Текст книги "Сент-Экзюпери"

Автор книги: Марсель Мижо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Америка

Когда Сент-Экзюпери прибыл на этот раз в США, мрачный 1940 год подходил к концу. Почти везде в Европе народы жили в тревоге, во многих странах они уже стонали под гнетом гитлеровского сапожища, грозящего их раздавить. Тяжелая зима – следствие разрухи – убивала тысячи и тысячи лишенных пиши и теплого крова малолетних детей. Война продолжала свое разрушительное дело.

При встрече с американскими друзьями, восстанавливая свои прошлые связи, Антуан часто убеждался, насколько безразлично многие относятся к бедствию, обрушившемуся на Европу и на его страну. За океаном все продолжали жить, как и раньше, как если бы ничего не произошло на планете Земля. Так живет большинство людей, когда они непосредственно не затронуты событиями и не отдают себе отчета в нависшей над ними угрозе.

Разумеется, американцы были удивлены столь быстрым поражением Франции. Со времени первой мировой войны французские солдаты пользовались здесь репутацией необычайной стойкости. Теперь многие американцы не без злорадства рассуждали о полном упадке Франции. Они еще ничего не поняли в этой войне. Пробуждение началось, лишь когда японские бомбы обрушились на Пирл-Харбор и они почувствовали, что их собственная безопасность поставлена под угрозу. Но это произошло только год спустя, 7 декабря 1941 года.

Сент-Экзюпери нашел в Нью-Йорке обстановку, ничуть не изменившуюся со времени его первых посещений. Сказать, чтобы он любил американскую жизнь, нельзя. Его первый контакт с Нью-Йорком во время рейда в Патагонию в 1937 году не привел его в восторг. Он писал тогда подруге:

«Я живу на двадцать пятом этаже каменного отеля и прислушиваюсь к доносящемуся ко мне через окно голосу незнакомого города. И это, как мне кажется, раздирающий голос. Порывы ветра производят здесь тот же шум, что и в снастях. Снаружи какие-то невидимые движения: И крики. И стоны. И стук молотов по наковальням. Я не знаю, откуда вздымаются эти короткие вопли сирен, так хорошо говорящие об опасности. И весь этот гул, как в открытом море, словно бы суматоха на корабле, терпящем бедствие. Никогда я не ощущал этого так сильно. Эта скученность людей в их каменных пирамидах, все эти шумы, эти выезжающие из домов, словно спасающиеся от кораблекрушения, люди, мечущиеся между своей планетой и звездами, так ничего и не поняв в своем путешествии, и без капитана. Удивительно, но я ничего не почувствовал здесь материального. Еще не почувствовал. Наоборот. Вся эта толпа, все эти огни и стрелы высотных зданий, мне кажется, ставят в первую голову и с гнетущей силой проблему будущего. Возможно, это идиотство, но я чувствую себя здесь больше, чем где-либо в открытом море».

Несомненно, здесь надо сделать поправку на настроение, в котором он писал эти строки. Ведь и в 1929 году по приезде в Буэнос-Айрес, сожалея о своей жизни в Джуби, он очень плохо отзывался об аргентинской столице, находил у нее одни недостатки.

Незнание английского языка не помешало Сент-Экзюпери очень быстро разобраться в обстановке и выяснить отношение американцев к французской проблеме. Проблема эта усугублялась внутренними раздорами в среде французской эмиграции. Эти эмигранты, которые сами не сражались и никогда не будут сражаться, имели претензию представлять Францию. Среди них наметились к тому времени три группировки: французы, объединявшиеся вокруг посольства правительства Петэна, деголлевская «Франс Форевер» и независимые.

