Текст книги "В железном веке"

Автор книги: Мартин Андерсен Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

XIV

В Дании снова наступила весна. Однако многие из тех, кто ждал ее с бьющимся сердцем и тревогой в крови, кто не мог спать по ночам от волнения, теперь едва замечали ее приход. Например, Йенс Воруп в этом году еще небрежнее, чем в прошлые годы, подготовил свою землю к весне; казалось, Хутор на Ключах и его хозяин все больше отдаляются друг от друга. Йенс Воруп стал очень беспокойным, то висел на телефоне, то внезапно мчался в банк, а потом еще куда-то.

Но тут вмешалась Мария. «Довольно! – решила она. – Хватит такой жизни!» Она помнила слова Воллесена и считала, что давно пора крестьянину снова стать крестьянином.

Во всяком случае, их хутор должен сделаться опять настоящей крестьянской усадьбой, пусть даже Марии самой придется для этого работать. Рабочую силу теперь можно было достать, и Мария наняла работников и поденщиков. Большое счастье, что удалось снова нанять их прежнего старшего работника, который служил у них до войны и хорошо знал их хозяйство, – он вернулся с разработки торфа и сам опять попросился к ним. Он мог почти во всем заменить Йенса Ворупа, настолько глубоко проникся его планами и усвоил его методы ведения сельского хозяйства.

От самого Йенса Ворупа ждать было нечего, он прямо помешался на своем акционерном обществе, и когда нужно было, его почти никогда не оказывалось под рукой. И вот Мария с помощью старшего работника стала сама вести все хозяйство хутора, а когда ей приходилось уж очень трудно, она обращалась к старику Эббе. В первый раз ей было нелегко пойти к нему; но отец ведь знал все поля вдоль и поперек – когда какое готово для обработки, и как с ним нужно обращаться, и как взять от него самое лучшее, что оно может дать.

Однажды, когда Йенс был дома, Мария серьезно поговорила с ним. И он поклялся ей во имя всего для него святого, что займется ликвидацией всех своих предприятий, которые сейчас на ходу. Он хотел сохранить за собой лишь руководство акционерным обществом – ведь это его любимое детище.

– Да я и так уже свертываюсь, мать, – ласково сказал он. – Но тут торопиться нельзя, иначе наверняка потеряешь. Если люди увидят, что ты продаешь по необходимости, они всегда сбавят цену.

Мария заметила, что в муже появилась какая-то кротость, что-то таксе, чего раньше никогда не чувствовалось. С тех пор как у них побывал Воллесен, Йенс уже больше не важничал. «Может быть, его дела идут не так уж гладко?» – думала она, но его уже ни о чем не расспрашивала; его предприятия перестали интересовать ее.

Однажды Йенс спросил Марию, как она отнесется к тому, чтобы продать его любимых лошадей и купить вместо них автомобиль? Ведь автомобиль гораздо практичнее – и едешь быстрее и, главное, обходится дешевле. Мария несколько удивилась, но против самой покупки не возражала. Однако время шло, а автомобиля вое не было, и тогда она заподозрила, что муж продал своих любимых лошадей, чтобы раздобыть денег.

Постепенно она убедилась, что есть в его жизни одно обстоятельство, которого он боится; и это каким-то образом связано с Андерсом Нэррегором, – уж слишком часто Йенс заводил разговор о бывшем депутате.

Предположение Йенса Ворупа относительно болезни Нэррегора оказалось правильным. Случайно – хотя иные утверждали, что это отнюдь не было случайностью, но что это . дело рук его политических противников, – в номере, который занимал Нэррегор в гостинице, было обнаружено около двадцати старых и новых дождевых зонтиков – урожай, собранный им за два месяца, пока продолжалась сессия ригсдага. За год он, вероятно, наворовал несколько сот зонтов/ И самое постыдное то, что он не пощадил даже собственности своих партийных единомышленников.

