355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марсель Байер » Летучие собаки » Текст книги (страница 11)
Летучие собаки
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 18:41

Текст книги "Летучие собаки"


Автор книги: Марсель Байер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Гудение костей есть звук человеческого происхождения, ранее никем не слышанный, истинная музыка черепа, но звучит она совершенно не по-человечески; и вот – стихает, превращаясь в глухой треск, все замерло… и снова возвращаются металлический скрежет, вибрации, охватившие теперь мою голову, уже отщепляются первые костные осколки, жуткий резонанс, от которого мурашки по коже. Неужели это звучание моего черепного шва? Празвук?

Нет, это скрежет голубиных когтей по металлической обшивке – птицы топчутся на подоконнике и никак не решат, в каком направлении спланировать на дорогу. Но ведь еще глубокая ночь, почему им не сидится, почему они не спят? С трудом продираю глаза: темно. Никакого Штумпфекера, никакого Хельбранта или Зиверса. Даже головой могу покрутить.

Волосы слиплись, подушка намокла от пота. Такой изматывающий ночной кошмар не посещал меня уже много лет. Штумпфекер давным-давно умер, я своими глазами видел его труп, когда бежал из Берлина. Вскоре после того, как мы расстались, в ту же ночь, я увидел великана на железнодорожном мосту у вокзала Лертер Банхоф – безжизненный «тягач» посреди улицы. А Хельбрант немного позже ускользнул за границу: английский связной вызвался пособничать ему в нелегальном побеге, попросив за свои услуги, как он выразился, лишь возмещения расходов. Этот собиратель сувениров удовлетворился маленьким автопортретом-шаржем последнего пациента Штумпфекера – карандашным наброском на картоне.

Я смертельно устал, но не могу снова заснуть. Иду на кухню, в этот час не горит ни одно окно, стоит глубокая ночь, только красный кончик моей сигареты тлеет в темноте. Свет проводит границу между днем и ночью, свет заправляет мировым временем, чьи незыблемые отрезки определены высотой Солнца и движением звезд. Но время человека, его индивидуальный ритм задается голосом: чередованием речи и молчания, потоком слов или нечленораздельных звуков, которые незаметно влияют на такт шагов, становятся мерилом всех привычек, хотя на первый взгляд они лишь сопровождают движения, но так кажется только на первый взгляд, поскольку восприятие их почти безотчетно. Мышцы гортани человека, говорящего про себя, незаметно движутся, и если он наедине с самим собой, то внутренний монолог может стать звучащей речью: так голос отграничивает время одиночества от всего остального времени.

Почему люди так долго не хотели записывать свои голоса? После окончания войны все покатилось под гору, даже в исследованиях по акустике с этого момента наступила пауза. Между тем вскоре после изобретения фонографа появились энтузиасты, которые записывали на восковых валиках свое домашнее музицирование: дядя исполняет серенаду, соседи стекаются к фисгармонии, самим можно не петь и все-таки каждое воскресенье устраивать концерты. Эта восторженность не пошла на убыль и после выпуска Эмилем Берлинером первой пластинки, которая имела скорость сто пятьдесят оборотов в минуту. Тридцатые годы стали эпохой расцвета, тут уж каждый норовил спеть в микрофон, чтобы потом услышать в записи свой довольно жалкий голос.

Даже во время войны не сдавались – штамповали диски для домашнего пользования с выдуманными фронтовыми сводками: в комнате дрожит игла, все семья в сборе, сидят как мышки, отец, волнуясь, возится с аппаратом, под рукой – раскрытое «Пособие для любителей звукозаписи», каждый шаг сверен с руководством, чтобы усилия не пропали даром, чтобы на воске действительно запечатлелись со всем задором комментарии с Восточного фронта и в условиях прямого монтажа отразился каждый нюанс: если танковое наступление, то с подобающей энергичностью, если советская деревня – то с иронией, а наступление холодов – с характерной звенящей ноткой.