К числу немногочисленных независимых относились такие видные лица, в основном политические журналисты, как Пертинакс, де Кериллис, Женевьева Табуи, Жак Маритэн, Пьер де Ланюкс, Пьер Лекон де Нуи. Их попытки влиять на общественное мнение в США, несмотря на бесспорный талант этих людей, не имели большого успеха. Сами они прямого участия в событиях, разыгравшихся на французской земле, не принимали: большинство из них выехал о еще до войны. Монополию на патриотизм старались захватить наиболее активные представители «Франс Форевер». Это в большинстве своем «тыловики» и доморощенные политиканы. Сент-Экзюпери .отказывается примкнуть к ним, войти в их игру.

И дело не в том, что Сент-Экзюпери стоял в какой-то оппозиции к де Голлю и движению «Свободная Франция». Героизм «французских свободных вооруженных сил», созданных в Англии под руководством де Голля, не вызывал у него никакого сомнения. Но к движению «Свободная Франция» сразу же, в особенности в Америке, примазалось много сомнительных личностей (впоследствии неофашистов, как, например, Сустель), стремившихся нажить на этом политический и неполитический капитал. Они вели себя как пауки в банке. «Они следят друг за другом и за всеми, словно собаки вокруг кормушки», – говорил Сент-Экс.

Писатель считает своим долгом открыть американцам глаза на подлинное значение того, что произошло во Франции, и попутно высказывает им ряд горьких истин.

«Я имею на это все права, – говорит он в своей новой книге, – так как в эту самую секунду я знаю, что я делаю. Я приемлю смерть. И не риск я приемлю И не битву, а смерть. И мне открылась великая истина Война – это не идти на риск. Это не идти на битву. Для бойца это в иные часы попросту идти на смерть».

К потребности высказаться и заставить услышать голос ветеранов французской кампании для Сент-Экзюпери прибавляется необходимость дать своим издателям, оказавшим ему по приезде материальную помощь, книгу в кратчайший срок.

Он садится за работу и пишет «Военного летчика». Но как и всегда, ему нужно что-то поддерживающее в нем неослабеваемое напряжение, и он занимается одновременно изобретательской деятельностью, проявляя в этом отношении немалую активность.

В июне 1941 года он едет в Лос-Анжелос повидать своего друга доктора Жана Лапейра, который устраивает ему встречу с известным американским специалистом по аэродинамике профессором Теодором фон Карманом, руководителем лаборатории аэронавтики фонда Гугенхейма в Пассэдине.

Фон Карман чрезвычайно заинтересовался новыми идеями Сент-Экса об использовании вертикальных подъемных сил – идеями, являвшимися оригинальным приложением принципов, разработанных знаменитым русским ученым Н. Е. Жуковским. Американский ученый приглашает Сент-Экзюпери посетить его лабораторию в Пассэдине. При этом посещении Антуан излагает фон Карману ряд идей, одну оригинальнее другой. После разговора с Сент-Эксом фон Карман пишет директору НАКА (Национальный консультативный комитет по вопросам аэронавтики) – главного исследовательского центра США-письмо, в котором приблизительно в следующих выражениях говорит:

«У меня только что побывал знаменитый французский летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери, который изложил мне ряд идей, относящихся к аэродинамике. Это удивительно новые идеи, способные .внести в нашу науку переворот. В особенности одна из них, которая показалась мне настолько интересной, что я прошу вас срочно приступить к опытам по проверке ее».

Генерал Шассэн, у которого мы заимствуем эти данные, добавляет:

«Когда я ознакомился с этим письмом, копию которого фон Карман послал Сент-Экзюпери, и поздравил Антуана, он ответил мне: „Это еще что! После войны мы приведем в исполнение мои идеи относительно реактивных двигателей. Увидите, они произведут революцию... И у меня есть все основания полагать, что идеи эти могут получить практическое применение. В моей жизни я взял пять патентов на изобретения – и четыре из них я продал!“

Квартира, в которой Антуан жил в Нью-Йорке, .вся завалена различными механическими игрушками. .Иногда он сам фабрикует какую-нибудь. Подруге его удалось приехать к нему в Нью-Йорк. Она всегда действовала на него успокоительно. С момента ее приезда он начал усиленно работать над своей новой книгой.

