Текст книги "Работа над ошибками"
Автор книги: Мартин Бедфорд
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Английская литература
Предэкзаменационное сочинение (уровень О [8]8
В Англии дети по окончании обычной средней школы сдают тест, по результатам которого получают два типа сертификатов – «уровня А» и «уровня О». Первый считается привилегированным и дает право на поступление в высшее учебное заведение. Простой сертификат («уровня О») такого права не дает, но зато позволяет продолжить обучение и через два года поступить в вуз.
[Закрыть]) январь 1975Вопрос 5: кто в романе «Гордость и предубеждение» проявляет гордость, а кто – предубеждение?
Три вопроса из пяти. Остин, Харди, Диккенс, Лоуренс, Элиот. Все англичане, все уже умерли. Элиот – женщина, хоть и Джордж. По-настоящему ее звали Мэри-как-то-там. Она была вынуждена взять мужской псевдоним, потому что в ее время женщинам не полагалось писать романы. Она сочинила «Сайлес Марнер». Это про несчастного затворника, у которого украли все деньги, а он потом нашел маленькую девочку с волосами цвета украденных монет, взял ее к себе и воспитал как собственную дочь. В конце он получает деньги обратно, но уже не трясется над ними и не тратит только на себя, потому что узнал, что такое настоящее сокровище. Джейн Остин написала «Гордость и предубеждение». Героиня – Элизабет Беннет. Она знакомится с парнем по фамилии Дарси. Сначала он ей не нравится, но потом оказывается, что это – от недопонимания. И тогда они друг в друга влюбляются.
Эти писатели – представители викторианского реализма, говорила мисс Макмагон. Это – реализм.
Лоуренс писал про секс. Диккенс – про бедняков. Действие романов Харди разворачивается в Уэссексе, которого больше не существует. У нас бывали контрольные по Чосеру и Шекспиру. Чосер писал на среднеанглийском. На нем в четырнадцатом веке говорили все, за исключением правящего класса, который со времен норманнского завоевания изъяснялся по-французски. Генрих IV был первым англоговорящим королем Англии с 1066 года. Уильям Шекспир писал пьесы: трагедии и комедии. На исторические темы. Мисс Макмагон возила нас в Стратфорд на «Генриха IV» (действие первое). Мы катались в карете, ели сэндвичи в парке у реки Эйвон, потом смотрели пьесу; сидели очень высоко, в последнем ярусе. «Раек», назвала эти места мисс Макмагон. Каждый раз, когда со сцены звучало: «Хот-спур», кто-нибудь из мальчишек радостно кричал: «Объелся кур!» Пьеса длилась вечность. Я ни хрена не понял, ни единого слова.
Сочинения. Сочинения о прочитанных книгах. Слова о словах. Недостаточно просто читать повесть, пьесу или поэму, нет – их следует изучить, проанализировать, понять. Выучить цитаты для сочинения. Очень часто я понятия не имел, о чем писать, а иногда в голове теснилось множество слов, но я никак не мог расположить их в правильном порядке.
Что это, Грегори?
Н-н.
Я не понимаю, что это такое.
Я отвел глаза.
Обычно ты пишешь прекрасные сочинения, но, едва речь заходит об английской литературе…
Это было в классе, на перемене; мисс Макмагон попросила меня остаться. Она взяла стул и села рядом со мной. Рукав ее кофты был испачкан мелом. На парте были веером разложены предэкзаменационные сочинения, Джейн Остин – сверху. Я перечитал свою работу:
Джейн Остин гордится своим умом, у меня против этого предубеждение. (Подсчет слов: приблизительно 10.)
И ведь нельзя сказать, что ты не усвоил материал.
Я не ответил.
Ведь так?
Да, мисс.
Ты прочел книжки?
Да.
Все?
Да. Два раза.
Что ж, хорошо.
Хорошо.
(Вздох.) Если ты напишешь что-нибудь подобное на экзаменах в июне, то провалишься. Ты это и сам знаешь.