Поэтому его партия оставила его на произвол судьбы. Устроили так, чтобы он мог исчезнуть без шума. Сначала он-де должен быть взят под наблюдение в нервную клинику, через некоторое время ему разрешили вернуться домой и играть роль выздоравливающего, и, наконец, третьей ступенькой его ликвидации, как выразился Йенс Воруп, было заявление, что он по состоянию здоровья вернуться в ригсдаг не сможет.

Ни для кого не было тайной, что в преемники ему прочат Йенса Ворупа. Здесь, в родной округе, об этом скоро заговорили все, и Андерс Нэррегор вынужден был констатировать, что о причинах его ухода знают даже дети. То, что он находился в нервной клинике, ничего не меняло. Конечно, господа могут лечь в нервную клинику, коли они на руку нечисты и не хотят, чтобы их признали просто ворами. Но куда девать Андерса Нэррегора, оказавшегося клептоманом? И слово-то это не выговоришь! Ведь он простой крестьянин, хоть и нанимал для разъездов коляску, а теперь приходится ему опять привыкать к тому, что и люди в нем видят только крестьянина. Тот факт, что он заботился о своей выгоде, очень многие в Эстер-Вестере вполне понимали. Одно было непонятно: в такое время, когда, кажется, все само тебе в руки идет, только бери, – он не нашел ничего получше старых зонтиков!

Вот Йенс Воруп – тот понял, что к чему, и действовал совсем иначе! И Андерс Нэррегор теперь ходит чуть не в преступниках, бесится, злится, и бунтует, а Йенс Воруп сразу взял верный курс: все, до чего он ни коснется, превращается в золото или в почести! Поэтому не удивительно, что Андерс Нэррегор глаз не спускает с Йенса Ворупа, который выдавал себя за его друга, а за спиной строил козни и дал согласие баллотироваться вместо него. И нельзя требовать, чтобы Андерс Нэррегор испытывал к Йенсу Ворупу нежные чувства. Каждому ясно, отчего он выкрикивает всякие угрозы: «Подождите, кое-кто еще будет пойман с поличным!» Странно только, почему на Йенса Ворупа это так подействовало, что он даже как будто стал бояться Нэррегора...

Однажды в рабочей газете, выходившей в Фьордбю, появилась статья под заголовком «Придворные живодеры». Ничьи имена названы не были, но статью можно было рассматривать как предостережение местным деятелям. На Хуторе на Ключах этой газеты не выписывали, но редакция послала Йенсу Ворупу соответствующий номер бандеролью. В этой статье тоже имелись определенные намеки, и Мария прочла ее со смешанным чувством. В обед ей позвонил Йенс Воруп; он спросил ее, не стряслось ли чего-нибудь.

– Нет, решительно ничего! – с удивлением ответила Мария. – Но если ты чего-нибудь ждешь, то, мне кажется, тебе нужно поскорее вернуться домой, а не оставлять жену в беде...

Йенс Воруп ответил, что приедет в Фьордбю вечерним поездом и около семи будет дома.

В том же поезде, который привез владельца Хутора на Ключах, приехал и некий господин из Копенгагена. В Фьордбю он нанял машину и поэтому явился на хутор раньше Йенса Ворупа, который, в отличие от былых дней, тащился в экипаже очень медленно. Приезжий имел весьма официальный вид. Он коротко представился Марии как директор кредитного общества и уселся в кабинете в ожидании хозяина. Когда тот, наконец, прибыл, они заперлись. Мария приказала Карен уложить детей, а сама села в столовой и занялась штопкой; она чувствовала, что надвигается гроза.

Должно быть, они разговаривали в кабинете очень тихо, так как Мария ничего не слышала. Через некоторое время в столовую вошел Йенс, лицо его было землисто-серым.

– Сходи за отцом, милая Мария, – произнес он еле слышно, его губы дрожали.

– Что случилось? – холодно спросила Мария: она рассердилась за то, что муж до сих пор не посвятил ее в свои дела.

