Текст книги "Убийца с крестом"

Автор книги: Марсель Монтечино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Полдень

Здание была низкое и длинное, в современном кубистском стиле. Фасад был из гладкого, черного, прозрачного плексигласа, перед ним были высажены пестрые, похожие на райских птиц цветы. Сзади помещалась небольшая стоянка для машин ответственных сотрудников, дальше – склад с погрузочной платформой, а еще дальше – большая стоянка для всех остальных служащих.

Ровно в двенадцать часов из дверей склада и из заднего выхода здания высыпали смеющиеся рабочие и собрались небольшими группками на стоянке машин для ответственных работников. Прислонясь к машинам и к стене черного здания, они курили, ели и шутили.

Выйдя из полутьмы склада на яркий свет, Уолкер подслеповато заморгал. Он сел на край погрузочной платформы и свесил ноги. Из мятой, замызганной сумки достал сандвичи с ветчиной и швейцарским сыром, апельсин и серебристый термос. Затем аккуратно свернул коричневую сумку и убрал ее в задний карман джинсов. Налив дымящийся кофе в крышку от термоса, Уолкер проглотил две капсулы и отпил немного кофе. Запихнул в рот большой кусок сандвича и стал его медленно пережевывать, поглядывая на прячущееся в смоговой пелене солнце. Многие рабочие и служащие, сотрудники компании, ели горячую еду в вагончике, который назывался «Чу-чу чико» и стоял всего в нескольких футах от въезда на стоянку. Но Уолкер не любил стоять в очереди, чтобы получить сандвич или пирожок. Не любил он и сталкиваться, хотя бы случайно, с чернокожими и мексиканцами со склада. К тому же, несмотря на название, владельцами вагончика были не мексиканцы, а вьетнамцы, а Уолкер слышал, что вьетнамцы едят собак. Один только вид азиатов сильно раздражал Уолкера, а он заметил, что в последнее время ему все труднее и труднее сдерживаться. И он отнюдь не был уверен, что у него есть желание сдерживаться.

И была еще одна – самая веская – причина для того, чтобы Уолкер носил свой ленч в коричневой сумке: однажды таксист в ночной пирожковой рассказал Уолкеру, что вечером подслушал разговор двух черных служанок, которых их хозяева почему-то решили отослать домой; они со смехом рассказывали о том, как, готовя своим хозяевам сандвичи на ужин, прежде чем накрыть один кусок хлеба другим, они смачно плевали под салат-латук и потом с тайным удовольствием следили, как те, облизывая губы и обсасывая пальцы, жадно поедают то, что им подсовывают служанки. Уолкер безоговорочно поверил всей этой истории, и, так как он был убежден, что все небелые находятся в тайном сговоре, он редко ел вне дома.

Покончив с сандвичем, Уолкер очистил и съел апельсин, вытерев руки о джинсы. Стащил с себя тенниску, обнажив свое мускулистое, татуированное тело, откинулся спиной к стене склада и вытащил из другого заднего кармана скатанную в рулон газету. Он бережно развернул газету и, держась одной рукой за грудь, стал ее читать.

ТРУБНЫЙ ГЛАС КАЛИФОРНИЙСКОГО КЛАНА

Так называемый Холокост[5]5
  Холокост – массовое уничтожение евреев перед началом и во время Второй мировой войны.


[Закрыть] – просто миф.

Дезерт-Виста, Калифорния. Доктор Артур Фогель уважаемый просветитель и председатель Общества в защиту исторической точности, заявил сегодня, что обширные изыскания привели его к выводу, что рассказы о миллионах евреев, якобы умерщвленных во время Второй мировой войны, сильно преувеличены и фактически являются лживыми вымыслами и прямыми искажениями истины.

Говоря от имени Общества в защиту исторической точности, доктор Фогель, который в прошлом году был уволен из университета по настоянию радикальных еврейских элементов, сказал, что миф о так называемо." Холокосте был создан после Второй мировой войны сионистскими, антихристианскими силами, чтобы привлечь международные симпатии к национальному отечеству евреев.