Но как-то вдруг все сошло на нет. Настало долгое затишье, продолжавшееся до тех самых пор, когда магнитофоны мало-помалу вошли в широкий обиход; но только с появлением аудиокассет в конце шестидесятых возобновились, как нечто само собой разумеющееся, записи для себя. После появления встроенного микрофона, кстати сказать, весьма посредственного качества, украшавшего каждый магнитофон, люди снова занялись своими голосами: для друзей и знакомых записывали глупые анекдоты, рассказы о курортных похождениях, а то и вовсе пошлые шуточки.

Между этими периодами было немое время, глухое время. Фотография: да, люди фотографировались всегда, но слышать собственные голоса, за те двенадцать лет охрипшие от крика, наотрез отказывались. Ведь фотографии можно приукрасить, их композицию можно продумать заранее: а ну-ка улыбнулись и обняли друг друга! Можно заменить форму на послевоенные лохмотья. Затушевать ордена. А как легко убрать характерные усики! Взгляд легко преобразить за одну ночь: и вот уже нет в нем ненависти и воинственности, только усталость и любезное заискивание. Однако с голосом такое не провернешь – и «Да! да! да!», и «Хайль!», и «Зиг!», и «Да, мой фюрер!» будут слышны в нем еще много лет.

Картинок хватит за глаза: вон толпятся возле журнального прилавка пожилые мужчины; освежая свои фронтовые воспоминания, листают «Военную технику» и «Вестник Сталинграда», расталкивают друг друга локтями, стремясь заполучить из «Национального листка» единственный купон на приобретение видеофильма Оберзальцбурга. В печатных изданиях, для которых интонация не имеет значения, так как их можно читать и про себя, высказывания эсэсовской рожи найдут немалый спрос, и будет прочитана каждая строчка, прямо у прилавка – а то на улице сразу вычислят, кто таков, если под мышкой газета, которая пестрит грамматическими ошибками и в которой нет ни одного правильного немецкого предложения.

Нет, ни у кого нет охоты слушать голоса прошлого. Не скажешь ведь в самом деле, мол, тогда у меня был такой голос, но потом он быстро изменился. Как они завидовали глухонемым – они бы хотели быть в те годы немыми, к которым голос чудом вернулся только летом 1945-го. И если бы по окончании войны из динамиков разъезжавших по Берлину автомашин доносилось не заявление о капитуляции, а последние записи пациента Штумпфекера – вопли ярости и сдавленные крики, – вряд ли бы кто выбрался из подвалов и стал приветствовать войска победителей, сначала люди перегрызли бы друг другу глотки.

У голоса нет прошлого. В этой области предпринималось множество попыток, тут даже победители оказывали немцам всяческую поддержку, мечтая о скорейшем повсеместном изменении голосов; вот факт, достойный удивления: еще до окончания войны победители усиленно работали над составлением для немцев нового, иностранного лексического минимума, фонетических упражнений и удобопонятных учебников грамматики, дабы побежденные могли распроститься со старой интонацией и немного отдохнуть от родного языка. Целительным считалось даже простое слушание иностранной речи и чтение по губам: в актовых или физкультурных залах, а то и на стадионах, где еще совсем недавно проводились парады, торжества, демонстрации силы и стойкости, школьники хором заучивали уроки. В надежде бесследно вытравить из голоса старые оттенки люди с готовностью соглашались подвергать свой новый лексикон регулярным проверкам, во время которых определялся также уровень развития произношения. Охотно, мало того – радостно население участвовало в целенаправленных опросах, помогавших избавиться от любого рода изъянов, нарушавших целостную картину группового звучания.

А может, прощание со старым голосом давалось нелегко? Может, люди переживали внутренний раскол? И жалели о том, что уже было изобретено звуковое кино? Вот если бы в пропагандистских фильмах запечатлелись только движения их немых губ и сами они, вытянувшиеся по стойке смирно, их жесты и отмашка по команде? Вид перекошенных лиц не так отвратителен, как тогдашнее звучание их голосов. Так или иначе, ни один из надрывных воплей тех лет не остался без последствий: горло сделалось шероховатым, а на связках появились роковые рубцы, от которых не избавит даже самая искусная пластическая операция. Каждый решался заменить новыми лишь некоторые из своих прежних интонаций и приукрасить свежими оттенками старый голос; так что тот оставался в распоряжении человека. Внезапно прорываясь из глубин, он порой даже сегодня привлекает к себе внимание. Бывает, старик таким голосом заорет на ребятишек, которые, заигравшись, проникли в его личные владения, что, напуганные незнакомым грубым тоном, малыши бегут наутек, словно их жизнь в опасности.

