Текст книги "Летучие собаки"

Автор книги: Марсель Байер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– В зоопарке? Разве он не закрыт?

– Закрыт.

– И как живется зверям?

– Не очень сладко. Сейчас им так же, как и нам, людям, не хватает мира.

– Там много разрушено?

– Служители пытаются спасти все, что еще можно спасти. Они по-прежнему ухаживают за животными. Только представьте себе: люди носятся по всему городу, чтобы раздобыть корм для своих питомцев.

– Много больных?

– Да, некоторые ранены, и не хватает воды.

– Когда наступит мир, мы обязательно поможем зверям.

Хайде:

– В первую очередь рыбам.

– И львам.

Сестры и брат предлагают, как спасти животных. Когда война закончится, каждый мечтает ходить за своими любимцами. Малыши думают, господин Карнау как ветеринар должен осматривать зверей. Им даже в голову не приходит, что многих наверняка уже нет в живых. Карнау про это тоже молчит.

Потом возвращается мама, велит ложиться спать. Но господин Карнау еще не дорассказал. Хайде ноет:

– Ты придешь к нам завтра утром?

Или он сюда ненадолго и скоро опять уедет? А ведь у нас здесь никого нет. Господин Карнау продолжает сидеть на краю постели; наверно, никак не решится встать и уйти. Неужели сейчас покинет бункер? Тогда мы вряд ли еще встретимся. Но господин Карнау говорит:

– Не беспокойтесь, несколько дней я здесь точно поработаю.

– Значит, мы завтра увидимся?

Он смеется:

– Если у вас нет других планов. За обедом, идет?

– Да, а после можно что-нибудь придумать…

Хильде перебивает:

– Хедда, ведь господину Карнау надо работать.

– А после работы он уйдет из бункера?

Господин Карнау отвечает не сразу и смотрит очень грустно. Но потом улыбается и тихо говорит:

– Пока вы здесь, никому не удастся меня отсюда спровадить.

– Честное слово?

– Да, честное-пречестное.

Он берет мою руку. Его пальцы так и не отчистились, ногти все черные, хотя господин Карнау оттирал щеткой. Он гладит Хайде по щеке, а потом прощается – сегодня вечером есть еще дела. На чистом одеяле остаются отпечатки маленьких лап. От радости, что господин Карнау теперь тоже живет в бункере, Хайде даже забывает о своей любимой кукле.

Но утром, проснувшись, Хайде нервно хватает подушку. Первое, что она говорит:

– Но это не моя куколка!

А потом заливается слезами и будит всех остальных. Хайде хнычет и жалуется, непременно хочет свою куклу, даже за завтраком ревет. Мама пробует утешить сестру, но ничего не получается. У нее тоже плохое настроение – из-за собачьих следов на кровати. Ведь тут нет сменного белья. За завтраком – это даже видно – у мамы зреет решение. Наконец она твердо говорит:

– Так дальше не годится. Нужно забрать из квартиры вещи. В конце концов, без зубных щеток и ночнушек вам тоже нельзя.

Хайде сразу спрашивает:

– Ты привезешь мою куклу?

– Да, Хайде, если мы ее найдем.

– А выбираться из бункера теперь не слишком опасно?

– Если со мной поедет кто-нибудь из охраны, то ничего.

Мама заявляет папе, что хочет еще раз подняться наверх. Эта затея ему совсем не нравится, он пытается ее отговорить, оба начинают бурно спорить, и папа пускает в ход все свое красноречие. Но мама твердо стоит на своем. Папа уступает:

– Возьми хотя бы Швегермана, он знает обстановку. И нести поможет.

Мама прощается так, словно мы больше никогда не увидимся. Потом уходит. Теперь мы одни. Остается надеяться, что ее не убьют. И что она не попадет в руки к русским. Только с появлением господина Карнау мы немножко успокаиваемся. Он хочет нас подбодрить:

– Сегодня в виде исключения обед для вас сварит диетповариха. Вот увидите, какое объедение.

Но еда не такая вкусная, как мамина. У Хайде вообще нет аппетита. Неужели с таким нетерпением ждет свою куклу? Господин Карнау спрашивает:

– А помните, как Коко ел сырные корки, когда мы с вами познакомились?

Все забыли, но я припоминаю. Это было дома у господина Карнау. Тогда он нам почему-то казался не очень добрым. Хедда говорит:

– Там еще были странные зверьки?

