Текст книги "Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Я так и не поняла, от удовольствия или от неловкости.

Барлоццо и Фернандо легко сошлись, как и следовало ожидать от Гарри Купера и Питера Селлерса. Барлоццо наставлял Фернандо, как ухаживать за саженцами олив, которые тот высадил несколько месяцев назад, когда мы только решили снять дом. Они обсудили, не разбить ли огород, но Барлоццо сказал, что большая часть земли, примыкающей к дому, расположена на склоне над овчарней, а на клочке земли, где растила зелень его мать, Луччи втиснули уродливое бетонное строение, которое они именовали сараем. Он сказал, что на оставшейся земле уместятся разве что цветочные клумбы. Зато когда Фернандо рассказал, что я упрашиваю соорудить у дома дровяную печь, Барлоццо, чуть изогнув вверх уголки поджатых по-тоскански губ, ответил:

– Я свожу вас к своему другу из Понтичелли. Он сделает план саппа fumaria е la volta,печи и дымохода. А старых кирпичей вокруг столько, что их хватит выложить внутреннюю часть и стены. Скрепим их глиной с песком и…

Он продолжал, тронутый, как мне кажется, восторгом, светившимся в глазах Фернандо. Уж не обрел ли мой муж своего героя? Они, как пара девятилетних мальчишек – таких, какими были мальчишки встарь, – потребовали карандаши и бумагу и уселись, поджав ноги, на пол, трудясь над примитивным чертежом, который вполне мог сойти за первый египетский чертеж времен первых династий.

Мы рассказали Барлоццо, как охотились за общинными печами по всей северной Италии, когда я собирала материал для первой кулинарной книги. Нашими фаворитами стали печи в нескольких маленьких деревнях Фриули – печи, которые по сию пору растапливают в ночь пятницы сухими виноградными лозами и огромными дубовыми поленьями, чтобы начать субботнюю выпечку на рассвете. Мы рассказали ему об официальном maestro del forno,печном мастере, который по общественному и политическому влиянию уступает только мэру. Печной мастер следит за состоянием печей и за расписанием выпечки, которая начинается с рассветом, а заканчивается перед самым ужином. У каждой семьи собственная метка, позволяющая отличить свои караваи, – грубый крест, сердечко или стрела. Их выдавливают на поднявшемся тесте перед тем, как ставить хлеб в печь. Апотом, чтобы не пропал даром убывающий жар после последней выпечки, люди сходятся к печи с терракотовыми блюдами и железными горшками с травами и овощами в вине, или с ногой барашка, или с ломтями окорока, обложенными маленькими лиловыми луковицами и крупно нарезанными стеблями дикого фенхеля, чтобы оставить все это на углях на всю ночь и еще немного подержать в остывшей печи, пока кушанья пропитаются ароматом дровяного дыма. В воскресное утро перед мессой старшие дети из каждой семьи заходят за воскресным обедом. Некоторые, завернув свои трофеи в салфетки, несут их в церковь для благословения.

Загнутые вверх уголки его тосканских губ уже почти превратились в улыбку, и я спросила Барлоццо, нет ли в Сан-Кассиано общинных печей.

– Да были когда-то две деревенских печи. Одна на поляне, где теперь футбольное поле, а другая еще стоит за мастерской по ремонту тракторов на дороге к Челле. Но общими печами перестали пользоваться после Второй мировой войны. А печи поменьше, которые есть почти в каждом дворе, теперь заняты белками или голубями, или же в них хранят инструменты и цветочные горшки, – проговорил он, словно старался припомнить, с каких пор и почему стало так.

Барлоццо предложил, чтобы мы втроем трудились над печью каждое утро начиная с десяти, прерываясь в час на обед и отдыхая в полуденную жару. Нам было удобно, потому что раннее утро хотелось оставить для походов. Впрочем, я подозревала, что Барлоццо все известно и что он учел это в своем плане.

Однажды утром за работой я спросила его, почему бы не завести новую общинную печь, почему бы не затопить ее в субботу утром и не пригласить всю деревню на выпечку.

– Потому что в Сан-Кассиано больше не пекут хлеб. Никто больше не печет. Ни в доме, ни в уличных печах. Почти никто. У нас есть две отличные деревенские пекарни, и нам их достаточно. В наше время у людей хватает других дел. Все это в прошлом, – ответил он.