– Ах, все это кредитное общество! Оно хватает меня за горло, потому что я взял ссуды под несколько хуторов, а потом продал кое-что из живого инвентаря. Может быть, твой отец мне поможет? Мария, милая!

Однако Мария отказалась звать старика.

– Мой отец у нас на хуторе вообще нежеланный гость, так нечего ему бежать сюда, как только свистнут, – решительно ответила она. – Если он тебе нужен, поезжай сам с директором в «Тихий уголок» и договаривайся с отцом у него в доме. Но я хочу тоже присутствовать при вашем разговоре, так и знай!

Это пришлось Йенсу Ворупу не совсем по вкусу, но у него прямо ноги подкашивались, и он противоречить жене ни в чем не решился. Директор кредитного общества попросил разрешения позвонить по телефону и заказать машину, пусть придет в девять часов в деревню. Он и слышать не хотел ни о какой ночевке на хуторе, хотя это было бы проще всего. И Мария поняла, что он намерен поступить с ними круто.

В «Тихом уголке» у стариков были Нильс и Петра. Йенсу Ворупу пришлось самому отводить экипаж в конюшню молочной фермы, и директор кредитного общества воспользовался этим, чтобы сообщить старику Эббе и Нильсу о причинах своего приезда. Во всяком случае, когда Йенс Воруп вернулся, он увидел по их глазам, что они знают, в чем дело.

– Может быть, мы теперь удалимся в другую комнату? – обратился он к директору и к тестю.

– А я считаю, что лучше остаться здесь, – решительно заявил старик. – Сейчас у нас нет ни одного постороннего человека, а в нашей семье мы не привыкли иметь друг от друга секреты.

Все смущенно уселись вокруг стола, никто не решался поднять глаз. Приятного во всем этом было мало.

Первым заговорил Йенс Воруп, чтобы объяснить, зачем они сюда явились, но старик Эббе опять прервал его:

– Я думаю, важнее выслушать другую сторону, – сказал он и посмотрел на директора.

Тот в общих чертах описал положение с точки зрения кредитного общества:

– Как известно, сейчас идет отчаянная спекуляция земельными участками, и кредитные учреждения, увы, не в силах помешать этому. Спекуляции сопутствуют также всевозможные сделки, которые граничат с уголовщиной, поэтому кредитные учреждения, наконец, условились покончить со всякими темными махинациями, на которые, к сожалению, идут даже уважаемые хуторяне. Эти махинации сводятся в основном к следующему: покупается хутор, чьи ипотеки почти погашены, и с ним поступают, как поступает живодер со скотиной на чужом дворе, – что я под этим разумею, объяснять, думаю, нечего. Когда урожай и живой инвентарь такого хутора проданы, на него «наводят красоту», то есть снабжают живым и мертвым инвентарем, который занимают у добрых друзей или добывают каким-нибудь иным способом, и, пользуясь этим, берут под хутор новые ссуды. А потом хутор опять «обдирают» – живой и мертвый инвентарь возвращается его владельцам. Не может быть сомнения в том, что подобный образ действий незаконен. Однако мы стараемся всячески избегать судебного разбирательства, ибо нельзя закрывать глаза на то, что условия военного времени оказали на некоторых людей определенное разрушительное влияние. Сыграл здесь свою роль и тот факт, что кредитные учреждения своевременно не начали вести борьбу с этим злом; но до самого последнего времени такая борьба была невозможна, ввиду призыва в армию сельского населения, и в частности хуторян. Можно думать, что сейчас здравый смысл опять восторжествует; порядочные люди отказываются от подобной порочной практики, и все понемногу войдет в свою колею. Разумеется, все это влияет на характер ликвидации, проводимых кредитными учреждениями, и заставляет их избегать резких мер. Поэтому, если полученные таким путем ссуды возвращаются, мы не даем хода делу. Но деньги мы требуем обратно! Теперь, когда крестьянские владения опять начали падать в цене, – это наименьшее, чего можно требовать.

