Текст книги "В железном веке"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Сэрен Йепсен сам был бы непрочь махнуть куда-нибудь, несмотря на преклонные годы. С тех пор, как прошел слух, что в пятидесятую годовщину падения Дюббельских укреплений в столице хотят устроить грандиозный смотр войскам с участием всех ветеранов шестьдесят четвертого года, он потерял покой.

– Вас там хотят использовать как живую пропаганду войны, – сказал ему кузнец Даль. – Великие державы, видишь ли, затевают большую драку, и вот наши господа боятся: вдруг у нас в этой общей каше морда в крови не будет.

Но Сэрену Йепсену было все равно, какой бы вздор ни молол кузнец, как, впрочем, и Нильс Фискер тоже, которого уволили за его сумасбродные идеи. Они оба социалисты и стоят за немцев. Не так уж, кажется, не прав был пастор Вро, когда назвал их бродягами, не помнящими родства.

– Я хочу поехать в столицу, пожелать доброго здоровья королю, – сказал он. – А потом пусть определят туда, где я им лучше пригожусь. Я не социалист.

После того как составленное учителем Хольстом прошение было отослано, для старого поденщика наступило время напряженного ожидания и волнений. Наконец-то справедливость восторжествует и он вместе со всеми ветеранами этого похода получит удовлетворение за тот позор, который им пришлось в те незабываемые дни претерпеть от сородичей.

Состояние постоянного возбуждения не покидало его. Вопреки краху, которым кончилась война шестьдесят четвертого года, участие в ней стало величайшим событием его жизни: ведь он был там, где решались судьбы страны, – это ли не налагает отпечаток на человека! И он выполнил свой долг, и еще больше того! Сознание этого озаряло ярким светом всю его бедную жизнь, поднимало его на ступень выше повседневности, придавало ему интерес в глазах окружающих. Быть может, оно-то и помогало ему держать голову высоко и так легко переносить лишения всех последних лет!

Что там ни говори, а человек стареет, и становится трудно заставить молодых, здоровых работников слушать тебя: разве могут они себе представить, что этот старик и есть тот самый герой, который вынес некогда столько мытарств и проявил столько бесстрашия. В работе Сэрен Йепсен долгое время не отставал от молодых: это было необходимо, чтобы создать фон для великого прошлого, и при этом он сам сохранял моложавость. Но рано или поздно, а старость приходит: даже дети с удивлением смотрели на его высохшие руки с искривленными пальцами, когда он размахивал ими, увлекшись рассказом. Данневирке и Дюббель, два ярчайших события, какие только он знал, с годами тускнели, словно их по капле расплескали его бессильные стариковские руки.

Но теперь прочь мысли о старости! Теперь жизнь снова получила смысл! Теперь все, что он и все другие некогда проделали и вытерпели, будет оценено по заслугам. Газеты вытащили на свет божий и возвели в подвиг все, что пришлось претерпеть датскому народу за сто лет. И сам король сидел у себя в столице и жаждал увидеть своих и отечества верных сынов. Их встретят фанфарами, а их вступление с Копенгаген превратится в настоящее торжество. И будет это воздаянием за то тяжкое возвращение после окончания войны, когда они, крадучись, прижимаясь к заборам и к стенам домов, в кромешной тьме входили ночью в столицу.

Пришлось чертовски долго ждать, пока на прошение Сэрена Йепсена пришел, наконец, ответ. Составлен он был довольно туманно; но за частоколом высоких слов о ветеранах войны, этих лучших сынах отечества, нетрудно было прочитать скрытый в них подлинный смысл: пусть, дескать, Сэрен Йепсен лучше пожалеет свои старые кости да посидит дома.

Старый батрак был безутешен.

