не пытаетесь чего-нибудь от нее добиться.

* * *

Я вытянула руки и стала ладонями гладить поверхность воды. И поскольку я была сильно взволнована, я позволила рукам выписывать в воде круги, еще и еще, пропуская воду между пальцами. А потом я погрузилась в воду. Я полностью погрузилась в воду и поплыла вдоль берега, делая большие гребки руками. Давным-давно я не плавала в море. С тех далеких летних каникул.

Эти воспоминания жили в том краю, который всегда простирается позади меня. В краю теней, неприкосновенном, неизменном и принадлежащем только мне одной. Бывало, запах уносил меня туда. Пахнет морем, и вот я уже опять плыву в Лорне, и Эдди, который всегда заплывает дальше меня, ныряя под воду и выныривая, кричит мне: «Эй, Жаба! Смотри-ка сюда!»

Я легла в море на спину и стала смотреть вверх. Небо давило на меня. Я позволила ему грузом лежать на мне, позволила ему, мягкому и чернильному, по мне растекаться, и оно полностью меня затопило. Я сделала это без особых на то причин, не для того чтобы получить от него что-нибудь, не для того чтобы уйти от него вперед, а просто чтобы ощутить его вкус.

И тогда я заплакала. Я плакала как шторм, который долго назревал и наконец грянул. Я словно была самим Всемогущим Господом Дождем, изливавшимся из моего собственного нутра. Из меня исторгался шум, такие звуки, каких я никогда не слышала, каких я никогда не издавала. Но я не мешала им выйти из меня. Это было так, словно там была я, и там был плач, и я в своих объятиях держала свой собственный плач. И море держало меня. Так что мне не надо было его останавливать. И морю тоже.

Мне не оставалось ничего иного, как смотреть вверх, снова становиться маленькой, снова становиться большой.

В небе звучала одинокая звезда: стрела страстного стремления, говорившая «прощай».