– Но ведь фактически цены все-таки продолжают подниматься, – вмешался Йенс Воруп, его голос дрожал.

– Может быть, в тех кругах, в которых вращаетесь вы, – сухо ответил директор. – В нормальном, честном обществе падение цен уже ощущается, хотя это только самое начало.

Нильс Фискер вытащил из кармана рабочую газету и через стол подвинул ее зятю, придерживая пальцем то место, где говорилось о падении стоимости крестьянских хуторов.

Йенс Воруп покосился на заметку.

– Ну, этой газеты я не читаю...

– Очень жаль, так как именно эта газета весьма тобой интересуется, – насмешливо отозвался Нильс Фискер.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Йенс Воруп, насторожившись: он еще ничего не знал о сегодняшней статье, где говорилось относительно живодеров.

Нильс Фискер было развернул лист, чтобы показать ему, но старик Эббе удержал сына.

– Нам очень хотелось бы со всем этим скорее покончить, – сказал он. – Поэтому я сразу приступлю к делу и спрошу директора, какие требования кредитное общество предъявляет к моему зятю, Йенсу Ворупу.

– Так вот, мы требуем, как я уже говорил, возврата взятой им ссуды, – ответил директор. – Мы считаем, что требование это весьма умеренное.

– Ты можешь его выполнить? – обратился старик Эббе к Йенсу Ворупу.

В комнате воцарилась мертвая тишина.

Йенс Воруп покачал головой и горестно улыбнулся.

– Я же не мог этого предвидеть, – неуверенно пробормотал он.

– Но вы обязаны были предвидеть! – воскликнул директор. – Вы должны знать, что с чужой собственностью нельзя поступать по своему усмотрению!

Йенс Воруп так рассердился, что даже побагровел.

– Я хотел сам обратить ваше внимание на то, что конституция гарантирует мне право поступать с моей собственностью, как мне угодно! – Воруп поднял кулак, словно намереваясь стукнуть по столу.

Директор удивленно посмотрел на него.

– Да, с той частью, которая вам принадлежит. В дан-пом случае она невелика, если вообще что-нибудь от нее осталось. Но с нашей собственностью вы не имеете никакого права делать то, что вам хочется! Не воображаете же вы, будто можете продать поля своего хутора и снести постройки, не считаясь с нами, хотя у нас есть ипотеки на ваше владение?

Да, этого Йенс Воруп не учел.

– Вот видите! И не вы один придерживаетесь столь странного образа мыслей; многие крестьяне смотрят так же и не понимают, как это их произволу может быть положен предел! Вероятно потому, что сидят они себе как хозяева на своих хуторах, а те, как правило, им уже давно не принадлежат!.. – Директор сказал это примирительным тоном и рассмеялся. – Но вернемся к нашему делу: можете вы возвратить хотя бы часть ссуды – ну, скажем, пятнадцать тысяч крон? Тогда я попытаюсь это дело уладить с другими директорами.

Во взгляде, который бросил на него Йенс Воруп, была безнадежность; акционерное общество поглотило все, чем он мог располагать.

– Мой дом не заложен, – сказал старик Эббе, – и я думаю, что первая и вторая закладная на него могли бы погасить эти пятнадцать тысяч. Пусть мой дом послужит обеспечением, я охотно пойду на это.

Директор что-то соображал.

– Вы разрешите мне осмотреть ваш дом? – спросил он.

Старик Эббе пошел с ним.

– Дом солидный, – донесся его голос с лестницы, которая вела в верхние комнаты. – Это вам не стройка военного времени.

Когда они вернулись, директор взялся за свой портфель.

– Значит, мы так и решим, – сказал он и подал всем руку. – Мы оформим ссуду в пятнадцать тысяч под этот дом, а деньги останутся у нас в погашение двух ссуд, взятых вашим зятем.