– Ты имеешь в виду летучих собак? – встревает Хильде.

Господин Карнау смеется:

– Нет, Хедда, гораздо раньше, тебе в ту пору было всего два годика.

Хильце говорит:

– Ваш друг, у которого дома жили летучие собаки, он ведь понимал язык зверей?

Хольце канючит:

– Мы тоже хотим разговаривать с животными.

– Но здесь никого нет.

– Разве что Коко.

Господин Карнау сдается:

– Ну хорошо. Почему бы его разок не вывести из клетки. Подождите минутку, мы с Коко скоро придем.

Только он уходит, мы сразу думаем о маме. Добралась ли она до дома? Да и сам дом, цел ли? Хильде тоже волнуется, но малыши ничего не должны заметить. К счастью, скоро возвращаются господин Карнау и Коко. Того только в комнате спускают с поводка: наверное, в бункере есть люди, которые боятся даже маленьких собак. Господин Карнау начинает с голосовых команд. Мы выпроваживаем Коко в мамину комнату, дверь остается прикрытой, господин Карнау зовет пса по имени. Тот, виляя хвостом, тут же вбегает к нам. И прямо в объятия к Хайде, которая его гладит.

Господин Карнау говорит:

– А теперь проделаем вот что. Следите внимательно!

Коко снова уводят в другую комнату. На этот раз господин Карнау выкрикивает не его имя, а Хольдино, и пес снова тут как тут. Почему так?

Господин Карнау объясняет:

– Коко не понимает слов, а слышит по интонации, когда его зовут.

Еще раз. Теперь господин Карнау изменяет голос. Но пес все равно несется из маминой комнаты к нам, словно команды звучат одинаково. Господин Карнау видит наше сильное удивление:

– Убедились? Для Коко не важно, как и каким голосом зовет его хозяин. Но это не по глупости, наоборот: у собаки превосходный слух, и она узнает мой голос несмотря ни на что. Лучше, чем это бы получилось у человека. Коко нужно просто ласково позвать, и он придет.

Все пробуют по очереди. Господин Карнау показывает, как изменить интонацию, чтобы пес наверняка откликнулся. Чуть заслышав приветливое слово, Коко сразу начинает облизывать наши лица. Мы как раз учимся рычать, скулить и лаять, когда неожиданно возвращается мама. Какое счастье! Малыши бросаются ей навстречу и вмиг опустошают сумку с игрушками и плюшевыми зверями. Хайде крепко прижимает к себе свою любимицу. Но сестра какая-то молчаливая, стоит себе тихонько, лицо все красное. Мама сразу понимает – Хайде больна. И говорит:

– Пойдем со мной, измерим температуру.

Ночью жуткий грохот от бомбежки проникает даже сюда, вниз. Кровати трясутся. Все просыпаются. Малыши тут же в слезы:

– Что это, Хельга?

– Бункер разрушили?

– Нас разнесут на кусочки?

– Нет, здесь не достанут. Ни за что на свете.

Молча лежим в темноте и прислушиваемся. Снаружи бомбят без передышки, один удар за другим, и все ходит ходуном. Кровать, пол и стол. Кажется, гранаты разрываются все ближе и ближе. Встать и зажечь свет никто не решается. Хайде начинает хныкать. Неужели нас некому спасти? Неужели мама так крепко спит? А все остальные где? Работают? Или мы в бункере одни? Бомбят так яростно, что кричать нет смысла. Малыши, не отрываясь, смотрят в потолок.

Наверно, лучше забраться в одну кровать, будет не так страшно. Все сползают вниз, со своими зверюшками и одеялами. Как же тепло вместе, какое сплетение рук и ног! Рукав моей ночнушки насквозь промок от Хольдиных слез.

– Только не бойтесь. Фюрер обязательно разобьет врагов. Поэтому-то на улице и стреляют так громко.

На моей груди неподвижно лежит горячая голова Хайде, и когда все снова засыпают, мы по-прежнему в оцепенении глядим в потолок. А вдруг господин Карнау нас отсюда вызволит? Если уж мама и папа ничего не предпринимают, то он – единственный, кто может помочь.