– Чем же еще меня можно попрекнуть, кроме того, что мне стукнуло семьдесят пять? – то и дело горестно спрашивал он. Ведь медаль-то он получил – всякий может собственноручно прощупать место в плече, куда попала прусская пуля, отскочившая от лопатки. Еще и теперь там такое углубление, что целый палец в него войдет. И произошло это оттого, что он, не обращая внимания на ранение, продолжал драться и перевязку ему наложили уже тогда, когда пруссаки взяли его в плен. К этому времени рана его так воспалилась, что немец-врач вынужден был удалить часть лопатки.

Невелико было утешение, что и другие ветераны получили такой же ответ. Им тоже было сказано, что они сделают лучше, если останутся дома. Но кто же их, в таком случае, заменит? Ведь празднование все равно состоится. Йенс Воруп был возмущен за своего батрака и послал в газету резкую заметку. «Именно так, – писал он, – восстанавливают малых мира сего против общества и превращают их в отщепенцев». Появились еще и другие протесты. И в последнюю минуту из Копенгагена пришло извещение, что старики все-таки могут приехать на торжества. Но у многих из них уже пропала к тому охота.

Сэрен Йепсен, однако, хотел ехать во что бы то ни стало. Со времени возвращения из плена он не был в столице и уж не чаял еще когда-нибудь попасть туда.

– Я пробуду там две или три недели, если вы сможете без меня обойтись! – не без вызова сказал он.

– Постараемся, – ответили хозяева. Они были не менее горды, чем он, и полны такого же радостного ожидания.

Мария Воруп собственноручно привела в порядок его праздничный костюм, а Йенс Воруп сам отвез Сэрена на станцию на своей великолепной охотничьей бричке, запряженной любимыми красавцами жеребцами. Сэрен Йепсен сидел удобно развалясь, военная медаль с бантом цветов датского национального флага болталась на его груди. Какое прекрасное начало!

Правда, особенно широких планов строить нельзя было. На пригласительном билете Сэрена Йепсена, дававшем право на бесплатный проезд, пропитанье и жилье, указан был срок в четыре дня. Из них почти полных два дня уходили на поездку, а в оставшееся время что уж там увидишь? «Они, наверно, боятся, что мы будем им в тягость!» – с горечью думал старик. Настроение его сразу упало, когда он вошел в купе третьего класса. Долгая, утомительная поездка по железной дороге с остановками на всех станциях, грохот и тряска поглотили последние остатки его юмора. Он не привык ездить, не знал, куда девать время, а от неудобной деревянной скамьи старые кости разломило вконец. Ни о каком бесплатном пропитании пока и речи не было. Как хорошо, что Мария Воруп дала ему в дорогу всякой еды, – жуешь кусок хлеба, и время как будто проходит незаметней. Когда он, после семнадцати-восемнадцатичасовой езды прибыл в столицу, он чувствовал себя разбитым и несчастным.

На вокзале народу толкалось немало, но его, по-видимому, никто не встречал. Сэрен готов был пожалеть, что не остался дома, в своем обжитом углу, как вдруг из толпы вынырнул какой-то малец, приставил руку к полям своей шляпы и вытянулся перед ним. Он был одет, как тот ковбой, которого Сэрен Йепсен давно когда-то видел в цирке. Старик кивнул парнишке. Еще никогда в жизни ему не приводилось видеть такой большой шляпы на таком маленьком пареньке; не видел он и такой потешной формы; что этот удивительный костюм – форма, старик сообразил, когда бойскаут торжественно сообщил ему, что он явился в качестве представителя юбилейного комитета. Старый ветеран сообразил и другое: что перед ним, очевидно, своего рода новомодный солдат. Времена, верно, здорово переменились, если отечество нынче призывает детей для своей защиты! Идя со своим проводником по городу, старик злорадно заглядывал в детские коляски: может, теперь и соски у грудных младенцев переделаны в какие-нибудь нынешние самострелы!

Два последующих дня превратились для Сэрена Йепсена, ног своих не чувствовавшего от хождения по замощенным улицам, в своего рода шабаш ведьм.