"Действительно, в отдельных случаях евреи стали жертвами интенсивных бомбардировок, которым подвергалась во время войны вся Европа, – сказал доктор Фогель, – но следует иметь в виду, что в огненной буре, которая пронеслась над этим континентом, погибло множество людей других национальностей. Лживое утверждение, будто единственно евреи подвергались систематическому преследованию со стороны немецкого народа, Просто не соответствует фактам. Этот вымысел распространялся и продолжает распространяться могущественной мировой сетью террористических сионистских организаций, имеющих связи и влияние во всех городах и странах мира, которые заполонили и заразили евреи".

ОСОБЕННОЕ МОГУЩЕСТВО ЕВРЕЕВ В США

Доктор Фогель сказал, что международная сеть еврейских организаций обладает особым могуществом здесь, в Соединенных Штатах. "Евреи, – заявил доктор Фогель, выступая перед группой, в которой находился кандидат в законодательное собрание штата Джесс Аттер, – с присущим, им коварством использовали исключительные свободы американского судопроизводства, излишний либерализм американской просветительной системы и левые тенденции американской прессы, чтобы исказить истинное положение и привлечь к сионистскому делу симпатии плохо информированной белой Америки. Забрав под свой контроль наши издательства, наши школы, наши университеты, нашу кинопромышленность и наше телевидение, международная сеть еврейских организаций пытается всеми силами внедрить ложь о так называемом Холокосте, всячески раздувая миф о концентрационных лагерях, и сумела использовать наши американские общественные институты и принципы в своих еврейских целях".

Уолкер отпил еще кофе и продолжал читать, слегка шевеля губами, в то время как его глаза скользили по газетным строкам.

КАТАСТРОФИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СУДОПРОИЗВОДСТВА В АМЕРИКЕ

Дезерт-Виста. Калифорния. Американские адвокаты и судьи подрывают сами основы американского общества, выпуская на наши улицы преступников и убийц, которых следует, как хорошо известно этим самым адвокатам и судьям, заключить в тюрьму или казнить. Такое заявление сделал сегодня кандидат в законодательное собрание Джесс Аттер.

И отнюдь не случайное совпадение, что подавляющее большинство этих адвокатов и судей составляют евреи.

Начав свою избирательную кампанию на прошлой неделе здесь, в своем родном городе Дезерт-Виста, независимый американский кандидат Джесс Аттер высказал глубокое убеждение, что еврейские суды и адвокаты намеренно натравляют на белую христианскую Америку как можно большее количество чернокожих убийц, насильников и грабителей, чтобы создать хаос и замешательство в ядре американского общества, и в этом своем намерении они весьма преуспели.

Выступая на предвыборном митинге, состоявшемся здесь, в мировой штаб-квартире Калифорнийского клана, кандидат Клана Джесс Аттер обещал приложить все усилия для подавления всемирного еврейского заговора, который ставит своей целью уничтожить Америку посредством ее судебных органов.

"Эти евреи превосходно знают, что они делают,– высказался кандидат Джесс Аттер. – Американские ниггеры, с присущей им тупостью, всегда были послушным орудием в руках умных и хитрых евреев. Сидя в полной безопасности в таких хорошо охраняемых еврейских бастионах, как Беверли-Хиллз и Палм-Спрингс, еврейские адвокаты и судьи участвуют в грязном сговоре, стараясь натравить на белую христианскую Америку всех наркоманов, полуживотных негров-насильников и убийц, которым место лишь за тюремной решеткой.

Принимая необязательные для исполнения законы, отменяя при любой возможности процессы против черных преступников, подавая необоснованные апелляции..."

* * *

– Эй, Уолкер! Смотри, вон идет твоя красотка.

Уолкер поднял глаза на широкое коричневое лицо, все в каплях пота, повязанное голубым платком. В двадцати футах от него собралась группа грузчиков-чикано; среди них был и окликнувший его Гонсалес, который смеялся и разрезал своим шестидюймовым охотничьим ножом грушу.

– Сегодня у нее просто сногсшибательный вид. Наверное, приготовилась побаловаться с мистером Моррисоном. Как ты думаешь? – Гонсалес явно его поддразнивал, тогда как другие мексиканцы смеялись.

По стоянке шла высокая грудастая блондинка лет двадцати семи – двадцати восьми. Несколько человек засвистели, кто-то проговорил: "Мира, мира[6]6
  Мира – смотри (исп.).


[Закрыть], Терри" – и почмокали губами.

Блондинка заказала Нгу Мингу, повару из «Чу-чу чико», два сандвича с яичницей. У нее был соблазнительный вид женщины, постоянно борющейся с лишним весом. Ее тело под легким голубым летним костюмчиком привлекало внимание всех мужчин.