Утром нас будит папа, его кожа еще хуже, чем обычно. Кажется, он тоже мало спал. Родители уединяются в соседней комнате, хотят поговорить. Но если хорошо прислушаться, все равно понятно, о чем они. Папа спрашивает маму, что она застала дома, когда туда вернулась. Мама вне себя:

– Ты даже себе не представляешь! Все разорено, все до одной комнаты. На коврах слой грязи, их и не видно, затоптаны напрочь. И в этом хаосе найти что-то для детей… Прислуга давно разбежалась, они просто бросили дом, прихватив с собой все, что могли. Теперь там размещается фольксштурм. Сначала они вообще не хотели пускать, парень лет четырнадцати стоял на карауле и тыкал в меня фаустпатроном. Только вообрази, всего четырнадцать лет, и уже солдат. Ребенок, как наша Хельга. Да куда такому гранатомет? Ведь он даже не знает, как с ним обращаться.

Папа на это ничего не говорит. Или говорит так тихо, что не разобрать. Снаружи снова гремят орудия. Малыши играют в коридоре, словно за ночь уже привыкли к грохоту. Только Хайде нельзя со всеми, она лежит в постели, потому что температура еще не спала. Вдруг снова доносится ясный папин голос, он чуть не кричит:

– О чем еще, к черту, заботиться? Ты представляешь, какое настроение там, внизу? Полная безнадега, так долго продолжаться не может. Нервы у фюрера вконец сдали. Ты вообще понимаешь, как мы все от этого страдаем?

Наверху разрывается граната. Папины слова тонут в грохоте. Или он делает паузу, когда очень шумно. Следующее, что я слышу: «Шоколад». Папа как остервенелый ревет: «Шоколад!»

Что бы это значило? В бункере есть шоколад? А нам нельзя плитку? Мы поделим ее справедливо. В коридоре малыши радостно кричат:

– Господин Карнау идет, господин Карнау идет!

Господин Карнау смотрит на меня:

– Что, Хельга, думу думаешь?

– Не знаю. Какое сегодня число?

– Сегодня вторник? Тогда двадцать четвертое апреля.

– Можно вас кое о чем попросить?

– Ну конечно.

– Скоро у Хедды день рождения, пятого мая, но у нас пока ничего для нее нет. Папа только что говорил о шоколаде, плитка шоколада была бы действительно замечательным подарком. Может, вы посмотрите, вдруг где-нибудь найдется?

– Надо хорошенько принюхаться или разок пошарить на кухне.

– Но Хедда ничего не должна узнать, иначе не получится сюрприза.

– Я не пророню ни звука. – Господин Карнау улыбается. Он единственный, кому можно доверять тайны.

– Москиты! – визжит Хедда. Мама испуганно оглядывается.

– Там москиты!

– Москиты? Здесь они нам нестрашны.

– Но мама, сама посмотри, вон они летают, под дверью.

Действительно, в корицоре маленькие черные мушки. Мама успокаивается:

– Ах, ты имеешь в виду вон тех пестрокрылок!

– Да, москитов.

– Это не москиты. Москиты кусаются. А эти не умеют.

– Но их здесь целый рой, жужжат вокруг.

– Они с кухни, Хедда. Пестрокрылки ничего тебе не сделают.

Мама думала, Хедда про самолеты. С облегчением вздохнув, она обращается к остальным:

– Наверно, проголодались? Хотите перекусить?

– Да, немножко.

Хольде спрашивает:

– Мама, а на обед будет земляника?

– Нет, к сожалению, здесь нет земляники. К тому же лето еще не наступило.

– А как было бы замечательно.

– Да, было бы замечательно. Может, попозже, когда снова выберемся отсюда. Но мы и сейчас найдем что-нибудь вкусненькое.

Пока мама готовит на кухне, нам приходится сидеть в комнате. Кажется, здешняя повариха не любит болтающихся под ногами детей. Взрослые встают поздно, и когда мы обедаем, в столовой только убирают после завтрака. «Они работают до поздней ночи, – объясняет мама, – и потом, естественно, спят до обеда». А пока все спят, мы должны вести себя тихо, так же как во время их полуденного, вернее, вечернего сна. С ума сойти! Только иногда нам разрешается спуститься на нижний этаж, если взрослые бодрствуют, а так – нет. Ночью же, когда все на ногах, спим мы.