Этот властный тон до сих пор считается признаком взрослости. Оглядываясь назад, человек делает зарубку во времени, думая, что именно с этого момента овладел голосом, подлинным зрелым голосом, до которого словно ничего не было, ничего сравнимого с ним, только учтивые наивные ответы на вопросы старших, неумелые пробы своих сил в большом, по-настоящему законном мире взрослых. Такой взгляд основан на непонимании: взрослый не понимает, что в речи ребенка сокрыт внутренний голос, подчас являющийся источником вопиющих противоречий в подборе слов и детской интонации. Взрослый, не подозревая о двуголосии ребенка, поначалу не замечает подобных несоответствий. Не может помыслить, что помимо чистых детских ноток, которые доходят до нашего слуха, ребенок способен издавать звуки совершенно иного рода, что ребенок живет в двух мирах, обладает двумя голосами, говорит на двух языках, отличающихся друг от друга, наверное, так же разительно, как язык живых от языка мертвых: мертвецы используют те же слова, что и живые, но в потустороннем мире значение их прямо противоположно.

На улице по-прежнему темно. Ищу свою старую коллекцию, записи, которые так и не решился передать в дрезденский архив – слишком дороги они мне были. После внезапного прекращения наших исследований и потом, в конце войны, я сложил самые ценные пластинки и пленки в ящики и с тех пор, переезжая с одной квартиры на другую, таскал их за собой, так и не удосужившись прослушать снова. У меня даже сохранился старый патефон – точно такую модель в последний день войны заводили в бункере, устроив чаепитие и танцы. На крышке шершавое пятно: много лет назад кухонным ножом соскоблили эмблему – изображение звуковой головки, хотя нет – мертвой головы.

Распутываю ветхую ленточку, которой перевязана пачка восковых матриц, и из бумажного, покрытого пятнами сырости конверта достаю пластинку. Без этикетки, но наверняка с маркировкой: так оно и есть, на матовом черном фоне просвечивают нацарапанные моей рукой буквы. По виду – тот самый высококачественный воск, что под конец еще оставался в бункере имперской канцелярии. Эти ли записи передал мне Штумпфекер для спасения, наказав вывезти их из Берлина?

В ожидании первых звуков в ушах неприятно щекочет. К своему разочарованию, сразу понимаю – запись сделана не мной. Совершенно непрофессионально, только и слышно, что «тип-топ». И, совсем слабо, юный голос: «Гик-гак, гик-гак, гик-гак!» Другая матрица: еще один детский голос. Нет, к этим документам я не имею никакого отношения. Как же получилось, что они помечены моей рукой?

Ведь я ни разу не записывал детей. Своими не обзавелся и никогда в жизни не слышал, как они учатся говорить. Близко с малышами не общался. Только с теми, шестерыми. Но никто из них не наговаривал мне на пластинку, хотя я всегда очень этого хотел. Случай не представился, кроме того, их отец был категорически против, боясь, что записи окажутся в чужих руках. Он наотрез отказал мне и во время нашей последней встречи, незадолго до его смерти, так что я потерял последнюю надежду. В коридоре возле моей комнаты мы напоследок даже не на шутку сцепились. Хотя заниматься записью детей было уже слишком поздно: день и ночь я помогал Штумпфекеру, предпринимавшему отчаянные попытки спасти голос последнего пациента, и ни на что больше сил не оставалось.

Проверяю третью матрицу: чей тут, в конце, голос, не Хельги ли? Да, сильные шумы, голос доносится издалека, но это голос Хельги. В ту же секунду воскресают созвучные с ним образы: 22 апреля, прибытие в бункер, я снова вижу детей. Спасаясь от налетов, они вместе с родителями перебрались в безопасное место. В первый же вечер мне удалось незаметно вмонтировать звукозаписывающее устройство в их комнате под кроватью: под «спокойной ночи» ловко спрятал и включил. Записи продолжались изо дня в день – ежевечернее подслушивание перед сном.