– Эй, Терри! – крикнул Гонсалес, но она не обратила на него никакого внимания, набирая пирожки в целлофановый пакет.

– Эй, Терри. Мира, мира! Я хочу тебе кое-что показать.

Люди на стоянке с улыбкой обратили взгляды на Терри. Кое-кто скользнул глазами в сторону Уолкера.

– Ну что ты там думаешь, Уолкер? – Гонсалес слизнул кусочек груши с кончика своего ножа. – Я думаю, мистер Моррисон уже успел ей кое-что показать. Что ты думаешь по этому поводу? – Гонсалес, не закрывая рта, пережевывал грушу.

– Пошел бы ты подальше, – спокойно произнес Уолкер.

Гонсалес, ухмыльнувшись, повернулся к стоянке.

– Эй, Терри, ты хочешь отнести ленч мистеру Моррисону, твоему коррасон?[7]7
  Коррасон – любовь, возлюбленный (исп.).


[Закрыть]

Она повернулась и, прикрыв глаза рукой от солнца, посмотрела, кто ее окликает. Гонсалес помахал ей рукой, и она нерешительно помахала в ответ. В краешках ее губ таилась нервная улыбка, пока она не заметила, каким пылающим взглядом смотрит на нее Уолкер. Улыбка сразу же слиняла. Она заплатила за ленч и быстро направилась к плексигласовому зданию.

– Эй, Терри! О-о-о-ох, Терри! Не оставляй меня! – вопил Гонсалес, и даже Нгу Минг в пылу работы смеялся, провожая взглядом ягодицы уходящей девушки.

– Ай, ай, ай, – мягко сказал Гонсалес, качая головой. Затем он ушел, и все остальные последовали за ним. Уолкер налил себе еще кофе. Он перевернул страницу газеты и начал читать статью под названием:

УБИВАЮТ ЛИ ЕВРЕЙСКИЕ ВРАЧИ НАШИХ ДЕТЕЙ?

1.22 дня

Помощник шерифа Вашингтон с вялым интересом наблюдал, как к его столу приближается высокая стройная женщина. Он прослужил в офисе шерифа целых пять лет, после чего, семь месяцев назад, его перевели в лос-анджелесскую окружную тюрьму. Он с гордостью считал, что отныне ничто уже не может его удивить. Но он всегда с любопытством разглядывал женщин, навещающих заключенных. Самый соблазнительный задок принадлежал девятнадцатилетней рыжеволосой девушке, чей муж изнасиловал и задушил восьмидесятишестилетнюю прабабушку. Она посещала его дважды в неделю – используя весь лимит, – пока его не отправили в Фолсом. Эта история очень забавляла помощника шерифа Вашингтона.

– Я Эстер Фиббс. Пришла на свидание к Роберту Фиббсу. Третий этаж, шестая камера, ярус "б".

– Я уже хорошо знаю, как тебя зовут, Эстер. Твое имя забыть трудно. – Вашингтон улыбнулся и скользнул взглядом, по ее худощавому, мускулистому телу. Он взял телефонную трубку и сказал: – Фиббс Роберт. Третий этаж, шестая камера, ярус "б".

Он протянул ей список разрешений на посещение, и она быстро его подписала.

– Спасибо, – сказала Эстер, не глядя на него. Она села на жесткую скамью в нескольких футах от помощника шерифа. Закурила сигарету и нервным движением скрестила ноги. Рядом с ней на узкой скамье молодая мексиканка с подведенными серебром глазами кормила младенца, заткнутого за расстегнутую блузу. Из недр тюремного здания постоянно доносилась приглушенная какофония мужских голосов, хлопали железные двери, булькала вода в туалетах – обычная тюремная симфония. Помощник шерифа наблюдал за ней сощуренными нахальным глазами.

– Неужели вам больше не на кого глядеть?

Вашингтон широко улыбнулся, обнажив большие белые зубы.

– Представь себе, не на кого, Эстер. Ну совершенно не на кого.

Попыхивая сигаретой, Эстер разглядывала свои ногти.

По наружному коридору прошли две молодые белые девушки, подпрыгивая и напевая под музыку из огромного кассетника, который одна из них несла на плече. У другой девушки лодыжки были обвиты звеневшими на каждом шагу цепочками. На лице помощника шерифа, словно он вдруг надел маску, появилось суровое выражение.

