Текст книги "Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– А вы знаете, откуда взялось слово compagna,компаньон, товарищ? – спросил Барлоццо, взяв новый хлеб и отломив большой ломоть, – Из латыни. «Сот» значит «с», «рап» – «хлеб». Компаньон – это тот, с кем мы переломили хлеб.

Все мы подняли свои стаканы, передали друг другу куски хлеба, обмакнули его в остатки соуса. Аминь.

После ужина джентльмены пожелали посидеть и покурить, уткнув носы в траппу. А мы с Флорианой решили прогуляться к теплым источникам, в которых каждое утро купались с Фернандо. Мы положили в бумажный пакет горсть бискотти, пакет спрятали в сумку для покупок вместе с маленьким покрывалом и полотенцем для ног; проверили батарейки в карманных фонариках, сбросили сандалии и заменили их резиновыми сапожками, найденными в сарае. Укутавшись шалями, мы покинули Фернандо с Князем.

Быстро холодало, и мы хихикали, вздрагивая и признавая, что мы – siamo due matte,две сумасшедшие, раз выбрались из дома среди ночи. Я чувствовала, как она радуется этой чуточку безумной эскападе, и оттого наслаждалась еще сильней. По дороге мы заговорили о «Приключениях Гекльберри Финна». Я восхитилась, представив, как эта шестидесятилетняя тосканка с прерафаэлитскими кудрями читает насквозь американскую авантюрную историю.

– Знаешь, Чу, мне всегда хотелось построить вот такой плот и плыть по такой вот реке – самой большой на свете, – приставать к пустынному берегу в лесу, разводить костер, жарить панчетту и есть прямо со сковородки. Come si dice pancetta iv Inglese?Как сказать pancetteпо-английски? А, бекон. Certo Sarebbe belissimo!Это было бы прекрасно!

У источника мы поводили фонариками, выбрали подходящее место, скинули сапожки и сели, опустив ноги в теплую бурлящую воду. Теперь, когда ноги были в тепле, холод чувствовался еще острее, и Флори потянулась за одеялом. Закутав им плечи, мы сидели, беседуя о главных книгах нашей жизни. Флори, несмотря на любовь к «Гекльберри Финну», сказала, что из «иностранных» книжек ее любимые – «Мадам Бовари», «Дэвид Копперфильд» и «Анна Каренина». Особенно «Анна Каренина».

– Ах, как бы мне хотелось встретить такого мужчину, как Вронский! В нем что-то опасное. Опасность в том, что никого, кроме него, быть не может. Ты меня понимаешь?

– Думаю, да, – ответила я, не сомневаясь, что поняла.

Фонарики разрядились. Мы, по-прежнему завернутые в одеяло, откинулись назад, приминая траву и колючие стебли тимьяна, устроились, обратив лица к луне. Разорванные ветром облака быстро проплывали вокруг светила – так быстро, что казалось, мы тоже плывем на спине по небу. Свобода.

Флори села и вытащила ноги из прудика, присела на корточки, опустила в воду ладони, не отрывая взгляда от луны. Дежавю из каких-то давно забытых времен.

– Я знавала одну женщину, похожую на тебя, – сказала я.

– Ты хочешь сказать, я похожа на американку? – хитро покосилась на меня Флори.

– Не совсем так. Я только раз видела ту женщину. Наверное, мне было лет восемь или девять. Мы гостили у друзей или дальних родственников моей бабушки. Они жили на побережье Лигурии под Генуей. Думаю, мне там не слишком нравилось. В общем, я как-то бродила по берегу у их дома и увидела женщину, которая пекла картошку в костре из плавника. На ней было несколько длинных юбок и множество шалей и шарфов. Она мне улыбнулась, и я присела на песок рядом с ней посмотреть, что она делает. Она вытащила из кармана серебряную фляжку, перевернула мне руку ладонью вверх и, налив в нее темно-зеленой жидкости, поднесла ладонь мне к губам. Так же ловко налила немножко в свою морщинистую ладонь и слизнула, прикрыв глаза и улыбнувшись. Я сделала так же. Сперва мне показалось, что это гадость, как лекарство от живота, но, проглотив и распробовав, я тоже улыбнулась. Так я познакомилась с оливковым маслом.