Его сунули то ли в конец, то ли в начало обширной программы, в многочисленных номерах которой он не мог найти и намека на любовь к отечеству или на внимание к себе. Вместо этого он видел множество золотых галунов и развевающихся султанов, и в начале каждого нового номера программы обязательно стоял пастор с крестом на шее и молитвенно сложенными руками.

Сэрен Йепсен был однажды с Арне в кино в Фьордбю и поэтому очень скоро смекнул, что здесь снимается фильм. Он сам и несколько его товарищей по шестьдесят четвертому году выступали в роли статистов; и так как соблюдалась экономия, то каждому из них приходилось, что называется, разрываться на части. Ветераны и на этот раз проявили величайшую самоотверженность: их тянули повсюду, во время смотра войскам им велели сидеть с молитвенным выражением лица, а как только смотр кончился, они побежали на следующую – очередную съемку.

Больше всего доставалось старым ногам. В каретах, даже новомодных, с невидимой упряжкой в передке, здесь недостатка не было! Но все это не для ветеранов!

А потом Сэрена опять втолкнули в поезд. От победоносного ветерана ничего не осталось. На скамье сидело несчастное, сгорбленное создание, до того усталое и опустошенное, что оно покорно отдавало себя во власть вагонной тряски, швырявшей его во все стороны. Старые глаза были страдальчески устремлены в пространство, в душе ветерана все плакало. Несладко пришлось ему тогда, полвека назад, но такой печали в сердце, как сейчас, он все же не знал! На пароме, перевозившем через Большой Бельт, он забился в угол грязной палубы, прислонил отяжелевшую голову к мешку с постелью команды и с мыслью: «Я выполнил тогда свой долг», заснул, смертельно измученный.

При отступлении от Данневирке с ним произошел удивительный случай. В те безнадежные минуты, когда он и его товарищи, подавленные, отчаявшиеся, падая от усталости и замерзая, прорывались сквозь снежный буран, и произошло внезапно то самое чудо. Из бесконечной снежной пустыни к ним донеслась вдруг музыка, и – что это? – чуть поодаль, среди полей, они увидели празднично освещенный хутор! Тепло, свет и аромат вкусных кушаний широкими волнами вырывались из открытых окон... Последние остатки дисциплины исчезли. Большинство солдат ринулось, словно в беге на приз, навстречу манящему видению, но более крепкие товарищи силой остановили обезумевших, крича, что все это мираж и что, добежав до него, они упадут в снег и замерзнут.

Вот и теперь старику в утешение только мираж и остался – ему приснился сон.

Он в Хуторе на Ключах чистит конюшню. Вдруг прибегает Карен и кричит ему: «Ступай скорее в дом, Сэрен Йепсен, пришел волостной фохт и спрашивает тебя». Он входит и видит, что это не волостной, а сам начальник округа, и он привез ему, Сэрену Йепсену, приглашение от короля приехать в столицу и быть гостем в его дворце.

Доставил ли его сам начальник на станцию, или как это там произошло, но не успел Сэрен оглянуться, как он уже сидел в поезде и мчался в столицу. Такого поезда никогда еще не было на свете, мягкого, удобного. Он предназначался исключительно для ветеранов, и говорили, будто, отправляясь с самого дальнего конца страны, он имел в своем составе всего один вагон. Теперь вагонов в нем было уже порядочно, и на каждой станции к нему прицепляли еще и еще. Поезд, украшенный зелеными гирляндами и национальными датскими флагами, на каждой станции встречали колонны школьников. Дети засыпали старых воинов цветами и пели:

Ветеран боевой,

Бился ты за край родной...

Сэрен не сомневался, что на этот раз всем распоряжается сам король: он-то и послал свой собственный поезд за старыми воинами. На таких мягких диванах Сэрен Йепсен никогда еще не сиживал. Шеф-повар короля всю дорогу варил и жарил для гостей, а когда поезд подошел к перрону главного вокзала – гляди-ка! там и вправду стоит король, встречает ветеранов и приглашает их к себе на чашку кофе.

– Мы не желаем попасть в лапы к твоим придворным шутам, не то они заставят нас сниматься для кино, – сказал королю Сэрен Йепсен.

Король рассмеялся и по черной лестнице провел их наверх во дворец, так что генералы их и не заметили. Когда попили кофейку, король подвел их к окнам и попросил глянуть вниз. Там, на дворцовой площади, верхом на конях сидели придворные шуты, разряженные в мундиры с золотыми галунами, в касках с развевающимися султанами.

– Здорово же мы их провели за нос! – хихикая, сказал король. – Им очень хотелось устроить исторический спектакль, большего удовольствия для них не существует. Они ждут, когда вы прибудете с вокзала, чтобы перед коронованной главой государства пропустить вас, достойных стариков, сквозь строй, или, изящно выражаясь, заставить вас продефилировать перед вашим королем. Но из этого ничего не выйдет! Веселитесь, ребята, в свое удовольствие и будьте как дома! А захочется вам чего, валяйте без стеснения, казна все оплатит. – С этими словами король дал каждому из них ключ от входных дверей своего дворца.

Старый Сэрен Йепсен долго смотрел на полученный им ключ: последние три десятка лет он ежедневно ложился спать в девять часов. Потом, широко улыбнувшись, сунул ключ в карман и пошел на улицу, знакомиться с Копенгагеном. Он решил проведать кое-кого из давнишних знакомых и... Сэрен Йепсен прищелкнул языком так звучно, точно бичом.

Кто знает, в какие приключения пустился бы этот семидесятипятилетний ветеран, обретя свою вторую молодость, если бы действительность не присосалась к нему, как паразит, – на этот раз в виде клопа, вылезшего из мешка с постелью. Старый Йепсен проснулся.

Но сон, хоть и так грубо прерванный, был столь прекрасен, что когда, по приезде домой, Сэрена Йепсена спрашивали, что он видел, что он слышал в Копенгагене, он предпочитал рассказывать свой сон, а не то, что было на самом деле.

На хуторе все изумлялись и приходили в восторг от того, как сердечно король принял старого ветерана Сэрена Йепсена. Таким образом, все кончилось все-таки хорошо.

IX

Пастор Вро, видно, прав был, когда утверждал, будто наш господь бог живет и дышит, как его создания, в определенном ритме, такт за тактом, с той только разницей, что для него день был как тысячелетие, а тысячелетие как день. Всякий мог видеть, что один из таких тактов – божий вздох, равный по долготе своей целому историческому периоду, – нынче словно бы завершался. Все шло шиворот навыворот, не так, как могли бы ожидать люди. Хотя год для сельского хозяина выдался хороший, но, когда пришел срок пожать плоды его в повседневной жизни, во всем ощущалась нужда. Урожай был обильный, да не спорый – всего нехватало. В самом времени затаилось нечто всепожирающее – как в притче о семи тощих коровах, сожравших семь тучных.

Казалось, будто людей заставляли во что бы то ни стало самим выращивать беду. Все страны вооружались, как полоумные, а великие державы выуживали у них золото. Одна страна помогала другой снижать жизненный уровень народа: вдруг оказалось, что человечество не может себе больше позволить есть досыта. Силой и властью сатаны изобилие претворялось в пушки. В то же время все страны наперебой заверяли друг друга, что еще никогда они не были так далеки от мысли о войне, как нынче, они, дескать, очень друг друга любят и вооружаются в интересах мира. Международное положение, мол, неустойчиво, говорили они, и... сами на диво дружными усилиями раздували эту неустойчивость: «Наш господь бог затаил дыхание, отсюда и все беды!»

Для Йенса Ворупа все это было слабым утешением. Вместе со всеми он радовался хорошему урожаю, а урожай у него на глазах обращался в ничто. Цены на сельскохозяйственные продукты падали, а все, что приходилось покупать, – искусственные удобрения, корма, машины, – неизменно росло в цене. Страны-производители из каких-то соображений придерживали эти товары, так что цены на них искусственно взвинчивались. Вздорожали и деньги, а тут плати проценты по ипотекам да по ссудам и учитывай краткосрочные векселя! Тревожная атмосфера, а главное – эти то и дело упорно возникающие слухи плохо влияли на сговорчивость кредиторов и затрудняли получение новых кредитов.

Йенс Воруп тоже испытывал трудности, хотя его положение было отнюдь не из худших. Он никогда не терял присутствия духа и благодаря этому не только не прогорел на предприятии с экспортом картофеля, но даже получил некоторую прибыль. Часть всей партии картофеля он своевременно сплавил Союзу по экспорту картофеля, а остаток почти что целиком уже скормил свиньям, – и здесь он ничего не проворонил. Когда стало известно, что хозяин Хутора на Ключах пустил свой картофель на корм и, значит, дело с экспортом провалилось, началась форменная атака на поросят; их прямо-таки из рук рвали, так что цены на них подскочили втрое. Но Йенс Воруп своевременно обеспечил себя свиным поголовьем, все мало-мальски подходящие помещения на хуторе были забиты свиньями; в часы кормежки они задавали концерт, звучавший небесной музыкой в ушах Йенса Ворупа. Теперь важно было лишь, чтобы поднялись цены на свинину, а виды на это были неплохие. Говорили, будто Англия собирается заключить контракты на поставку свинины для особого снабжения своего флота в мае – июне. К этому времени Йенс Воруп сможет уже сказать свое слово. Но до того следовало соблюдать строжайшую экономию, – ведь пока трава вырастет, корова может издохнуть.

– Нам надо во всем себя урезывать и экономить, – постоянно твердил он жене, заглядывая к ней в кладовую.

Мария смеялась:

– Мы только и делаем, что экономим, Йенс. Мы почти ничего не тратим на хозяйство.

Не покупать – этого мало. Мария, как все женщины, считала, что если довольствуешься продуктами, которые производятся у тебя на хуторе, значит живешь даром. Так же точно думал Эббе Фискер, и Мария от него это унаследовала.

– Не понимаешь ты разве, что каждый лишний фунт масла или бекона, который ты расходуешь сверх необходимости, означает, что ты зря вынула столько-то и столько-то денег у себя из кармана? Ты не должна думать: вот какой замечательный поросенок там идет; ты думай: это ходят восемьдесят крон, нужных моему муженьку, чтобы уплатить очередные проценты. – Йенс погладил ее по щеке. – Надо бы твоему отцу немножко денег дать, и брат твой еще не получал новогодние проценты за свою часть наследства. Мне обо всем приходится думать.

Мария лишь улыбалась понимающей, снисходительной улыбкой. Ее муж – самый хозяйственный крестьянин на свете, с какой же стати ей в таком случае затруднять себя какими-то денежными заботами? Какая цена тогда всей его хозяйственности? Смешно слушать его хвастливые намеки, что ему, мол, передохнуть некогда от забот об ее отце и брате и неизвестно еще о ком... Он совершенно забыл, что у него гроша за душой не было, когда он получил весь этот хутор, что хутор достался ему даром. Он, правда, исправно платил по своим закладным, – за исключением двадцати тысяч, составляющих долю наследства брата, по которым он не очень исправно платит проценты. Вообще говоря, его ни в чем упрекнуть нельзя, для себя лично он ничего не требует; все деньги, взятые взаймы, он целиком вложил в хозяйство. Мария ни во что не вмешивалась и не вмешивается – это его дело, он в нем понимает больше, чем она. Так пусть скажет спасибо., что она ни в какие его махинации не суется, и пусть в таком случае сам и расхлебывает все, нечего ему вдруг являться с требованием, чтобы она разделила с ним убытки. А на чем же экономить? Нет, пока ее слово еще имеет какой-нибудь вес на хуторе, люди их будут получать приличное пропитание. Никогда ей в голову не придет вырывать у них изо рта ломоть хлеба или сопровождать каждый глоток, который они делают, размышлениями: «Вот Сэрен Йепсен опять уже съел целых пять эре!»

Стоило лишь завести об этом речь, как Мария начинала горячиться. С трудом согласилась она заменить для батраков масло маргарином; Йенсу Ворупу пришлось с карандашом в руках доказывать ей, что потребление масла, а не маргарина, составит ежегодную разницу в четыреста – пятьсот крон, то есть сумму, равную процентам с десяти тысяч крон. Но дальше этой экономии дело не пошло. А когда Марии стало ясно, что отец уже давно, оказывается, не получает полагающегося ему содержания, она еще усерднее, чем раньше, стала снабжать его продуктами.

– Старики не должны испытывать лишений оттого, что мы, быть может, слишком широко размахнулись, – говорила Мария.

Йенс Воруп признавал, что она права.

– Нехватка у нас только временная. Через две-три недели можно будет начать поставку свиней, а тем временем подрастет новая трава. Нынешней весной сравнительно большой отел коров, и все они стосковались в своих зимних стойлах, рвутся на свежую травку. Все и вся точно сговорились сейчас отравлять нам жизнь. Но мы с тобой и не подумаем унывать, правда? – Он взял ее за руку и тепло заглянул в глаза.

Мария кивнула.

– Для уныния и причин никаких нет. Мы ведь состоятельные люди, – сказала она.

– Да, да, с виду все это так. Хозяйство богатое и оборот его большой. Но тем не менее можно легко вылететь в трубу, если, скажем, наличные деньги выйдут.

– Вылететь в трубу? – Мария взглянула на Ворупа. У нее слегка зарябило в глазах. – Ты ведь не серьезно это говоришь?

– Ну конечно, нет! – Воруп успокаивающе улыбнулся. – Но довольно мерзко себя чувствуешь, когда заморожено чуть ли не каждое эре.

Хорошо, но почему же он обязательно должен доводить себя до крайности, почему у него никогда нехватает терпения придержать какую-то сумму денег, вместо того чтобы тотчас же, едва только грош заведется в кармане, пускаться в новые предприятия?

– Если дело только в этом, попроси отца – он выручит тебя деньгами. Может быть, у него нет наличных, – а это вероятнее всего, – но ведь усадьба его свободна от долгов, – сдержанно сказала Мария.

Она, конечно, знала, что Воруп неохотно пойдет на это, особенно если ему самому придется обращаться к тестю. Но тут Мария была неумолима: нужна ему помощь отца, пусть обращается сам к нему, нечего посылать жену.

– Ты не забыл, что сегодня нужно представить отчет в объединение по заготовке кормов? – сказала она, чтобы подтолкнуть его.

–  Тыправа. Тогда я уж по пути загляну и к старикам, если ты соберешь для них что-нибудь.

Мария уложила масло и другие продукты, и вскоре Йенс Воруп уже скакал верхом по полям, направляясь в деревню.

Был настоящий весенний день, попеременно то брызгал дождик, то светило солнце. Снег с полей сошел, и земля начала бродить; она напоминала взошедшее на дрожжах тесто, теплое и рыхлое. То там, то здесь поднимали свои головки одуванчики и маргаритки. Маленькая русская лошадка неохотно скакала по размягченной земле и все норовила пойти по небольшой насыпи между полями. Йенс Воруп предоставил ее самой себе и погрузился в свои деловые размышления. «Состоятельные», сказала Мария. Но кто это состоятельные? Если бы ему пришлось сию минуту перед кем-нибудь отчитаться в положении своих дел, картина получилась бы, пожалуй, неприглядная. Но пока хозяйство идет полным ходом, они, разумеется, могут называть себя состоятельными, это верно!

Так или иначе, а деньги нужно раздобыть во что бы то ни стало: на носу первое мая, день расчета с работниками за зимнее полугодие. Не меньше тысячи крон необходимо на это дело, и уплатить их нужно точно в срок, без единой минуты задержки, – Йенс Воруп не желает ходить в должниках у своих людей. Если уж неприятности неизбежны, то лучше стерпеть их от тестя.

Но и этот выход не очень улыбался Йенсу Ворупу, и он, пожалуй, готов был притти к мысли, что со стороны провидения довольно нелепо отравлять человеку существование заботой о жалованье слугам.

Вдали, у подножья холма, показалось черное, как уголь, кольцо. Постепенно кольцо это отделилось от зеленеющего луга, и перед Ворупом выросла фабричная труба кооперативной молочной фермы. В то же мгновение в голове его блеснула мысль: откуда только она взялась? Недавно исполнилось тридцать лет со дня основания фермы, ипотеки по ней, следовательно, надо считать погашенными; что может быть естественнее, чем аннулировать их и взять новые ипотеки? Как это до сих пор никто, в том числе и он сам, не подумал об этом! Обшаривать все углы в поисках какой-нибудь сотни крон, когда тут прямо на улице валяется туго набитая копилка! Учитывая число его молочных коров, на его долю, при самом поверхностном подсчете, придется две-три тысячи. А на сей раз это выручит его великолепно!

Остается только опорожнить эту копилку, и как можно скорее! Ветхозаветные крестьяне будут, конечно, возражать: мол, незачем обременять себя, влезать в долги и прочее, – тогда как на самом деле это означает лишь пустить в оборот накопленные средства. Но здесь надо действовать дипломатически. И Йенс Воруп решил прежде всего поговорить с депутатом и еще с двумя-тремя членами кооператива – людьми, которые смотрят на вещи более или менее по-современному и, повидимому, нуждаются в деньгах. Нужно завербовать на свою сторону и заведующего фермой, может быть пообещать ему вознаграждение; надо его уговорить созвать в ближайшее время внеочередное общее собрание, якобы по поводу давно решенной покупки новой центрифуги, и связать оба вопроса. Тут уж дело пройдет непременно! А ветхозаветные пусть тогда задним числом ругают их! Эти крестьяне старого закала ни на что не годны, и либо нужно как-нибудь поискусней их выдворить, либо настроить на другой лад: они живут как первобытные люди, без всяких долгов, без ипотек; правда, им не приходится вечно думать об уплате процентов.

Йенс Воруп пришел в такое хорошее настроение, в каком давно не был. Он выпрямился в седле и запел: «Выше голову, парень удалой!»

У самой околицы он остановился перед ветхой хижиной, стоявшей так близко к дороге и так вросшей в землю, что через окно видно было все, что в ней происходило. За столом сидела старушка и читала какой-то клочок газеты. Ритмично покачивая головой и шевеля губами, она водила пальцем по строчкам. Старушка глянула поверх очков, – она была дальнозорка. Увидев хозяина Хутора на Ключах, она стремительно сунула газету на полочку под столом и встала со своего места. С трудом, прихрамывая, старушка подошла к двери и улыбнулась Ворупу, и от этой улыбки точно тысячи лучиков разошлись по ее лицу – такое оно было морщинистое.

– Здравствуй, Расмине! Я хотел лишь сказать тебе, что пособие по старости с первого числа будет вам всем увеличено. Вы будете получать на пять крон больше.

– Бог вознаградит тебя за это, Йенс! – сказала старушка. – Ведь мы, конечно; тебе первому должны быть за это благодарны. Ты славный человек, да тебе и было у кого набраться хорошего.

Она явно имела в виду старого Эббе.

Йенс Воруп ничего не ответил, – слова старухи ведь можно было истолковать по-всякому, – и натянул поводья, но все еще не тронул коня с места. Несколько раз он поворачивался, точно хотел что-то сказать.

– С-с-с-смотрите же, расходуйте деньги с толком, – произнес он наконец.

Это можно было понять как доброе пожелание, как поздравление. Старая женщина проводила его взглядом, который мог все означать.

Йенс Воруп поймал ее взгляд и рассердился на себя. Глупо было брякнуть такую вещь; никогда нельзя говорить, что думаешь, тебя неправильно поймут. С бедняками вообще следует говорить осмотрительно, их всех точно бес гордости обуял. Старуха, наверное, раструбит на всю деревню то, что он сказал, а это нехорошо, – ведь он сам голосовал в приходском совете за увеличение пособия по старости.