Теперь он уже не пишет, а наговариваете диктофон. Потом секретарь воспроизводит запись и на электрической пишущей машинке (Антуан хотел обязательно, чтобы на электрической, и радовался, как дитя) переписывает на бумагу.

В феврале 1942 года, почти год спустя после приезда Сент-Экзюпери в Нью-Йорк, выходит его книга «Военный летчик». В США она появляется под названием «Полет в Аррас», и на долю ее сразу Же выпадает огромный успех. Книга произвела впечатление молнии, внезапно прорезавшей ночь. Нет, образ этот неправилен! Книга эта была светом, разлившимся повсюду во тьме. Она оказала огромное влияние на американское общественное мнение. И надо сказать, ни от кого другого американцы не потерпели бы тех горьких истин в свой адрес, которые в ней высказаны.

«Война – это не приключение. Война – болезнь наподобие тифа...

Существует основной закон: нельзя разом превратиться из побежденных в победителей. Сказать об армии, потерпевшей поражение, что она отступила, а потом сопротивляется, – это выразить мысль скороговоркой. Отступившие войска и те, которые теперь вступают в битву, не те же самые. Отступавшая армия уже не была армией, и не потому, что ее солдаты уже не были достойны побеждать, а потому, что отступление разрушает материальные и духовные узы, объединяющие людей в одно целое. Сумму солдат, которым дали отойти в тыл, заменяют свежими резервами, обладающими всеми признаками организма. Вот они-то и задерживают неприятеля. Что до беглецов, то их собирают и из них лепят заново армию. Если отсутствуют резервы, которые можно бросить в дело, первое же отступление непоправимо.

Только победа сводит всех в один узел. Поражение не только разделяет людей, но и лишает человека внутреннего согласия. И если беглецы не оплакивают Францию, которая рушится, то это потому, что они побеждены. Это значит, что Франция рушится не вокруг них, а в них самих. Оплакивать Францию значило бы уже быть победителем.

Судить о Франции надо по ее готовности идти на жертвы. Франция приняла войну вопреки истине логистов, которые говорили: «Немцев восемьдесят миллионов, мы не можем за год произвести на свет сорок миллионов недостающих нам французов, мы не можем превратить наши пашни в угольные Шахты, Мы не можем надеяться на помощь Соединенных Штатов. Почему, когда немцы посягали на Данциг, это обязывало нас не спасать Данциг, что невозможно, а во избежание позора покончить самоубийством? Какой позор в том, что мы пахари и создаем больше хлеба, чем машин, и что нас – один против двоих? Почему позор должен пасть на нас, а не на весь мир?» Логисты были правы. Для нас война означала крах. Но должна ли была Франция ради того, чтобы иметь одним поражением меньше, отказаться от войны? Не думаю. И Франция своим внутренним чутьем рассудила так же. Ибо все эти предупреждения не заставили ее отказаться от войны. Дух у нас возобладал над разумом.

Под натиском жизни готовые формулы всегда трещат по швам. Поражение, несмотря на все его уродства, может оказаться единственным путем к возрождению.

Мне хорошо известно: чтобы создать дерево, семя обрекают на захоронение. Первый акт сопротивления, если он запаздывает, всегда проигрышен. Но он будит. Возможно, из него, как из семени дерево, вырастет сопротивление...

В эти дни, в час, когда иностранное общественное мнение считало наши жертвы недостаточными, глядя, как вылетают и гибнут экипажи, я спрашивал себя: «Чему мы приносим себя в жертву? Чем еще она окупается?»

Ибо мы умираем. Ибо сто пятьдесят тысяч французов уже погибли за пятнадцать дней. Эти смерти не говорят, быть может, об исключительном сопротивлении. Но я отнюдь не прославляю исключительное сопротивление. Оно невозможно. Однако кучки пехотинцев дают себя уничтожить на какой-нибудь незащищенной ферме, которую невозможно отстоять. И авиачасти тают, как воск, который бросают в огонь.