Флори все склонялась над водой, и, рассказывая, я обращалась к ее профилю с прикрытым глазом. Теперь она открыла глаза, обернулась ко мне, вытянула ноги и оправила юбку. Сморщив губы в ласковой улыбке, попросила:

– Продолжай. Расскажи еще.

– Ну, картофельная дама сидела на корточках, как ты только что. Из-под ее юбок виднелся тяжелый резиновый сапог. Она то смотрела в огонь, то вставала, чтобы поправить камень или подбросить в костер просоленного морем дерева, а когда картофелины зазолотились, перевернула их и окропила оливковым маслом. Из своих волшебных тайников извлекла немного соли и посыпала в огонь, из которого вырвался язык пламени. Потом она насадила пару картофелин на прутик и подала мне. К тому времени меня уже трясло от голода, и я их съела, обжигаясь, упиваясь их вкусом и вкусом минуты, с каким-то небывалым аппетитом. Мне хотелось стать ею. Хотелось стать женщиной на берегу. Хотелось таких же юбок и платков, таких же шарфов, такую же серебряную фляжку. Мне хотелось готовить картошку вкуснее шоколадного торта. Она, больше кого-либо другого, помогла мне увидеть себя. Иногда мне думается, та картофельная дама была сном, призраком в красном одеянии, явившимся передать мне великую тайну: что жить минутой и радоваться тому, что есть сейчас, – лучшее в жизни. Но она была настоящей, Флори. И, вспоминая ее сейчас, я понимаю, что, наверное, у нее были свои беды. Но дело было в том, как она сумела отстранить эти беды, как она извлекла красоту из того дня, ловко, как фляжку из кармана. Она подарила ее мне. Она сделала счастье делом выбора.

– Ты думаешь, это правда? Что счастье – дело выбора?

– По большей части так и думаю. Во всяком случае, чаще, чем это понимает или в это верит большинство из нас.

Деревенские колокола прозвонили полночь, и мы, как Золушка, заспешили, собирая вещи и натягивая сапоги. Мы смеялись всю дорогу, пока карабкались по скользкому откосу, подтягивая друг друга на крутизне. Мужчин мы нашли на террасе. Они сидели лицом друг к другу. Князь давал урок астрономии сонному Фернандо.

– Я вижу, все на месте, так что я пошла наверх спать.

Флори хихикала совсем по-детски, пока долговязый Князь распрямлялся, собираясь ее проводить, их b иоппа notte, notte ragazzi, notte tesoriзвенели в черной ветреной темноте. Обхватив себя за плечи, чтобы согреться, я стояла, размышляя, как похожи мечты разных людей – разбить лагерь на берегу Миссисипи или плескаться в этрусском пруду – и что аромат жарящегося бекона может походить на аромат картошки и морских водорослей в дыму костра над запахом дикого моря и хриплыми стонами волн, шуршащих о камни, волн, набегающих все выше на песок в поисках края земли. В поисках покоя. И нам тоже нужен покой.

Скъячатте тоскана

Тосканские лепешки (или плоские хлебцы)

На две 15-дюймовые лепешки:

1 чайная ложка активных сухих дрожжей или 1,5 маленькой плитки свежих дрожжей;

1 чайная ложка без верха темного коричневого сахара;

2,75 чашки теплой воды;

0,5 чашки оливкового масла «экстра вирджин»;

3 чайные ложки мелкой морской соли;

6,5 чашки обычной пшеничной муки;

1 чашка желтой кукурузной муки мелкого помола;

2 столовые ложки свежих листьев розмарина, истертых в порошок; грубая морская соль (по вкусу); оливковое масло «экстра вирджин» для смазки сковород, спрыскивания и для смазки готовых лепешек.

В большой миске с теплой водой размешать до растворения сахар, добавить дрожжи. Накрыть пластиковой крышкой и оставить на 10 минут для активизации дрожжей. Смешать масло с солью и вылить в миску с дрожжами. Начать замешивать муку по чашке зараз, каждый раз хорошо перемешивая. Добавить кукурузную муку всю сразу и месить до образования мягкого сухого теста. Если тесто получилось липким, добавлять муку по столовой ложке. Выложить тесто на присыпанную мукой поверхность и месить еще десять минут. Положить тесто в чистую, слегка смазанную маслом посуду и обернуть полиэтиленом. Оставить тесто подниматься на час или до увеличения объема вдвое.