– Да, но я имел в виду не это! Я полагал, что будет достаточно, если дом явится гарантией уплаты долга, – запротестовал старик, спускаясь с лестницы, но директор уже выходил через садовую калитку.

– Вон и машина пришла за мной... Спокойной ночи, спокойной ночи! – крикнул он.

И хотя положение было очень серьезным, Эббе Фискер невольно засмеялся.

– Трудненько жить в наше время, – сказал он, вернувшись в комнату. – А теперь давайте уютненько посидим вместе, как будто ничего между нами не было. Превратности судьбы могут обернуться и на благо, когда они опять сближают людей. – И он взглянул на Марию, словно хотел напомнить, что теперь ее место подле мужа.

Однако этот вечер прошел невесело, и вскоре Йенс Воруп с женой уехали.

– Это негодяй Андерс Нэррегор донес на меня, – сказал Йенс, когда они садились в экипаж, – он же работает местным уполномоченным кредитного общества. Но я еще доберусь до него, может не сомневаться!

XV

Уже второй месяц пастор Вро лежал в постели, сраженный странной болезнью, о которой до сих пор никто и не слышал и которая в каждом его прихожанине вызывала ужас: он не мог принимать никакой пищи! Этот толстяк пастор, этот обжора, каким все его знали до сих пор, больше не прикасался к пище!

Его грузное тело опало, щеки ввалились; некогда огромное лицо, напоминавшее чудовищную, то трагическую, то комическую маску, теперь стало с кулачок, а вокруг висела складками кожа. Горестно быть свидетелем таких перемен!

С некоторых пор начал он по какой-то неведомой причине ограничивать себя в еде. Иные решили, что тут веление божье, однако большинство приписывало это какому-то смятению разума, и такой взгляд подкреплялся тем, что наряду с ограничением пищи начались и другие чудачества. На празднествах, которые во время войны стали многочисленнее и пышнее, он появлялся редко и к большинству кушаний не прикасался. В старой пословице недаром говорится, что у жадности «глаза завидущие»; так было и с пастором. На глаза свои он не налагал запрета, ибо они, словно два хищника, так и следили за блюдами, которыми обносили гостей. Но он мужественно противостоял соблазну.; А может быть, он страдал какой-нибудь жестокой болезнью, которую надеялся излечить голодом? День ото дня становился он все стройнее, но притом и слабее; и однажды стало известно, что он уже не встает.

Несмотря на слухи о его сумасшествии, это произвело сильное впечатление, и многие были глубоко потрясены. Но люди видели только внешние факты, а что творится в душе пастора, они не понимали; его паства была до сих пор настолько малочисленна, что по воскресным утрам умещалась в его спальне. Там справляли службу, и пастор Вро, когда не чувствовал слишком большой слабости, говорил несколько сердечных слов. В местной церкви он не произносил проповедей уже много месяцев; пастор из соседнего прихода взялся совершать в ней богослужение.

Теперь пастор Вро, по слухам, не принимал никакой пищи. Врачи, за которыми посылала его жена, только головой качали. Сам он не давал никаких объяснений, а исследования ничего не показывали. Физически он был безусловно здоров, никакой болезни врачи не могли констатировать; видимо, за этим таилось какое-то душевное расстройство. Врачи советовали перевезти его в больницу в Фьордбю, где его могли бы кормить насильно.

Его маленькая робкая жена оказалась в трудную минуту женщиной весьма энергичной и, хотя пастор Вро противился самым решительным образом, то и дело приглашала к нему врачей из все более отдаленных мест и, наконец, вызвала даже профессора из столицы. Надеясь пробудить в муже былой аппетит, она старалась, чтобы на пасторском дворе всегда вкусно пахло жареным и доносилось шипение масла на сковородках.

– Не могу сказать, чтобы ты облегчала мне адские муки, – мягко говорил Вро. – Но ведь я, вероятно, этого и требовать не могу... – Он теперь ничему не противился, словно хотел взять на себя все, что ему приписывалось, но не позволял себя беспокоить.