VIII

Мама занята папиными руками. Папиными пальцами. Сегодня пятница. По пятницам мама всегда делает маникюр, с тех пор как у секретарш больше нет на папу времени. Теперь они работают день и ночь. Слышно только, как щелкают маленькие ножницы и тихо чиркает пилочка для ногтей. От этого звука меня всякий раз мороз пробирает – словно деревянной ложкой скребут по кастрюле или чиркают сухим мелком по доске. Мама все пилит и пилит. Потом делает массаж. Папа нервничает? Неужели его руки дрожат, или просто сильно пульсирует кровь из-за того, что разминают пальцы? На папиных руках странные пятна. И мама берет крем. У кожи нездоровый вид, на лице она все время шелушится, хотя папа постоянно загорает. Жидкость для бритья закончилась, и от лица уже не пахнет так хорошо, как раньше. Крем втирается между костяшками, даже суставы хрустят.

Папе скоро опять уходить, и ему нужны красивые руки. У фюрера день рождения, и папа берет с собой наши подарки – каждый смастерил свой, но в этом году вручить их лично не разрешили.

Слишком опасно – снаружи обстрел, сильный как никогда, город прямо засыпают снарядами. Грохот взрывов – единственное, что прерывает маникюр: каждый раз папины руки в испуге отдергиваются, пилочка соскальзывает. И крем размазывается по маминому рукаву. Наконец пальцы готовы. Подарки завернуты. У Хедды ведь тоже скоро день рождения, пятого мая ей исполнится семь, успеть бы что-нибудь придумать, осталось только две недели. Снова раздается взрыв, загрохотало уже по-настоящему. Но папа делает вид, будто ему все нипочем, и даже не вздрагивает. Мы на секунду замираем. Хотя прогремело довольно далеко от дома, папа выглядывает из окна и говорит: «Ничего, даже облаков не видно».

Мама собирает инструменты. Папа завязывает галстук. Теперь его руки красные и блестящие. Но если стреляют совсем близко, тогда зачем, спрашивается, позапрошлой ночью папа велел перевезти нас сюда из Шваненвердера? Ведь там гораздо безопаснее, и бомбы не падают. Там мы каждый вечер видели только красное зарево над городом, далеко-далеко. Мы видели войну в море огней, и малыши постоянно думали, что это гроза. Только без грома после вспышек. Все поглядывали на озеро и ждали, что над нашими головами разразится ливень, все так мечтали о дожде. Но над городом мерцали только лучи прожекторов и пламя.

Сейчас мы сидим в самом центре войны, но разве мама кому-нибудь в этом признается? Хотя когда она рассказывала о беженцах, даже малыши наверняка всё поняли: в городе слишком опасно, вот люди и ушли оттуда. А еще успокаивала нас, уверяя, что русским никогда не добраться до Шваненвердера. Почему, в таком случае, мы поехали им навстречу? Почему, даже после того как в папино министерство угодила бомба, никто не подумал, что перебираться в Берлин слишком рискованно? Как будто «москитов», уничтоживших министерство, и след простыл, как будто война закончилась. Но она не закончилась: каждую минуту совсем рядом разрываются гранаты; нужны ли еще доказательства? Папа в полной готовности, улыбается и целует меня. Потом уходит. Но если гулять в саду опасно, значит, и к фюреру ехать опасно. Хотя папа, конечно, постарался казаться веселым, словно ему ничто не угрожает.

Что родители задумали, почему папа настоял, чтобы мы среди ночи, когда уже все спали, перебрались к нему в город? Недавно мама со своей секретаршей все в Шваненвердере пересчитали: составили список всех тарелок и столовых приборов, не забыли даже простыни и скатерти. Мы решили, что возьмем с собой эти вещи, если будем уезжать. Но ничего не взяли. Еще мы думали, что отправимся в другое место, не в город, не туда, где идут бои. Однажды мама сама сказала: «В случае опасности мы сбежим от войны».