Я кивнул.
Тебя это не беспокоит?
Не очень.
Мисс Макмагон откинулась на спинку стула и сложила руки на коленях. Она чуть повернула голову и посмотрела в окно. На улице играли дети. До нас доносились крики, визг, стук пластикового мяча по асфальту.
И меня не очень, сказала она.
Я посмотрел на нее. Она улыбнулась.
Грегори, никто не посадит тебя в тюрьму, если ты не сдашь «уровень О» по английской литературе.
Улыбка сошла с ее лица.
Меня беспокоит вот это (она показала на сочинение). Ведь это не лень, не дерзость и не вызов. Я права?
Я пожал плечами. Я чертил по парте острием шариковой ручки, продавливая в древесине толстый синий желобок. Я превратил линию в квадрат, квадрат в коробочку, а коробочку в игральную кость.
Я знал, что мисс Макмагон следит за моими действиями.
Ты ведь любишь всякие истории. Тебе нравится придумывать. Твои сочинения обычно… изобретательны.
Н-н.
Но истории, рассказанные кем-то другим, ты не любишь. Что Джейн Остин, что Джордж Элиот, что Диккенс. Тебе не интересно, что они хотят сказать. Я права?
Не знаю.
Но ты любишь книги? Любишь? По-настоящему?
Я люблю их читать.
Но по-настоящему тебя интересуют только твои собственные истории.
Я умею заставлять людей делать всякие вещи. В своих историях.
Что ты имеешь в виду?
Я могу делать людей.
Делать людей?
Да.
Не уверена, что понимаю тебя, Грегори.
Я соединил точки на поверхности игральной кости и начал штриховать грани, но частички дерева налипали на кончик ручки, и она в конце концов перестала писать. Я принялся с силой водить взад-вперед по сочинению, но паста не появлялась, ручка лишь оставляла на листе глубокие зигзагообразные желобки, белые на белом, видимые только в падающем от окна свете. Стоило чуть повернуть голову, и они исчезали.
Можно идти, мисс?
Ты хочешь уйти?
Я затряс головой.
А чего ты хочешь?
Не знаю. Не…
Возьми.
Она протянула мне носовой платок. Мягкий, белый, душистый, отороченный кружевом. С инициалами в углу: «Дж. М.». Платок она прятала в рукаве кофты.
Дженис любила наряжаться в мамины платья, туфли, украшения, краситься ее косметикой. Она размалевывала губы яркой помадой, а веки – густым слоем голубых теней и ковыляла по комнате на высоких каблуках, наступая на полы длинной юбки. Меня она заставляла одеваться в папину одежду. Его грубые пиджаки натирали мне кожу, мои ноги скользили в его пропотевших, вонючих ботинках, я с трудом мог в них ходить. Я должен был говорить низким голосом, кричать на Дженис. Или называть ее «милая». Когда я пытался ее поцеловать, она отталкивала меня с криком: «Дурак, помаду размажешь!» Дженис интересовалась модой. Любила вырезать иллюстрации из маминых почтовых каталогов и парикмахерских журналов и наклеивать их в специальную тетрадку. Мужчины в костюмах, женщины в сверкающих платьях, дети в ярко-красном, зеленом, желтом. Она давала им имена, выдумывала про них всякие истории, которые записывала рядом с наклеенными картинками. Разрешала мне сидеть рядом, но я ни в коем случае не должен был ничего трогать, потому что мальчишки ужасно неуклюжие и руки у них грязные. Мальчишки вечно все портят. Она рассказывала мне свои истории или читала вслух, когда записывала.
На почту я ходил каждый день. Прошло две недели, прежде чем от мисс Макмагон пришел ответ. Конверт был почти невесомый: пара страничек, не больше. Даже не открывая его, я мог точно сказать, что статьи там нет. Письмо я прочел в автобусе. Я перечитывал его много раз.
Уважаемый Грегори!