Сильными ударами выпустить из теста воздух, разделить тесто на две части и распределить каждую половину по дну смазанной маслом 12-дюймовой сковороды, присыпанной кукурузной мукой. Тесто будет немного сжиматься, но не поддавайтесь искушению использовать скалку. Кончиками пальцев распластайте тесто до краев сковороды и оставьте постоять. Вернитесь через несколько минут и снова распластайте его до краев. К этому времени тесто разойдется и станет послушнее. Накройте подготовленные schincciateчистым кухонным полотенцем и оставьте подходить на полчаса. За это время прогрейте духовку до 450 градусов.

Теперь прижмите тесто кулаками, сплющивая его и оставляя на поверхности вмятины. Спрысните schiacciateоливковым маслом, которое соберется во вмятинах, посыпьте розмарином и, если хотите, морской солью. Выпекайте schiacciate20–25 минут, или пока они не станут темно-золотистыми, затем переложите на решетку и дайте остыть. Кулинарной кисточкой смажьте еще горячие свежеиспеченные хлеба маслом.

Подавать теплыми или комнатной температуры. Традиционно schiacciateне режут ножом, а ломают и передают вокруг стола из рук в руки.

4. Ты не матрас ли набиваешь розмарином?

Левая. Вечно левая. Отражение политических симпатий этой части Тосканы, рука Барлоццо искусно, как дирижерская палочка, размеряет его речь.

–  Siamo un ро rossi qui.Мы все здесь немножко красные, – заметил Барлоццо как-то вечером по пути в бар.

Он имел в виду коммунизм. Симпатии к красным в политике укоренились здесь после Первой мировой, когда contadini,крестьяне, вернувшись домой, нашли Тоскану еще беднее, чем оставили. Раскол между «иметь» и «не иметь» становился все глубже и шире, и наконец нищета стала жестокой, как чума. Люди умирали от голода, словно война еще продолжалась. Политические партии, выросшие на этой нищете, требовали права на работу и еду, как и подобные им партии в России. Так здесь понимали «красных». И понимают до сих пор.

После Первой мировой государство строилось и перестраивалось, изобретало замечательные с виду системы, некоторые даже осуществились и работали, давали облегчение. Но усилие былослишком слабо, слишком плохо подходило к тому, что оставалось для работающих на земле, в сущности, средневековым рабством. Знать по-прежнему заключала с неграмотными крестьянами контракты, требовавшие отдавать 70, а то и 80 процентов урожая, при этом землевладельцы прекрасно сознавали, что обрекают крестьян на голод. Для крестьянских детей образование запрещалось – не только потому, что и детские руки могли работать, но и потому, что невежество обеспечивало еще одно поколение безропотных работников. Господа, храня обычай семи– или восьмивековой давности, разъезжали на холеных крымских гунтерах в богатых одеждах и покупали на полученную прибыль новые земли. Вечно новые земли, не думая об улучшении орудий труда или обновлении домов, где крестьяне жили рядом со скотом. Промежуток мира между двумя войнами был так краток, что перемены едва успели начаться. Зато позже левые партии набрали силу.

Знать осталась знатью, но местные законы твердо потребовали от нее реформ. Доля, причитавшаяся крестьянину, увеличилась, острие нищеты немного притупилось. Недостаточно и слишком поздно; многие крестьяне давно бежали на север в лихорадочной тоске об индустриальной нищете. Заработок, которого только-только хватало, чтобы прокормиться и заплатить за жилье, считался великой благостыней, и назад они не оглядывались.

Рассевшись на каменной стене пьяццы, поставив рядом кувшин вина, мы втроем до заката толковали о политике. Князь перевел разговор на сегодняшний день:

– Новые проблемы – всегда счастье. И поэтому бегство продолжается, прямо здесь и сейчас, в деревне. Крестовый поход i progressisti.

Кудрявый дымок венком окружил его светлую седую голову.