Так почему же мы, бойцы авиасоединения 2/33, приемлем еще смерть? Чтобы не уронить перед миром свой престиж? Но это предполагает существование какого-то арбитра. А кто же из нас признает за кем бы то ни было право нас судить? Мы сражаемся за то, что считаем общим делом. Вопрос идет не только о свободе Франции, но и о свободе всего мира. Мы считаем, что быть арбитром чересчур удобно. Это мы судим арбитров. Бойцы из моего авиасоединения 2/33 судят арбитров...

За что, в конечном счете, мы еще сражаемся? За Демократию? Если мы умираем за Демократию, значит мы солидарны со всеми Демократиями. Пусть же они сражаются бок о бок с нами! Но самая могущественная из них, единственная, которая могла бы нас спасти, отказалась от этого вчера, отказывается и сегодня. Ну что ж! Это ее право. Однако тем самым она ставит нас в известность, что мы сражаемся только за собственные интересы. Но ведь мы знаем, что все потеряно. Зачем же мы продолжаем умирать?

Из отчаяния? Но в нас вовсе нет отчаяния. Вы понятия не имеете о том, что такое поражение, если вы думаете найти в нем отчаяние.

Завтра мы будем молчать. Завтра для сторонних свидетелей мы будем побежденными. Побежденные должны молчать. Как прорастающее зерно».

Сент-Экзюпери пользуется в США репутацией кристально-чистой души – его окрестили «Конрадом неба» и «Рыцарем воздушной стихии», что в глазах американцев немалая честь, – и никто не решается поднять голос, чтобы ему возразить.

Никто? Никто из американцев. Зато шавки из окружения де Голля разражаются бешеным лаем, переходящим в завывания.

В то же время «Военный летчик» выходит и во Франции. Немецкая цензура пропустила книгу, вычеркнув в ней только слова «Гитлер идиот». Петэновская цензура поначалу вообще не обратила па нее внимания. Но бдительные вишийские «патриоты» не дремали. Они очень скоро поняли, какую бомбу замедленного действия представляет собой это произведение, и подняли отчаянный вопль.

Через несколько дней после выхода «Военного летчика» П. А. Кусто публикует в «Же сюи парту» от 15 января 1943 года статью под заголовком «По поводу одной провокации»:

«...Военный летчик» – это апофеоз иудейского подстрекательства к войне – оправдание всех преступлений, совершенных против Франции до и после войны, иллюстрация всех глупостей и гадостей, от которых мы сейчас гибнем и о которых автор любовно вспоминает, выделяя их прописными буквами и млей от самолюбования.

Такова эта возмутительная книга, которая цинично оправдывает Блюма, Рейно и Манделя вопреки нашим двумстам тысячам убитых... это книга, которая притязает на то, чтобы вызвать у нас систематическое отрицание фашистских ценностей, единственных способных еще нас спасти».

Самым яростным и глупым нападкам писатель подвергся в статье Масто в газете «О пилори» под заголовком «Пережиток 48-го года»: «Господин де Сент-Экзюпери все еще носится с идеями революции 1848 года, с правами Человека, с масонскими лозунгами: свобода, равенство, братство. Это предательство, полное и безоговорочное присоединение к деголлевщине. „Военный летчик“ – это точное воспроизведение россказней Би-би-си».

В своем донесении немецким властям Жерар, начальник канцелярии комиссара по делам евреев, привлекает внимание немецких цензоров в следующих выражениях:

Министерство

Внутренних Дел

Генеральный комиссариат

по делам евреев

ПЖ/ОД

18 января 1943 года

Французское государство

Генеральный комиссар

по делам евреев

господину доктору Бофингеру

Господин доктор,

как следствие разговора, который я имел честь вести с вами вчера вечером, 17 января, я дал распоряжение приобрести книгу, о которой я вам говорил: «Военный летчик» Антуана де Сент-Экзюпери. К несчастью для нас, но к счастью для общественного мнения, эту книгу недавно изъяли.