Ведь малышам страшно, а мы, старшие, понимаем, что все обман, – мама могла бы об этом догадаться. А она только спрашивает, рады ли мы не учить уроки, на что все в один голос: «Да!» Хотя вообще-то рад только Хельмут, прямо сияет, ведь теперь никто не заставляет заниматься по три часа каждый день. Мы, старшие, уже не маленькие дети, освобождением от школы нас не задобришь. Но об этом нельзя говорить, иначе малыши совсем перепугаются. Им незачем знать, что нас всех ждет, им незачем знать, что жить осталось недолго. Да такое вслух и не произнести. Сразу подступает комок к горлу, во рту все вмиг пересыхает, и язык не в силах пошевелиться. Только подумаю – даже дышать невозможно.

– Хельга, что так грустно смотришь?

– Да так, мама. А папа скоро вернется?

– Конечно. Боишься, с ним что-то случится?

Мамино лицо дергается. Ее до сих пор мучают боли, но таких сильных, как в последние дни, не было уже давно. Помнится, она так же болела, когда вернулась из Дрездена. От города остались одни руины, мама еще раз побывала в «Белом олене», только уже не для лечения, а так, попрощаться. Обратно приехала на попутке с партией сигарет, в разодранном пальто и с растрепанными волосами. Но даже не замечала этого – такой грустной и раздраженной она была. Наверно, узнала что-нибудь в Дрездене и расстроилась? Во всяком случае, нам ничего не сказала, даже ни на кого толком не взглянула.

Вокруг грохочет все сильнее и сильнее, и болят уши. Еще чуть-чуть, и начнут палить по дому. Мама что-то говорит, но при таком шуме ничего не понятно. Тогда она кричит:

– Хельга, найди остальных! Нам лучше спуститься вниз, в бункер.

Ковер за дверью от несметного количества ног безнадежно вытоптан. Жуткая грязь. Убирать больше некому. Все заняты другим. Из коридора слышно – в комнатах стучат пишущие машинки, ведутся совещания или диктует мужской голос. С тех пор как министерство разбомбили, тут везде сидят люди и работают. В доме полно народу, но на лестнице этого почти не заметно: все ведут себя очень тихо, в коридорах говорят только шепотом. С каждым днем становится все теснее и теснее, в некоторых комнатах уже невозможно жить, почти нигде нет стекол. Чтобы холод не проникал внутрь, окна заделывают картоном, но все равно ветер задувает в щели, и пламя свечей колышется.

Малыши сбились кучкой в галерее на первом этаже, боятся гранат. Завидев меня, Хельмут кричит:

– Хельга, мы под обстрелом? Дом сверху уже разрушен?

– Нет, Хельмут, ничего подобного. Но сейчас мы пойдем с мамой в бункер, как бы и впрямь чего не случилось.

Малыши не решаются выползти из угла. Встают, только когда появляется мама. Раньше мы всегда спускались на лифте. Сейчас электричество того и гляди отключится, и мы идем пешком, а то еще застрянем в шахте. Кто нас тогда вытащит, дел просто невпроворот. Ведь только нам, детям, можно в бункер, взрослые обязаны оставаться наверху и работать.

Здесь, внизу, всё как раньше. Грохота снаружи не слышно. Развешанные по стенам картины мы просверлили глазами, наверно, до дыр. Длинными ночами, когда не могли больше спать, хотя у нас тут есть кровати, и ждали конца воздушной тревоги. Честное слово, нам знакома любая мелочь: каждый штрих, каждое пятнышко. Все узоры на коврах, все вышивки на креслах и постельном белье. Пусть здесь, внизу, не так страшно, зато ужасно скучно. Играть совсем не хочется, хочется только, чтобы на улице прекратили пальбу. Чем бы заняться? Мама тоже не знает. Остается только ждать. Ждать.