Более шумная из двух сект Сан-Кассиано, i progressistiстремглав рвутся в будущее, стучат кулаками и вопят «basta»,требуя прогресса, как новой порции джина. Более мягкие голоса другой секты, i tradizionalisti,хранят обычаи, говоря, что настоящий прогресс – отступление на несколько шагов в прошлое.

Живущие в деревне i progressistiхотят продать свои ветхие домики с красными крышами, теснящиеся на узких извилистых улочках. Нам с Фернандо эти домики – стойкие наперекор всему, вечно клонящиеся и не падающие, – представляются прекрасными, мы хотели бы купить такой. Но деревенским больше по нраву многоквартирные желтые и розовые «палаццо» из цементных блоков, дожидающиеся на окраине под холмом. Не придется больше таскать дрова вверх по лестнице и спускаться вниз с мешком золы. Только усердные, бесстрастные газовые горелки. Они мечтают о встроенных, отделанных пластиком шкафах вместо своих кладовых с полками из вишневого дерева, огромных и глубоких, как пещеры. Им нужны мойки из нержавеющей стали, а не мраморные раковины, вытертые до гладкости шелка поколениями отскребавших их женщин, фальшивые солнца, свисающие с потолка, вместо грубоватых, ручной работы железных фонарей, которые сто лет назад выковал для всей деревни дед Бьяджотти.

Что касается progressisti,все еще живущих в деревне и обрабатывающих господскую землю, они ждут не дождутся, когда выберутся из-за своих свободных от арендной платы, метровой толщины стен, в которых восемь месяцев в году стоит мороз и в которых когда-то уживались в заботе друг о друге три-четыре поколения семьи. Но тех величественных семей больше нет. Старые умирают, молодые бегут, и остаются только те, кто слишком стар для бегства и слишком молод для смерти, только они остаются в старых промороженных стенах.

Теперь за работу на земле причитается ежемесячная выплата плюс приличная доля в урожае. И вот прогрессисты говорят, что они достаточно богаты, чтобы купить кусочек желто-розового дворца, где мобильные телефоны принимают четкий сигнал,где больше розеток для телевизоров и меньше окон, которые приходится мыть. Впрочем, прогрессистов соблазняют не только электронные забавы и прямые гладкие стены. Это старая заноза.

–  Е la scoria della mezzadria.Это грязь, оставшаяся от системы исполья, – говорил Барлоццо, когда на пьяццу вышла Флори с тарелкой, прикрытой кухонным полотенцем.

Она подошла на цыпочках, одними губами выговорила «scusatemi»,словно опоздала на второй акт «Мадам Баттерфляй». Барлоццо встал, приветствуя ее, перенял тарелку и пристроил на каменной стене рядом с нашим вином, поцеловал руку и уступил свое место. И, почти не прерываясь, продолжал, обращаясь к нам:

– Им стыдно, что они все еще испольщики у знатных господ, стыдно кланяться им, снимать перед ними шляпу. Они теперь не с гордостью, а с озлоблением оставляют корзины лучших окороков и самых крупных трюфелей у их блестящих дверей. Ежемесячный чек слишком тонок, чтобы скрыть историю рабства.

Фернандо, уверенный, что на тарелке нас дожидается что-то изумительно вкусное, приподнял полотенце, открыв похожую на торт головку pecorino.Он отрезал тонкий, совсем тонкий ломтик ножиком, который Флори положила на край тарелки. В карманах ее свитера нашлись бумажные салфетки. Не сводя глаз с Князя, она достала их и, подкладывая под каждый отрезанный Фернандо ломтик, стала передавать нам. Понемногу головка на тарелке уменьшалась, и к нам безмолвно, с равномерными паузами, переходили новые порции.