Какое занятное письмо Вы написали! Давненько я не получала ничего подобного! Как прекрасно, когда у человека, пусть пожилого (особенно у пожилого!), появляется тема для размышлений. Должна сказать, это письмо напоминает Ваши сочинения: несколько неорганизованные, с тенденцией уходить от темы, но исключительно живые и оригинальные. Безошибочно узнаваемый, Ваш и только Ваш стиль. Полагаю, среди причин, по которым Вы так охотно согласились посвятить свое время организации вечера встречи и изданию журнала, была и та, что для Вас это прекрасный повод вспомнить былые времена и старых учителей. Я права? Как бы то ни было, прошу Вас, не ругайте меня за то, что я не сумела ответить раньше – мое время не принадлежит мне, по крайней мере, не полностью. И в том случае, если Вам – как можно понять по тону Вашего письма – в действительности нужен «друг по переписке», то, боюсь, я могу оказаться не столь дисциплинированным корреспондентом, какой был бы для Вас желателен.
Однако мне хотелось бы высказать свое мнение касательно некоторых из затронутых Вами тем. В отношении Шелли должна сказать, что и я тоже склонна ставить во главу угла скорее его поэзию, нежели его личность либо пикантные моменты его прискорбно короткой биографии. Впрочем, в наши дни взаимосвязь личности художника и его творений принято относить к области непознаваемого! И, скажем, в Вашем письме меня больше занимает не содержание, а то представление, которое оно дает об авторе (т. е. о Вас). В том же, что касается «правил» и Вашего утверждения, что без правил нет и возможности выйти за рамки, вынуждена с Вами не согласиться. Надеюсь, Вы не станете возражать, что правила, во всем их разнообразии, всего лишь устанавливают допустимое соотношение «правильного» и «неправильного» в окружающей нас действительности и что, попросту отменив правила, мы едва ли сумеем отменить сами эти концепции?
Точно так же я не могу согласиться с логически вытекающим из Ваших высказываний убеждением, что научное восприятие чего-либо (например, гранита) менее значимо, чем эстетическое. Лично для меня оба эти способа восприятия не являются взаимоисключающими, и уж тем более я не склонна при выборе друзей основываться на их отношении к вулканическим горным породам! К слову сказать, нужно непременно написать Лиззи – мне стыдно, но в общении с ней я, после ухода из __________, проявляла столь характерную в таких случаях забывчивость.
Я помню о статье, которую Вы просили написать, и очень надеюсь, что в самом ближайшем будущем пришлю Вам что-либо подходящее. А Вы тем временем, коли будет охота, можете подкинуть мне новую тему для размышления!
С наилучшими пожеланиями
Дженет
P.S. Очень польщена, что Ваша дорогая матушка была обо мне столь высокого мнения, хотя, должна признаться, не понимаю, в чем и каким образом я могла бы стать Вашим «спасением». Спасением от кого или от чего?
Глагол «prescribe» означает предписывать, устанавливать правила.
Глагол «proscribe» означает запрещать, денонсировать.
Всего одна буква – а какая разница, говорю я адвокату, который в это время копается в бумагах. «Буква» – по-английски «letter». Это же слово означает «письмо». Поэтому адвокат интересуется, о каком письме я говорю, своем или от мисс Макмагон?
Я говорю о букве О.
Он ни черта не понимает. Я наслаждаюсь отсутствием взаимопонимания между нами и рад тому, что мы говорим на разных языках. Только так я могу научить его уважать мою точку зрения. Мое дело.Но как только я начинаю объяснять, что имелось в виду, он перебивает меня и в который разнастоятельно просит не отвлекаться от темы. И вот мы продолжаем обсуждать письма – мои и мисс Макмагон, – и мне нельзя поговорить о том, до какой степени неуловима разница между «prescribe» и «proscribe». О том, что одна-единственная буква способна изменить слово настолько, что оно начинает означать нечто совершенно иное. Вставьте букву «е» в слово «dad» (папа) – и у вас получится «dead» (мертвый).