Голова совершенно не соображает, если ты беспрестанно бегаешь туда-сюда, гонимый страхом. Из-за него наступает всеобщее отупение. Из-за страха ты даже не можешь говорить – говорить длинными предложениями. И так со всеми, не только с нами, детьми: фразы становятся все короче. Часто мама и папа делают только отрывистые замечания. А еще чаще просто спрашивают «Что?» или «Как?», будто не сразу понимают, что один из нас сказал. Будто звуки доходят до их слуха с опозданием. И слова с трудом пробиваются через вязкий воздух. Будто по-настоящему думать и говорить длинными предложениями способен теперь лишь тот, кто до сих пор не догадался, что скоро наступит наш конец.

Все здесь звучит фальшиво. У папы вообще-то совсем не такой голос, и у мамы тоже. Даже когда она улыбается, видно – что-то не так. В бункере появились жуткие типы, и те, кто раньше был совершенно нормальным, теперь ведут себя очень странно. Такое впечатление, словно все здесь обезумели. У одного, к примеру, постоянно дергаются веки, а другой недавно вдруг закричал: «Бункер – источник вечной молодости!»

Остальные тогда здорово испугались. Тут никто не кричит. Постоянно появляются новые люди, спускаются на нижний этаж и потом снова исчезают. То и дело мы видим кого-нибудь из них, большинство смотрят понуро и отмалчиваются. О чем таком страшном они там узнают? Раз в день, если нас просит к себе фюрер, мы тоже идем вниз, где слышим разные любезности и то, что все совсем не так уж скверно. Больше ничего. Ни один не хочет сказать правду, как оно обстоит на самом деле. Рот у фюрера дергается, губы дрожат в течение всего нашего визита. Потом появляется его врач, господин Штумпфекер, и отправляет нас наверх.

Во что бы поиграть? Ложка. Маленькая ложка, представим, что это совочек. А сахар – песок. Нужно раскопать в сахарнице яму. Но она снова и снова затягивается. Песок осыпается. Сползает, нужна другая ложка, чтобы его сдерживать. Вот уже понемногу просвечивает дно. Дно сахарницы. Блестит. Но песчинки опять его закрывают.

– Хедда, убери пальцы.

Вилка. Десертная вилка – это грабли. Разровняем ими сахар. Теперь разрыхлим. Во что бы еще поиграть?

– Почему нам не дают землянику?

– Земляники нет. Что вы заладили одно и то же. Сколько вам объяснять?

– Но в Ланке ты говорила: смотрите, в саду растет земляника. Так почему теперь ее нельзя? Она что, не поспела?

– Пока нет.

– А когда поспеет, нам разрешат выйти из бункера? Мы сами ее наберем.

Мама украдкой плачет. Встает из-за стола и уходит к себе в комнату. Дверь громко хлопает. Но всхлипывания все равно слышны. На секунду воцаряется полная тишина. Мама плачет, ее плач слышен через железную дверь, слышен через толстые стены бункера.

– Обязательно все время расстраивать маму?

– Почему расстраивать, Хельга?

– Ведь она все делает для нас. Штопает дырявую одежду, пришивает пуговицы и каждый день готовит. Откуда она возьмет землянику? Или вы хотите, чтобы маму убили, пока она будет искать наверху ягоды?

Никто этого не хочет. Все молча глядят в пол. Мама по-прежнему плачет у себя. Какое здесь все жалкое! Жалкий сахар. И Сахарница. И ложка, и вилка тоже. Остается только замкнуться в себе. Тут совсем некуда деваться. Стол жалкий и пол. И никуда не убежать. Жалкие комнаты и жалкие лампы. Только ходить из угла в угол. Только замкнуться. Одни собаки по-прежнему веселые. И Коко снует вокруг. Думает, у меня в руке что-нибудь для него вкусненькое. Нам никогда отсюда не выбраться.

Мама выходит из комнаты, у нее красные глаза. Она говорит:

– Вы же не собираетесь весь день так сидеть и молчать?

Хельмут спрашивает:

– Вот бы заглянуть разок в гараж, где наши машины? Когда мы приехали, папа сказал водителю, чтобы тот поставил их в гараж.

– Это слишком далеко, Хельмут, нужно идти через все коридоры. Но ты, пожалуй, спроси господина Швегермана, как там, в гараже, он с удовольствием тебе расскажет. Слышите? Больше не стреляют. А вдруг можно погулять в саду? Хотите, узнаем у охраны, не разрешат ли поиграть на свежем воздухе?

Мы надеваем курточки. Старшие помогают младшим, пока мама разыскивает караульных. А когда возвращается, то сразу говорит:

– Ну как, готовы? Охранник считает, что пока стрелять не будут.

На улице всё совсем по-другому, мы сразу это понимаем. Раньше здесь была лужайка, а теперь глубокая песчаная яма возле вырванного с корнем дерева. Малыши устремляются прямо туда и начинают ложками и вилками ковыряться в песке. За большими корнями можно вполне укрыться от русских и гранат. Хильде теребит меня за рукав:

– Смотри, Хельга, где развалины! Мы же там несколько дней назад проходили.

– Да, и колонны снесли.

– Вон лежат, совсем разбитые.

– А как изрешетили крышу…

– Наверняка скоро обвалится.

Мама тоже видит, сколько уничтожили бомбы. Никто не решается посмотреть на наш дом, даже просто в ту сторону. Здесь кругом спрятались солдаты, которые нас защищают. Неужели эти солдаты и впрямь дети? Или мама преувеличила? Воздух неподвижный. Охранник на вышке обязательно даст знать, если почувствует опасность. Бродим среди обломков и куч мусора. Дорога непроходимая. Хайде, Хедда и Хельмут играют в салки. Какое счастье, хоть немножко подышать. И помахать руками. В тесном бункере размахивать руками не рискнешь. Хольде задирает голову:

– Смотрите, вон самолет в небе.

Хельмут останавливается. Показывает пальцем на облака:

– Точно, скоро закружит над нами. Мама, почему мы не улетим отсюда на самолете?

Здесь, под землей, господин Карнау единственный из взрослых, кто не сошел сума. Другие, правда, тоже к нам добры, но ведут себя как-то чудно. Такое чувство, будто только господин Карнау ничего не скрывает. Вот и о своих тайных шоколадных поисках сразу делится со мной:

– Хельга, можно тебя на секундочку?

Ведет меня в детскую. Что он хочет сказать?

Война закончилась? Или что-то случилось? С мамой или с папой? Но если бы так, он бы волновался. Закрывает дверь и вытаскивает из кармана шоколадку.

– Вот здорово! Где вы ее достали?

– Это большой секрет. Потому как, между нами говоря, если заметят, что в потайных запасах не хватает этой плитки, поднимется невообразимый шум.

– Вы украли?

– Стоит ли вдаваться в подробности, когда речь идет о подарке ко дню рождения Хедды?

– Нет, наверное…

– Вот видишь. Значит, больше не будем об этом. Обещай мне спрятать шоколадку так, чтобы, кроме тебя, ее никто не нашел. Ни твоя мама, ни брат, ни сестры. И пожалуйста, только в день рождения Хедды достань ее из тайника. Ни одна живая душа не должна знать о плитке. А если до пятого мая вы покинете бункер, придется оставить подарок здесь, понятно? Чтобы в дороге он ненароком не попался кому-нибудь на глаза. Обещаешь?

– Да, обещаю. Лучше всего положить…

– Нет, не говори. Никто, кроме тебя, не должен об этом знать.

Господин Карнау сдержал слово – неважно, украдена шоколадка или нет. Он отворачивается – не хочет видеть, куда я спрячу плитку. Под подушку? Нет. Малыши наверняка заметят, если опять заползут ко мне в кровать. Но тут, под матрацем, место надежное, сюда никто не заглянет. Господин Карнау еще не повернулся. Он мне очень доверяет, а значит, никому не проболтается об одной ужасной вещи, которую сказала сегодня мама.

– Господин Карнау? Здесь есть человек… с таким еще хищным именем… Гепард…

– Ты имеешь в виду господина Гебхарда?

– Да, господин Гебхард приходил вчера вечером сюда, в бункер. И он спросил маму, я очень хорошо слышала, я не подслушивала, как недавно родителей, – на этот раз говорили достаточно громко, и было все понятно, одним словом, господин Гебхард предложил маме всех нас отсюда вывезти, он думал нас спасти, думал немедленно забрать с собой из бункера, мы уехали бы с Красным Крестом, но мама… мама не ответила «да», она сказала, что мы совсем этого не хотим и нам гораздо больше нравится здесь. Но ведь это неправда, мы бы с огромной радостью отсюда уехали.

– Хельга, не надо плакать. Иди сюда. Ты наверняка ослышалась, с какой стати мама будет такое заявлять? Ведь она желает вам только добра.

– Нет, не желает.

– Не говори так, Хельга.

– Мы умрем.

– Да как это тебе в голову взбрело?

– Мы скоро умрем.

– Хельга, прекрати.

– Мама и папа собираются всех нас убить. Мама даже не хотела брать для нас ночные рубашки и прочее. Она даже не рассчитывала, что мы проживем еще одну ночь.

– Она просто растерялась, Хельга, разве она хочет отдать на смерть шестерых любимых детей? Ты и сама в это не веришь.

– Но почему она тогда себя так ведет?

– Ты же видишь, сейчас всем несладко. Но в одном уверяю тебя, Хельга: прежде чем что-нибудь случится, каждый человек здесь обязательно за вас заступится и отдаст свою жизнь.

– Точно?

– Совершенно точно. – Господин Карнау смотрит мне в глаза. И не моргает. Тому, что он говорит, можно верить. Даже если больше никто не вызовется нам помочь, господин Карнау всегда будет рядом. В дверь стучится Хильде:

– Хельга, вы здесь?

Туалет закрыт. Изнутри. Значит, кто-то там сидит. Вот так всегда: когда нужно очень срочно, туалет занят.

– Мама, это ты?

Но никто не отвечает. И стучать бесполезно.

– Долго еще?

Мама по-прежнему молчит. Наверно, ей опять нехорошо. Черт. Где здесь еще уборная? На этом этаже больше нет, но внизу наверняка есть еще одна. Должна быть, не поднимаются же они все время наверх, если им хочется. Мне остается только сойти вниз. Одной. Вообще-то это не разрешается. Но не могу же я, старшая, наделать в штаны! Мама тогда сильно рассердится, ведь ей снова придется стирать. У нас с собой не так много вещей.

На лестнице никого, только слышно, как внизу работают люди, как переговариваются в дальней комнате. Может, туалет сразу под лестницей, там вроде есть какая-то каморка. Спросить не у кого. Неважно. Если никого нет, значит, я никому не помешаю.

И правда туалет. Но воняет омерзительно. А мне уже не вытерпеть, я не могу бежать обратно наверх и ждать перед нашим. Как противно! Срочно пописать. Да тут и не засидишься – такая вонь и грязь. Воздух так насыщен мочой, что нужно задерживать дыхание. Похоже, это мужской туалет.

На кафеле каракули. Нам, детям, никогда не разрешают рисовать на стенах. Ни дома, ни здесь. Вон девочка с улыбкой на лице, очень грубо, всего несколько штрихов. Руки сложены за головой, и за длинными волосами их не видно. Голая. Огромные груди, с большими сосками. Ноги широко расставлены, а между ними черные царапины. Наверное, волосики. Что за люди малюют такие картинки?

Даже нет туалетной бумаги? Есть, последний клочок. Поскорее бы выйти. Какое счастье, снаружи больше не пахнет. Из комнаты по-прежнему доносится голос, только один, хотя человек с кем-то разговаривает. Он видит, как я заглядываю в открытую дверь, и машет рукой, приглашая войти, молча показывает на кресло. А сам продолжает говорить в микрофон. Это телефонная станция: вон коммутатор, куда поспешно вставляются провода.

Разговоры один за другим переключаются. В углу трещит телефонный аппарат. Вдруг сверху поступает неотложный звонок, телефонист срывает наушники и бежит в соседнюю комнату. Передав трубку солдату, подходит ко мне:

– Что, Хельга, заблудилась?

– Нет, но другой туалет был занят.

– Зато благодаря этой случайности ты увидела нашу телефонную станцию.

– Вам нравится столько звонить?

– Да ведь звонят не мне. Но из разговоров я много чего узнаю.

– А можно тоже разок позвонить наверх?

– Сегодня вряд ли получится, слишком много важных переговоров. Завтра должно быть поспокойнее. А с кем ты хочешь поговорить?

– Не знаю.

На пульте раздается треск, телефонист надевает наушники. Смотрит на меня, пожимает плечами и улыбается:

– Ну вот, опять работа.