– Боюсь, вам придется выключить ваш магнитофон, – сказал он.

– Мы хотим видеть Джонни Шокуейва, – ответила девушка с цепочками на лодыжках.

– Шокуейв, – пробормотал себе под нос Вашингтон, перебирая картотеку на своем столе. – Шокуейв. У меня здесь нет никакого Шокуейва. Может, вы перепутали имя?

– Он музыкант, – сказала девушка с цепочками, – ударник.

– Мы не могли бы посетить его вместе?

– Извините, мэм... – Услышав, как язвительно хохотнула Эстер при слове «мэм», шериф запнулся.

– У вас допускаются семейные визиты?

– Выключите же свой...

– Мы хотели бы посетить его вместе. Семейный визит. Вместе. В одно и то же время.

– Ничего себе семейка.

Другой помощник шерифа распахнул тяжелую решетчатую дверь, ведущую в комнаты для свиданий.

– Фиббс! – сказал он, оглядывая комнату.

Когда Эстер вошла в дверь, Вашингтон проводил ее внимательным взглядом.

– Да выключите же вы свой проклятый магнитофон, – пробурчал он, обращаясь к девушке с цепочками.

* * *

Когда Эстер увидела Бобби за толстым разделительным стеклом, он улыбнулся ей и что-то заныло у нее под ложечкой, а затем все ее тело захлестнула волна теплого чувства. Он поднес ладонь к стеклу и взял телефонную трубку. И она тоже положила свою ладонь на стекло в том же месте, но с другой стороны и тоже взяла трубку.

– Привет, детка, – сказал он, и при одном звуке его голоса ее пронзила сильная дрожь.

Бобби Фиббс был очень красивым парнем, с острым, словно изваянным из мрамора носом и большими миндалевидными глазами. Не будь его кожа такого темно-коричневого цвета, он вполне мог бы сойти за обитателя Ближнего Востока или берегов Средиземного моря. В его движениях было какое-то тяжелое изящество, а торс обличал в нем прирожденного атлета – футболиста или бейсболиста. На макушке волосы у него были короткие, зато на затылке длинные, вокруг рта завивались причесанные на восточный манер усики.

– Осталось совсем немного, Бобби, – сказала Эстер, присаживаясь. – Всего четыре дня. Четыре несчастных дня.

– Что правда, то правда, – просиял Бобби.

– Ты знаешь, я читала статью в журнале: там говорится, что последние несколько недель в тюрьме – самые трудные. В эти последние недели совершается больше побегов, чем в любое другое время.

– Это бегут те, у кого большие сроки: двадцать – двадцать пять лет. В нашей окружной тюрьме такого не бывает.

Эстер посмотрела прямо в глаза мужу.

– Ты знаешь, я бы не хотела, чтобы ты особенно тревожился... мучился.

– Я совершенно спокоен, Эс.

– Тебе не надо думать ни о чем плохом, Бобби. Еще четыре дня, и все это останется позади. Еще четыре...

– Со мной все в порядке, Эс. Я ни о чем не тревожусь. Не беспокоюсь. Ужасно счастлив, что выхожу на волю.

Эстер глубоко вздохнула, и ее тело расслабилось. Она вновь приложила руку к стеклу.

– Бобби, – сказала она мягко. – Я так люблю тебя.

– Эс.

– Я так по тебе скучаю. Мы все по тебе скучаем. Очень сильно.

– Все будет о'кей. Не беспокойся, детка. Я выйду отсюда, и все будет о'кей. Твой муженек выйдет из тюрьмы. И больше сюда не вернется.

Эс наконец позволила себе улыбнуться. Ее взгляд жадно пожирал его тело.

– Бобби, ты единственный мужчина, который хорошо выглядит даже в тюремном комбинезоне.

– Перестань болтать, Эстер. Много ли других мужчин ты видела здесь, в тюрьме?

Они тепло улыбались друг другу, наслаждаясь взаимным присутствием.

– И ты выглядишь очень хорошо, детка. Просто замечательно. – Бобби перегнулся вперед и шепнул в телефонную трубку. – Уж и надеру я тебе задницу, когда выберусь отсюда.

– Тише, Бобби. – Эстер покраснела и оглянулась.

– Надеру, надеру, – громко сказал Бобби, и они оба рассмеялись.

В стеклянном окошке в двери за спиной Бобби появился тюремщик, он окинул их суровым взглядом, прежде чем двинуться дальше. Бобби и Эстер с трудом удержались от смеха. Бобби закурил сигарету, то же самое сделала и Эстер.

– Тебе нужны еще сигареты, Бобби?

– Нет, детка. Все, что у меня останется, я должен отдать другим ребятам.

Некоторое время они молча курили. Эстер смотрела, как, выбиваясь из широких ноздрей, струйки дыма постепенно окружали его лицо. Она вообще любила наблюдать за ним. Смотреть, как он что-нибудь делает. Курит. Бреется. Ест. Трахает ее. Он был самым красивым мужчиной, какого ей доводилось когда-либо видеть, но вот уже год, как они разъединены, и она вся истосковалась по нему.

– Бобби, я говорила с мистером де Кастро в больнице. Он сказал, что не может быть и речи о том, что ты сможешь снова там работать. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Но он поговорил с женщиной, которая заведует нашим больничным кафетерием – не могу вспомнить ее имя...

– Миссис Макартур.

– Верно, миссис Макартур. Так вот, мистер де Кастро потолковал с миссис Макартур, а она потолковала со своим другом, который заведует кафетерием «Пикадилли» – тем, что в центре города, на Гранд-стрит. И миссис Макартур сказала мистеру де Кастро, что, как только выйдешь, ты получишь там работу.

– Вот это новость! Просто офигенная!

– Верно, Бобби? Миссис Макартур рассказала своему другу, каким хорошим работником ты был в больнице, как пациенты всегда благодарили тебя за заботливый уход. Она не скрыла от него, что ты совершил много дурных поступков и ошибок и что ты сполна заплатил за эти поступки и ошибки и раскаялся.

– Все так, детка.

– Мистер де Кастро передал, что миссис Макартур сказала, что работа у тебя будет простая. Для начала, во всяком случае. Переставлять столы, шинковать овощи, выносить подносы из кухни. Убирать... и все такое. Получать ты будешь не так много, сказала миссис Макартур, но ведь это только начало.

– Это очень хорошее начало, детка. Отличное начало, моя сладкая. А я весь этот год копал канавы, носил дерьмо. После этого ада такая работа покажется мне просто отдыхом, Эстер.

Энтузиазм Бобби переполнял Эстер теплым чувством и надеждой.

– О, Бобби! Теперь у нас будет все хорошо.

Лицо Бобби посерьезнело, голос звучал тихо и убедительно.

– Эстер, я никогда больше не вернусь в эту дыру. Никогда. Целый год я думал, сколько глупостей натворил. Потерял почти все, что у меня есть в мире. Чуть не потерял тебя и маленького Бобби. А сколько боли я причинил моей матери. И я клянусь тебе, детка, что ни за что на свете не вернусь больше сюда. Ни за что на свете. Никогда. – Бобби покачал головой. – Конечно, я никчемный человек, детка, но я весь твой.

– Бобби!

– Я буду самым хорошим мужем, самым хорошим отцом, самым хорошим работником кафетерия, какого ты когда-либо видела.

– Бобби, я так тебя люблю.

– И я люблю тебя, детка.

5.37 вечера

Предвечерний смог обволакивал низинный Лос-Анджелес как грязная марля. Уолкер припарковал машину на спокойной стороне улицы, где стояли пыльные автомобили и небольшие убогие каркасные домишки, разбросанные, словно грибы, по склону холма. Сидя в фургоне, он наблюдал за двумя мальчишками лет семи-девяти, которые шли по тротуару, возвращаясь с игровой площадки на углу. Один мальчик, одетый в бейсбольную кепку с надписью «Доджерз», нес бейсбольную биту, другой подбрасывал и ловил мяч бейсбольной рукавицей. Один был белый, а другой черный.

Когда мальчики поравнялись с фургоном, Уолкер вдруг распахнул дверцу.

– Кевин!

Услышав его голос, белый мальчик подпрыгнул. Он выдавил из себя жалкую улыбку.

– Здравствуй, папа.

– Я не видел тебя целый месяц, неужели тебе больше нечего мне сказать, кроме как «здравствуй, папа»?

Кевин подошел ближе и нерешительно обнял отца. Уолкер нагнулся и крепко обхватил его руками. Заметив, что Кевин скосил глаза на черного мальчика, Уолкер выпрямился и посмотрел на приятеля своего сына.

– Что вы там делали, Кев?

– Да ничего особенного, папа. Практиковались в ударах. Для настоящей игры у нас слишком мало народу. – Кевин опустил глаза и посмотрел на шов на перчатке. Черный мальчик как-то странно поглядел на Уолкера и пошел дальше.

– Увидимся потом, Кевин! – крикнул он через плечо.

Уолкер проводил его взглядом.

– Кто это такой, Кевин?

– Кто? О, Андре. Это Андре. Мы с ним в одной школе.

– Андре? – рассмеялся Уолкер и покачал головой. – Что-то он, черт побери, не похож на француза. Он француз?

Кевин промычал что-то невнятное, посмотрел в глаза отцу и тут же отвернулся, не выдержав его взгляда, и стал выщипывать распустившийся шов на рукавице.

– Я спросил тебя: он француз?

Кевин молчал. Он ведь съежился.

– Кевин!

На улице было так тихо, что можно было слышать шум автомобилей, проезжающих по Голливуд-Фриуэй, за полмили от этого места. Уолкер встал на колени и заглянул в опущенные глаза сына.

– Неужели здесь нет белых ребят, что ты играешь с ниггером?

Кевин перестал выдергивать нитку и замер. Только его ресницы яростно моргали.

– Отвечай, Кевин.

– Папа, он просто мальчик. – Кевин заставил себя встретить взгляд отца. – Я с ним играю в мяч. Он мой друг.

– Кевин, я же тебе говорил, что нельзя дружить с ниггерами. Как только рядом появится другие ниггеры, он сделает вид, будто и знать тебя не знает. Или выкинет что-нибудь похуже.

– Андре не такой, папа.

– Все они одинаковые, Кевин. Ты не должен якшаться с ними. Люди судят о тебе по твоим приятелям, сын, а ниггеры – дурная компания. Понял?

– Папа, я...

– Понял?

– Да, сэр, – тихо произнес мальчик.

– Я не желаю тебя больше видеть с этим маленьким-черным шимпанзе. Или с какими-нибудь другими негритосами, о'кей? Я хочу, чтобы ты дружил с хорошими белыми ребятами. Такими, как ты сам. О'кей?

– О'кей, папа. – Кевин снова принялся за рукавицу.

Уолкер встал.

– Ты идешь домой?

– Нет, сэр, – быстро сказал Кевин. – Я должен пойти на Сейфуэй и купить тетради.

– В августе? Зачем? Ведь у тебя каникулы?

– Но мы должны написать сочинение о том, как провели каникулы.

– Тебе нужны деньги? – Уолкер полез в карман, но Кевин уже быстро удалялся.

– Спасибо, папа. – Мальчик перешел на бег. – Увидимся позже.

– Помни, что я тебе сказал! – крикнул вслед ему Уолкер.

– О'кей, папа.

Уолкер смотрел вслед сыну, пока тот не исчез за углом. Затем он повернулся и пошел по выщербленной цементной дорожке к небольшому белому каркасному домику с закрытым спереди крыльцом. Поднявшись на крыльцо, он постучал в дверь. Изнутри послышался шорох, затем женский голос:

– Погодите минутку. Кто там.

– Это я.

Холодное молчание, затем:

– Сонни? Это ты, Сонни? Погоди минутку. Я что-нибудь накину.

За дверью послышался усиленный шум, признак лихорадочной деятельности, затем дверь отворилась, и перед ним предстала Терри в бигуди, босиком, в укороченных джинсах и тугой майке, едва скрывающей ее тяжелые груди.

– Я думала, это Эйб, – сказала она, слегка запыхавшись.

– Ты всегда открываешь ему дверь голая?

Она нахмурилась.

– Очень смешно.

– Да я все это уже видел.

– Чего тебе надо, Сонни? Ты не должен даже здесь появляться. Это одно из условий нашего развода. Или ты забыл?

– Я должен с тобой поговорить.

Она раздраженно спросила:

– О чем еще? Тебя опять уволили?

– Нет, я просто хочу с тобой поговорить.

Она стояла в дверном проеме, упершись одной рукой в бок.

– У меня нет времени, Сонни. Эйб получил бесплатные пропуска в кино, затем мы где-нибудь пообедаем. Я только что вернулась домой с работы, и мне надо привести себя в порядок. И приготовить обед для Кевина.

– Мне хватит одной минуты.

Она подняла руку к бигуди, слегка ощупала их.

– Ты не должен сюда приходить.

– Послушай, Терри, я хочу поговорить с тобой.

Она повернулась и быстро прошла в дом.

– Хорошо. Но я готовлю обед для Кевина и не могу оторваться от этой работы.

Уолкер последовал за ней. Совмещенная гостиная-столовая была небольшие размеров и обставлена дешевой мебелью. И не гарнитуром, а плохо подходящими друг к другу разрозненными вещами. На спинках стульев, на дверях висела одежда, она была разбросана по грязной софе из некогда яркого голубого синтетического бархата. Терри прошла в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной-столовой.

– Я думала, тебя опять вышвырнули. Но Эйб, наверно, сказал бы мне об этом, ведь это он устроил тебя на работу. – Терри стала замешивать говяжий фарш в голубой миске. При каждом движении ее груди подскакивали.

– Так что ты хочешь мне сказать, Сонни?

Уолкер нагнулся над порогом и смотрел, как она смешивает мясо с протертым луком и крошками хлеба.

– Почему ты позволяешь Кевину якшаться с этими ниггерами?

– Ты имеешь в виду Андре? – спросила Терри, не поднимая глаз. – Это его неразлучный приятель. Кевин чаще спит у них в доме, чем у нас.

– И это тебя не тревожит?

– Нет, – сказала Терри, вытирая руки о кухонное полотенце. – Ни капельки.

Уолкер скривил губы в усмешке.

– Так, видно, и должно быть. Гулящей женщине, которая спит с евреем, видно, плевать, что ее сын якшается с ниггером.

Терри выпрямилась и посмотрела на него.

– Опять ты за прежнее, Сонни. Я не хочу слушать эту чушь, и семь лет назад судья сказал, что я не должна слушать эту чушь. Поэтому, если ты пришел поговорить об этом, проваливай. Можешь рассказывать об этом кому-нибудь, кому интересно, о'кей?

Она достала из-под мойки глубокую сковороду и сердито швырнула на нее мясо.

– Я не хочу, чтобы ты выходила за него замуж, Терри.

Терри улыбнулась и покачала головой.

– Ну ты и чудак, Сонни. Просто обалдеть можно, какой ты чудак.

– Я не хочу, чтобы моего сына воспитывали иудеем, вот и все. И я думаю, что это вполне законная просьба.

Терри молча слепила котлеты на сковородке, поставила ее на конфорку и включила газ. Затем вымыла руки под краном, налила две чашки кофе из кофейника и села за небольшой, обшитый пластиком стол. Она подтолкнула одну чашку к Уолкеру и кивком головы показала на стул напротив себя.

– Присаживайся, Сонни.

Уолкер сел и отхлебнул кофе. Кофе был затхлый и горький.

– Сонни, – сказала она, изучая взглядом свои ногти. – Сонни, Эйб Моррисон – хороший человек, он заботливо относится и ко мне, и к Кевину. Он хороший отец. Я видела его с детьми от первого брака, а Кевин уже давно нуждается в хорошем обращении. К тому же он человек надежный, преуспевающий – обеспечивает семью всем необходимым, а мы так долго жили в нужде, так что для нас это очень важно.

Она отпила кофе и, кокетливо улыбнувшись, сказала:

– Сонни, я нравлюсь мужчинам. Они всегда смотрят, когда я прохожу мимо. Они...

– Да, сегодня ты устроила настоящее шоу на стоянке.

Она подняла руку.

– Они любят смотреть на меня. Это доставляет им удовольствие. Они готовы смотреть на меня целыми днями. О'кей, это просто замечательно. Но я не знаю, как долго это будет продолжаться, Сонни. В один прекрасный день мои титьки вытянутся до самых колен. Я могу удерживать свой вес лишь на ста тридцати пяти фунтах. Две недели назад я не следила за своей диетой всего один уик-энд, и мой вес сразу подскочил до ста сорока двух – сорока трех. Всего-то один уик-энд. А уж моя задница стала что твой чемодан. В этом году мне исполняется двадцать девять, Сонни. А ведь мне было всего шестнадцать, когда ты мне заделал ребенка, семнадцать, когда мы поженились и родился Кевин. Это было двенадцать лет назад. И я даже не имею понятия, на что ушло десять лет. Я не хочу, чтобы, когда мне стукнет сорок, я сидела в каком-нибудь дешевом ночном клубе, включив музыкальный автомат, слушала, как поет Долли Партон, и, в то время как какой-нибудь засранец лезет мне под юбку, плакала над кружкой пива о своей загубленной жизни. Я не намерена больше губить свою жизнь. Так вот, Сонни, у меня есть возможность кое-что сделать для себя и Кевина, и я не упущу этого шанса, и никто мне не сможет помешать сделать то, что я хочу. И уж тем более ты. Поэтому больше не приходи ко мне со всякой чепухой, о'кей?

Уолкер внимательно за ней наблюдал. Позади дома кто-то играл в бейсбол. Мяч то и дело попадал в заднюю стенку.

– Я не хочу, чтобы Кевин стал иудеем, – повторил Уолкер.

– Да уймись же ты, Сонни. Долдонишь одно и то же, как испорченная пластинка. Эйб Моррисон с удовольствием живет со мной и совсем не прочь на мне жениться. Но он же не миссионер, чтобы обращать в другую веру. Усек?

– Ты должна вырастить Кевина христианином.

Терри откинула голову и рассмеялась.

– Сонни! Да ты же ни хрена не знаешь о христианстве. Помнишь, однажды, в канун Рождества, ты сломал мне руку? Это что, по-христиански? За всю свою жизнь ты никогда не был в церкви. Можно подумать, твой старик воспитал тебя христианином? Вот смехота-то! Старый хрыч работал на железной дороге в Барстоу только для того, чтобы каждый вечер надираться и колошматить тебя и твою мать. Единственный христианский поступок в своей жизни он совершил, когда нализался до беспамятства и лег на рельсы перед товарным поездом. А теперь ты вдруг заявляешься ко мне и начинаешь нести невесть что. Как будто ты ни в чем и не виноват. Плевать тебе на весь мир. А я все еще жду, что хоть раз в своей жизни ты поступишь по-христиански. Оставишь в покое меня и моего сына.

Он откинулся на спинку кресла, обхватив руками затылок и выпятив локти вперед.

– Тебе пора выбросить всю эту чушь из головы, Сонни. Я говорю с тобой как твой друг, а не как бывшая жена. Тебе надо научиться ладить с людьми. Обязательно. Нельзя же жить, как ты, ненавидя всех. Поэтому ты и не можешь удержаться ни на какой работе, кроме этой дурацкой работы – доставки газет. Ты знаешь, как только ты пришел ко мне, я сразу же подумала, что тебя вышвырнули. Твоя нынешняя работа -единственная, на которой ты смог продержаться больше двух недель. Устроиться туда тебе помог Эйб, почему же ты поливаешь его грязью? Он не сделал тебе ничего плохого.

Уолкер вместе со стулом покачнулся вперед. Уперся локтями в стол.

– Не обо мне же он заботится. Он делает это ради тебя.

Он сложил перед собой согнутые ладони и, используя свои большие пальцы как прицелы, нацелился на портрет матери Терри, который висел на стене.

– К тому же мне не нужна эта работа. Я взялся за нее только для того, чтобы видеться с тобой.

Терри опустила глаза в чашку, не желая встречаться взглядом со своим бывшим мужем.

– Сонни, – сказала она. – Все это было так давно.

– Да, но...

– Мне было шестнадцать, Сонни. А ты был мускулистый парень, весь в татуировке. И у тебя был мотоцикл. И ты был такой горячий – настоящий огонь. – Она спокойно посмотрела на него. – Не думаю, что ты и сейчас такой же горячий.

– Терри... – начал Уолкер и потянулся через стол.

– Не лезь ко мне, – сердито воскликнула Терри, убирая свою руку. – Не смей этого делать!

– Послушай, Терри. Не нападай так на меня. – Он улыбнулся. – Почему бы тебе не расслабиться?

– Послушай, Сонни. – Терри поднялась и задвинула стул под стол. – Мне надо собираться. Подкраситься и причесаться. Я же сказала тебе, что у меня всего несколько ми...

– А ведь было же у нас хорошее времечко.

– Что было, то прошло, – сказала она, взмахнув рукой. – Прошло и не вернется.