Поэтому я не могу вам ее выслать.

Могу лишь отметить факт, что героем этого романа является некий Израэль, которого автор нам представляет в самом лучшем свете.

К тому же фашистские войска приравниваются к «невольничьему рынку».

Эта книга является доказательством наивозмутительнейшего подстрекательства к войне. «Но должна ли была Франция, – восклицает г-н де Сент-Экзюпери, – чтобы иметь одним поражением меньше, отказаться от войны? Не думаю». В то время как радио старается внедрить в народное сознание такую очевидную истину, поражаешься, что г-н де Сент-Экзюпери может занять «coram populo» – позицию, которая находится в явном противоречии со здравым смыслом и тем, что я назову «европейской линией»,

Но что еще любопытнее в отношении этой книги, не имеющей будущего, это восторженные комментарии большинства критиков парижской прессы.

Удивительно, что на оккупированной территорий такое оскорбление немецкой армии («невольничий рынок»), новой Европы («да здравствует война 1940 года!») может прославляться следующими людьми: г-ном Жаном Пьером Максансом, который в газете «Ожурдюи» советует молодым людям сделать «Военного летчика» своей настольной книгой.

Г-ном Морисом Бетцом, который в газете «Пари миди» говорит о ней как о шедевре, «проникнутом высоким гуманизмом и таким великодушием и простотой, которые лишь близость к небу как бы дает человеку».

Г-ном Мак-Орланом, который в газете «Нуво тан» разражается дифирамбами по поводу «произведения которое без натяжки достигает совершенства... и, – добавляет он, – значительной и прекрасной книги. быть может, наиболее правдивой книги о войне 1939-1940 годов. Я прочитал ее два раза, и у меня возникло желание сделать так, чтобы ее читали. Для большинства людей эта книга явится назидательным уроком, а других она ободрит».

Г-ном Пьером Монтане в «Комедиа», где он пишет: «Из всех книг, рассказывающих о поражении, написанных людьми, участвовавшими или не участвовавшими в войне, „Военный летчик“ – единственная достойная Франции, единственная, в которой достоинство и благородство чувств находятся в соответствии с прошлым величием нашей страны».

Г-ном Мариусом Ришаром, который в «Революсьон насиональ» (о, ирония!) воспевает ее в следующих словах: «Самим своим глубоким существом, своей формой, благородством и насыщенностью это самая прекрасная книга, вдохновленная военными событиями. У нее пропорции собора, и по значительности она соответствует собору. Это одна из тех книг, которые спасают нашу честь».

Если спасение чести заключается в том, чтобы называть европейские армии «невольничьим рынком», восхвалять евреев и вообще воспевать бедствия, обрушившиеся на Европу, то национально мыслящие французы ничего больше не понимают!

Во всяком случае, особенно интересно отметить, кто эти люди, которые разразились такими панегириками, потому что не подлежит сомнению, что это рисует их как еврейских друзей, горячих друзей, которые ждут лишь малейшего инцидента, дабы выступить против национальной и антиеврейской революции.

Прошу вас, господин доктор, принять уверения в моем нижайшем почтении.

Р. S. Сестра господина Сент-Экзюпери замужем за англичанином, по имени Черчилль, который живет в Карнаке (департамент Морбиган)».

Вишийское правительство спохватилось и изъяло книгу. Но поздно. Уже разошлось 5 тысяч экземпляров, и уже Сопротивление, оценив по достоинству произведение, переиздало его в подпольной типографии «Эдисьон де минюи», организованной при активном участии Веркора.

Один из организаторов подпольной «Леттр франсэз», литератор-коммунист Луи Паро, пишет в своей книге «Интеллигенция в войне», вышедшей в Париже в конце 1945 года:

«...Книги Сент-Экзюпери, переведенные в США, в Англии и в Южной Америке, помогли вернуть нам уважение наших друзей. Журналы Нью-Йорка, Лондона, Буэнос-Айреса оспаривали друг у друга каждую строчку, вышедшую из-под его пера. Сент-Экзюпери – герой интеллигенции в войне и в противовес многим французам, эмигрировавшим сразу же после разгрома, он никогда не терял веры в народные силы полоненной Франции. „Спасение страны будет делом ее собственных рук, – говорил он, – самое лучшее, что мы можем сделать за рубежом, это служить сорока миллионам заложников, ожидающих своего освобождения...“ И, клеймя гнусную доктрину, которую оккупанты и их приспешники хотели навязать стране, он писал: „Уважение к человеку!.. Это и есть краеугольный камень! Когда нацист уважает лишь подобного себе нациста, он никого не уважает, кроме самого себя. Он не приемлет творческих противоречий, уничтожает всякую надежду на духовный рост и вместо человека создает на тысячелетие робота в муравейнике. Порядок ради порядка оскопляет человека, лишает его основной силы, заключающейся в том, чтобы преображать мир и самого себя. Жизнь создает порядок, но сам по себе порядок не создает жизни...“

Автор «Военного летчика», «Ночного полета». «Земли людей» не только один из величайших французских писателей, но это еще и человек, для которого нет жизни без свободы, и примерный патриот, умеющий подкреплять свои мысли действиями. Его замечательная книга «Военный летчик» была запрещена во Франции в 1943 году по выходе из печати, потому что он выступал за Францию и против нацизма. В своем шестом подпольном номере «Леттр франсэз» писала тогда:

«И не к сожалению, и не к чести, и даже не к бунту призывает нас Сент-Экзюпери. Его раздумья в полете посреди смертельных опасностей призывают нас не покаяться, не отречься от себя, а стать тем, чем мы были только на словах: свободными равными...»

«Значительнейшие произведения французского Сопротивления, – замечает по этому поводу участник Сопротивления, известный французский прогрессивный писатель и литературовед Пьер Дэкс,-постигла во время войны переменчивая участь: „Молчание моря“ Веркора, безоговорочно принятое и понятое в оккупированной Франции, не всегда так же благоприятно воспринималось политическими заключенными нацистских концлагерей. Да и в Советском Союзе произведение Веркора было сначала очень плохо принято. „Военный летчик“, на долю которого выпал во Франции и в США огромный успех, был очень плохо воспринят кругами „Свободной Франции“ и особенно ее „тыловиками“...»

Удивительное совпадение точек зрения деголлевских и петэновских кругов в свете того, что происходит сегодня, не случайность. Если аргументация у них и не одна, причина их ненависти к писателю одна и та же. И тем и другим чужды идеалы, за которые призывал сражаться Сент-Экзюпери:

«...Я не хочу забыть все, что я видел. Чтобы не забыть, мне необходим простой символ веры.

Я буду сражаться за приоритет Человека над личностью как и за приоритет всеобщего над частным.

Я верю, что культ Всеобщего воодушевляет, сводит в один узел отдельные ценности, создает единственный настоящий порядок; порядок этот – сама жизнь. Дерево – порядок, несмотря на весьма отличные друг от друга корни и ветви.

Я верю, что культ частного ведет только к смерти, ибо он основывает порядок на схожести. Он путает единство Существа и тождество его частей. Он разрушает собор, чтобы уложить в единый ряд камни. Поэтому я буду биться с каждым, кто вознамерится навязать приоритет отдельного обычая над всеми другими, приоритет одного народа над другими народами, одной расы над другими расами, одной мысли над другими мыслями.

Я верю, что приоритет Человека создает единственное Равенство, единственную Свободу, в которых есть смысл. Я верю в равенство прав Человека через посредство каждой личности. И я верю, что Свобода в том чтобы стать Человеком. Равенство – не тождество. Свобода – не поблажка личности вопреки Человеку. Я буду биться с каждым, кто вознамерится подчинить личности – как и массе личностей-свободу Человека.

Я верю, что моя цивилизация называет Милосердием жертвоприношение Человеку, дабы установить его господство. Милосердие – это дар Человеку в обход посредственности личностей. Милосердие создает Человека. Я буду биться с каждым, кто, утверждая, что милосердие – дань уважения к личности, откажется от Человека и тем самым сделает навсегда личность пленницей посредственности.

Я буду биться за Человека, С его врагами. Но и с самим собой».

Для деголлевских политиков вопрос стоял еще так: не слишком ли прямолинейно писатель настаивает на том, что Франция в 1940 году потерпела поражение? Не оправдывает ли он тем самым перемирия Петэна? Не призывает ли он этим французов, еще следующих за маршалом Петэном, включиться в борьбу за независимость Франции?

Отсутствие авторитетных деятелей Третьей республики в деголлевском лагере вызывало у генерала и примкнувших к нему эмигрантов «комплекс неполноценности» и соответствующие реакции. Пуще всего деголлевцы в то время боялись утерять монополию «патриотизма», монополию борьбы за освобождение. Против Сент-Экзюпери – все, кто участвует в политической грызне эмиграции.

Любовь Сент-Экзюпери к Франции не всегда правильно понимали его земляки в Америке. Сам он настолько остро чувствовал и разделял страдания своей родины, что находил их чрезмерный оптимизм легкомысленным. Для него настали горькие годы, в которые он все же пытается проявлять активность, делать какое-то доброе дело. Он выступает с докладами, много пишет и, помимо публикуемых им произведений, неустанно работает над «Цитаделью».

И как могли ограниченные умы политиканов, занятых уже возней за распределение теплых мест, понять и принять высокие принципы патриотизма и в то же время глубочайшего гуманизма, провозглашенные писателем в «Военном летчике»? Ведь признание, что, обливая грязью родную страну, пачкаешься сам, никак не могло быть им по душе.

«Никаких сомнений в спасении у меня нет, – писал Сент-Экзюпери, – и не может быть: Мне уже яснее мой образ огня для слепого. Раз слепой идет к огню, значит в нем родилась потребность в огне. Огонь уже управляет им. Раз слепой ищет огонь, значит он его уже обнаружил. Так скульптор уже несет в себе свое творение, если его тянет к глине. И с нами происходит то же самое. Мы ощущаем всю теплоту нашей близости: вот почему мы – уже победители...

Вот почему по возвращении с Аррасского задания – и, как мне кажется, просвещенный этим уроком – в тиши деревенской ночи, прислонясь к стене, я начинаю внушать себе простые правила, от которых никогда не отступлюсь.

Раз я плоть от их плоти, что бы они ни совершили, никогда я не отрекусь от своих. Никогда я не выступлю против них при чужих. Если только представится возможность вступиться за них, я вступлюсь. Если они покроют меня позором, я замкнусь с этим позором в сердце и буду молчать. Что бы я тогда ни думал о них, никогда я не выступлю свидетелем обвинения. Муж не ходит по соседям рассказывать, что жена его распутница. Так он не защитит своей чести. Ведь жена – из его семьи. Он не может возвыситься за ее счет. Только вернувшись домой, он вправе выразить свой гнев.

Так никогда я не откажусь от ответственности за поражение, хотя это и будет меня унижать не раз. Я – плоть от плоти Франции. Франция породила Ренуаров, Паскалей, Пастеров, Гийоме, Ошеде. Она породила бездарности, политиков и шулеров. Но, думается мне, очень уж это удобно производить себя от одних и отрицать всякое сродство с другими.

Поражение разделяет. Поражение разлаживает налаженное. В этом таится смертельная угроза. Я отказываюсь способствовать разладу и сваливать ответственность за катастрофу на тех, кто мыслит не так, как я. Судебное разбирательство в отсутствие судьи – ни к чему. Все мы потерпели поражение. Я – побежденный. Ошеде – побежденный. Ошеде не сваливает вину за поражение на других. Он говорит себе: «Я, Ошеде, плоть от плоти Франции, оказался слаб. Франция оказалась слаба. Я – слаб в ней, а она – во мне». Ошеде знает, если он отвернется от своих, то восславит только себя. А тогда он уже не Ошеде определенного дома, семьи, соединения, страны – он не более, чем Ошеде пустыни.

Если я разделю позор моей семьи, я могу и воздействовать на мою семью. Но если я свалю позор на других, семья моя развалится, и я останусь одиноким. Со всей своей доблестью я буду никчемнее мертвеца.

...Каждый ответствен за всех. Каждый ответствен сам. Каждый ответствен сам за всех. Впервые мне становится понятно одно из таинств религии, породившей цивилизацию, к которой я утверждаю свою принадлежность: «Нести на себе грехи людей...» И каждый несет на себе грехи всех людей.

Кто может усмотреть в этом доктрину слабого? Начальник тот, кто приемлет на себя всю ответственность. Он не говорит: «Моих солдат побили». Он говорит: «Меня побили». Настоящий человек говорит только так. Ошеде сказал бы: «Виноват я».

Мне понятен смысл смирения. Это не отказ от себя. Это сама суть действия. Если, стараясь обелить себя, я оправдываю свои неудачи злым роком, тем самым я ставлю себя в зависимость от рока. Но если я принимаю ответственность за вину, я утверждаю свое могущество человека и могу тогда воздействовать на свою сущность. А я – составная часть человеческой общины.

Есть, значит, некто во мне, кого я перебарываю, чтоб возвеличиться. Нужно было проделать этот трудный полет, чтобы начать так разбираться в себе, научиться в какой-то мере отличать личность, с которой я борюсь, от человека,, который духовно растет. Не знаю, чего стоит образ, который приходит мне на ум, но я говорю себе: личность – только путь.

Меня уже не удовлетворяют спорные истины. Какой смысл обвинять личности? Они – лишь пути и переходы. Я не могу уже ни сваливать вину за мои замерзшие пулеметы на нерадивость чиновников, ни объяснять отсутствие помощи от дружественных народов их эгоизмом. Конечно, поражение несет с собой банкротство отдельных личностей. Но цивилизация лепит людей. И если той цивилизации, свою принадлежность к которой я утверждаю, угрожает несостоятельность личностей, я вправе спросить себя: почему она не вылепила их другими?

Цивилизация, подобно религии, – обвинение самой себе, если она сетует на слабодушие своих приверженцев. Это ей надлежит их воодушевлять. Точно гак же, если она жалуется на ненависть своих врагов. Ведь это ей надлежит обратить их в свою веру, Однако, моя цивилизация,, которая некогда была на высоте и сумела воспламенить апостолов, низвергнуть тиранов, освободить, рабов, оказалась сегодня не в состоянии ни воодушевлять, ни обращать в свою веру. Если я хочу найти корни различных причин, приведших меня к поражению, если я намереваюсь возродиться, надлежит сперва вернуть растраченный мной фермент.

Ибо с цивилизацией происходит то же, что и с хлебом. Пшеница кормит человека; со своей стороны, человек оберегает пшеницу, засыпая зерно в закрома. От хлебов к новым хлебам запасы зерна неприкосновенны, как наследство.

Недостаточно знать, какие хлеба я хочу вырастить. Если я хочу спасти определенный тип человека – и его могущество, – я должен спасти и те принципы на которых он создается...»

Чтобы занять какое-нибудь теплое место, нужно кого-нибудь спихнуть. Значит надо его предельно опорочить. Вопрос: «А где ты сам был?» – никогда не стоял ни перед одним политиканом.

Что до самого де Голля, то вряд ли он читал в то время «Военного летчика».

Неприятие Сент-Экзюпери деголлизма, в особенности в той форме, в которой он выразился в Америке, явилось для писателя причиной величайшей душевной драмы.