Старик Эббе каждое утро приходил к нему посидеть, и, если у пастора хватало сил, они беседовали. Иногда пастор просил Эббе почитать ему одну из проповедей Грундтвига или спеть псалом. Голос пастора все слабел, но духом он становился все светлее; его мысли были постоянно заняты войной и будущими судьбами человечества, а события подавали ему надежду на то, что будущее окажется не столь мрачным:

– Я сам даже обязан мировой войне тем, что стал человеком; и, полагаю, так случилось со многими. Война не ожесточила нас, а, напротив, привела к тому, что мы стали более человечными в своих мыслях и чувствах. Ты увидишь, Эббе, когда война кончится, окажется, что вот он, новый человек, он уже появился и требует себе места в жизни. Пока среди грохота пушек люди друг друга убивают, господь бог в тишине создает его. Да, он создает его там, на полях сражений, из глины, смешанной с кровью. Мы, крестьяне, не больно много сможем дать ему материала для этого нового человека; тут выдвинутся новые слои... и когда подумаешь об этом, даже больно становится. – Пастор Вро сделал паузу и проглотил слюну. – У меня прямо слюнки текут от всех этих запахов, – сказал он с улыбкой. – Разве не чудно, что даже рот требует своего и заявляет о своих нуждах!.. Но что я хотел сказать?.. – продолжал он. – Вот я тут лежу и думаю, как хорошо было бы, если бы скромный крестьянин мог повести народные массы навстречу будущему! В нашей стране он прямо предназначен для этого, и, наверное, Грундтвиг о чем-то таком и мечтал. Но теперь с нашим крестьянином случилось то же, что с Моисеем: он поклонился золотому тельцу и должен погибнуть у городских стен. Ему, Моисею, даже не было дозволено войти в храм; разве это не тяжело? Вообще нам должно быть стыдно, что мы так мало угодны богу, а ведь разгуливаем мы как его законные чада. Не нам отдана его любовь, Эббе; я даже не уверен, что твое благочестие его особенно трогает. Твой сын, этот вольнодумец, – вот кто его сердцу всего дороже; с такими, думается мне, он хочет начать что-то новое! Разве это не удивительно со стороны господа бога, что он делает своим избранником сумасшедшего школьного учителя и его идеи, а от нас, вместе с нашей законсервированной верой, отворачивается? Но это так! И если бы бог не действовал вопреки всякому благоразумию, жизнь была бы так скучна, что просто хоть вешайся.

Пастор Вро мог играть проблемами бытия – лукаво и вместе с тем с глубокой серьезностью. Однажды он заявил:

– Говорят, война стерла с нас, людей Европы, немало культурного лоска, и теперь обнаружилось подлинное варварство европейца. Мне кажется, Европа до войны напоминала старую кокотку, которая каждый день наряжается и румянится, пользуясь всеми косметическими средствами цивилизации и никогда не смывая их. Теперь от глубоких и бурных душевных движений эта грязная штукатурка отваливается – и проступает наше истинное лицо. Красивым его не назовешь, ибо под слоем румян лицо не может принять никакого выражения, но во всяком случае видно, что оно постарело и искажено страданьем. А это немало! Во время этой войны люди уже тем приятнее, что они стали честнее. Ты, может быть, хочешь возразить, что это дурная честность, так как они свой позор почитают за честь? Но и это уже предполагает известную чистоту – тут ведь в них пробуждается ребенок! Мне кажется, именно молодежь, которую бранят за то, что она отворачивается от нас, – и даст нам нового человека. Но разве такой пастор Вро не будет казаться в новом обществе паразитом? Поэтому-то, Эббе Фискер... Поэтому... – он замолчал, словно сказал слишком много. Гость понял, что пастор хочет остаться один.

