Текст книги "Работа над ошибками"

Автор книги: Мартин Бедфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

6. Изобразительное искусство

Искусство:

1) мастерство, приобретенное в результате обучения, практических занятий или наблюдений;

2) (в противоположность научной) сфера человеческой деятельности;

3) целенаправленное использование художественных способностей и созидательного воображения, особенно при создании эстетических ценностей.

Мистер Эндрюс сказал: бумагу возьмите в шкафу – сколько вам нужно. А когда возня улеглась и мы снова расселись за парты, он сказал: закройте глаза и представьте себе свой дом, то место, где вы живете, и, как только будете готовы, откройте глаза и изобразите на бумаге то, что увидели в своем воображении.

Рисовать можете чем хотите – чернилами, углем, краской…

Вот и все задание. Сорок пять минут мы трудились, а потом мистер Эндрюс обошел класс и собрал рисунки. Он развесил их на огромной, почти во всю стену, пробковой доске. Наши дома и квартиры, красные и коричневые, белые и серые. Некоторые рисунки были не окончены, на некоторых в саду или на крыльце стояли группы людей – как на фотографии, когда семья позирует перед домом. Мой рисунок сепией был самым темным. Только на нем жилище изображалось изнутри: комната, в окно льется свет, за окном, сквозь тюлевые занавески, виднеется нечто смутное, непонятное. Мебель; крупно – непропорционально крупно по отношению к размерам самой комнаты. Линии стен, пола и потолка сходятся под неправильными углами, рождая ощущение шаткости, неустойчивости. Из-за кресел, из темных углов, оттуда, где коричневая штриховка становится почти черной, смотрят маленькие, бледные, лишенные черт личики. Единственное яркое пятно на всем рисунке – красная рубашка на человеке, стоящем у окна. Он смотрит на улицу, а его удлиненная тень по диагонали пересекает тускло-желтый пол.

Мистер Эндрюс не делал никаких замечаний и не задавал вопросов, он просто стоял, сложив руки на груди, и разглядывал наши работы. Подражая ему, мы тоже стали их разглядывать. Потом помыли банки и кисточки, разложили по коробочкам карандаши, мелки, уголь, и он нас отпустил.

Спасибо, что побывали у меня на уроке.

Он всегда так говорил – словно своим приходом мы делали ему большое одолжение. Словно у нас был выбор. Когда мы выходили из класса, он назвал меня по фамилии. Я был почти уже за дверью, поэтому, повернувшись, оказался лицом к лицу с потоком одноклассников и получил по колену чьим-то тяжелым портфелем. Кто-то произнес мое прозвище: Разноглаз; кто-то прошипел: псих ненормальный. Я продрался обратно в класс. Когда все наконец вышли, мистер Эндрюс попросил меня закрыть дверь. Он сказал: пожалуйста. И направился к выставке рисунков. Я последовал за ним.

Твой?

Я кивнул.

Без подписи.

Да.

(Улыбка.)Но без сомнения – твой.

Я пожал плечами.

Он повернулся к доске спиной, сел на парту, выдвинул из-под нее стул и поставил на него ноги. Ботинок на нем не было. Он носил их только в коридорах, в столовой или когда ехал из школы домой на велосипеде. Но в классе он всегда ходил босиком, закатывая джинсы до середины икр. Весной и летом он носил футболки, а зимой и осенью – толстовки. В то утро на нем была черная футболка с надписью: «живо – ПИСЬ». Не брился он уже дней несколько.

С чего такая мрачность?

(Я посмотрел на рисунок.)Так я его вижу. Свой дом.

Я не про рисунок, я про тебя.

Про меня?

Если бы я сделал такую хорошую работу, то расхаживал бы с во-о-от такой улыбкой. Мистер Эндрюс широко развел руки в стороны. Он улыбнулся, и треугольники морщинок в уголках серых глаз стали глубже. В разговоре мистер Эндрюс всегда смотрел собеседнику прямо в глаза. При этом постоянно казалось, что он вот-вот тебе подмигнет.

А маслом ты пишешь, Грег? Или акриловыми красками?

Нет.

(Он постучал себя пальцем по носу и пошмыгал.)И не начинай. От них гайморовы пазухи накрываются медным тазом.

