Текст книги "В железном веке"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

XIII

Во время обеда на Хуторе на Ключах все садились за один стол. Здесь издавна было заведено, что хозяева и работники делили друг с другом радость и горе, – так было при Эббе Фискере, при его родителях и, насколько помнят старожилы, еще задолго до них. Но Йенс Воруп покончил с этим, как и со многими здешними обычаями. Он с самого начала был против слишком большой простоты в отношениях с челядью – это-де подрывает почтительность к хозяевам. Может быть, это годилось в старые времена, когда люди делали все с прохладцей, подолгу возились над пустяками и вообще несерьезно относились к жизни. Ведь тогда только и требовалось, что отработать свое пропитание. Иначе обстояло дело теперь. Хутор на Ключах – крупное предприятие, от которого зависит благоденствие множества людей. Нельзя поэтому допускать, чтобы люди работали спустя рукава, только по своему ограниченному разумению. Нынче слишком много поставлено на карту. Хозяйничать должен господин и повелитель, больше никто, и хозяином является он, Йенс Воруп! Провидение поставило его туда, где он находится во главе всего дела, и он уж сумеет исполнить свой долг.

«Пусть лучше будут руки в мозолях, чем сердце», – было одно из любимых изречений старика Эббе. Но у Йенса Ворупа на этот счет особое мнение: кому польза от того, что у него огрубеют руки, как у работника? Его дело – шевелить мозгами, а сердце держать холодным; надо отбросить излишнюю чувствительность и заставить людей работать на полную силу. Какими средствами это достигается, решают обстоятельства, а не он. Главное – чтобы здесь, на земле, что-нибудь создавалось, иначе все мировое хозяйство пойдет прахом. Вот для чего и нужно почитание.

Может быть, им руководило при этом скрытое желание лучше питаться, чем это позволяли расходы, когда все садились за один стол, – во всяком случае, когда он осуществил размежевание хозяев от слуг, хозяйский стол намного улучшился.

То, что хозяева по-барски заказывали себе особый обед, злило работников, и в один прекрасный день, в разгар сенокоса, недовольство вспыхнуло пожаром. Людская стала малоуютным помещением с тех пор, как она была всецело предоставлена работникам: сюда сплавляли все – вещи, предназначенные для починки, белье, которое складывалось здесь до глаженья, верхнее платье, предназначенное для чистки; здесь же помещалась и корзина со щенятами. А однажды, в воскресный вечер, когда работники собрались поужинать бутербродами, оказалось, что над ними поработали кошки, утащившие колбасу. Кошки, правда, пренебрегли маргарином, но это не спасло положение.

Никто не скандалил, но, что было хуже, батраки всей гурьбой отправились в Фьордбю и там поужинали. Только Сэрен Йепсен не захотел пойти с ними.

– Я привык поступать так, как меня учили в детстве, – сказал он.

Когда Йенс Воруп услышал об этой демонстрации, он чуть из себя не вышел: такие паршивцы, пойти в трактир ужинать! Тьфу! Надо издать закон, который карал бы за такие вещи, надо восстановить в кодексе старую статью, запрещающую слугам уходить за ворота без разрешения хозяина, надо... Он был так уязвлен, что потерял всякое самообладание.

Мария отнеслась к этой истории спокойнее.

– Закон этот, кстати, на бумаге еще существует, – сказала она, – нужно только снова напомнить о нем людям. Выиграешь ли ты от этого – другой вопрос!

– Но это же преступление – так опозорить человека! Это равносильно поклепу!

– Если хочешь знать, они по-своему даже правы, – возразила Мария с раздражающим спокойствием. Ведь именно Йенс в свое время настаивал на том, чтобы отделить людскую, поэтому она даже довольна, что он получил щелчок по носу. – Ты тоже не стал бы есть то, что попробовали кошки, – сказала она, как бы взывая к его чувству справедливости.

Но это дела не поправило. Йенс Воруп терпеть не мог этих вечных сравнений. Ведь в конце-то концов он муж и кормилец!