– Традиционалисты качают головами. Кто-то живет в деревне, кто-то на земле, но никто из них не хочет переселяться в желто-розовые дворцы. Они говорят, что жизнь была лучше, когда жилось труднее. Они говорят, еда вкуснее, когда наголодаешься, и что нет ничего чудеснее, чем видеть каждый закат и каждый рассвет. Они говорят, что такой и должна быть жизнь: работать до пота, есть свою долю и спать как дитя. Говорят, что не понимают, зачем копить вещи, которых нельзя съесть, выпить или носить на себе. Они еще помнят времена, когда копить – означало набрать три мешка каштанов вместо двух. Они говорят, их соседи потеряли умение чувствовать и воображать – а некоторые и любить. Они говорят, каждый из нас обладает всем и ничем, а потому единственное наше дело – попытаться понять ритм вещей. Свет и тьму. Времена года. Жить благородно в довольстве и в нужде. Принимай то и другое, иначе лишишь себя половины жизни. Они говорят, каждый, кто перебрался жить в желтые и розовые дворцы, дожидается смерти, а тем временем смотрит все эти дегенеративные передачи, где танцуют девицы и выступают мужчины в плохо сделанных париках, и называет все это «отдыхом». Праздность и достаток слились в единое чувство, которое начинает слишком походить на беспечность. Вся эта праздность, весь этот достаток. Чего от них ждать, как не беспечности.

Барлоццо назвал беспечность – sprezzatura.Резкое слово. Оно означает овладение чем-либо – искусством или жизнью – без усилий и настоящего труда, что и дает в результате беспечность.

– Традиционалисты, прогрессисты… ба! Пожалуй, важно только одно – чтобы наших жизней хватило на весь наш срок. Знаете, чтобы жизнь продолжалась, пока не кончится, чтобы все ее части были равны, как когда последним куском хлеба подбираешь последнюю каплю масла на тарелке и запиваешь последним глотком вина, – вставила Флори.

Князь поднялся и подошел к Фернандо, положил руку ему на плечо и переводил взгляд от меня к Флори и снова ко мне.

– Вы с Флори – одной породы, Чу. Но еще больше ты походишь на мою мать. Ей тоже трудно жилось.

– Не думаю, что мне трудно живется!

– Конечно, нет. Пока нет. Ты ведь скрашиваешь время. Так же скрашивала его моя мать. Жизнь была для нее слишком яркой, слишком большой и далекой, и она прищуривала глаза и сокращала шаг. Она, как художник-импрессионист, сглаживала углы, сквозь прикрытые веки видя все размытым и окруженным сиянием. Видела жизнь как при свете свечи. Она, кажется, почти всегда блуждала в каком-то прекрасном далеке. Глубоко прятала свои тайны. Как ты. И она думала, что все можно разрешить куском хлеба. Как ты.

– Это верно, что она видит вещи по-своему.

Фернандо рассказал им историю про нас с Эриком. Я как-то везла его в школу по шоссе Рио-Американо в Сакраменто. Мы знали наизусть каждый поворот дороги, и, заметив в ста ярдах впереди новую вывеску, я подтолкнула Эрика локтем: «Смотри, милый, новая французская булочная». Так я прочитала четыре ярко-красные светящиеся буквы «Pain» – «Хлеб». «Мам, там написано „pain“ [2]2
  Pain – хлеб (фр.),боль (англ.).


[Закрыть]– „боль“. Это новая больница, мама», – возразил мне сын.

Фернандо не из тех, кто портит хороший рассказ ради строгой правды. Он приукрасил историю, и они с Князем дружно захлопали в ладоши. Дождавшись, пока они уймутся, я спросила Барлоццо:

– Что вы знаете о моих тайнах?

– Если бы я о них что-то знал, они бы не были тайнами, верно? Могу только сказать, что люди с тайнами обычно узнают друг друга.

– Значит, раз вы распознали мои тайны, у вас они тоже есть? Так?

Флори вскинула голову, но быстро скрыла замешательство, потянувшись к блюду, на котором уже ничего не осталось, кроме крошек и серебряного ножика.

– Так. И хватит об этом пока.

– Ладно. А насчет того, что я стараюсь решить все хлебом, – ну, по-моему, что бы там ни было, а кусок хорошего хлеба не помешает. Кстати, о хлебе. У меня опять вышел весь розмарин. Вы не принесете мне еще?

– Ты не матрас ли набиваешь розмарином? Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так сходил с ума по этой травке, – съязвил он.

– Может, это потому, что я скучаю по морю. Розмарин – роза моря. Трава у старого целебного источника немногим хуже, чем кусты в корке соли, растущие у Средиземного моря.

– Я принесу тебе розмарина на дюжину матрасов и с удовольствием съем сколько угодно твоих экзотических ужинов. Но, пожалуйста, всегда пеки для меня лично обычный простой хлеб. И ставь для меня на стол стакан вина и кувшинчик масла.

Похоже, пора мне последовать примеру Флори: научиться уравнивать между собой все части – хлеб, масло и вино.

5. Положите цыпленка на сковороду поверх турнепса, картошки, лука, лука-порея и моркови…

Иногда по утрам мы отказываемся от прогулки вниз к теплым источникам и вместо нее обходим деревню, добираясь к прежней «терме» – спа. Само слово «спа» – латинское сокращение от «salus per aquam», «здоровье через воду». Заглядывая в развалины залов, где некогда отмокал Медичи, мы гадаем, верны ли сведения деревенской разведывательной сети. Крупная реконструкция спа, затеянная флорентийской корпорацией, безусловно, изменит колорит деревни – соблазненной стилягами и болящими, которые явятся сюда в надежде на возрождение своих артритных пальцев и ноющих спин. Сонная деревушка проснется, но вряд ли от поцелуя прекрасного принца.

Яукрадкой оглянулась на моего собственного прекрасного принца. Мы шли молча, погрузившись каждый в свои размышления. Но что это? Что это за долгая медлительная дрожь охватила меня? Неужели в ней виноват зябкий ветерок, норовящий сдуть лето? Или рука мужа, на ходу задевшая мое бедро? Я вспыхнула, когда он чуть задержал руку, и он поцеловал меня, и я с удовольствием ощутила на его губах вкус кофе, молока и хлеба и нерастаявшие крупинки сахара. Он на вкус – как хороший кулич кугельхопф. Как у него это получается? Почему у меня от него кружится голова? Может, дело совсем не в нем, может, это повышенное давление? Как же я не подумала. Наверняка так и есть. Повышенное давление вызывает озноб. Или это гормоны прихлынули и отхлынули шутки ради? Или это Фернандо? Я решила, что это он, но сомневаться – просто ужасно. А еще ужаснее, что этот человек так же умело наводит на меня дрожь совсем иного сорта.

Я в саду, вожусь с курицей, готовлю ее, как, по словам Флори, готовила на воскресный обед ее мама. Делаю все, как она научила: положи курицу на сковородку на подложку из турнепса, картошки, лука-порея и моркови… На этом ее инструкция оканчивается, и я продолжаю по своему усмотрению. Я положила внутрь птицы горсть чеснока, раздавив зубчики прямо в кожуре, смазала снаружи оливковым маслом и украсила толстой веточкой свежего розмарина. Примерно через час в горячей дровяной печи кожица стала хрустящей и смуглой, по ней золотистыми ручейками стекал сок. Я переложила курицу пока в длинную глубокую нагретую тарелку. В доме поставила сковородку на большой огонь, в поскребыши запекшихся овощей и сок на сковородке плеснула белого вина, которое превратило сок в соус со вкусом субботней ночи и воскресного дня. Я добавила в соус хлебные корочки, оставила их на несколько минут пропитаться, а тем временем подогрела полчашки vin santo(святого вина), подкинула в него горсточку сочных дзибибби, изюмин с острова Пантеллерия, соседа Сицилии. Дикий латук, уже вымытый, обсушенный и завернутый в кухонное полотенце, дожидался в холодильнике. Я открыла белый совиньон из Кастелло делла Сала и поставила бутылку в ведерко со льдом.

Моне влюбился бы в стол на нашей террасе, украшенный кувшином с маками и лавандой, свечами, укрытыми от знойного девятичасового ветра в старом корабельном фонаре. Я позвала прятавшегося где-то наверху Фернандо. Я выложила на сервировочные тарелки холодный латук, полила его соусом, сверху положила хлеб, посыпала его теплым, набухшим в вине изюмом и, наконец, увенчала все творение цыпленком. Я умирала от голода.

Я подошла к лестнице и крикнула наверх:

– Фернандо, la сепа е pronta,ужин готов!

Я разлила вино и стояла на террасе, прихлебывая из стакана, подбоченившись, любуясь вечерней землей. Фернандо все не было. Я вышла в сад и крикнула в открытое окно:

– Фернандо, ты спустишься со мной поужинать?