Поперхнувшись смешком, я отвел глаза.

Мистер Эндрюс достал что-то из заднего кармана джинсов и положил себе в рот. То была узкая полоска бумаги. Он вечно жевал бумагу на уроках, изредка проталкивая между зубов мокрые комочки и налепляя их на деревянную раму доски, где они и затвердевали. Деревяшка пестрела крохотными серо-белыми шишечками, похожими на капельки замазки, которые бывают на оконных рамах. Иногда мистер Эндрюс выкладывал из комочков какую-нибудь фигуру: круг, звездочку, ромб. Это у него называлось слюнптура. Жевал он бумагу для самокруток; он бросил курить и вместо этого пристрастился к жеванию.

Легкие у меня теперь в порядке. Дерьмо, правда, выходит формата A4…

Однажды он пошутил так в классе, и все заржали, из-за слова «дерьмо». Кто-то из мальчишек рассказал об этом своему отцу, тот написал директору, и мистер Эндрюс получил устный выговор.

Грег, а дома ты рисуешь?

Только картинки.

Какие картинки?

Обычные картинки. Знаете, вроде комиксов.

А у тебя есть где работать? Чтобы никто не мешал?

У меня своя комната.

А мама?

Ей нельзя входить.

Мистер Эндрюс кивнул. Если захочешь порисовать здесь – взять бумагу, краски, кисточки, все, что угодно, – просто скажи мне, ладно? Я имею в виду, по вечерам. Или в выходные. Вот тут есть ящик, можешь запирать в нем свои работы.

Ей нельзя входить.

Он, глядя мне в глаза, снова кивнул. Хорошо, но мое предложение остается в силе.

Я смотрел в пол, на разделяющее нас пространство. Я думал, что он меня сейчас отпустит, а он показал на парту напротив и предложил сесть.

Я в неуверенности застыл. Мне нужно было идти на естествознание.

Мистер Бойл?

Да.

Мистер Эндрюс жевал, чуть приоткрывая рот, с негромким, похожим на звуки поцелуя, почавкиванием. Я смотрел, как он достает изо рта и прилепляет под парту белую кашицу. Потом он выставил перед собой кисти рук, растопырив толстые, короткие пальцы. Желто-коричневые пятна на указательном и среднем пальцах красноречиво свидетельствовали о его бывшей дурной привычке. Руки у меня, любил говаривать мистер Эндрюс, не мастера, а мастерового.

Ладно, Грег.

Я медленно двинулся к двери. Мистер Эндрюс не возражал, не сказал: подумаешь, чуть-чуть опоздаешь на естествознание. Сказал только:

Что ж, увидимся… когда, в четверг?

В пятницу.

В пятницу?Точно? Значит, в пятницу. Осторожней, смотри, куда идешь.

Я вышел из класса, прошел по коридору, спустился по лестнице. Взял из своего шкафчика книги, положил их в сумку, перебросил ее через плечо – при каждом шаге она билась о мое бедро – и отправился в естественнонаучное отделение. Урок уже явно начался. Мистер Бойл непременно отпустит по поводу моего опоздания какое-нибудь ядовитое замечание. Я представил его: прямые светло-каштановые волосы, зачес на лысине, очки, несколько ручек в кармане пиджака, металлический зажим для галстука. Мистер Бойл никогда не ходил в кпассе босиком и не забывал побриться. Не делал слюнптур. Я стал открывать дверь в класс и вдруг заметил, что пальцы у меня испачканы краской. На дверной ручке осталось ярко-красное пятно.

Цвет

1. Первичные цвета

КРАСНЫЙ

СИНИЙ

ЖЕЛТЫЙ

2. Вторичные цвета:

ФИОЛЕТОВЫЙ (красный и синий)

ЗЕЛЕНЫЙ (синий и желтый)

ОРАНЖЕВЫЙ (желтый и красный)

СЕРЫЙ образуется в результате смешения ЧЕРНОГО и БЕЛОГО

СЕРЫЙ также образуется в результате смешения любых двух дополнительных цветов.