– Я не батрак, – сказал он резко. – И я не стараюсь быть на короткой ноге со своими батраками, как в свое время твой отец. У меня правило: знай сверчок свой шесток!

Мария только взглянула на него и улыбнулась.

А ведь она права. Разумеется, нет смысла задевать маленьких людей; ведь именно их голосами Йенс обязан своим местом в совете общины. Да и помимо всего, с этим делом нетрудно попасть на страницы рабочей газеты. Это еще на худой конец мог позволить себе пастор, но не хозяин Хутора на Ключах.

И Йенс Воруп тотчас же пошел к представителю местного отделения союза батраков и объяснился с ним, стараясь замять все дело, что ему и удалось. Он распорядился, чтобы опять все сообща обедали в людской, которая понемногу приняла прежний уютный вид. Но это была с его стороны жертва. Ведь семья пастора, так же как и врачи и им подобные, не обедала со своей челядью, и их прислуге даже в голову не приходит бастовать из-за этого!

Йенс вознаграждал себя тем, что в хорошую погоду пил кофе в саду сейчас же после обеда, как было заведено у пастора и у директора Высшей народной школы. Работники же после обеда ложились спать и пили кофе, когда вставали!

Йенс Воруп скинул ботинки и положил ноги на колени Марии. Он полулежал, откинувшись на спинку стула, и читал газету. Мария чинила белье и в то же время присматривала за малюткой, которая носилась по лужайке, гоняясь за котенком. Арне и Инге еще утром уехали к дедушке в «Тихий уголок». Был канун Иванова дня. По дороге прогрохотала телега с молодежью, распевавшей песни.

– Что нового в газете? – спросила Мария.

– Ничего, кроме обычной трескотни. Уж лучше бы совсем замолчали или пошли друг на друга войной – одно из двух.

Марию точно морозом пробрало.

– Ведь это ты не серьезно?

– Ах, знаешь, положение становится невыносимым. Всюду застой, нет сбыта, нет настоящих цен. Все настороженно выжидают: что-то будет? Пора этой язве вскрыться, в Европе слишком долго царит мир.

– Ты говоришь так, будто дело идет о каком-то нарыве, который надо вскрыть... – Мария сняла его ноги со своих колен. – Мне кажется, ты очень уж далеко отошел от идеи мира, Йенс, а ведь в Высшей школе ты был один из самых рьяных ее защитников.

Йенс Воруп снисходительно улыбнулся:

– Это было давно, в дни, так сказать, мечтательной юности! А нашему брату приходится отряхивать с себя всю эту сентиментальную труху.

Мария выпрямилась, от волнения у нее задрожали губы.

– Сентиментальную труху? Значит, желать добра, добиваться правды, верить в человечность – это сентиментальность? Ты в этом убежден? – Ее взгляд горел, скрестившись с его взглядом, и Йенс непроизвольно втянул голову в плечи, точно съежившись под ударом.

– Что тут поделаешь, если мир таков, каков он есть? – сказал он. – Не я создал законы природы. Ведь это известная истина, что войны несут с собой рост и процветание – обновление. Значит, в них не одно только зло. Несмотря ни на что, войны происходят – это тоже факт, и при том веский. Война действует как кровопускание, которое делают коню, если у него вода в бабках: война вытягивает нездоровые соки и обновляет кровь. Как обойтись без войны, нужной для улучшения человеческой породы? Тут дело обстоит так же, как, скажем, в свиноводстве, которое...

Мария пристально, не шевелясь, смотрела на него. Йенс Воруп почувствовал, что ему лучше прекратить разговор и во что бы то ни стало замолчать, но ее взгляд буквально гипнотизировал его и заставлял говорить, хвататься вслепую за любые доводы, лишь бы только что-нибудь сказать.

– Свиноводство, свино...

Дальше он не пошел. Мария вдруг закричала. Она подняла руки над головой и кричала так, что, казалось, небо свалится на землю. Йенс хотел ее успокоить, но она отпрянула от него.

– Уйди! – крикнула она, лицо ее дрожало и дергалось. Она напоминала породистого коня, который чего-то испугался и вот-вот понесет.

Дочурка с плачем побежала по газону; она упала и тут же поднялась, вся выпачканная землей.

Йенс Воруп, озадаченный, постоял, затем быстро надел ботинки и приказал одному из батраков запрягать. И вот он уже мчится со двора в город.

Мария, наклонившись над садовым столом, опустила голову на руки и что-то говорила, всхлипывая, в крышку стола, а девочка, плача, стояла возле матери и тянула ее за платье.

– Ха-ха-ха! Свиноводство! – бормотала Мария и встряхивала головой. – Сам-то он трус, а войну ему подавай! Ха-ха-ха! – Трудно было разобрать, плачет она или смеется.

Вдруг она выпрямилась и пригладила сбившиеся копной волосы.

– Идем, дочка, мы тоже поедем с тобой, – сказала Мария; она велела запрячь пони и вошла в дом, чтобы переодеться.

Итак интересы свиноводства требуют обновления поголовья? Об этом ей захотелось поговорить с братом: ведь он тоже размышлял о таких вещах. Она давно уже не была у него; ей всегда казалось, что ее долг по отношению к Йенсу держаться подальше от брата.

Она открыла ящик комода, и рука ее нечаянно коснулась шкатулки. Мария вздрогнула. Она постояла, раздумывая: не велеть ли распрягать? Но тут она уловила полный ожидания взгляд дочери и сделала над собой усилие. Напрягая всю свою волю, она заперла комод.

– Теперь мы едем гулять, – сказала малышка. – Я да ты, и больше никого.

Марии вдруг пришло в голову, что она впервые рассорилась с Йенсом и впервые они разошлись в разные стороны. Она почувствовала сильнейшее желание поехать вслед за ним, но уж очень это было бы смешно.

У брата никого дома не оказалось; видно, хозяева отлучились на весь вечер – куры были уже заперты. Марии Воруп не хотелось сейчас же уезжать, она стала прогуливаться, болтая с ребенком, по зеленому Бугорку, превращенному Нильсом не то в сад, не то в парк; здесь было много интересного: гроты, большие камни, обвитые дикими розами и ежевикой. Нильс, как настоящий педагог, уловил особый характер каждого уголка и еще подчеркнул его. Чудесно здесь было; овсянки и зяблики распевали песни в ветвях низких елочек, сочные побеги которых тянулись вверх, точно клейкие свечи. А солнце сияло в вышине, затянутое золотой дымкой, и казалось, что в нем жужжат мириады невидимых насекомых. Девочке не хотелось уходить отсюда: она так удобно устроилась на земле, в каменистой ложбинке. Розы, жимолость и ежевика свешивались с обрыва, образуя беседку; малютка принялась лепить из песка пирожные, а может быть, это изображало что-то другое. Марии тоже было здесь приятно; она села так, чтобы не упускать из виду русскую лошадку, которая паслась вдоль обочины дороги, таща за собой одноколку, и погрузилась в сладостный покой. Здесь было хорошо, от такого мирка она не отказалась бы! Ах, как охотно она отдала бы весь свой хутор за этот маленький уголок. Нильс и Петра – счастливые люди! По всему видно, что они живут так дружно, как ни одна чета во всей общине. И как это удивительно: она кривобокая, а у него душа кривая...

У Марии Воруп не было самостоятельного мнения о браке брата. Со времени замужества она слишком мало его видела и слишком много наслышалась о нем от других. Детьми и подростками они всегда дружили, и Марии часто хотелось, чтобы эти времена вернулись, но она сближалась с ним только тогда, когда была не в ладу с Йенсом, как теперь, а этого, конечно, было мало, чтобы изучить друг друга. Это Мария и сама понимала. Сегодня она вдруг почувствовала, что брат Нильс – совсем не тот вечно недовольный смутьян, каким его каждодневно изображают. Чтобы создать такой чудесный мир из куска пустоши и жить здесь с горбатой швеей, надо самому обладать душевным богатством и – более того – быть новым человеком. В его романе и описываются новые люди. Отец, прочитавший несколько глав этого романа, говорит, что он хорош. «Слово, сказанное как раз во-время», таково было его мнение. Значит, ее брат избранный, ведь только избранным – пророкам и другим – дано во-время сказать свое слово. И значит, вполне естественно, что его преследуют! В это мгновение Марии Воруп показалось, что Нильс богач, а она во всех отношениях нищая. И верно не то, что говорят о них люди, а как раз обратное. Он был единственным наследником отца. Почему старик Эббе все свое духовное богатство оставил сыну, а дочь лишил его? Мария вдруг почувствовала, что сильно стосковалась по брату. «Повидимому, – подумала она, – Нильс и Петра приглашены на празднование Иванова дня в Высшую народную школу». Ну что ж, в таком случае она с дочкой тоже отправится туда.

Йенс Воруп был в прескверном настроении, и рысаки тотчас же учуяли это. Они больше всего любили, когда их впрягали в охотничью бричку и когда ими правил хозяин. Сегодня же с хозяином что-то неладно. Они бежали самым грациозным, танцующим шагом, на который только были способны, стараясь раззадорить его на настоящую езду, но хозяин Хутора на Ключах держал вожжи так, точно не знал дороги.

Чего ради он приехал сюда, что ему нужно было в городе? Была бы с ним Мария, они отправились бы на празднование Иванова дня в Фьордбю. Но так...

Йенс был угнетен. У него и у Марии был разный подход к жизни, и это, как ему казалось, все чаще давало себя чувствовать. Что проку в их вечных разногласиях? Не он выдумал войну и устанавливал порядок на земле! Если бы все понимали, что жизнь надо брать такой, какая она есть, не приукрашивать ее, не пускать мыльных пузырей, – было бы намного легче находить друг с другом общий язык. Но так уж Мария была создана – донельзя впечатлительная, она живет только чувством. Если, к примеру, она слышит слово «война», она думает не об ее материальных результатах, не об ее назначении, как звена в великом хозяйстве природы, а только о человеческих жертвах: о крови, о слезах, об убитых и осиротевших. Это черта, унаследованная от старого Эббе. Нильс, ее брат, такой же. Само по себе это, пожалуй, похвальное свойство, но особого проку в практической жизни от него нет.

Удивительно это во всяком случае. Ведь Фискеры крестьяне, да еще на протяжении многих поколений! А крестьяне искони во всем мире смотрят на жизнь и смерть трезво. Может быть, это объясняется тем, что они привыкли питаться мясом животных, которые являются их друзьями, часто самыми надежными, собственноручно убивая их для этого? В роду Марии есть, наверное, какая-то примесь городской цивилизации, так сказать «вырождение». Но как бы там ни было, Йенс Воруп раскаивался, что вывел Марию из равновесия, что обидел ее, хоть и против собственной воли. И он ломал себе голову над тем, как бы испросить у нее прощения. Она ведь ничего худого не думала, говорил он себе.

Как-то на одном из собраний грундтвигианской общины обсуждалось, что такое счастье. И старый Эббе встал и сказал:

– В моей жизни было, бесспорно, больше неудач, чем удачи, и глупостей я натворил немало; я часто – еще как часто! – бывал собой недоволен. И все-таки я всю свою жизнь был счастливым человеком!

Чудесное зрелище представлял собой этот седой как лунь старик, так просто открывавший свою душу. Многие из участников этого грундтвигианского собрания подумали: да, именно поэтому он и сеет радость вокруг себя. Даже Йенс Воруп, помимо своей воли, забыл в ту минуту обо всем, что разделяло его со старым Эббе, и почувствовал к нему нежность, глаза его потеплели. Мария, взглянув на него, взяла его за руку и радостно спросила:

– Ты, Йенс, тоже счастливый человек?

Вопрос настолько не вязался с настроением Йенса Ворупа, что озадачил его. Он ответил не сразу.

– Не знаю. У меня никогда не было времени чувствовать себя счастливым или несчастным, – сказал он наконец, и сам удивился, что это так.

– Но зато недоволен собой ты бывал нередко, – разочарованно произнесла Мария.

– Это-то как раз и питает его энергию, – вмешался в разговор пастор Вро, заключая беседу о счастье.

Йенс Воруп часто задумывался над тем, почему он и старый Эббе такие поразительно разные люди. Старик счастлив вопреки всему, хотя почти во всех случаях своей жизни он мыслил и действовал шиворот-навыворот, начиная с ведения хозяйства и кончая пониманием жизни и людей. Йенс Воруп ничего не мог с собой поделать: он смотрел на старика с легким пренебрежением, считал его не совсем полноценным человеком.

И все же мысль о старом Эббе ни на минуту не оставляла Йенса, он думал о нем с какой-то почти противоестественной навязчивостью, то и дело спрашивая себя, что сказал бы старик на то или другое. Как в тот раз, когда работники на хуторе забастовали по поводу плохих харчей, ничто так не мучило тогда Ворупа, как немая скорбь в глазах старого Эббе. И как Воруп ни боролся с собой, он не мог преодолеть в себе желания угадать, что думает старик по этому поводу; он так вжился в его оценку происшествия, что, помимо воли, сам увидел в нем то, что видел Эббе.

Объяснялось ли это тем, что, пока Эббе Фискер был владельцем хутора, да и при отцах и дедах его, батраки никогда не бастовали и не срамили своих хозяев, в особенности по такому щекотливому поводу, как питание? Бывали, конечно, и плохие времена на хуторе, когда люди вставали из-за стола с невеселыми лицами. Но, как бы там ни было, нужду чувствовали все одинаково. Эббе никогда в жизни не только не видел, но и не слышал, чтобы в каком-нибудь крестьянском хозяйстве один стол накрывался для хозяев, а другой для работников. У господ – да, там это делается; но не у простых крестьян. Здесь все ели один и тот же хлеб, за одним и тем же столом, вообще делили как плохое, так и хорошее, и черпали в этом силу.

Именно так возвышенно смотрел на все это старый Эббе. И по-своему он был прав: он не пострадал от этого, а почерпнул силу в дружбе с работниками. Особенно предприимчивым и энергичным крестьянином он никогда не был, хозяйство свое не поднял, не расширил. Но счастье его любило, господь бог не карал его такими жестокими ударами, как плохой урожай или мор" на животных. Если же случалась беда, все—и соседи и свои работники – приходили ему на выручку, – точно так же, как он помогал им, если у них что-нибудь не ладилось. Ну, да времена были, конечно, другие, жизнь проще, масштабы меньше. Теперь сельское хозяйство сопряжено с гораздо большим риском. Если, скажем, в одно прекрасное утро хозяин найдет в хлеву дорогостоящее племенное животное издыхающим, что пользы взывать о помощи к соседям? Ведь дело идет о тысячах, и тут важно одно – держать в порядке страховые полисы! Идиллические времена миновали, даже если старый Эббе все еще дышит их воздухом! Когда он, седовласый, чуть-чуть согбенный, проходит по деревне, все приветствуют его – и дети и взрослые, даже батраки из числа смутьянов, и те поклонятся. Он был старейшим в этой деревне—патриарх! С ним уйдет в могилу время, пережившее само себя.

Йенс Воруп был горд тем, что он дитя нового времени – времени мощных машин и постоянно растущего производства. И он не только дитя своего времени, он шагает в первых рядах! Празднично одетые жители деревни группами стояли у своих домов, кланялись ему и смотрели вслед его коляске: вон едет король Эстер-Вестера, «селитренный проповедник»! Он и прозвищем своим был горд. Для того чтобы господь бог благословил землю, недостаточно одних молитв и рукоположения, надо помочь ей искусственными удобрениями; он не устанет проповедовать это. Все, кто на что-нибудь годен, с ним заодно.

И все-таки он чувствовал себя ущемленным, а сегодня чувство это было особенно острым.

Само собой, прав он и его последователи – уже по одному тому, что они идут в ногу с веком; и когда дело касается сельского хозяйства, к ним прислушиваются. Но, пожалуй, дальше этой области авторитет их не простирался. Там, где дело касалось духовной сферы, к их высказываниям относились без всякого уважения; их сухие, трезвые взгляды на вещи вызывали в людях недоброжелательство, и когда у него или его последователей что-нибудь не удавалось, их никто не жалел. Со старым же Эббе было, как с блудным сыном, с которым гораздо больше нянчатся, чем с праведным. Даже провидение незаслуженно баловало Эббе: несмотря на его беспечность, все, за что бы он ни брался, росло и цвело. Люди его склада были милы не только богу, но и человеку, если он нуждался в помощи. А это-то как раз больше всего Йенса Ворупа и уязвляло. Над простотой и неизменной жизнерадостностью всего рода Эббе люди подсмеивались и рассказывали на этот счет всякие потешные истории: как они позволяли, например, своим батракам говорить им «ты» и спрашивали у них разрешения, когда хотели поехать погулять. И все же, если человек нуждался в дружеском участии, он шел к старому Эббе, а не к Йенсу Ворупу, шел с радостями, а чаще всего – с заботами, хотя он, Йенс Воруп, не только сидел в совете общины, но и был членом комиссии по призрению бедных и, следовательно, имел возможность оказать материальную помощь, между тем как Эббе только и мог, что утешить и дать совет. Разве он не так же справедлив, как Эббе? Нет, у него попросту больше чувства ответственности, а людям это не нравится.

Йенс Воруп сражался здесь с чем-то невидимым, и это было досадно, хотя он борьбу любил. Много больших неизвестных величин в одной задаче – это всегда неприятно. «Наш брат от старика, кроме хорошего, ничего не видел, – думал Йенс Воруп, стараясь подавить в себе горечь. – Он славный малый и не виноват, что всю свою жизнь витал в облаках». Йенс Воруп во что бы то ни стало хотел спустить его на землю и поставить обеими ногами на твердую почву. Биться с противником, который по всем статьям слабее его и только при поддержке каких-то неведомых сил выходит победителем, – это невыносимо!

Был чудесный летний день, свежий и напоенный густыми ароматами. Земля еще вся набухала всходами, все наливалось соками жизни, в воздухе пахло свежескошенным сеном, зреющим колосом. На лугах длинными рядами стояли дойные коровы; когда Воруп проезжал мимо, они поворачивали вслед ему головы и призывно мычали: они устали от стояния на привязи и как бы молили о свободе или хотя бы о перемене загона.

Йенс Воруп кивнул. Да, это вам не то, что раньше, когда вы свободно прыгали по лугам и сами выбирали себе корм. А будет еще хуже: вы и летом будете стоять в стойлах и получать размоченный и размельченный корм.

Строго говоря, вам бы и вовсе следовало исчезнуть с лица земли.

Йенс Воруп сел на своего конька – преобразование лугов в поля для посевов первосортных трав. Когда-нибудь придется к этому притти. Стойловое содержание в течение всего года – плохое разрешение задачи: коров, переведенных на искусственный корм, до предела увеличивавший молочную продуктивность животных, усиленной дойкой преждевременно загоняли на тот свет, скот заболевал туберкулезом. Единственно разумное, что оставалось, – это совершенно прекратить производство масла.

Подведя печальный баланс своим огорчениям, Йенс Воруп постепенно успокоился. Настроение у него было мирное, и немного было жаль себя. Ему захотелось домой, к Марии и детям.

Но на прямой дороге вдруг взять да повернуть назад он не мог – как-то очень уж нелепо получалось. Проехав немного, он свернул на проселок, который вел вниз к фьорду: по берегу он доедет до деревни, а оттуда повернет домой.