Кто-то, только не Фернандо, высунулся из окна гостевой комнаты. Я и в темноте узнала его. Или скорее ощутила присутствие старого знакомого, мистера Ртуть. Одышливый тип, так часто вселявшийся в моего муженька в Венеции, выследил нас и в Тоскане.

–  Non ho fame.Я не голоден.

Ртуть никогда не хотел есть.

– Может, спустишься хоть составить мне компанию? Цыпленок на вид – объедение. Ну, выпей хоть стакан вина с хлебом. Спускайся, поболтай со мной.

Я перепробовала все кнопки, которые срабатывали прежде, но ничего не помогло.

Он искусно выдержал театральную паузу, наращивая напряжение. Потом я услышала на лестнице шаркающие шаги. И поспешно хлебнула вина. С первого взгляда я увидела в нем янычара, объявившего войну своей звезде. Начал он с заявления, что уход из банка не принес ему покоя, которого он искал. Он оплакивал потери: надежность, положение, статус.

– И в этой дыре я думал обрести безмятежность! – заключил он.

Мне хотелось сказать, что безмятежность – не географическое понятие, что если в нем не было безмятежности в Венеции, откуда ей взяться в Тоскане. Но я промолчала. Я только смотрела на него в немом удивлении, и в памяти у меня мелькали великолепные картины последних недель и месяцев. Он сообщил, что чувствует себя ограбленным. Он произносил обвинительную речь, стоя почти вплотную ко мне.

– Это я тебя ограбила? – осведомилась я.

Я тоже успела вскочить на ноги.

– Ну конечно ты. Без тебя это было бы невозможно. Это ты заставила меня поверить, что я могу вырасти в нечто непохожее на доброго старого Фернандо, – сказал он, уже приготовившись принять ласковые утешения.

– Добрый старый Фернандо был лучшим из людей, каких я знала. Не оставляй его за спиной. Возьми его с собой и наберись терпения. Вместо того чтобы высчитывать, кто у тебя что украл, смотри, не обокрасть бы себя самому! Ты воруешь у себя время, Фернандо. Как ты заносчив! Тратить время на разговоры в такой вечер – как будто это кислая вишня, которую можно, едва надкусив, выплюнуть в грязь! Всякий раз, когда ты окунаешься в прошлое, ты теряешь время. У тебя его так много, что не жалко, любовь моя?

Он что, ждал, что какая-нибудь турецкая фея выведет его на дорогу из дремучего тосканского леса? Разве не потому он решился на побег, что устал вечно идти по указке? Но до Фернандо, погруженного в меланхолию, сейчас ничего не доходит. Я знаю, эта меланхолия – жажда утешения, но при всем моем сочувствии оно сейчас не поможет. Этот его покой выстроен из соломы. Малейшее колебание внутреннего состояния – и постройка рушится. Как плавучее гнездо морской птицы, захлестнутое волной, погружается в горькую пучину.

– Что ты вечно изображаешь, будто падаешь в пропасть на краю земли? Ты что, не слыхал: земля круглая, так что, когда тебе покажется, что падаешь, перекатись и вставай, как все люди, – Я уже орала.

Он меня не слышал. Я вытащила томик Андре Жида и прочла:

– «Тот, кто хочет открыть новые земли, должен приготовиться очень долго плыть по морю».

Он отвечал, что это чушь собачья, вопя, что всю жизнь провел в море, а теперь еще дальше от земли.

– И, по-твоему, я должна признать свою вину, когда ты уволился с работы, даже не спросив меня, когда ты сам так спешил купить этот дом и «начать сначала»? Тебе проще забыть об этом и позволить мне терпеть твое нытье? Вот чего стоит быть твоей женой? Не знаю, смогу ли заплатить. Не уверена даже, что мне хочется платить!

Я заметила, что говорю все это на беглом, пылком итальянском. И со свежим, едким красноречием. Я была Анной Маньяни и Софи Лорен. Из какого-то закутка в глубине души я с изумлением наблюдала за другой женщиной, которая кусала кулак, топала ногой, встряхивала волосами. Неужто это я так бранюсь? С таким наслаждением выплескиваю все накопившееся за три года, за сто лет проглоченных шипов. Да, это я. Крошечная я, которая только плачет, когда ей больно, или улыбается и говорит что-нибудь глубокомысленное и утешительное тому, кто оказался рядом. Мне нужен был другой язык, чтобы вырваться за установленные самой себе рамки, сбросить личину хорошей девочки.