3. Дополнительные цвета:

КРАСНЫЙ

ЗЕЛЕНЫЙ

СИНИЙ

ОРАНЖЕВЫЙ

ЖЕЛТЫЙ

ФИОЛЕТОВЫЙ

Когда серый цвет образуется в результате смешения черного и белого, его нельзя называть неопределенным, потому что в этом случае он не просто объединяет две противоположности, а воплощаетих, делает их единым целым. Если же серый цвет образуется в результате смешения двух дополнительных цветов – скажем, желтого и фиолетового, – его нельзя называть «скучным», «тоскливым», «депрессивным», ведь известно же, что на самом деле перед вами сочетание двух ярких цветов.

В рассказе о том, как я, после посещения мистера Хатчинсона, скрылся из Оксфорда и вернулся в Лондон, есть непонятные – серые –моменты. А мой адвокат хочет разделить их на белые и черные. Ему нужны факты. Каким конкретно образом мне удалось попасть из Оксфорда на М40? Какая конкретно машина довезла меня до Лондона? (Желтая, говорю я.) Где я прятался? У себя дома? Если да, то как мне удалось избежать ареста? Если нет, то где же я был? Когда я устаю сотрудничать,адвокат напоминает мне о необходимости определить мое душевное состояние на период, непосредственно предшествовавший последнему эпизоду дела. С целью, как водится, смягчения приговора. Мои объяснения кажутся ему неудовлетворительными – но уж на это мне решительно насрать. Он так зациклен на последнем эпизоде, что, по своему обыкновению, совершенно забывает о предпоследнем.В нем ведь нет состава преступления. Нет ничего такого, что заинтересовало бы суд. От адвоката ускользает тот факт – а я воздерживаюсь от объяснений, – что в предпоследнем случае оттенков серого ничуть не меньше, чем во всех остальных эпизодах; при всей их яркости, при всей, казалось бы, очевидной разделенности на черное и белое.

На моих картинках адвокат сидит в одном квадратике, а я в соседнем. Он пытается ко мне пробиться. Тонкая черная линия, разделяющая квадратики, изгибается, повторяя контуры адвокатских рук и ног. Но не пропускает его.

На лугу паслись лошади и овцы; вдалеке, у реки, сварливо галдели канадские гуси. Над откосом, там, где вдоль коротких деревянных мостков были пришвартованы моторные лодки и зелено-красные яхты, поднималась тонкая струйка дыма. Я спустился с горбатого мостика на глинистую дорожку, ведущую через пастбище к причалу. Какой-то человек рубил там дрова. Он поглядел на меня, но ничего не сказал. По мосту над откосом я прошел к речке, свернул на пешеходную дорожку и по другому мосту вышел на противоположный берег, где на покрытой гравием площадке под деревьями располагалась небольшая лодочная станция.

В витрине лавчонки, среди свернутых кольцами канатов, канистр с топливом и навигационных карт, висела акварельная картина в рамке, пейзаж: желто-зеленый луг под ширью бледно-голубого неба с редкими пятнами белых облаков. Этот вид открывался к северо-западу от лодочной станции, в сторону от города – от зеленых куполов, от шпилей и башен цвета меда. Какое-то время я изучал картину, периодически поворачиваясь и сравнивая изображение с оригиналом. В картине обнаружились несоответствия – телеграфные провода, отсутствующая дымовая труба, деревья на месте крыш. Цвета были ненатуральные, анемичные – краски выцвели от времени и солнечных лучей, что неприятно подчеркивало плоскую безликость ландшафта. Угол и точка зрения тоже были не те; мольберт, должно быть, стоял недалеко, но не на том самом месте,где сейчас находился я. Мне захотелось зайти в лавочку, вынуть картину из витрины и отнести ее на то место у реки, с которого она была написана, чтобы понять, удалась ли художнику перспектива. Но я очень устал и проголодался, и у меня после избиения мистера Хатчинсона болела рука. Солнце скрылось за облаками, начался дождь. Я отошел от витрины и продолжил свой путь по тропинке вдоль реки.