Стреляли всю ночь. Но ночевать в бункере никакого желания – ни у нас, ни у мамы. Через некоторое время мы снова поднялись наверх и легли в кровати. Мы, дети, живем теперь в одной комнате, все другие заняты. Раньше тут играли. Раньше было здорово, теперь совсем не так, и уже давно. Сюда свалили всю нашу одежду, все игрушки. На обоях в цветочек выступили коричневые пятна – от воды, которая просачивается из лопнувших труб. Раньше ничего подобного не случалось, раньше всё сразу чинили. У нас хотя бы пока есть кровати. Другие в доме вынуждены спать на неудобных походных, без матраца. Хотя бы свои кровати и постельное белье да теплые пуховые одеяла. В комнате холодно: в окнах тоже вместо стекол картон, в темноте похожий на черные дыры. Ночью, если на улице ветер, занавески надуваются. Тогда малышам страшно – кажется, кто-то лезет в окно. Но прошлой ночью никто не залез, только все время стреляли.

За завтраком мы мельком видимся с папой. Ему бы не следовало так много разъезжать. Каждый день, и часто – на фронт, чтобы у солдат были еда и шнапс. Ведь там, на фронте, слишком опасно.

– Папа, ты больше не будешь так часто нас бросать, правда?

– Нет, милая.

– Теперь лучше оставаться вместе.

– Это как?

– Всем вместе, всей семьей.

– Да, ты права.

Но он на самом деле и не слушает. Быстро глотает свой бутерброд и уже думает о работе. Как здесь грустно! В Шваненвердере было намного лучше. Папа возвращался вечером домой и всегда находил время для нас, даже если был очень занят или неважно себя чувствовал. В Шваненвердере уже весна, а здесь только пыль и грязь.

– Можно посмотреть кино?

– Нет, никаких фильмов. В кинозале сейчас конференция.

– Но когда же?

– Наверное, сегодня вечером, если не последуют новые налеты.

– Долго еще будут продолжаться эти налеты?

– Уже не очень долго. Скоро все кончится.

Хедда вполне довольна папиным ответом. Сколько раз мы уже слышали такое от родителей! Но пока ничего не кончилось.

Что-то горит. В саду горит. Дым тянется в нашу комнату. Картон пришлось отодрать. Огонь высотой до второго этажа. Во дворе стоят папины люди и разжигают один костер за другим, обливают бензином какие-то кучи. Да это же бумага, в огонь летят все новые и новые документы. Вон как бросается на них пламя, какой треск. Там, внизу, папы нет, он сидит у себя в комнате и наговаривает на пленку речь. Ее должны передать по радио еще сегодня вечером. Хотя у кого сейчас в Берлине есть приемники? Снова взрывы, люди отбегают от огня к дому, в укрытие. Стоят теперь у стены, прямо под нами. А где мама? Все гремит и грохочет, дождь гранат. Гром орудий уже совсем близко. Мы забиваемся в угол, прячемся между кроватями. Может, папа при таком грохоте сделает перерыв и укроется в безопасном месте? В комнату вбегает мама:

– Пойдемте, дети, пойдем отсюда, надо вниз, в бункер.

Целый день много стреляют. Наверх больше не разрешается, сидим то в бункере, то в галерее. Даже папины сотрудники теперь здесь. Бомбят так яростно, что невозможно разговаривать. Только урывками, по нескольку слов. Обедать никто не хочет. Так не может дальше продолжаться, мы долго не выдержим. Папа снова ушел, а ведь обещал, что теперь мы будем вместе. Вернувшись, вызывает маму на пару слов. Та берет нас и няню наверх, в комнату, и велит собираться.

Что она имеет в виду? Мама говорит:

– Мы идем к фюреру.

Хедда спрашивает:

– А там нам дадут пирога?

Хольде подхватывает:

– У фюрера наверняка найдется для нас кусочек.

– Чушь какая! С какой стати у него пироги?

– Он же фюрер, Хельга.

– Теперь ни у кого их нет. Откуда, спрашивается, в Берлине пироги?

– Наверно, самолет привозит.

– Ерунда.

– Но ведь самолеты все время летают.

– Но, разумеется, не за тем, чтобы доставлять для нас в Берлин пироги.