Я ушла.

Я ушла из дому. Было начало одиннадцатого. Луна еще не взошла, а мне вдруг захотелось есть. Зря я не поела цыпленка.

Я вопреки жаре дрожала, как в ноябре, а платье с розовыми и оранжевыми цветами было таким тонким. Почему-то мне почудилась связь между цветами и холодом. Сперва я направилась к Челле, но, передумав, резко забрала налево, по крутой песчаной тропинке к одному из теплых ключей. В темноте, без сапог, я поскальзывалась и спотыкалась. Присела ненадолго на скальный выступ и почувствовала, как подступают слезы, но злость помешала им пролиться. Цепляясь за куртинки полевых цветов по сторонам тропинки, я влезла назад, на холм. Стебельки были хрупкими, но я не сомневалась, что меня они выдержат. Прав на вождение машины в Италии у меня не было. А были собственные сильные ноги и сандалеты с ремешками, больно натиравшими между пальцами. Кошелек я забыла. Да и денег в нем было немного. Кстати, о потерях. Полезла в карман платья и вытащила бумажку – 5000 лир. Что бы я ни надумала предпринять, придется обходиться этим. Я тяжело, быстро зашагала к трассе 321 на Пьяццу. Шесть километров по дороге под звездами. Субботняя ночь в Тоскане. Кроме нескольких проехавших машин, я повстречала только молодого серого лиса. Я шла быстро, словно направлялась к определенной цели, но идти мне было некуда. Я знала, где живет Барлоццо, где живет Флориана, но деревня была не из тех, где можно заглянуть к соседу в половине одиннадцатого, если за тобой не гонится медведь. Разве что в бар. Понимая, что Фернандо первым делом станет искать меня там, я свернула в обратную сторону.

Пьяцца еще меньше Сан-Кассиано – вся деревенька начинается и кончается на одном изгибе дороги. Но в ней была osteria,и, проходя мимо, я увидела людей, еще ужинавших за столиками. Вошла, подошла к стойке бара, заказала эспрессо и попыталась завязать разговор с padrona,но ей в одиночку приходилось подавать, убирать, а может, и готовить, так что она ответила только улыбкой и bona serata.Добрый вечер. Поздновато для вечера, подумала я, выходя снова на дорогу. И увидела медленно подкрадывающийся темно-синий «БМВ». Я знала, что он беспокоится. Он меня еще не видел, и я могла бы поиграть в прятки, но не стала. Я вдруг соскучилась по нему. Я знала, как все трудно. Знала, как трудно может стать дальше. Я шагнула к дороге и притворилась, будто голосую. Он остановился и открыл дверцу.

– Что бы ни случилось, какие бы глупости я ни вытворял, обещай, что никогда больше этого не сделаешь, – сказал он.

Я обещала, ведь я сама на это подписалась. Я сознавала, что подписалась терпеть хныканье, ртутные переливы настроения, той же крупной росписью, которое давала мне право на все хорошее в нем. Однако я устала запаковывать и распаковывать душу. Эти его кризисы, почему-то представлявшиеся изменами, опустошали меня. И мне приходилось бороться с этим опустошением, чтобы вспомнить, как он устроен. Все его поступки – выражение его характера, единого, как плоть и кровь. Кроме того, Фернандо итальянец, он знает то, чего мне никогда не узнать. Он знает, что жизнь подобна опере – в ней много места для плача и криков и лишь изредка – для смеха. Между актами он говорит, насколько ему лучше теперь, когда он освободился от прежней сонной жизни. Говорит, что главное для него – возможность кричать, и горевать, и иногда смеяться. И самое главное – что он может плакать. Он просит любить его больше за то, что он трудный, чем за то, что он легкий. Мужчина никогда не обратится к женщине с такой просьбой, если не знает, что она уже исполнена. Однако утешать его становится дурной привычкой, в ней есть доля тщеславия, и я понимаю, что должна остерегаться.