К тому времени как я добрался до дороги, мои волосы и одежда стали влажными, а дневной свет заметно померк. Дорога вилась между скоплениями домов, поднимаясь к забитому машинами узкому шоссе. Купив на заправочной станции арахис, шоколадку и банку какого-то напитка, я прошел к небольшой площадке у обочины. Я стоял, вытянув большой палец, ел, пил и считал машины. Отец научил меня играть в дорожный крикет: легковушка – одна пробежка, фургон – четыре, автобусы и грузовики – по шесть пробежек каждый, а мотоцикл – воротца. Так, у дороги, под дождем, я играл в крикет, дожидаясь, пока кто-нибудь не согласится подбросить меня до Лондона.

Грегори Линн

Класс 3 – 3

Изобразительное искусство

Работы Грега поражают своей оригинальностью – у него есть природные способности к рисованию, он занимается этим с охотой, демонстрируя высокое художественное мастерство и чрезвычайно смелый подход к работе.

Энди Эндрюс

Рано или поздно, у моего дома обязательно появится полиция. Дверь им никто не откроет, они взломают ее и проведут тщательный обыск: перероют все комнаты, мою спальню. Найдут настенную таблицу, папки с делами, фотографии, картинки. Мои отпечатки, повсюду. Не найдут только меня, Грегори Линна, сироту, холостяка, с четырех с половиной лет единственного ребенка в семье. Того, кто ими разыскивается.

Когда меня наконец подобрал желтый фургон, я не сообщил водителю ничего такого, что позволило бы меня опознать: назвался именем Эндрю и не указал точного места назначения, сказал только, что мне нужно в Лондон. На подъезде к городу (с запада) водитель спросил, где меня высадить, и я ответил: да у любого метро. Было темно, все еще шел дождь. Мне хватало денег на метро и на автобус, шедший через реку, а оттуда я мог пешком дойти до места, где, как я надеялся, даже и в этот поздний час будет работать герой предпоследнего эпизода. Где когда-то, несколько лет назад, я и сам работал ассистентом художника.

Дженис учила меня делать красивые картины: надо нарисовать на половине листа какую-нибудь диковинную фигуру, и, пока краска еще мокрая, сложить листок и плотно прижать одну половинку к другой, а потом снова развернуть. Диковинная фигура удваивалась. Половинки были абсолютно идентичны, но вместе образовывали совершенно другую фигуру, симметричную – как два крыла. Дженис называла это «бабочкинское рисование». Мама разрешала нам развешивать рисунки в нашей комнате и на кухне или приклеивать их скотчем на дверцу холодильника. Рисовать нас отправляли во двор, там можно было пачкать сколько душе угодно. А в дождливые дни мы рисовали в нашей комнате; мама расстилала на ковре газету и старую простыню, а банку с водой и краски ставила на металлический поднос.

В то лето, когда Дженис ушла от нас, мама купила нам грим для лица. Мы по очереди разрисовывали друг друга тонкими щекотными кисточками, которые входили в набор, а то и просто макали кончики пальцев в краску и мазали друг друга синим, красным, зеленым. Иногда каждый разрисовывал себя сам, правда, это было очень трудно – перед зеркалом руки начинали двигаться неловко, как чужие, и не в ту сторону, в какую нужно. Мне больше всего нравилось, когда мы раскрашивали друг друга, причем пальцами. Средним пальцем Дженис красила мне щеки, лоб, нос и подбородок, а указательный и мизинец использовала для мест около глаз, рта и ушей или если хотела нанести какой-нибудь особенный узор. Кончики ее пальцев были и мягкие и твердые одновременно, они щекотались, я хихикал, а она говорила: сиди тихо, а то все испортишь. Я тоже любил рисовать у нее на лице. Мне нравилась ее гладкая кожа. Нравились крохотные волоски над верхней губой, нравилось, как она скашивает глаза к переносице, чтобы насмешить меня и не дать дорисовать. Иногда она закрывала глаза – не зажмуриваясь, а как во сне – и сидела очень спокойно, с загадочной улыбкой на лице. Потом брала зеркало и смотрелась в него, поворачивая голову так и сяк. Смеялась. А иной раз, когда я ее рисовал, она вдруг встряхивала головой или отталкивала мою руку, и я знал, что сделал что-то слишком грубо, или неуклюже, или неожиданно. Она цокала языком и закатывала глаза, совсем как мама, и говорила: ну нельзя же быть таким мальчишкой.