Слова – это символы, учила нас мисс Макмагон. Изображения предметов и явлений, но не сами предметы или явления.
Рассказывая адвокату о событиях прошедшего года – об эпизодах, – я выстраиваю символы в ряды. Рассказываю истории, которые суть не действия, но слова. Суд будет выносить приговор на основании не событий, но улик. Устных и письменных свидетельств, фотографий, документов. Магнитофонных записей. Таблиц. Меня будут судить по набору изображений. Когда объявят приговор, я стану не правым или виноватым, а «виновным» или «невиновным». Мою фотографию покажут по телевизору, она появится в газетах, она будет моим изображением. Изображением Грегори Линна (сироты, холостяка, с четырех с половиной лет единственного ребенка в семье). Оно будет черно-белое, на нем не будет понятно, что у меня один глаз карий и один зеленый.
С адвокатом нельзя поговорить и о том, что образование – все равно что закон, оно и предписывает, и запрещает одновременно. И озабочено главным образом установлением правил: как учиться (что нужно знать и чего не нужно), как себя вести (что можно и чего нельзя делать), потому что наличие правил позволяет наказывать тех, кто их нарушает. Позволяет создавать идеальных граждан.
Исключения: мистер Эндрюс. Он не запрещал и не предписывал, он был склонен скорее приписывать (лучшие качества). Мисс Макмагон. Насчет нее не уверен. Насчет нее присяжные пока заседают.
Линн, Грегори
Класс 5 – 3
Английский язык
Грегори – чрезвычайно восприимчивый мальчик, он умеет хорошо, свободно излагать свои мысли в письменном виде. Я уверена, что следующим летом он успешно сдаст экзамены на аттестат о среднем образовании.
Мисс Дж. Макмагон
Уважаемая мисс Макмагон!
Видите, что получается? Сначала Вы говорите, что никто не посадит меня в тюрьму, если я не сдам экзамены по английской литературе, а потом пишете в своем отзыве: «Уверена, что он сумеет успешно сдать экзамены уровня О». И я уже не понимаю, что это за штука такая загадочная, эти ваши экзамены? Сегодня они – херня собачья, а завтра – пуп земли. Такие нужные и важные. Как только я начинаю об этом думать, меня сразу одолевают сомнения: да отличаетесь ли Вы чем-нибудь от остальных?
Отличаетесь? Отличались?
А эта лабуда в Вашем письме, про выход за рамки? Да Вы
И вообще, что могут учителязнать о рамках? Они же обязаны их придерживаться , пример подавать и все такое прочее, а я что же, если не хочу писать сочинение по Джейн Остин, так уже выхожу за рамки, потому что вы же не можете просто
Вы не можете
А я вот могу скомкать это письмо и выбросить его в помойку. Вот, пожалуйста: я скомкал страницу, а потом снова ее расправил и посылаю ее Вам мятую, чтобы Вы знали, что читаете то, что могло с тем же успехом оказаться в помойке и остаться непрочитанным. Вот знаете про Кафку? Он хотел, чтобы после его смерти все его рукописи уничтожили, но его друг – Макс какой-то там – оказался предателем и опубликовал их. А мне интересно: был бы Кафка гениальным писателем, если бы все его работы сожгли непрочитанными? Или он стал гениальным писателем только потому, что его признали таковым ? Что думаете об этом Вы, мисс Макмагон?
Макс Брод, вот как его фамилия, этого друга Кафки.
Я не сдал экзаменов по английскому, ни по языку, ни по литературе, если уж на то пошло, я вообще не сдавал эти ваши поганые экзамены. Вы ведь об этом и не помните. Я прав? Вы помните мои сочинения, помните, как знакомились с мамой. Помните меня, но не помните, почему я ушел из __________. Почему ушел.
У меня в комнате на стене есть карта. Я знаю, где Абердин.
Отец любил Чарли Кука – он был деревенщина, как и Вы. Он играл за «Челси». Мой отец – мертв, как и мама, как и сестра.
Маме Вы нравились.
Она говорила, что Вы
Я знаю, где Абердин. И как туда добраться. Я нарисую на картинке Абердин и нарисую себя и окажусь в Абердине. Иногда я рисую какие-то события и тем самым заставляю их сбываться.
Искренне Ваш
Грегори
Отец читал «Спортинг лайф», «Дейли Миррор». Когда он читал или решал кроссворд, его нельзя было трогать. Он сосал кончик шариковой ручки, утверждая, что это помогает сосредоточиться. Все ручки в нашем доме были обглоданные, расщепившиеся на концах. Они вечно подтекали или не писали вовсе, и отец матерился и швырял их через всю комнату в мусорную корзину. А когда не мог отгадать слово, то орал через весь дом маме, чтобы она ему подсказала.
Семь букв: пум, пум, «р», пум, «и», пум, пум.
Он решал только обычные кроссворды, а всякие там сканворды называл мурней. Покончив с газетой, оставлял телевизионную программу, а все прочее запихивал под сиденье кресла. Каждые несколько недель мама убиралась, выбрасывала старые газеты, вытаскивала из-под сиденья ручки, монеты, талоны со скачек, бильярдные купоны. Остатки еды. Пластмассовые расчески, сальные, опутанные черными волосами.
Ну ты и свинья.
Хрю.
Нет, правда. Ты неряха. С тобой жить все равно что со свиньей.
Хрю-хрю.
Он подмигивал мне и обзывал ее занудой. Вот ведь жить без нуды не может. Нудная старая корова.
Зимой отец включал не только газовое отопление, но и камин. Вытаскивал из-под сиденья пару старых газет, сминал их, бросал за решетку, накидывал сверху растопочных щепок, потом кусочки угля. Потом поджигал газеты маминой зажигалкой и следил, как разгорается пламя. Если огонь не хотел разгораться, отец дул в него или загораживал камин развернутой газетой, чтобы создать в трубе тягу.
Мне нравились газеты. Нравились большие черные заголовки, фотографии знаменитостей. Нравилось, что газетная краска пачкает руки и что на пальцах, на потных ладонях остается часть текста. Можно было поднести руку к зеркалу и прочитать, что там написано.
Последнее письмо пришло без всяких «уважаемых Грегори» и не на оксфэмовской бумаге – короткая записка синей шариковой ручкой на двух линованных листках из блокнота на спиральке. Прочитав послание, я оторвал от полей узкие полоски – осторожно, чтобы случайно не оторвать часть текста – положил в рот, по очереди, разжевал. Когда бумага превратилась в однородный мокрый шарик, я стал выталкивать ее по кусочку и прилеплять под письменный стол. Получилась шеренга комочков. Я оставил их сохнуть – пусть затвердеют.
Абсолютно ясно, что для того, чтобы меня разыскать, Вам, Грегори, пришлось приложить немалые усилия, и я была бы очень признательна, если бы Вы проявили любезность и сообщили мне истинный мотив, побудивший Вас к этому. После Вашего последнего письма я связалась с администрацией школы. Выяснилось, что в секретариате не имеется никаких сведений относительно предполагаемого вечера встречи, организацией которого Вы, по Вашим словам, занимаетесь. Также им ничего не известно и об издании журнала в честь годовщины. Более того, когда я назвала Ваше имя, оказалось, что и оно им ни о чем не говорит. Должна признаться, все это, вместе взятое, приводит меня в полнейшее недоумение – я не понимаю, какие цели Вы преследуете, общаясь со мной.
Очевидно, у Вас сохранились какие-то недобрые воспоминания о __________, однако Вы правы, я не могу в точности припомнить, какие обстоятельства сопутствовали Вашему уходу оттуда. Что бы ни случилось тогда (а у меня сохранились об этом лишь самые сумбурные воспоминания), это было так давно, что, вне всякого сомнения, сейчас самое разумное – обо всем забыть, не так ли? Что касается меня: едва поймав себя на том, что начинаю сожалеть о чем-то, сделанном или не сделанном в прошлом, либо предаюсь ностальгии, я сразу вспоминаю хороший совет, который дал мне один добрый знакомый: «Когда оглядываешься назад, не смотри слишком пристально».
Читая между строк, Грегори, я не могла не заподозрить, что вся история так или иначе связана с недавним потрясением, вызванным кончиной Вашей бедной матушки. Я пережила аналогичное горе и едва ли могу посоветовать, как с ним справиться, но тем не менее настоятельно прошу Вас держаться за нечто настоящее в этом мире и верить, что Господь дарует Вам мудрость понять, в чем именно оно для Вас заключается.
Боюсь, я больше не смогу отвечать на Ваши письма. Также, полагаю, Вам едва ли имеет смысл приезжать в Абердин, на что Вы, кажется, намекали в последнем письме. Нам с моей дорогой сестрой в наши преклонные лета довольно трудно принимать гостей. Надеюсь, Вы меня понимаете.
Дженет Макмагон
Господь. В которого я должен верить. Так могла бы написать тетя, это она любительница подобных фраз. Господь – наш Спаситель, Он спасет нас от Зла. Он простит нам все Грехи. Когда она говорит такое, я спрашиваю: а) зачем? б) когда? Она отвечает: а) потому что Он любит нас, б) в Судный день.
Бог был Слово, и Слово было у Бога. Так она говорит.
Тетя думала, что я нашел работу – охранником на складе в деловом центре недалеко от нашего микрорайона. Я сказал ей, что по ночам работаю. А днем сплю, поэтому и снимаю телефонную трубку с рычага, не открываю занавески и не подхожу к двери сразу. Тетя очень порадовалась, что у меня будут хоть какие-то деньги и что я начинаю жить заново. Именно этого и хотела бы Марион. Тетя извинилась, что потревожила меня, сказала, что теперь будет звонить по вечерам или по выходным. Ей главное – знать, что у меня все тип-топ. Она за меня каждый день молится.
После ее ухода я сделал сэндвичи с яичницей, налил в кружку кофе и поднялся к себе. Достал из папки письмо мисс Макмагон и за едой перечитал. Случайно капнул на страничку, рядом с подписью, желтком, и там осталось липкое пятно.
Я достал блокнот, карандаши, нарисовал квадратики, потом картинки. И начал их раскрашивать.
Пешком до автобусной остановки; на автобусе до станции; на поезде до вокзала Виктория; на метро по синей линии, «Виктория», до Кингз-Кросс. Пять остановок. Солнечный весенний день, на мне футболка. Со мной рюкзак, куда я положил смену одежды, мыло, зубную щетку и пасту («Колгейт»), пакетик с ланчем (чипсы, сэндвичи, «Фанта»), книгу в мягкой обложке (полицейский детектив), блокнот с карандашами, папку «Мисс Макмагон» и подробную карту Абердина. После покупки билета туда и обратно у меня остались еще деньги на ужин, ночевку в дешевом пансионе и на автобус до ее дома и назад.
На табло мелькали пункты назначения: Лидс, Эдинбург, Ньюкасл, Абердин. До отправки моего поезда оставалось двадцать пять минут, и номер платформы на табло еще не появился. Я сидел в главном вестибюле и смотрел на мельтешащих всюду людей. Я видел их смятение. Видел, какое замешательство они чувствуют внутри себя, вокруг себя, друг перед другом. Я смотрел на тех, кто сидел рядом. Через три места от меня спала женщина. В своем толстом пальто, перепоясанном куском шпагата, со свесившейся набок головой, она была похожа на осевший мешок. Старик, согнувшись над урной, копался в мусоре. Подросток на роликах, настоящий слаломист, выписывал замысловатые вензеля между сидящими, стоящими, идущими людьми, их багажом, тележками. Его волосы были высоко выбриты на висках и на затылке, черное лицо очень красиво. Оно блестело. Напротив, у стены рядом с газетным киоском, плакала маленькая девочка. Возле ее ножек валялся бумажный пакет, а кругом рассыпались разноцветные яркие конфеты. Мать шлепала девочку по голым ногам. Они были слишком далеко, и до меня не долетали звуки соприкосновения одной плоти с другой, но я видел движение жирной белой ладони: шлеп, шлеп, шлеп. Мама никогда не била ни меня, ни Дженис. Отец бил. Когда он бил Дженис, я рыдал так, как будто он бил меня. Я орал. Писался в штаны.
На вокзале я ни с кем не разговаривал. Когда я доел свой ланч, на табло уже высветился номер платформы, откуда отправлялся поезд на Абердин, – там еще были перечислены все остановки и пересадки. Я застегнул рюкзак, встал и направился к платформе. Поезд уже наполовину заполнился. Я нашел место у окна в углу вагона для некурящих. Достал детектив, положил рюкзак на багажную полку. Блокнот и карандаши доставать не стал, потому что, когда рисуешь в поезде или в автобусе, соседи обязательно подсматривают. Пытаются понять, что ты рисуешь, задают вопросы. Или молчат, зато переглядываются со своими спутниками и строят гримасы. Ухмыляются. Приходится прикрывать листок рукой, как в школе, чтобы никто не списал. Мисс Макмагон говорила:
Списывая, вы обманываете не меня, а себя. Если вам нечего сказать, лучше отдать мне чистый листок, но не списывать.
Мисс Макмагон, преподавательница английского.
Пока поезд стоял у платформы, я рисовал в уме мисс Макмагон. Я нарисовал ее спящей; нарисовал себя: я стою у постели и бужу ее. Бледное, веснушчатое лицо – недоуменное, испуганное, как у кролика, – она меня узнала. В уме я видел подушку, пропитанную кровью.
Выучить наизусть:
Шелли. Начальные строфы «Эпипсихидиона», сказала она, поэмы, написанной в 1821 году. Она читала ее вслух своим тихим голосом; шотландский акцент. В классе стояла тишина, так что слышен был только ее голос и его слова. Стихи были длинные. Закончив, мисс Макмагон не стала объяснять, о чем они, и не стала задавать вопросов. Она с безмолвной улыбкой стояла у своего стола – долго, долго, долго, пока не кончился урок.
Вы говорите, что вы, э-э, рисовали «в уме»?
Да.
Тем не менее у меня (роется в бумагах)есть копия одного из ваших рисунков, обнаруженных полицией… вот он… Когда это было нарисовано?
Потом. Когда я вернулся домой.
Не в поезде?
Нет.
Это не те рисунки, которые вы только что описали? Те, о которых вы сказали, что они не были нарисованы?
Нет, не те.
Вот мисс Макмагон – полагаю, это она – лежит в кровати… вот подушка, пропитанная кровью…
А я, Грегори Линн? Где я?
(Адвокат вновь изучает картинки.) Хорошо. Но во всех других отношениях, по сути,эти рисунки совпадают с теми, которые вы видели в своем воображении!
Взгляните…
Кровь не совпадает.
Кровь не совпадает? Как это?
По сути.
Грегори, обвинение непременно заинтересует тот факт…
Пока я сидел в поезде и рисовал в уме картинки, я действительно воображал подушку, пропитанную кровью, но не ее кровью, не оттого, что я с ней сделал, а кровью спрятанного под подушкой мертвого сердца.
Захлопнулись двери, раздались выкрики, свисток. Поезд тронулся. С опозданием на одну минуту. Люди махали друг другу, пассажиры перед долгим путешествием на север устраивались поудобнее. Поезд набирал скорость, пронзая арку солнечного света в том месте, где серая лента платформы сливалась с блестящими полосками путей. Размытые лица, улыбки, машущие руки распадались на фрагменты розового и белого. Я стоял и смотрел вслед уходящему поезду. Стоял на платформе и смотрел, как он исчезает из виду.