– А для фюрера? Мама! Нам дадут пирога?

Мама говорит:

– Вы что, совсем оголодали?

Няня собирает вещи. Приходится ей помогать, чтобы побыстрее управиться. Брать только летнюю одежду или еще что-нибудь теплое? Няня спрашивает маму:

– Ночные тоже?

– Нет, нам они больше не нужны.

Это еще почему? Мама смотрит на нас, каждому разрешается взять по игрушке.

– Но только по одной, слышите?

Хайде отчаянно ищет свою куклу Но той нигде нет – ни в кровати, ни среди других игрушек. Или ее забыли в бункере? Может, кукла лежит внизу, в галерее? Нет.

Няня пожимает плечами:

– Ничего не поделаешь.

Но Хайде непременно подавай старую любимицу.

Тут мама начинает терять терпение и говорит няне:

– Возьмите другую куклу.

Сестра вот-вот расплачется. Мама берет ее на руки, она тоже не знает, как быть:

– Ну что прикажешь делать? Ведь надо срочно уходить. А куклу нигде не найти.

Хайде согласна взять другую куклу. Но не по-настоящему, видно по ее лицу, когда няня убирает игрушку в чемодан. Потом нас ведут вниз. Папа тоже спускается, он совсем бледный. И еле передвигает ноги. Что же с нами будет?

На улице ждут два автомобиля. Мама говорит:

– Хельга, ты садись с нами, вперед. Остальные поедут с господином Швегерманом.

Забираемся в лимузин, папа получил его от фюрера в подарок на Рождество. Бронированный, с пуленепробиваемыми стеклами. А как же малыши в другой машине, у которой нет таких прочных стекол? Мама сидит рядом и тихо плачет. Папа молчит, водитель тоже. Мы не выходили на улицу целых три дня, с того самого ночного переезда в город. И только сейчас видим, как здесь все разрушено. Одни руины кругом, в домах огромные проломы, а толстые стены вот-вот обрушатся. На каждом шагу горы мусора. Асфальт изрыт воронками от гранат. А там что? Вон там – мертвый человек? Мама не отвечает. Но тот безжизненный мешок действительно похож на мертвеца. Конечно, если ни разу в жизни не видел покойника, трудно сказать наверняка. Но мы уже проехали.

Сворачиваем на Фосштрасе. Раньше весь этот короткий путь мы проделывали пешком. Останавливаемся. К счастью, по дороге не попали под обстрел. Папа выходит первым, водители несут чемоданы. Малыши быстро вылезают из второй машины, кажется, они всю дорогу проплакали. Ко мне подбегает Хайде и спрашивает:

– Что там за ямы были на улице и кучи камней? Это стройка?

– Видимо, да.

– А где же тогда строители?

– Наверно, закончили работать. Ведь уже пять часов. И вообще воскресенье.

Хайде берет мою руку и больше не отпускает, все следуют за папой. Кругом одни развалины. Мы находим вход и лестницу вниз, в подвал. Хотя нет, в бункер.

Тут четыре крохотные комнаты без окон. А дома почти сорок. Даже с картоном в окне, все равно лучше. Тут вечная темнота, если не включать свет. Тут ни одного солнечного лучика, ни одной щелки, через которую бы пробивался день. Тут не слышно, как поют птицы. И воздух неподвижный, хотя работает кондиционер. Эти комнаты для нас с мамой, папа направляется дальше по коридору. Говорит, надо спуститься вниз. Но ведь мы и так уже глубоко внизу. Оказывается, есть еще один этаж. Там папин кабинет. И долго нам здесь сидеть?

Все наперебой задают вопросы:

– А няня сюда придет?

– А учительница?

– А где она вообще?

– И почему мы не взяли с собой ничего на ночь?

– Почему никаких вещей не нужно?