В тот день, когда приехала «скорая помощь», ее лицо как раз было разрисовано. Я сделал ей кошачьи усы, розовый нос, обвел один глаз черным, а другой белым. Я спросил: у Дженис голова болит из-за краски, но мама сказала, не говори глупостей. На папе была рабочая одежда, руки измазаны краской и смазкой, на носках ботинок – засохшие белые брызги. Они с мамой уехали на «скорой помощи». Со мной осталась тетя. Она поджарила рыбные палочки и картошку, велела перестать нервничать и быстренько все скушать. Потом повела меня наверх, спать, и велела стать у постели на колени и помолиться за мамочку, папочку и Дженис. Попросить Боженьку помиловать их всех, особенно Дженис, и сделать так, чтобы она поправилась.

У нас это называлось линейкой. У мистера Эндрюса тоже. А мистер Бойл говорил «измерительный прибор» и настаивал, чтобы и мы говорили так же, в противном случае он делал вид, будто не понимает, о чем идет речь.

Найдите расстояние с помощью измерительного прибора, говорил он.

(У отца была шуточка: прибор у меня – ровно двенадцать дюймов, только я им меряю кое-что особенное.)

Однажды, в начале урока, мистер Эндрюс встал перед классом, держа в каждой руке по двенадцатидюймовой линейке. Он спросил мальчика в первом ряду:

Какая длиннее?

Недоумение. Нервный смешок. Потом мальчик ответил: они одинаковые. Мистер Эндрюс вытянул левую руку как можно ближе к лицу этого мальчика. Теперь одна линейка была к нему очень близко, а другая осталась там, где раньше.

А теперь какая длиннее?

Мальчик не ответил.

Ну хорошо, какая выглядитболее длинной?

Мальчик дотронулся до ближней линейки. Мистер Эндрюс отвел руку от его лица, и линейки снова оказались на одном уровне друг с другом.

Двенадцать дюймов – это двенадцать дюймов. Всегда. За исключением тех случаев, когда это не так. Кто-нибудь понимает, о чем я говорю?

Молчание. Я поднял руку.

Грег.

О перспективе?

(Он улыбнулся.)Верно. В изобразительном искусстве перспектива – это воссоздание реальности с помощью обмана. Фальсификация действительности. (Жест в направлении шкафа.)Ладно, хватайте бумагу и карандаши – сегодня мы с вами будем учиться врать.

Перспектива (сущ.)

1) техника точного воспроизведения на плоской или изогнутой поверхности визуального изображения твердых тел с соблюдением их относительных размеров и положения в пространстве;

2а) взгляд на некое умозрительное положение с определенной точки зрения (тебе следует увидеть эту проблему в перспективе);

2б) (способность различать) истинное взаимоотношение или относительную важность вещей.

Мы перешли на метрическую систему, так что теперь у нас не дюймы, а сантиметры. Двенадцатидюймовая линейка – то же самое, что и тридцатисантиметровая линейка. Два различных способа сказать об одном и том же.

Стою на тротуаре, вечером, под мелким дождем, в темноте. Смотрю сквозь ограду на красное кирпичное здание бывшей церкви. Витражное стекло почти не тронуто, над деревянными дверями на железных петлях – тусклое пятно в форме креста. Прямоугольник вывески: надпись «Фабрика искусств» разноцветными буквами, а под ней эмблема местного совета. Льющийся из окна первого этажа свет подсвечивает туманную дымку дождевых капель, на мгновение выхватывая из черноты висящие в воздухе кристаллики. Прошло столько лет, а я прекрасно помню внутреннее устройство здания: неф, разделенный на два этажа, в свою очередь, поделенные на студии; алтарь, где расположилась печатная мастерская и где сохранился богато украшенный запрестольный образ и престол с пластмассовым распятием; ризница, переделанная под фотолабораторию; захламленная комнатка, где, положив босые ноги на стол и прихлебывая кофе из кружки величиной с детское ведерко, сиживал, бывало, мистер Эндрюс. Где стоял его мольберт и хранились масляные, акриловые, акварельные краски. Где во время работы он, вставляя кассеты в пыльную магнитолу, на полную громкость включал Моцарта. Где мы беседовали. Где, на стене за его спиной, висел его портрет гуашью – лоскутное одеяло геометрических фигур, отдельные черты, собранные вместе вкривь и вкось, без всякого соблюдения пропорций. Картина была без подписи; раму, как и прочие плоские поверхности в комнате, украшали слюнптуры из засохших кривоватых комочков жеваной бумаги.

Я проработал там тринадцать месяцев. Потом, когда сократили бюджет службы организации досуга, еще полгода – добровольным помощником. Энди – мистер Эндрюс – говорил, что это безобразие, а я был готов работать с ним и бесплатно. Но тут вмешались социальные службы, и мне объяснили, что до тех пор, пока я столько времени провожу в культурном центре, «вопрос о моей трудовой занятости не может быть адекватно решен». Я принес портрет мистера Эндрюса к ним в контору и приложил к пуленепробиваемому стеклу. Холст, 120 х 80 см, деревянная рама. Человек за стеклом, должно быть, нажал на спрятанную под столом кнопку: по обе стороны от меня выросли, как из-под земли, два охранника в форме – белый и черный. Пока они выводили меня из здания, один все пытался отобрать у меня картину. Но я не дал, сказал, что прекрасненько донесу ее и сам.

Волосы у меня темные, почти черные. Но когда они, как сейчас, коротко обриты и сквозь них видна белая кожа головы, щетина кажется угольно-серой. Этим наблюдением я поделился со своим адвокатом, и тот в ответ не преминул заметить: то немногое время, которое у нас сегодня осталось, мы потратим с большей пользой, если займемся «делом мистера Эндрюса». Что ж, по крайней мере мне удалось его заинтересовать предпоследним эпизодом. Я чешу голову и смотрю, как на стол сыплются белые хлопья перхоти. Помощница взглядывает на меня поверх блокнота. На ее лице – смесь восхищения и легкого отвращения. Я улыбаюсь ей. И говорю:

Тюремный шампунь.

(Адвокат прочищает горло.)Грегори, ваша, э-э, встреча с мистером Эндрюсом…

Я интенсивно тру череп ладонью. Снегопад. Ничего, не сдохнут. В конце концов, им за это платят до хера и больше. Причем в час.

Все произошло не так, как обещали картинки. По ним я должен был, прячась в темноте, дождаться, пока мистер Эндрюс выйдет из культурного центра, затем, держась на расстоянии, дойти вслед за ним до его дома и позвать его по имени, лишь когда он вставит ключ в замок. Он должен был удивиться, а потом, узнав меня, улыбнуться. Все это было изображено на картонке – на внутренней стороне коробки из-под хлопьев, найденной мною в мусорном баке, рваной, запачканной, пахнувшей использованными чайными пакетиками. С собой у меня была только шариковая ручка, ею я и рисовал, осторожно, стараясь не нажимать слишком сильно, чтобы не прорвать в отсыревших местах картон. Я нарисовал облачка со словами и облачка с мыслями, нарисовал, как мистер Эндрюс пожимает мое плечо и говорит: как я рад снова тебя видеть, сколько лет, сколько зим, и открывает дверь, приглашая меня войти. Только все было не так. Я действительно ждал его у «Фабрики», промокший и продрогший, но, когда он вышел, с ним было еще три человека, две женщины и один мужчина – судя по всему, ученики. Они громко разговаривали, хохотали над чем-то, сказанным одной из женщин. Я смотрел, как они переходят дорогу, заходят в паб. Я укрылся в темном проходе между культурным центром и соседним домом и стал ждать. Дождь, к счастью, прекратился, но у меня ужасно разболелись все суставы, на глаза давило изнутри, и я безостановочно дрожал. Дважды мне пришлось покинуть свой пост из-за гуляющих с собаками людей, потом, когда они уходили, я, сделав круг, возвращался на свое место. Я уже начал беспокоиться, что за время одной из моих отлучек мистер Эндрюс успел уйти, но тут он – пробыв в пабе ровно пятьдесят семь минут – появился в дверях, один, и его силуэт на мгновение вырисовался в золотом лучистом прямоугольнике проема. Дверь тяжело распахнулась, потом снова закрылась. Вслед за мистером Эндрюсом в безмолвие улицы вырвался обрывок песенки из музыкального автомата. Мистер Эндрюс прошел в нескольких футах от моего укрытия, настолько близко, что я ощутил запах пива в серых облачках дыхания, вылетавших из его рта в темноту. Я видел, как он подходит к металлическим стойкам перед входом в культурный центр, наклоняется, чтобы снять цепь, которой пристегнут старый черный велосипед. Он повесил цепь на руль, полез в оттопыренные карманы джинсовой куртки, достал два фонарика, прикрепил их на велосипед, спереди и сзади, и включил. На тротуар пролились две струйки света – одна белая и одна красная. Рисуя нашу встречу, я совсем забыл про велосипед, не подумал о том, как легко он может вскочить в седло и укатить – с полным равнодушием к моей заброшенности. Он подкатил велосипед к краю тротуара и уже собирался сесть, когда я вышел из темноты и невнятно позвал его по имени. В горле у меня пересохло, я охрип; чтобы привлечь его внимание, пришлось позвать его еще раз.

Мистер Эндрюс, это я – Грег. Мистер Эндрюс, я, кажется, болен.

Он приготовил мне питье: виски с горячей водой, чайная ложка меда, лимонный сок из пластмассового лимона. Две таблетки парацетамола. Я попытался проглотить обе сразу и обжег рот кипятком. Из-за двери, ведущей из гостиной на кухню, до меня доносились приглушенные голоса. Я не мог разобрать слов, но знал, что там спорят обо мне. Кто-то бросил столовые приборы в ящик, с шумом задвинул его. Дверь открылась, в гостиную вышла женщина, прошла, без единого слова или взгляда в мою сторону, к другой двери и удалилась. На ней, поверх белой пижамы, был надет фиолетовый шелковый халат. Высокая, стройная, очень черная – не Карибы, Африка. Констанс. В проеме кухонной двери появился мистер Эндрюс, обнимающий ладонями гигантскую кружку.

Съешь чего-нибудь еще? Тост? Печенье?

Я показал на другую дверь. Сказал: я ей не нравлюсь.

Он прошел к тому креслу, что стояло ближе всего к окну, и тяжело опустился в него. Ей не нравится вся ситуация, Грег. Я, в сущности. Непопулярен, так сказать, в этом сезоне.

Волосы у него, как и раньше, были длинные, но уже начали седеть и слегка поредели на макушке. И еще он отрастил бороду. В полумраке – комната освещалась одной-единственной маленькой лампой – я с трудом различал его лицо. На дощатом полу лежал большой узорчатый ковер, белые стены украшены фотографиями и картинами, развешанными на большом расстоянии друг от друга, часть – работы мистера Эндрюса, очень характерные. Нигде ничего не валялось, в комнате царил безупречный порядок. Он полез в карман рубашки, вытащил пачку сигарет, взял одну, сунул в рот. Прикурил от одноразовой зажигалки из того же кармана.

Вы больше не жуете бумагу?

(Он засмеялся.)Бросил. Доктор запретил.

Лицо мистера Эндрюса скрывалось за густой завесой дыма. Дым, постепенно рассеиваясь и образуя вокруг его головы серый нимб, всплывал к потолку. Мистер Эндрюс смотрел на меня. Я подул на горячее питье и стал втягивать его мелкими глоточками, вдыхая горько-сладкий аромат. Виски обжигало заднюю стенку горла, горячо разливалось в груди, и от этого мне было хорошо. Откуда-то, из другой части квартиры, послышались шум спускаемой в унитазе воды, хлопанье дверей. За стенкой гостиной заскрипели пружины кровати. Мистер Эндрюс прочистил горло.

Констанс…

Слово повисло в воздухе, он оборвал сам себя взмахом руки и затянулся сигаретой. Еще раз поинтересовался, не голоден ли я, и я ответил, спасибо, нет. Я согрелся, мне хотелось спать, на мне был темно-синий махровый халат мистера Эндрюса; на кухне, в барабане стиральной машины, крутилась моя грязная одежда.

Ты так набросился на чипсы, прямо как волк, можно было подумать, что ты не ел, ну я не знаю, неделю, не меньше.

Я улыбнулся. И чихнул два раза подряд. Даже заслезились глаза. Мистер Эндрюс принес коробку салфеток и поставил ее на кофейный столик.

Он купил эти чипсы – два пакета – по дороге домой и свой пакет положил в корзинку велосипеда, который катил по тротуару, периодически цепляясь штаниной за педаль и задевая меня рулем. Мы набивали рты чипсами и одновременно разговаривали: про __________, про то время, когда я работал на «Фабрике», и чем я занимался с тех пор. Я рассказал про маму – что она умерла от рака и ее сожгли. Сказал, что временно не работаю,чертов совет выставил меня из дома, и мне теперь негде жить. И что я болен. Он слушал, время от времени кивая; между нами не прозвучало ни слова о том, можно ли мне у него переночевать – он просто катил к дому свой велосипед, а я шел рядом нога в ногу. Через двадцать минут мы были на месте. Он жил на верхнем этаже трехэтажного здания на широкой неприглядной улице, с обеих сторон заставленной машинами. Табличку с ее названием сплошь покрывали серебряные люминесцентные завитки граффити, так что прочесть его я не смог. Мистер Эндрюс по неровным бетонным ступеням завез велосипед в подъезд и, не пристегивая, прислонил к стене. В подъезде пахло сыростью и собачьей шерстью. Он забрал у меня пустой пакет из-под чипсов, сунул его в корзинку велосипеда рядом со своим и кивком пригласил следовать за ним наверх. Про Констанс – назвав ее «моя сожительница» – он сказал мне только у самых дверей квартиры. Не буду ли я против немного подождать за дверью, пока он переговорит с ней? Он дыхнул мне в лицо и спросил, пахнет ли от него пивом.

Линн, Грегори

Класс 4 – 3

Изобразительное искусство

За этот год Грег вновь создал несколько замечательных работ и проявил себя с самой лучшей стороны. Он не всегда в точности выполняет задания, но степень его мастерства и оригинальность создаваемых им произведений просто поразительны.

Энди Эндрюс.

Художественные экскурсии ничем не напоминали ни географические занятия на воздухе, ни поездки по историческим местам, ни походы в политехнический музей со специальными вопросниками мистера Бойла, которые он затем дотошно проверял, дабы убедиться, что мы не пропустили ни одного экспоната. А мистер Эндрюс на художественных экскурсиях обычно говорил:

Как надоест, идите в кафе и пейте колу.

Или посылал нас в галерею с заданием выбрать одну-единственную, но смертельно не понравившуюся картину и простоять возле нее подольше – сколько потребуется, чтобы составить список всего, что в ней не нравится. И, что самое смешное, после составления списка обычно выяснялось, что картина вовсе не так плоха, как казалось вначале. Нередко, наоборот, она тебе начинала нравиться.

После экскурсии он раздавал нам ксерокопированные листочки с цитатами или заметками на тему выставки, которую мы посетили. Он говорил:

Прочитайте все это, обдумайте, обсудите и, когда в следующий раз будете рисовать, напрочь выкиньте из головы.

Заметки о связи цвета с настроением/эмоциональным состоянием

Французские импрессионисты… отошли от традиционной техники фотографического изображения предметов с помощью последовательного нанесения мазков. Они считали, что в естественной среде предметы не имеют собственного цвета. Их цвет есть смесь оттенков, которые наши органы зрения воспринимают как единый цвет. Поэтому импрессионисты стали наносить на холст совсем небольшие мазки чистых цветов, стремясь воспроизвести непосредственное визуальное впечатление от изображаемых объектов.

Результат: СВЕТ и АТМОСФЕРА.

«Выходя на пленэр, старайся забыть о том, что именно ты пишешь, дерево ли, дом или поле… думай так: здесь маленький квадратик голубого, здесь розовый овал, а здесь желтая полоска».

Клод Моне

Рисуя в воображении Дженис, я вычеркиваю из памяти белое испуганное лицо, малиновое одеяло, в которое завернул ее врач «скорой помощи», когда помогал отцу ее нести; не вижу ни склизко-розового и кроваво-красного младенческого тельца на кремовых простынях и маминых голых ног, ни отцовых рук, поднимающих ее и погружающих в белое. Я вижу только мед и абрикосы, румянец розовых лепестков, темно-каштановый цвет древесной коры, золото и медь, и полированную бронзу; я вдыхаю цвет ее волос и ее кожи: теплые лесные ароматы осени.