Как-то ранним утром из пасторского дома пришли за Эббе. На этот раз явилась сама пасторша: пастор-де просит старика Эббе надеть свой черный сюртук и притти. Эббе стал одеваться, у него дрожали руки: он понял, что его сейчас зовут как старосту общины к больному священнику.

Пастор лежал в тонкой белой сорочке и, казалось, приготовился к какому-то торжественному празднику. Он был в забытьи, но, когда вошел старик Эббе, очнулся, однако никак не мог понять, где он, и с испугом обводил взглядом комнату. Затем он все же узнал вошедшего и улыбнулся.

– Сегодня для меня великий день, – прошептал он, – моя борьба кончилась, и мне сейчас показалось, что я уже в другом мире.

Больной едва был в силах взять руку Эббе в свою, так он ослабел. Но пока он говорил, его голос становился все яснее, и особая складка, появившаяся возле губ, показывала, что былой юмор еще не покинул его. Он попросил Эббе сесть возле кровати и взять его за руку. Эббе склонился над больным, чтобы тот не напрягал голоса.

– Прости, что я так рано послал за тобой, – сказал пастор негромко. – День сегодня такой светлый... и я испугался, что, гложет быть, не успею поговорить с тобой; мне еще так много нужно сказать, так поблагодарить! Знаешь, ты ведь всю жизнь был для меня воплощением совести, тем, кого я боялся. Меня постоянно мучила мысль, что ты меня не любишь.

– Ну, это сказано слишком сильно, – возразил старик Эббе. – Я только считал, что твое учение, для служителя божия, чересчур материалистично.

– Для служителя божия? – Пастор Вро, улыбаясь, покачал головой.

– Тогда для духовного наставника! Такой наставник ведь тоже служитель божий!

– Должен быть! Но если он весит два с половиной центнера – на что он годен? Не легко этакой глыбе мяса сохранить высокие черты человека! Сообразно с этим и миросозерцание себе создаешь, – человек всегда создает его, применяясь к своей ограниченности. А потом тут действует упрямство. Знаешь, Эббе, невелика заслуга быть хорошим, если ты такой от природы. Глядя на хороших людей, которые сами тут ни при чем, я всегда сердился, – им доставляет удовольствие бросать миру вызов, красоваться перед всеми своей хорошестью и показывать: вот, мол, каким бог может создать человека! Но в конце концов становится невыносимым выступать в качестве какого-то особого создания природы, даже заболеть можно от тоски и от желания стать просто человеком. Поэтому я втайне завидовал тебе, Эббе: ты раз и навсегда заплатил за это право... – Некоторое время пастор Вро лежал молча, закрыв глаза. – Но теперь, – заговорил он опять, – идет война, миллионы молодых людей жертвуют собой и обречены погибнуть в кратере войны. Так почему же нам не дано разделить их участь? Ведь величайшая жертва та, которая никому не приносит пользы; поэтому символ креста и остается таким неизменным! Эхо исполненных страха возгласов Христа на кресте все еще непрестанно отдается в мировом пространстве – это смертный ужас жертвы перед нирваной; ведь хочется своими страданиями и смертью что-то свершить, пострадать и умереть за других! А там, Эббе, на полях сражений, миллионы вынуждены отдавать себя в руки судьбы и умирать – только умирать, вынуждены заполнять пустоту, небытие, жертвуя своей кровью и своей жизнью. Мне до сих пор жизнь была милее всего; мое собственное я казалось мне чем-то святым и неприкосновенным. Так могу ли я сделать что-нибудь лучшее, чем разделить судьбу миллионов и угаснуть, хотя бы и не принеся этим пользы ни одному человеку? Пойми меня, Эббе, и не осуждай. Когда я был еще мальчиком, я любил мясо, и я, малыш, приставал к матери: почему из мяса не пекут хлеба? И вызывал смех своими вопросами. Да, смех, Эббе Фискер! Мясо, плоть – это нечто страшное, оно делает человека одержимым; поэтому я всегда завидовал бедным людям, – они ведь думают только о хлебе. Как чисты они душой в сравнении с таким, как я! – Пастор поднял глаза и посмотрел на старика Эббе, словно хотел сказать: «Теперь-то ты меня, надеюсь, понял?», потом слегка качнул головой и замолчал, глядя в потолок.

– Ты, верно, думаешь, как и другие, что мое тело больше не принимает пищи, – начал он опять, немного передохнув. – Но послушай, Эббе, что я тебе скажу: это душа моя восстает против плоти! Теперь и я спрыгну в жерло гигантской мясорубки, я хочу иметь право тоже принести жертву! – Пастор Вро глубоко вздохнул, точно после трудного признания; на его лбу выступил пот и струйками растекся по глубоким складкам кожи.

Старик Эббе взял платок и отер ему лицо.

– Никто не имеет права лишать себя жизни, – сказал он вполголоса.

– Да, говорят, ко где это написано? Уже древние знали, что достаточно щадить жизнь других, чтобы защищать жизнь вообще. А теперь я знаю, что это такое – принести в жертву свою собственную жизнь! Веришь ли ты в героизм, Эббе? Никто из сражающихся не сражался так героически, как ваш пастор, который лежит здесь перед тобой, – человеческое существо, на костях которого осталось мяса не больше, чем у птенчика. Посмотри на меня, вот уже свыше месяца, как я не принимаю пищи; догадываешься ли ты, чего стоила эта победа такому лакомке и обжоре? Ибо тогда ты поймешь, что я наконец – наконец-то! – повел честную борьбу, и исполнишь мою последнюю просьбу – как долг христианина в ответ на исповедь христианина. Я победил, Эббе! А теперь хочу попросить тебя дать мне последнее причастие, чтобы я мог войти к моему господу очистившимся и все же вкусившим пищи господней. Согласен ты на это? – голос пастора перешел в шопот. Старик Эббе затрясся всем телом и пролепетал:

– Я не смею. Недостоин я перед богом!

Пастор потянул к себе руку Эббе и положил к себе на грудь.

– Чувствуешь, как бьется мое сердце о ребра? – прошептал он. – Оно хочет выскочить. Воин должен умереть, – бедный бунтарь, который отдал то единственное, что имел! Бог, наверное, не отринет его, а люди...

Некоторое время пастор молчал, он задыхался.

– Это было так страшно, – продолжал он, – пляска... пляска мертвецов – и золотой телец! Перестанут ли они, поймут ли? Ах, эта жертва, Эббе, эта жертва! – Больной беззвучно засмеялся. – Мое сердце мечется, – простонал юн, – оно хочет вырваться прочь из этой уродливой клетки. Вечность гремит у меня в ушах!.. Почему бог не дал мне другой земной оболочки? Почему он заставляет меня быть сильнее его и казнить самого себя?

– Нет, не ты это сделаешь, – сказал Эббе, потрясенный. – Это в тебе великая сила господня, она помогает тебе принести великую жертву, и я, бедный старик, охотно дам тебе причастие вечности.

Пастор благодарно кивнул. Он слегка приподнял голову и показал глазами на стол, где стоял накрытый священный сосуд; казалось, силы совершенно покинули его.

Ясным и громким голосом старик Эббе приготовил его к смерти, но его рука дрожала, и он пролил несколько капель причастия; от этого рука задрожала еще сильнее.

– Ничего, – прошептал пастор, успокаивая его. – Это кровь Христова, и мы, люди, имеем право расточать ее.

Долго лежал потом пастор с закрытыми глазами; казалось, он отходит, погруженный в тихое забытье. Старый Эббе сидел подле и смотрел на него, потом встал и хотел неслышно выйти, чтобы позвать кого-нибудь; но больной это заметил и приоткрыл глаза,

– Спасибо, – прошептал он, – за это и за все. Бедняки, Эббе, ближе к сердцу господа, чем мы! Отдай церковь батракам. Передай прихожанам эту мою последнюю просьбу.