Русские идут. Топают вниз по лестнице. Мы прячемся в клетке с собаками. Те стоят смирно, им надо нас прикрывать. Мы сидим на корточках, хотим остаться незамеченными. Шерсть Коко царапает мне лицо. Все хорошо пригнулись, русские не увидят? Они уже рядом. Теперь не дышать. Неужели расстреляют? Значит, сейчас умрем? И никто не поможет. Шаги приближаются. Собаки дрожат, но с места не сходят. Какой здесь, в клетке, запах, кажется, животные уже не раз писали на пол, там, где мы теперь сидим. И рука моя тоже мокрая, но это неважно. Если не дышать, то и собачьего помета нельзя унюхать. Вдруг из коридора кто-то кричит:

– Ну-ка выходите!

Русский? Он знает, где мы? Сейчас заберет с собой? Где же мама и папа? Где остальные? Почему так тихо? Только не дышать. Еще секунду. Надеюсь, малыши тоже продержатся без воздуха.

– Живее вылезайте!

Шаги совсем близко. Слышно даже дыхание. Громкое дыхание. Собаки начинают волноваться и переминаются с одной лапы на другую. Человек стоит у самой решетки. Сейчас заметит, что клетка не заперта. Мы попались. Дверца заскрипела. Собаки потихоньку оттесняют нас к стенке. Мы отводим глаза, мы не смотрим на дверцу. Собаки расступаются. И он входит, видны его черные сапоги. Он повторяет:

– Вылезайте. Что еще за фокусы?

Вон его волосы. Это Великан, с такой высоты сразу увидел нас за собаками:

– Нашли где прятаться! В такой жуткой грязи.

Перед нами стоит господин Штумпфекер.

И протягивает руки. Хочет задушить? Говорит:

– Пойдемте, дети, вам здесь не место. Мама обыскалась вас наверху.

Мы так напутаны, что не в силах подняться. У господина Штумпфекера действительно ничего плохого на уме? Раз наше укрытие нашли, нужно выходить. Доктор подгоняет:

– Живо наверх, там хоть руки помоете. Ничего же не стряслось, как вас сюда занесло? Сюда, к собакам, такого и впрямь никто не ожидал…

Господин Штумпфекер кивает головой и странно улыбается. Под левым глазом у него дергается большой шрам. Мы стрелой проносимся мимо и летим вверх по лестнице к маме. Та уже стоит в коридоре. К счастью, отделались от господина Штумпфекера. Мама рада нас видеть:

– Да вы как будто задыхаетесь. Неужели так быстро бежали?

– Нам было страшно и хотелось поскорее к тебе.

– Где вы прятались?

– Внизу в клетке у собак.

– Но ведь одним туда нельзя спускаться.

– Мы только хотели позвонить.

– Позвонить?

– Да, вчера телефонист сказал, что сегодня мы можем позвонить. Но опять ничего не вышло, связь с внешним миром прервана.

– Ну-ка садитесь сюда и давайте хорошенько причешемся. Сейчас пойдем прогуляемся по коридорам. Вместе с папой. Он только проснулся, внизу сегодня всю ночь работали.

– А куда пойдем?

– В другой бункер. На праздник к берлинцам.

– Там будут другие дети?

– Я уверена.

– А что за праздник такой?

– Проща… – мама запнулась на полуслове.

В этот момент папа подходил к двери и все слышал; он говорит:

– Ничего особенного, просто люди в бомбоубежище тоже должны немножко порадоваться.

Папа несет корзинку с подарками. Бомбят теперь прямо над нами. Гулять уже давно не разрешается. Все дрожит. Надеюсь, идти недалеко. Свет в длинном коридоре вдруг начинает мигать. Только бы не отключился, иначе мы затеряемся в этом лабиринте. Но мигание не прекращается. Двигаемся очень медленно, целую вечность. Наконец-то попадаем в другое помещение, где нас встречает медсестра. Видимо, рядом лазарет: кругом врачи в халатах. Все испачканы в крови. Вводят раненых, те еле держатся на ногах. У одного нет ушей, вся голова забинтована. Хайде к маме:

– Почему он так обвязан?

Мама молчит. Люди продолжают стекаться, есть женщины и дети. У них измученный вид. Отступаем на шаг назад, хотим спрятаться за мамой и папой. Хильде даже немножко стыдно: мы так хорошо одеты, словно никакой войны нет. Но оставаться около стенки нельзя, нужно сесть с родителями за стол, прямо посередине. Люди разглядывают нас в упор. Теснятся друг к дружке, глаз не сводят, верно, задумали что-то недоброе. Мама шепчет:

– Они рады нашему приходу.

Сначала папа говорит несколько слов, а потом раздает принесенные с собой вещи. Другие дети получают сласти. Мы с неохотой помогаем дарить подарки. Раньше нам нравилось, но сейчас немножко страшно. Из толпы к столу выступает мальчик. Что ему от нас надо?

Ничего. Мальчик просто хочет спеть вместе с нами. К нему пристегнут аккордеон, так можно играть даже с перевязанной левой рукой. У мальчика не хватает двух передних зубов, и, когда он открывает рот, это видно. С первых же аккордов песню подхватывают, ужасно громко, да тут еще взрывы со всех сторон, даже снизу, хоть это и невозможно, бомбардировке нет конца, грохот просто невыносимый, но люди не останавливаются и упорно продолжают петь; теперь уже вообще ничего не слышно, только рты открываются и закрываются.

Мамин шиньон сполз набок. Рыжий пучок, который закрепляется шпильками. Мама лежит в кровати и не хочет выходить из комнаты. Мы видели ее заплаканные глаза. Хотя до этого она сказала, что мы скоро покинем бункер. Сказала, что мы спасемся на самолете. Что он унесет нас из этого города далеко-далеко, туда, где бои давно окончились. Наверное, господин Карнау очень серьезно с ней поговорил и убедил, что пора, наконец, отсюда выбираться.

Но мама все равно целый день плачет. Нам тоже не радостно. Хильде и Хельмут неожиданно затевают драку. Почему – никто толком не знает. Хельмут толкает сестру, та царапается, Хельмут пытается увернуться от ее ногтей и дает Хильде пинка, но она, воспользовавшись моментом, вцепляется брату в волосы и тянет так сильно, что тот падает. Хельмут продолжает отбиваться, но Хильде уже его оседлала и крепко держит за руки. Брат кричит и норовит плюнуть ей в лицо, но все время промахивается. Шипит через свою зубную пластинку. Тут в дверях появляется мама и кричит:

– Прекратите, прекратите! Как вы можете сейчас ссориться?

Мгновенно наступает тишина. Все замирают. Хильде по-прежнему сидит на Хельмуте, но тот больше не сопротивляется. Оба опускают руки и пялятся на маму. Мы, остальные, тоже глядим во все глаза. Ни звука. Все это время мы наблюдали, как борются Хильде и Хельмут, но теперь видим только маму. И ее красные от слез глаза. Как она крепко держится за дверь. Как дрожит всем телом. И как дышит, как поднимается и опускается под платьем ее грудь. Ни одного слова. Все застыли в оцепенении. И это длится бесконечно долго.

Мы не знаем, как потом получилось, что молчание было прервано. Кто сказал первое слово? Мама? Или Хельмут, который не мог дольше выдержать под тяжестью Хильде? И кто первый сошел с места? Никто ничего не помнит. Брат с сестрой примиряются только вечером. Господин Карнау, заглянув, сразу подмечает, что все опечалены. Сегодня он укладывает нас: мама сказала, у нее нет сил. Карнау стоит перед умывальником и выдавливает пасту каждому на щетку. Недоумевает:

– Да что с вами сегодня?

– Просто мама какая-то странная, хотя мы скоро улетим.

– Улетите? Ну вот, значит, вам не долго осталось сидеть в этом темном подземелье. Значит, вы наконец-то увидите небо. Наверху, я уверен, прекрасная солнечная погода. Может, вы полетите на юг, в горы. И тогда наступит мир, только представьте себе – война окончена.

Хильде говорит:

– В горах мы однажды слышали тирольское пение. А вы так умеете?

– Нет, Хильде, к сожалению, не умею.

– А мы немножко умеем. Люди в горах нам показали.

И Хольде издает смешной звук. Хильде хихикает:

– Разве это переливы, Хольде. Послушай, вот как надо. – Хильде выводит настоящую трель, правда ее хватает только на секунду, но звучит как в Тироле.

– У тебя здорово получается, Хильде, – хвалит сестру господин Карнау. – Покажешь нам?