Да, в приходском совете он голосовал «за», но тут была некоторая заковыка: Йенс Воруп принципиально подавал голос за решения такого рода, если видел, что они все равно пройдут. В сокровенных же тайниках души он отнюдь не был убежден, что создавать истощенным работой старикам покойную старость, как это красиво именуется, так уж целесообразно. Никто из работников не откладывает себе на черный день, они проживают все, что зарабатывают, надеясь на такое богатое благотворительное заведение, как общество. А между тем самый что ни на есть несчастный горемыка мог бы при желании делать что-нибудь полезное. Разговоры о том, будто бы дети и старики не должны работать, Йенс Воруп считал ложной сентиментальностью. Расмине сама, очевидно, что-то такое чувствовала: недаром же она спрятала от него газету, нечистая совесть побудила ее это сделать. Такой старушке полагалось бы не выпускать из рук вязанья, чтобы молодые могли сберечь это время для другой работы.

А почему бы не заставить детей бедняков работать – пасти скот, убирать камни, косить, как это делалось раньше?

«Школа, школа!» – истерически кричат теперь на всех перекрестках. По мнению же Йенса Ворупа, государство, посылая детей в школы, не прививает будущим рабочим привычки работать с детства и тем самым только разводит лентяев. Чему Хансик не выучился, того Хансу не одолеть. Разве для страны не важнее, чтобы батрак хорошо работал в поле и в риге, а не был бы вместо этого мастаком по части писания любовных писем?

Русская лошадка сама остановилась возле кузницы, точно хотела напомнить хозяину, что у него здесь дело есть. Как обычно, кузнец Даль лежал на спине под каким-то старым автомобилем и что-то там чинил.

– Что, с тех пор все и лежишь так? – сказал Йенс Воруп, заставший кузнеца точно в такой же позе несколько дней назад. – Перевернул бы ты эту посудину вверх тормашками, удобнее было бы.

Никаких сил не было с этим дурачком кузнецом, вечно лежавшим на спине в грязи и ковырявшимся в негодных старых автомобилях! Весь приход потешался над ним. Он обменивал новые велосипеды на эти старые громыхающие трясучки и, как одержимый, – каким он и был на самом деле, – вечно возился с этой немыслимой ерундой, забрасывая всю остальную работу. А вообще-то он был прекрасным знатоком своего дела, немногие могли бы соревноваться с ним у наковальни.

– Лишнее, пожалуй, спрашивать, готова ли сеялка? – с некоторым вызовом спросил Йенс Воруп, когда кузнец выкарабкался из-под проржавленного чудовища.

– Тебе, пожалуй, лучше всего забрать свою сеялку в том виде, в каком она есть, – весело ответил кузнец.

– Так, так! – Йенс Воруп резко переменил тон. – Очень хорошо с твоей стороны! Мы завтра собираемся уже начать сев.

– Да, хозяин Хутора на Ключах славится своей расторопностью! – В голосе кузнеца звучало восхищение.

– Нынче все мы запоздали, – ответил Йенс Воруп, поворачивая лошадь. – За сеялкой я пришлю сегодня. Что вообще слышно нового?

– Ничего, кроме все тех же слухов о войне. Они опять усилились. Похоже на то, что господа не успокоятся, пока не натравят бедняков друг на друга. Видно, слишком много людей развелось на земле, и эти самые господа хотят под громким лозунгом «за бога, короля и отечество», – маленько поистребить их. Но мы еще посмотрим... – Кузнец зловеще тряхнул головой.

– Ты, верно, походатайствуешь перед властителями мира сего? – с издевкой сказал Йенс Воруп.

– Я почти уверен, что рабочие поднимут свой голос. Рабочий интернационал, если ты знаешь, что это значит... – Даль выпрямился, точно отдавая честь.