Ведь они, судя по всему, нам понадобятся. Мама не знает, что ответить. Укладывает малышей, эту ночь придется спать в майках, с нечищеными зубами. Как мы опустились! Теперь у нас нет даже собственных кроватей, только специальные для бомбоубежищ. Неудобные, двухъярусные, как у маленьких детей, но для других в такой каморке нет места. В Ланке был лес, озеро и много зверей. Пусть не всегда все замечательно, потому что в Ланке мы то и дело натыкались на женские вещи. Раз даже нашли помаду такого цвета, какого ни разу не видели на маминых губах. Тогда-то мы и догадались, что папа ездил в Ланке не один, как рассказывал. В Шваненвердере женщины тоже появлялись, но там они посещали папу как официальные гости. На самом деле в Шваненвердере было лучше всего: мы даже школьных подруг к себе приглашали. А еще катались на лодках и учились плавать. Зато в городе у нас самые красивые комнаты, и, живя там, мы часто видели папу, даже днем. Он ходил с нами гулять и всякий раз что-нибудь покупал. Городская квартира прямо-таки завалена игрушками, в детской не все помещаются. Здесь у нас ничего нет. Пирога и то не дали. Сегодня опять ничего хорошего.

Мама вышла, слышно, как она с кем-то болтает в коридоре. Дверь только прикрыта, и голоса становятся все громче и громче. Говорит мужчина, но не папа. Голос знакомый. Дверь толкают, толкают носом, и неожиданно в спальню пробирается маленькая черная собака – да это же Коко! В следующую секунду перед нами вырастает господин Карнау. Мы сразу его узнаем, хотя он с головы до ног перепачкан. Волосы всклокочены, одежда разодрана. Карнау сразу подходит к кровати и смеется, глядя на наши радостные лица. Как он здесь оказался? Из-за нас? Что он делает в бункере? Работает?

Господин Карнау готов рассказать, как сюда попал, но для начала хочет умыться. Коко прыгает ко мне на кровать, и тут же Хельмут и Хольде сверху протягивают руки, стараясь его погладить. Пес отчаянно вертит хвостом и уже разворошил все постельное белье, лижет мне лицо, просит, чтобы его почесали. Господин Карнау возле умывальника оттирает шею. Как ему удалось пробраться к нам, в Берлин?

– Вы не поверите, на самолете.

– Неужели в городе еще действует аэродром?

– Нет, конечно нет. Мы приземлились на Курфюрстендамм. Маневр, если честно, довольно рискованный, у меня даже живот подвело.

– Мне тоже всегда становится плохо в самолете.

А Хедда говорит:

– Тогда мы, наверное, твой самолет видели. Совсем недавно, после обеда. Ты сидел в самолете, да?

– Если это был маленький самолет, тогда вполне возможно. А видели, как я махал вам рукой?

– Нет, не видели. – Хедда смеется.

Господин Карнау причесывается, а Хольде спрашивает:

– Откуда такая грязь?

Карнау отвечает:

– Над городом висит облако пыли, да еще на каждом шагу завалы, через которые нужно карабкаться, если хочешь продвигаться вперед. Тут не мудрено перепачкаться, как ребенок.

Коко обнюхивает нас и лижет – признал, хотя прошло уже много времени с тех пор, как мы в последний раз виделись с ним и с господином Карнау. Хильде хочет знать, чем господин Карнау все это время занимался.

– Сначала вы расскажите. Как вообще дела?

– Очень хорошо.

– Вы тоже только что приехали?

– Да, пару часов назад.

– А до этого были в Шваненвердере?

– Да. А потом здесь, в городе, на Герман-Геринг-штрасе. Но только три дня. В Шваненвердере было замечательно.

– Но не так замечательно, как раньше.

– Почему?

Хольде не знает, что сказать. И встревает Хельмут:

– Там ходили толпы народу.

Хайде тоже вспоминает:

– А по вечерам иногда выключался свет, во всем доме. Раз мы даже страшно перепугались.

Ни мамы, ни папы не было. И вдруг наступила полная темнота, хотя до выключателя никто не дотрагивался.

– И вы остались без электричества?

– Да, вроде того. А папа вернулся домой очень поздно.

Господин Карнау умылся, теперь он такой же, как раньше. Еще чистит щеткой брюки и наконец-то присаживается к нам на постель. Говорит, что сегодня после обеда был в зоопарке.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю