Текст книги "Комбре"

Автор книги: Марсель Пруст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Позже мне случилось несколько раз по дороге на Германт проходить мимо маленьких сырых огороженных участков, над которыми вздымались гроздья темных цветов. Я останавливался, чувствуя, что впитываю в себя бесценное знание: мне казалось, что я узнал фрагмент той самой речной страны, которую мне так хотелось увидеть с тех пор, как я прочел ее описание у одного из самых моих любимых авторов. И когда я услыхал, как доктор Перспье рассказывает о цветах и прекрасных источниках в парке вокруг замка, имение Германтов, преобразившись в моем сознании, отождествилось у меня именно с этой страной. Я мечтал, как герцогиня Германтская, повинуясь внезапной прихоти, полюбит меня и пригласит в этот парк; весь день мы будем с ней вместе ловить форель. А вечером, взяв меня за руку, она пойдет со мной вместе мимо садиков ее вассалов, и будет показывать цветы вдоль низких оград, припадающие к камню лиловыми и багряными охапками, и расскажет, как они называются. Она попросит, чтобы я поделился с ней замыслами моих стихов. И эти мечты были мне предупреждением, что, раз я намерен стать писателем, пора бы решить, что именно я собираюсь сочинить. Но как только я над этим задумывался и пытался найти сюжет, в который можно вложить бесконечное философское содержание, мой интеллект отказывался мне служить, в голове становилось пусто, и я чувствовал, что мне не хватает таланта, а может быть, ему мешает проявиться какое-нибудь мозговое заболевание. Иногда я надеялся, что отец как-нибудь все уладит. Он был такой могущественный, с ним настолько считались важные персоны, что по его ходатайству ради нас нарушали законы, которые Франсуаза научила меня считать такими же незыблемыми, как законы жизни и смерти: он мог добиться, чтобы фасад нашего дома – единственного на весь квартал – штукатурили на год позже, чем положено, мог получить у министра для г-жи де Сазра, собиравшейся с сыном на курорт, разрешение для него сдать экзамен на бакалавра двумя месяцами раньше, вместе с кандидатами на букву "А", а не ждать, когда подойдет очередь "С". Если бы я тяжело заболел, если бы меня взяли в плен разбойники, я бы твердо знал, что мой отец находится в таких прочных отношениях с высшей властью, располагает такими неотразимыми рекомендательными письмами к Господу Богу, что моя болезнь или пленение – это просто видимость, которая ничем мне не грозит, знал бы и спокойно дожидался неизбежного часа возвращения к отрадной действительности, часа освобождения или исцеления; может быть, эта бездарность, эта черная дыра, разверзающаяся у меня в голове, когда я ищу сюжета для будущих сочинений, все это тоже одна зыбкая иллюзия, и она исчезнет, когда отец вмешается, договорится с правительством и Провидением, чтобы я стал лучшим писателем эпохи. А иной раз, когда, видя, как я отстаю и не поспеваю за ними, родители теряли терпение, мне казалось, наоборот, будто все, что со мной происходит, – не творение отцовских рук, которое он может менять по своему усмотрению, а часть реальности, которой нет до меня никакого дела; у меня нет никакой защиты против нее, в борьбе с ней у меня нет ни одного союзника, а за самой этой реальностью ничего не стоит. Тогда мне начинало казаться, что я живу, как все, что я состарюсь, что я умру, как другие люди, и что я просто-напросто принадлежу к тем из них, у которых нет литературного дара. И вот, падая духом, я навсегда отказывался от литературы, несмотря на все одобрение Блока. Самые головокружительные похвалы были бессильны перед этим подспудным, властным ощущением пустоты в голове; так для негодяя, которого превозносят за добрые дела, все слова бессильны перед угрызениями его совести.

В один прекрасный день мама мне сказала: "Ты все толкуешь о герцогине Германтской, а ведь доктор Перспье четыре года назад ее очень удачно вылечил, и она скоро приедет на свадьбу его дочки. Вот ты ее на свадьбе и увидишь". Кстати, больше всего я слышал о герцогине Германтской как раз от доктора Перспье; он даже показывал нам номер иллюстрированного журнала, где она была изображена в костюме, который надевала на бал-маскарад у принцессы Леонской[155]155
  ...бал-маскарад у принцессы Леонской. – 29 мая 1891 г. принцесса Леонская устроила знаменитый костюмированный бал.


[Закрыть].

Во время венчания церковный привратник внезапно подвинулся и я увидел сидящую в приделе белокурую даму с большим носом, голубыми пронзительными глазами, в пышном шарфике лилового шелка, гладком, новеньком и блестящем, и с прыщиком в уголке носа. В ее лице, красном, словно ей было очень жарко, я узнавал размытые и едва уловимые частички сходства с портретом, который мне показывали раньше, а главное, попробуй я выразить словами отдельные черты этого лица, их пришлось бы запечатлеть в тех самых выражениях – большой нос, голубые глаза, – какими пользовался доктор Перспье, описывая при мне герцогиню Германтскую; поэтому я подумал: "Вот дама, похожая на герцогиню Германтскую"; притом она слушала службу, сидя в приделе Жильберта Злого, где под плоскими надгробьями, золочеными и расползшимися, как медовые соты, покоились древние графы Брабантские, а я помнил, как мне говорили, что этот придел отводят Германтам, когда член их семьи приезжает в Комбре на какую-нибудь церемонию; очевидно, только одна женщина, похожая на портрет герцогини Германтской, могла сидеть в этом приделе в тот самый день, когда ожидался ее приезд: она! Я был страшно разочарован. Дело в том, что, думая о герцогине Германтской, я никогда не сознавал, что воображаю ее в гобеленовых или витражных тонах, в другом веке, по-другому, чем всех прочих людей. Мне и в голову не могло прийти, что лицо у нее может быть красное, а шарфик лиловый, как у г-жи Сазра, да и овал ее лица так напомнил мне людей, которых я видел у нас дома, что у меня мелькнуло подозрение, вскоре, впрочем, рассеявшееся, что изначально, клетками своего организма, по самому своему составу, эта дама, конечно, никакая не герцогиня Германтская: ее тело принадлежит к определенному женскому типу, к которому относятся и жены врачей, и жены коммерсантов, и не имеет отношения к имени, которым его обозначают. "И это герцогиня Германтская, только-то!" – думал я, внимательно и потрясенно разглядывая этот образ, не имевший, естественно, ничего общего с теми, которые под именем герцогини Германтской столько раз являлись мне в грезах, поскольку его-то я не слепил по своему произволу, как прочие: он попался мне на глаза в первый раз всего минуту назад, в церкви; он был иной природы, его нельзя было расцветить по моему хотению, как те, что вобрали в себя оранжевый отблеск одного слога: он был такой настоящий, что все, вплоть до прыщика, пламеневшего в уголке носа, подтверждало его подчиненность законам жизни, как в театральном апофеозе складочка на платье феи, дрожание пальчика выдают живую актрису, а мы-то сомневались, не проекция ли это световых лучей на экран.

Но в то же время к этому образу, впечатавшемуся в мое зрительное представление крупным носом и пронзительными глазами (вероятно, оттого, что нос и глаза я заметил раньше всего, зацепился за них еще до того, как успел подумать, что, возможно, женщина, на которую я смотрю, – герцогиня Германтская), к этому совсем свежему образу, который нельзя было изменить, я пытался приложить идею: "Это герцогиня Германтская", хотя, как я ни старался, идея только маячила перед образом, словно они были изображены на двух параллельно расположенных стеклышках. И все же теперь, когда я видел, что эта герцогиня Германтская, о которой я так часто мечтал, в самом деле существует отдельно от меня, она еще больше завладела моим воображением, которое сначала на миг застыло в параличе, столкнувшись с тем, что действительность настолько отличается от его ожиданий, но вскоре воспрянуло и стало мне втолковывать: "Германты славились, когда Карла Великого еще на свете не было, они распоряжались жизнью и смертью вассалов; герцогиня Германтская происходит от Женевьевы Брабантской. Она не знается и не станет знаться ни с кем в этой церкви".

И – о волшебная независимость человеческого взгляда, привязанного к лицу такой непрочной, длинной, растягивающейся нитью, что может уноситься от него как угодно далеко – пока герцогиня Германтская сидела в приделе над гробницами своих пращуров, ее взгляд бродил вокруг, взбегал вверх по колоннам, даже останавливался на мне, как солнечный луч, блуждающий внутри церкви; хотя мне-то почудилось, что меня этот луч приласкал сознательно. Однако сама герцогиня Германтская сидела неподвижно, будто мать, которая якобы не видит, как ее ребенок, играя, шалит и кривляется, пристает к незнакомым людям; и я понятия не имел, одобряет она или осуждает в глубине своей праздной души непоседливость собственного взгляда.

Мне только хотелось, чтобы она не ушла, пока я на нее вдоволь не насмотрюсь: ведь я помнил, как годами мне больше всего на свете хотелось ее увидеть, и теперь я не отрывал от нее глаз, словно каждый мой взгляд мог физически ухватить и спрятать внутри меня про запас воспоминание о крупном носе, красных щеках, обо всех особенностях этого лица, которые виделись мне драгоценными, подлинными и необыкновенными сведениями. Теперь, когда я заставил себя признать красоту этого лица, каждая моя мысль, связанная с ней, – а главное, быть может, инстинкт сохранения лучшего в нас самих, неистребимая жажда уберечься от разочарования – отделяла ее (поскольку это была та самая герцогиня Германтская, которую я всегда мысленно призывал) от остального человечества, с которым я смешал ее в первый миг, пока смотрел только на ее телесную оболочку, и теперь я раздражался, когда вокруг меня говорили: "Она красивее госпожи Сазра, лучше мадмуазель Вентейль", как будто их можно было сравнивать. И, задерживая взгляд на ее белокурых волосах, на голубых глазах, на изгибе шеи и отбрасывая черты, напоминавшие другие лица, я восклицал над этим намеренно незавершенным наброском: "Как она прекрасна! Какое благородство! Как сказывается гордая кровь Германтов: воистину передо мной отпрыск Женевьевы Брабантской!" И мое внимание, высветив ее лицо, настолько отделило ее от толпы, что сегодня, когда я восстанавливаю в памяти эту церемонию, мне не удается представить себе никого из тех, кто там был, кроме нее да привратника, кивнувшего, когда я спросил его, в самом ли деле вон та особа – герцогиня Германтская. А она так и стоит у меня перед глазами, особенно в момент, когда все потянулись к ризнице, освещенной неверным и теплым солнцем того ветреного и грозового дня и герцогиня Германтская оказалась в толпе комбрейских жителей, которых не знала даже по именам, но их приниженность так очевидно свидетельствовала о ее превосходстве, что она испытывала к ним искреннее расположение и рассчитывала, что в награду за ее благосклонность и простоту они ответят ей еще более пылким чувством. При всем том не могла же она оделять каждого из этих совершенно незнакомых людей многозначительным взглядом, исполненным сокровенного смысла, – поэтому ее взгляд рассеянно блуждал, обдавая толпу безудержным потоком голубого света: ведь она совсем не желала кого-нибудь смутить, не желала, чтобы казалось, будто она презирает людишек, которых окатывает этот поток, когда они попадаются на его пути. Так и вижу, над шелковым и пышным лиловым шарфиком, кроткое удивление у нее в глазах, к которому она подбавила – ни к кому в отдельности ее не обращая, а так, чтобы каждый мог получить свою долю, – застенчивую улыбку царственной особы, которая словно просит прощения у вассалов и признается им в любви. Эта улыбка скользнула и по мне (я все время не отрывал от нее глаз). Тогда, вспомнив тот взгляд, который она уронила на меня во время церковной службы, взгляд голубой, как луч солнца, пронизавший витраж с Жильбертом Злым, я сказал себе: "Наверное, она обратила на меня внимание". Я решил, что я ей понравился, что она еще будет думать обо мне, когда уйдет из церкви, что из-за меня ей, быть может, взгрустнется вечером в замке Германт. И я тут же ее полюбил: в самом деле, порой, чтобы полюбить женщину, нам довольно одного ее презрительного взгляда (таким взглядом, почудилось мне, окинула меня мадмуазель Сванн), одного сознания, что она не будет нам принадлежать никогда – а подчас довольно одного ласкового взгляда, такого как взгляд герцогини Германтской, и надежды, что когда-нибудь она будет нам принадлежать. Ее глаза синели как барвинок: сорвать его было нельзя, но она дарила его мне; и солнце из-за наползавшей тучи еще светило во всю мочь на площадь и ризницу, придавая живой гераниевый оттенок красным коврам, разостланным на полу для торжественности, по которым ступала, улыбаясь, герцогиня Германтская, и к их ворсу добавлялась розовая бархатистость, тоненький слой света, к пышности и ликованию примешивалась та нежность, та задумчивая кротость, которыми отмечены иные страницы "Лоэнгрина"[156]156
  ...которыми отмечены иные страницы «Лоэнгрина»...– Пруст объединяет в одном предложении упоминания своего любимого композитора, художника и поэта. «Лоэнгрин» (премьера в 1850 г.) – опера Рихарда Вагнера, чья слава во Франции неуклонно растет с 1876 г. (дата исполнения оперы «Кольцо Нибелунгов» на первом Байрейтском фестивале). Пруст любил Вагнера с ранней юности: уже в 13 или 14 лет на вопрос анкеты о любимых композиторах он отвечает: «Бетховен, Вагнер, Шуман». Эту любовь он передает рассказчику в романе, где Вагнер и его произведения много раз упоминаются или подразумеваются.


[Закрыть], иные полотна Карпаччо[157]157
  ...иные полотна Карпаччо... – Витторе Карпаччо (ок. 1465—1525) – итальянский художник, создал несколько больших циклов картин, изображающих события, навеянные венецианскими празднествами и торжественными церемониями. Так, на картинах цикла о св. Урсуле изображена героиня – крупный нос, белокурые волосы, – вызывающая ассоциации с герцогиней Германтской, в обрамлении торжественной церемонии, напоминающей о бракосочетании в комбрейской церкви. Пруст чрезвычайно ценил Карпаччо, видел его цикл о св. Урсуле и другие полотна в Галерее Академии в Венеции и много раз упоминает его в романе.


[Закрыть] и которые помогают понять, почему Бодлер отнес к звуку трубы эпитет «сладостный»[158]158
  ...почему Бодлер... эпитет «сладостный». – Аллюзия на последнюю строфу стихотворения Бодлера «Непредвиденное». Приводим ее в рус. пер. А.Ламбле:
  И сладостью такой исполнен трубный глас, В святые вечера небесных жатв урочных, Что песнь его струей пьянящею влилась В сердца страдальцев беспорочных.
  Это четверостишие Пруст привел в статье 1921 г. "О Бодлере", высказав предположение, что Бодлеру его подсказало "страстное восхищение Вагнером".


[Закрыть].

С того дня насколько горше мне было сознавать на прогулках в сторону Германта, что у меня нет способностей к литературе и я должен навсегда отказаться от надежды стать знаменитым писателем! Мечтая в одиночестве, в стороне от всех, я терзался такими сожалениями, что мое растравленное болью сознание стремилось избавиться от этой муки и изгоняло мысли о стихах, о романах, о литературном будущем, на которое я не мог рассчитывать из-за бездарности. Но, отрешившись от мыслей о литературе и без всякой связи с ней, я вдруг останавливался при виде какой-нибудь крыши, солнечного блика на камне или оттого, что дорога пахла как-нибудь необычно: я испытывал перед ними совершенно особое удовольствие, а кроме того, казалось, они таят нечто недоступное моему зрению и приглашают меня до этого добраться, но, как я ни старался, я не мог понять, что там такое. Но я чувствовал, что это находится у них внутри, и вот я застывал на месте, смотрел, нюхал, пытался мысленно проникнуть по ту сторону образа или запаха. А если надо было догонять дедушку, идти дальше, я старался воссоздать их с закрытыми глазами; я упорно припоминал во всех подробностях линию крыши, оттенок камня, и почему-то – я сам не понимал почему – мне казалось, что они полны до краев и готовы приоткрыться, подарить мне то, чему они служили только оболочкой. Разумеется, такие впечатления не могли вернуть мне утраченную надежду на то, что когда-нибудь я стану поэтом и писателем, потому что всегда относились к обыкновенным вещам, не имеющим ни малейшей познавательной ценности и не связанным ни с какой отвлеченной истиной. Но зато они хотя бы дарили мне безотчетную радость, иллюзию плодотворности, отвлекали от тоски, от ощущения бессилия, которое меня охватывало каждый раз, когда я искал философский сюжет для великого литературного произведения. Но так тяжела была задача, которую ставили перед моим сознанием эти впечатления от формы, запаха или цвета, – угадать, что именно за ними скрывалось, – что я очень быстро начинал искать предлог, чтобы увильнуть от этого труда, не изводить себя такими усилиями. К счастью, родители меня окликали, я чувствовал, что все равно не могу сейчас спокойно продолжать мои поиски, поэтому толку от них не будет, так что лучше мне об этом не думать, пока не вернусь домой, и не утруждать себя заранее понапрасну. И я уже не заботился больше об этой непонятной штуке, которая пряталась то в форму, то в запах, и успокаивался, потому что я ведь унесу ее с собой, защищенную оболочкой образов, под которым найду ее дома живой, как рыбу, которую в те дни, когда меня пускали на рыбалку, приносил в корзинке под слоем травы, чтобы сохранить ее свежей. Дома я отвлекался на другие дела, и в голове у меня (точно так же, как в моей комнате накапливались цветы, которые я нарвал на прогулке, и мелочи, полученные в подарок) копились в беспорядке камень, на котором играл отблеск, крыша, звон колокола, запах листвы, множество разных картин, за которыми давно умерла та угаданная мною действительность, до которой у меня не хватило воли докопаться. Правда, однажды – в тот раз наша прогулка затянулась намного дольше обычного, – когда мы уже возвращались, под вечер нам повезло встретить на полпути доктора Перспье, который несся в экипаже во весь опор, и узнал нас, и предложил подвезти, – я уловил одно впечатление такого рода, но не бросил его, и мне удалось его немного углубить. Меня посадили рядом с кучером, мы летели как ветер, потому что доктору до возвращения в Комбре надо было еще навестить больного в Мартенвиль-ле-Сек; договорились, что мы подождем его перед домом. Дорога сделала поворот, и я испытал вдруг то особое наслаждение, не похожее ни на какое другое: освещенные заходящим солнцем, мне открылись две мартенвильские колокольни, они словно переступали с места на место по мере того, как катил наш экипаж и петляла дорога, а потом показалась и вьевикская, отделенная от мартенвильских долиной и холмом, – она стояла на возвышенном месте, гораздо дальше, но казалась совсем рядом с ними.

Изучая, отмечая форму их шпилей, перемещение очертаний, залитые солнцем стены, я чувствовал, что не могу проникнуть вглубь моего впечатления до конца: что-то остается за этим движением, за этим сиянием, что-то такое, что они словно несли в себе, но одновременно и прятали.

Колокольни казались такими далекими, а мы вроде бы так мало к ним приближались, что я удивился, когда спустя несколько мгновений мы остановились перед мартенвильской церковью. Я не знал, почему так обрадовался, заметив их на горизонте, и докапываться до причин этой радости было тяжело; мне хотелось просто приберечь в памяти эти меняющиеся очертания, а сейчас больше о них не задумываться. И вполне возможно, что, если бы я так и поступил, две колокольни навсегда бы слились с множеством деревьев, крыш, запахов, звуков, которые я один раз отличил от других из-за той смутной радости, которую они мне доставили, но ни разу не попытался в ней разобраться. Пока ждали доктора, я вышел поболтать с родителями. Потом мы поехали дальше, я вернулся на свое место, оглянулся, чтобы еще посмотреть на колокольни, и потом, на повороте, увидел их уже в последний раз. Кучер был не расположен к болтовне, еле отвечал, так что пришлось мне, за неимением другого общества, довольствоваться своим собственным, и я попытался припомнить мои колокольни. Вскоре их контуры и залитые солнцем стены треснули, как трескается корка, и чуть-чуть проступило то, что они от меня прятали; забрезжила мысль, которой не было у меня в голове мгновение назад, и сложилась в слова; и от этого радость, которую я только что испытал, когда смотрел на колокольни, настолько усилилась, что я словно опьянел и уже не мог думать ни о чем другом. Тем временем мы отъехали уже далеко от Мартенвиля, и, обернувшись, я увидел их опять, на этот раз совсем темные, потому что солнце уже зашло. Временами повороты дороги скрывали их от меня, потом они показались в последний раз и наконец пропали из виду. Даже и не думая о том, что в мартенвильских колокольнях таилось что-то похожее на прекрасную фразу, – потому что я испытал радость, когда оно облеклось в слова, – я попросил у доктора карандаш и листок бумаги и, даром что экипаж трясло, набросал, чтобы успокоить свою совесть и дать выход восторгу, вот этот небольшой отрывок, который попался мне в руки позже и в который я внес совсем немного изменений[159]159
  ...этот небольшой отрывок... совсем немного изменений... – Это описание колоколен Пруст перенес с некоторыми сокращениями и незначительными изменениями из своей статьи 1907 г., опубликованной в «Фигаро» и называвшейся «Впечатление от путешествия в автомобиле»; описание 1907 г. относится к колокольням города Кана.


[Закрыть]:

"Одиноко возвышаясь над равниной, будто потерянные в чистом поле, тянулись к небу две мартенвильские колокольни. Скоро мы увидели целых три: отчаянным скачком метнулась вперед и оказалась перед ними опоздавшая колокольня, вьевикская. Минуты пролетали, мы ехали быстро, а между тем три колокольни по-прежнему четко виднелись далеко впереди, словно три птицы замерли, опустившись на равнину. Потом вьевикская колокольня отодвинулась, отступила в сторону и остались одни мартенвильские, освещенные закатными лучами, и даже на таком расстоянии видно было, как играет и переливается на их скатах солнечный свет. Мы так медленно к ним приближались, что я думал, мы еще долго до них не доберемся, но вдруг экипаж повернул и подвез нас прямо к их подножию; и они так стремительно выскочили навстречу, что мы едва успели притормозить и не налететь на церковную паперть. Наш путь лежал дальше; мы успели уже отъехать от Мартенвиля, деревня, немного проводив нас, отстала, и только все три колокольни, мартенвильские и вьевикская, виднелись на горизонте, следя за нашим бегством, и на прощание покачивали нам вслед залитыми солнцем верхушками. Иногда одна отступала на задний план, чтобы дать двум другим посмотреть на нас еще миг; а потом дорога свернула в сторону, они покружились в лучах, как три золотых веретена, и пропали из виду. Но немного погодя, когда мы подъехали совсем близко к Комбре, а солнце уже село, я заметил их в последний раз совсем далеко – теперь они были как три цветка, нарисованных на небе над низкой линией полей. Они напомнили мне трех девушек из легенды[160]160
  Они напомнили мне трех девушек из легенды... – Имеется в виду, вероятно, античное предание о трех сестрах Гесперидах; это предположение подсказал мне Григорий Стариковский.


[Закрыть], которых бросили одних в наступающей темноте; и пока мы галопом летели все дальше и дальше, я видел, как они робко ищут дорогу и как их благородные силуэты, сделав несколько робких шагов в сторону, сбились в кучку, попрятались друг за дружку, замерли в розовом еще небе, словно одна темная, прелестная, смирившаяся фигура, и растаяли в ночи". Больше я не возвращался к этой странице, но, когда я дописал ее, сидя на краешке сиденья, куда докторский кучер ставил обычно корзинку для домашней птицы, купленной на мартенвильском рынке, я испытал такое счастье, почувствовал, что эта страница так замечательно избавила меня от колоколен и от скрытой в них тайны, что я, словно сам превратился в курицу и снес яйцо, принялся распевать во все горло.

Во время таких прогулок я иной раз целый день мечтал о том, как было бы хорошо дружить с герцогиней Германтской, удить форель, плавать по Вивонне на лодке, и, охваченный жаждой счастья, ничего больше не просил у жизни – лишь бы только она состояла всегда из череды таких блаженных дней. Но когда на обратном пути я замечал слева ферму, довольно далеко отстоявшую от двух других, наоборот, тесно прилепившихся друг к другу, – а там уже до Комбре оставалось только пройти дубовую аллею, по одну сторону которой тянулись огороженные участки с яблонями, посаженными через равные промежутки и в свете заходящего солнца расстилавшими по траве японский рисунок своих теней, – тут сердце мое внезапно начинало стучать; я знал, что через полчаса мы будем дома и, как всегда, когда ходили в сторону Германта и обед подавался позже, меня пошлют спать сразу после супа, так что маме, как в те дни, когда у нас гости, будет невозможно отлучиться из-за стола и она не придет ко мне в комнату сказать спокойной ночи. Я вступал в зону печали, и она так же четко отделялась от той, в которую только что я устремлялся с такой радостью, как иногда на небе розовая полоса бывает как будто отделена линией от зеленой или от черной. Видишь, как птица пролетает по розовой полосе, вот сейчас доберется до края, вот уже почти коснулась черной, а потом влетела в нее. Я уже был настолько вне желаний, которые совсем недавно меня одолевали, – поехать в Германт, путешествовать, быть счастливым, – что их осуществление не принесло бы мне никакой радости. С какой готовностью я бы отдал это все за право проплакать всю ночь, обняв маму! Я дрожал, я не отрывал тоскливых глаз от маминого лица, зная, что она не появится вечером у меня в комнате, где я уже мысленно себя видел; я хотел умереть. И это состояние длилось до утра, когда первые лучи, как лесенка садовника, прислонялись к стене, увитой настурцией, которая взбиралась к самому моему окну, и я выскакивал из постели и быстро выбегал в сад, уже не помня, что наступит вечер, а вместе с ним время расставаться с мамой. Вот так во время прогулок в сторону Германта я научился различать эти состояния, которые сменяются во мне в определенные часы и делят между собой чуть ли не каждый день, прогоняя друг друга с лихорадочной пунктуальностью; они следуют одно за другим, но так непохожи, настолько не связаны между собой, что, находясь в одном состоянии, я не могу ни понять, ни хотя бы вообразить себе то, чего жаждал, или боялся, или добивался, пока был в другом. Вот так и сторона Мезеглиза, и сторона Германта до сих пор связаны для меня со всякими мелкими событиями одной из множества разных жизней, проживаемых нами параллельно, – той, в которой больше всего перипетий, разнообразнее эпизоды: я имею в виду интеллектуальную жизнь. Вероятно, она совершается в нас подспудно, и к открытию тех истин, которым было суждено изменить для нас ее смысл и перспективу, показать нам новые пути, мы готовились уже давно, но сами этого не знали, и для нас эти истины отмечены тем днем, той минутой, когда предстали нашему взгляду. Хороводы цветов в траве, вода в солнечных бликах – вся природа, в обрамлении которой они впервые нам предстали, по-прежнему осеняет своим бессмысленным или рассеянным ликом уже не сами эти истины, но память о них, и, разумеется, когда смиренный прохожий, мечтательный мальчик засматривался на цветы или реку – как затерявшийся в толпе мемуарист засмотрелся на короля, – этот уголок сада, этот кусок живой природы и подумать не могли, что только благодаря мальчику они уцелеют в самых своих мимолетных подробностях; ведь этот аромат боярышника, витающий вдоль живой изгороди, где скоро его сменит шиповник, глухой звук шагов по гравию, пузырек воздуха, прильнувший к водоросли в речной воде и сразу лопнувший, – мое восхищение подхватило их и перенесло через столько минувших лет, а тем временем успели зарасти окрестные дороги, и умерли те, кто их топтал, и память о тех, кто их топтал, тоже умерла. Иногда эта часть пейзажа, добравшаяся таким образом до нынешнего дня, отделяется от всего остального и, зыбкая, парит у меня в мыслях, как цветущий Делос[161]161
  ...парит у меня в мыслях, как цветущий Делос... – Согласно античной легенде, Делос был плавучим островом: Зевс пустил его плавать по морю, чтобы Латона могла там произвести на свет Аполлона и Артемиду.


[Закрыть], а я даже не могу сказать, из каких краев, из каких времен – может быть, просто-напросто из какого сна – она взялась. Но прежде всего сторона Мезеглиза и сторона Германта представляются мне глубинными пластами моей умственной почвы, той надежной землей, которая до сих пор служит мне опорой. Когда я гулял в тех местах, я верил людям и вещам, и поэтому люди и вещи, с которыми я там познакомился, остались единственным, к чему я еще отношусь серьезно и что еще доставляет мне радость. Не то животворящая вера во мне истощилась, не то действительность создается только в памяти, но цветы, которые я вижу сегодня в первый раз, не кажутся мне настоящими. Сторона Мезеглиза с ее сиренью, боярышником, васильками, маками, яблонями, сторона Германта с ее рекой, головастиками, кувшинками и лютиками навсегда заложили во мне образ тех мест, где мне хотелось бы жить, тех мест, от которых требуется прежде всего, чтобы можно было удить рыбу, плавать в лодке, видеть развалины готических укреплений и находить среди хлебов церковь вроде св. Андрея-в-полях – монументальную, деревенскую, золотистую, как стог сена; поэтому васильки, боярышник, яблони, которые мне еще случается встречать в поле во время прогулок, немедленно находят путь к моему сердцу: ведь они залегли на той же глубине, на уровне моего прошлого. И все же каждое место на земле неповторимо; вот почему, когда мной овладевает желание вновь увидеть сторону Германта, оно бы не утолилось оттого, что меня приведут на берег реки, где цветут такие же красивые лилии, как на Вивонне, или даже еще красивее; вот ведь и вечером, по дороге домой, – в час, когда просыпалась во мне та тоска, которая потом перекочует в любовь и, возможно, навсегда останется неотделима от нее – я бы не хотел, чтобы другая мама, красивее и умнее моей, пришла пожелать мне спокойной ночи. Нет; ведь чтобы заснуть счастливым, с тем миром в душе, которого потом не могла мне дать ни одна любовница (потому что в любовницах сомневаешься уже в тот самый миг, когда им поверишь, и их сердцем никогда невозможно завладеть так, как маминым, когда она меня целовала и дарила его мне целиком, без остатка, без задней мысли, без малейшей недоимки, то есть постороннего умысла, не имевшего ко мне отношения), – чтобы заснуть, мне нужно было только ее, мою маму, чтобы она склоняла ко мне лицо, где под глазом было какое-то пятнышко, которое я любил наравне со всем остальным, – и точно так же я хочу вновь увидеть вот именно ту сторону Германта, которую я знал, с одной фермой немного в стороне от двух других, тесно прижавшихся друг к другу там, где начинается дубовая аллея; хочу увидеть те самые луга, когда от солнца они делаются зеркальными, как пруды, и в их поверхности отражается яблоневая листва; хочу увидеть тот самый пейзаж, от неповторимости которого ночью, во сне, у меня с фантастической силой перехватывает дыхание – а стоит проснуться, и все исчезает. Наверное, совершенно разные впечатления неразрывно связались у меня между собой просто из-за того, что мне выпало испытать их одновременно: так вышло, что сторона Мезеглиза, а может, и сторона Германта обрекли меня в будущем на множество разочарований и даже ошибок. Например, часто мне хотелось вновь увидеть кого-нибудь, но я не понимал, что этот человек просто напоминает мне о боярышниковой изгороди, – что-то понуждало меня верить и притворяться, что я верю во внезапный прилив симпатии, хотя было это простой тягой к знакомым местам. Но по той же самой причине и сторона Мезеглиза, и сторона Германта всегда присутствуют в тех моих сегодняшних впечатлениях, которые хоть как-то с ними перекликаются, – они придают им устойчивость и глубину, у этих впечатлений оказывается как бы на одно измерение больше, чем у всех остальных. У них появляется особое очарование, особый смысл, внятный только мне. Когда летним вечером небо мелодично рокочет, как дикий зверь, и все брюзжат, недовольные грозой, – мне нужно оказаться в одиночестве там, в стороне Мезеглиза, и восхищенно вдыхать, сквозь шум проливного дождя, запах невидимой и неистребимой сирени.

Вот так я часто размышлял до утра о временах Комбре, о моих печальных бессонных вечерах и о стольких днях, образ которых недавно вернулся ко мне благодаря вкусу – в Комбре бы сказали: «аромату» – одной чашки чаю; а поскольку воспоминания связаны одно с другим, думалось мне и о том, что выяснилось многие годы спустя, после того как я уехал из этого городка, – о любви, которая была у Сванна еще до моего рождения; она стала мне известна в таких подробностях, которые подчас легче узнать о жизни тех, что умерли столетия назад, чем о наших лучших друзьях, и добыть их кажется немыслимо, как казалось немыслимо поговорить с человеком, который находится в другом городе – пока не найдется способа, с помощью которого эту немыслимость удается обойти. Все эти воспоминания, добавляясь одно к другому, сложились в единую массу, единую, но неоднородную: одни давние, другие более новые, те родились из аромата, те принадлежат другому человеку, который их мне рассказал; все это были если не трещины, не настоящие разломы, то по меньшей мере прожилки, слоистость, которая в некоторых камнях, мраморных глыбах выдает разницу в происхождении, возрасте, «формации».