Это прозвучало повтором давних тирад, которые произносил Фернандо, когда я у нас на кухне пыталась испечь хлеб, или самой скатать пасту, или соорудить шестислойный торт с масляной пропиткой. Он пытался остудить мой пыл теми же аргументами, уверяя, что никто нынче не печет хлеб, не делает десертов и пасты дома. Даже бабушки и старые девы стоят в очереди в магазинах, а потом все утро сидят в кафе за cappuccini,уверял он меня тогда. Неужто это был тот самый человек, который теперь ждет не дождется возможности самому замесить хлебное тесто?

– Зачем же вы помогаете нам с печью, если «все это в прошлом»? – удивилась я.

– Помогаю, потому что вам нужна помощь, – ответил он. – Потому что, насколько я узнал вас обоих, вам как раз больше всего нужно «прошлое». Я надеюсь, что для вас это не просто фольклорная интерлюдия. Надеюсь, что вы прочно стоите на земле. Яхочу сказать: вы пришли сюда из другой жизни и, похоже, хотите попасть в здешнюю, какой она была в девятнадцатом веке. Как будто она еще дожидается вас, как будто это какая-то Утопия. Или, хуже того, как будто это Сибарис. Ну, Утопии здесь нет и никогда не было. А что сталось с Сибарисом, вы, верно, знаете? Прошлое бывает жестоким и трагичным, как и настоящее.

И он ушел так быстро, что мы ощутили холодок на жарком полуденном солнце.

Я не удивилась ни тому, что старый Князь знает греческую историю, ни тому, что он успел заглянуть нам в душу. Он перекрыл все каналы приема, только бросил через плечо «Виоп pranzo,хорошего обеда», уходя напрямик через луг к селению. Вопросы Барлоццо бывали окольными и полными смысла. Он порой острее ятагана, хотя не думаю, чтобы он намеренно причинял боль. Мы поглядели ему вслед и переглянулись в некотором недоумении. Мы нарушили установленные Барлоццо пределы. Правда, сам он иной раз охотился за нами лиса лисой, сам любил рассказывать и проповедовать, наслаждаясь жадными свежими слушателями, но нас не подпускал слишком близко ни к себе, ни к своим воспоминаниям. Он очертил вокруг себя невидимые границы, оставляя нам только то, что лежало за ними.

Мы были разочарованы, но не удивились, когда в четыре часа дня не услышали стука в дверь. Фернандо заметил, что Князь выдержит паузу – un colpo di teatro,ради театрального эффекта. Настал вечер, а мы его так и не увидели и притворялись, будто так и надо. Долго же он заставляет зрителей ждать, подумала я. Мы уже переобувались на террасе, чтобы отправиться в бар на аперитив, когда из-за угла показался Князь.

–  Avete benziпо per la machine?У вас в машине есть бензин?

–  Certo, – ответил Фернандо. – Ма, perchelКонечно, а что?

– Я хочу пригласить вас на ужин.

Мы поехали на юг мимо соседних деревень Пьяцце и Палаццоне. Через двадцать минут Барлоццо, дававший указания с заднего сиденья, сказал: «Eccoci qua,здесь». За поворотом открылось любопытное сооружение.

Наполовину хижина, наполовину ветхий сарай был окружен великолепными зарослями магнолий. Среди блестящих листьев горели гирлянды многоцветных фонариков. Они перемигивались и тихо гудели в темной ночной тишине. Где-то рядом на малом огне сошлись помидоры и чеснок, их аромат смешивался с дымком неярко горящих поленьев. Оставив машину на обочине рядом с грузовиком, принадлежавшим, по словам Барлоццо, поварихе, мы вошли внутрь, сдвинув занавеску из красных пластмассовых бус.

Бильярдный автомат, винные фляги, маленький бар и настой пятидесяти тысяч выкуренных здесь сигарет встретили нас в первом помещении. В нем никого не было. Сквозь еще одну занавесь из бусин мы прошли в зал побольше, с длинными обеденными столами, застеленными клеенкой – со своим узором на каждом. Возвестив о своем появлении кратким «Permesso?Разрешите?», Барлоццо прошел в дверцу на дальнем конце зала, выпустив наружу парное дыхание хорошей кухни. Жестом он велел нам следовать за ним.

На прочном деревянном столе медленными и ритмичными движениями катала пасту хозяйка грузовика – крошечная женщина лет семидесяти, подобравшая пламенно-рыжие волосы под белый бумажный колпак. Ее звали Пупа – Кукла.

Мы прервали заключительную сцену фильма «Хороший, плохой, злой», который показывал потрескивавший маленький телевизор на стене. Барлоццо, словно вошел в церковь под конец мессы, молча дожидался окончания фильма, прежде чем заговорить, и мы, затаив дыхание, замерли у него за спиной. Когда Клинт ускакал в Маремму, Пупа – ни на миг не прекращавшая работы – повернула к нам голову и пожелала доброго вечера.

–  С’е solo ипа porzione di polio con i peperoni, pappа al pomodoro, cicoria da saltare, в la pan-zanella. Come carne c'e bistecca di vitella e agnello impanato da friggere.Остался один цыпленок с перцами, томатное пюре, цикорий соте и хлебный салат. Из мяса – телячий бифштекс и жареная баранина в панировке, – сообщила она нам, не дожидаясь просьбы об ужине.

–  Е la pasta?А паста? – спросил Барлоццо, кивая на тонкие желтоватые полоски, которые она раскатывала.

–  Eh, по. Questa е per domani, per il prunzo di Benedetto.Нет, это на завтра, на обед Бенедетто, – возразила она, не разгибаясь.

– Тогда мы возьмем всего понемногу, – сказал он ей и, вспомнив о нас, добавил: – Scusatemi, siete i nuovi inquilini di Lucci.Извини, это новые жильцы Луччи.

Вернувшись в столовую, мы побродили вдоль стен, разглядывая украшения: солидную коллекцию обложек комикса «Дэрдевил» в ярко-голубых эмалевых рамках – а Барлоццо тем временем наполнял керамические кувшины, открывая краны бочек с белым и красным вином, и разливал его в рюмки.

–  Aspetta, aspetta, faccio to!Подождите, подождите, а вот и я! – послышался голос из-за красных бус.

Голос принадлежал парню лет двадцати, выскочившему откуда-то из-за кустов магнолии, весь в «Армани», блестящие черные волосы завиваются на лбу, как у Цезаря, и благоухают лаймом. Барлоццо представил его как Джанджакомо, внука Пупы и местного официанта.

Парень пожал нам руки, приветствовал Барлоццо тройным поцелуем, усадил нас, разлил вино, сообщил, что ягненок божественный, и внезапно из тосканской глуши мы перенеслись в Спаго. Хотя в этой траттории нет даже меню, посетители едят то, что приготовила сегодня бабушка, но Джанджакомо настаивает, чтобы мы честь-честью сделали заказы, записывает медлительной натруженной рукой, несколько раз повторяет вслух пожелания каждого и убегает в кухню, неся вести, как горячие уголья.

– Он хочет найти работу официанта в Риме, вот и тренируется пока здесь, – сообщил Барлоццо таким тоном, словно обслуживать столики в Риме – все равно что продавать открытки в Содоме. Барлоццо рассказал нам, что охотники приносят Пупе свою добычу, чтобы она здесь ее разделала и приготовила. Один из охотников – ее amoroso,дружок, и в охотничий сезон он каждое утро звонит ей из своего грузовика, докладывает, сколько дичи добыл. Если верить Барлоццо, Пупа, когда он звонит ей с дороги, называет его carina, милый. И говорит, что приоделась, уложила волосы, надушилась и ждет звонка. Впрочем, Пупа всегда суетится. Словом, они с дружком по телефону условливаются о свидании, и она выезжает ему навстречу, чтобы забрать дичь и приготовить ее на обед, а сама вручает ему пару panini сначинкой из мортаделлы, восьмичасовую закуску перед работой в саду.

В охотничий сезон у нее в кухне больше зайцев и кабанов, оленей, куропаток и фазанов, чем их в лесу осталось. Все охотники приносят сюда свою добычу и по очереди закатывают большой пир для родных и друзей, друг для друга. Но готовит всегда Пупа. Это из тех заведений, куда можно позвонить утром и заказать жареного кролика и блюдо тушеных бобов на утро, рассказывает Барлоццо, и похоже, что он описывает собственные привычки.

– Когда человек остается один – родные умерли или еще что случилось, – он просто обедает и ужинает со здешней компанией. Приходят даже вдовы, но те обычно не показываются из кухни, помогают Пупе, а потом они вместе едят и смотрят сериал «Красивая жизнь». Потом идут в холмы, собирают дикие травы для салата и рассказывают свои истории. Пока не приходит время снова готовить, – закончил он.

Барлоццо держался по-хозяйски, словно за столом у себя дома. Он разломал огромный ломоть хлеба и раздал нам хрустящие корочки, а потом уже взял себе остаток. Ясама всегда так подавала хлеб у себя за столом, но впервые оказалась в роли гостьи. Мы начали с последней порции курицы с красными перцами, которую Джанджакомо, поставив на стол, спрыснул несколькими каплями того же белого вина, в котором она тушилась после обжарки. Каждому досталось по три-четыре сочных кусочка. Дальше Джанджакомо принес огромную миску хлебного салата. Он был великолепного бордового цвета, совсем не похож на обычную панцанеллу. Засохший хлеб замачивали здесь не в воде, а в красном вине, а потом смешивали с нарубленными помидорами, ломтиками огурца, крошечными зелеными луковками и цельными листьями базилика, приправляли маслом и оставляли настояться, чтобы все восхитительные ингредиенты хорошенько познакомились друг с другом. Еще нам подали по тарелочке свежего томатного супа, густо посыпанного хлебом и молотым острым пекорино, а потом блюдо с тончайшими ломтиками баранины, обвалянной в сухарях и обжаренной, с листьями дикого латука. И еще угольно-черные говяжьи бифштексы с ломтиками лимона, и к ним бутылка оливкового масла, молотый перец и блюдце с морской солыо. Сама Пупа выскочила к нам с овальным медным сотейником, в котором горькая зелень смешалась с чесноком и чили.

И наконец – ricotta di pecora —рикотта из овечьего молока, поданная в чайных чашках. Пупа расхаживала вокруг стола, подливая в нее свежесваренный эспрессо из маленького кувшинчика. Она поставила сахарницу и шейкер с какао. Она бдительно следила, как Барлоццо добавляет всего понемножку, перемешивает в чашке и ест, как пудинг. Мы последовали его примеру, и я бы попросила добавки, если бы не боялась, что Пупа сочтет меня обжорой. Скоро ей предстояло удостовериться, что я такая и есть.

Пока мы ели, подошли еще несколько компаний. Я заметила, как суетится вокруг них Пупа, извиняясь, что на кухне ничего не осталось, кроме хлеба, и salame,и ветчины, и сыра, и меда, да немножко салата. Конечно, никто не возражал. Одна пара говорила с флорентийским акцентом, произнося некоторые слова совсем по-кастильски, а вторая была явно английской – в модных, идеально отглаженных льняных костюмах.

У каждой пары имелось по ребенку: у флорентийцев дочка не старше четырех, а у англичан мальчик лет шести-семи. Красивый светловолосый мальчуган, кажется, пленил la fiorentina.Бочком пробравшись к столику англичан, для храбрости засунув ручки в карманы белого платьица, она остановилась перед светловолосым пареньком.

–  Come ti chami? Io mi chiamo Stella.

Мальчик, уже смущенный ее появлением, совсем сконфузился, не поняв ни слова. Отец выручил его, подсказав:

– Она спрашивает, как тебя зовут. Ее зовут Стелла. Отвечай по-английски.

– Меня зовут Джо, – пробормотал мальчик.

На этот раз ничего не поняла Стелла.

Или поняла? Как бы то ни было, флорентийку трудно смутить. Отринув все лишнее, она прямо приступила к делу:

–  Allora, baciami. Dai, baciami, Joe. Forza. Un bacetto picollo.Ну, тогда поцелуй меня. Давай, поцелуй меня, Джо. Попробуй. Один маленький поцелуй.

Стелла с младых ногтей научилась прямо говорить, чего ей хочется.

Вишни святого духа

Отберите блестящие, спелые, но не переспелые ягоды. Прекрасно получается смесь сортов вишни: темной и сладкой с алой и кислой.

Два фунта вишни без косточек, вымытой и обсушенной на бумажном полотенце; стебельки обрезать или оставить длинными;

1 кварта киршвассера (вишневой настойки на коньяке, водке или виски) или высококачественной граппы (из Нонино во Фриули, например. Она широко экспортируется в США);

1 1/4 чашки сахарного песка.

Вымойте, сполосните и тщательно обсушите две банки по 1 кварте. В каждую банку положите половину приготовленной вишни. Смешайте киршвассер или граппу с сахаром и хорошо перемешайте для растворения сахара. Залейте этой смесью вишни в каждой банке. Плотно закройте банки и храните в кладовке или в ином прохладном месте. Раз в день в течение двух недель энергично встряхивайте банки, а потом оставьте стоять еще на две недели. После этого вишня может храниться до года, но после того как банка вскрыта, остатки нужно хранить в холодильнике.

Тот же рецепт можно использовать и для других мелких фруктов с косточкой, например абрикосов и слив. Прекрасно сохраняются тем же способом крыжовник, малина и голубика. Поэкспериментируйте с другими настойками, например с земляничной и малиновой, или с «мирабелле» со сливами.

Такие консервы удивительно подходят как дополнение к мягкому мороженому и другим сливочным десертам и поразительно хороши в качестве гарнира к жареному или запеченному на гриле мясу. В последнем случае подайте к блюду маленькие рюмки напитка, которым заливали ягоду.

3. Долина уцелела, и мы печем хлеб

Десятичасовой бриз доносит запах зеленой молодой пшеницы. Фернандо распевает на весь луг:

–  Ogni giorno la vita e una granda corrida, та la notte, no.Каждый день жизни – великая битва, но ночи, ах, ночи!

Я готова поклясться, что овцы слушают его, так притихли они на время его утреннего неаполитанского концерта. Я тоже слушаю. И подпеваю ему:

–  Gia il maltino е ип ро grigio se поп се il dentifricio, та la notte, no!Утро мрачнеет, если нет зубной пасты, но ночи, ах, ночи!

Барлоццо опоздал к началу работы, но Фернандо после недели его терпеливых наставлений и сам справлялся с цементом: замешивал-намазывал-разравнивал-выкладывал кирпичи, возводя стены, которым предстояло окружить дровяную печь. В иные дни Барлоццо вовсе не приходил, и ясно было, что он пропускает работу с умыслом, что он чувствует, как хочется Фернандо самому справиться с первой в жизни работой руками. Доказательство: меня едва терпели на строительной площадке. Мои функции сводились к подай-принеси, а мой муж тем временем с восторгом убеждался, что у него есть руки и что они отлично могут творить. Я радовалась за него, но мне надоедало сидеть на корточках, дожидаясь очередного приказа подать лимонад или бумажное полотенце. И я позволила себе тратить эти утренние часы по-своему.

Первым делом я сменила свою тосканскую униформу. С самого приезда я все время носила рабочие сапоги, шорты-хаки и футболки, надоевшие дочери. Хоть я и наслаждалась сельской жизнью, такой крестьянский наряд меня не устраивал. Я соскучилась по сандалиям и костюмам, по блузкам и шелестящим юбкам. Мой летний гардероб напоминает костюмы Мими из «Богемы». Тафта, кружево и тюль, кринолины, голубые льняные пиджаки с длинными басками, тот же костюм из шоколадного шелка и шляпы, которые можно натянуть на мои слишком густые волосы. Романтическая коллекция, в основном от Ромео Джигли. Легкость его нарядов уравновешивали несколько старомодных вещиц сороковых годов от Нормы Камали. Я предпочитала не замечать нескольких откровенно «приличных» платьев. Венеция разжигает все страсти, в том числе страсть к нарядам. Казалось вполне уместным бродить в тени ее калле в шелестящей кружевной юбке, умерив ее барочную пышность обтягивающим свитерком с высоким горлом и подобрав волосы в тугой узел, заколотый под затылком. А на палубе кораблика, бороздящего полуночные звездные воды рядом с вырастающими из лагуны мраморными дворцами, женщина отлично чувствует себя в бархатном плаще с капюшоном, развевающемся на холодном черном ветру. Появление в здешнем баре в том же плаще вызвало бы скандал. Я бы чувствовала себя одетой для маскарада на Хеллоуин. Но и прямые синтетические юбки чуть ниже колена с прямыми блузами и туфлями с ремешком вместо задника – наряд моих нынешних соседок – не мой стиль. И вести сельскую жизнь, упаковавшись в джинсы, я не желала – может, в джинсах кому-то и уютно, только не мне.

Порывшись в шкафу, я выбрала тонкое шелковое платье в оранжевых и розовых розах. Косой крой, мягко облегающая спинка, юбка с расширением ниже колена и длиной до середины икры. Мне нравилось, как оно повторяет мои движения, словно вторая кожа. Я решила носить его со старыми рабочими сапогами – не только из опасения растянуть лодыжки на здешних косогорах, но и из любви к контрастам. Утром я добавлю к платью кардиган, большую соломенную шляпу и старые темные очки от Шанель. Днем буду повязывать поверх длинный белый фартук, чтобы стряпать и печь. Вечером уложу волосы, украшусь ожерельем и надушусь «Опиумом». А перед сном сниму платье через голову, вдыхая запах солнца, смешанный с собственным запахом, простирну в раковине, как белье, с мускусным гелем для душа, отожму и повешу сохнуть на последнюю оставшуюся у меня вешалку для шелка. К утру оно будет сухим. Мне понравилось, что не надо будет думать, что надеть, – платье с розами на все лето, и ничего другого не надо.

Следующий пункт моего персонального расписания требовал составления рабочего плана. Как бы нам ни хотелось запереть дверь конюшни перед всеми обязанностями, от которых страдал Фернандо в своем банке, мне приходилось поддерживать какую-то дисциплину. Теперь, когда он наслаждался положением свежеиспеченного пенсионера, пришел мой черед трудиться. Первая моя книга, написанная в Венеции, была смесью мемуаров и рецептов с эпизодами путешествий по северной Италии. Ее уже пустили в печать, к концу осени она должна была выйти, и я пока ничем не могла ей помочь. Но тем временем язаключила контракт на вторую книгу – в том же формате, но посвященную восьми южным областям Италии. Восемнадцать месяцев, отпущенные на сбор материала и написание, казались вечностью, но я знала, какие шутки играет время. Пора было взяться за составление плана поездок. Перспектива меня радовала, но пока что я больше склонна была запихнуть все это под нашу желтую кровать и просто пожить жизнью Тосканы. Однако не могла. Мне не хотелось изменять нашему восстанию против системы, но на мне еще висели несколько мелких обязательств перед клиентами из Штатов: информационные бюллетени для группы калифорнийских ресторанов, разработка меню и рецептов для других и, напоследок, идеи и развитие недавно начатого проекта в Лос-Анджелесе. Если совсем честно, я была от всего этого в восторге и радовалась заработкам, которые помогут нам не залезать слишком глубоко в наши тощие карманы.

Я взялась устраивать в нашей конюшне, напротив камина, нечто вроде рабочего кабинета. И Барлоццо, словно борзая, взявшая след зайца, уже протиснул свои старые кости в дверь.

–  Ti serve ип тапо?Нужна помощь? – интересуется он, глядя на пук компьютерных проводов у меня в руках. Князь уже понял, что я не слишком лажу с двадцать первым веком. – Я думал, ты будешь записывать свои рецепты и истории гусиным пером на пергаменте.

– Компьютер у меня работает пишущей машинкой. И только. Все более сложные функции я оставляю Фернандо. А вы где так навострились в этих делах? – удивилась я.

– Не знаю, навострился ли, но уж точно знаю больше тебя, – съехидничал он. – Кроме того, все инструкции на итальянском, а читать я умею. Ты занимайся своим делом – украшай. Наверняка в доме еще осталось место для каких-нибудь оборок или салфеточек.

И зачем он так упорно цепляется за этот образ вредины? Я покачиваю головой и прячу смешок. Непременно ему надо скрывать доброту за татарским лицом и голосом. Я достала из сундука шторы. Тяжелая желтая парча, если верить торговцу, у которого я ее купила на ярмарке в Ареццо, когда-то висела в театре или в часовне. Я подвешиваю их на чугунный стержень с деревянными наконечниками в форме ананасов, поперек двери в конюшню. Ткань расправляется. Три полосы по шесть футов шириной, длина вдвое больше, излишек длины стекает масляными лужами на каменный пол. Я подбираю одну полосу к краю двери, закрепив длинным куском красного бархатного шнура, и завязываю его превосходным савойским узлом. Толстая ткань отгораживает солнце, но впитывает его цвет, и маленькая комната озаряется тусклым золотым сиянием. Князь молчал все это время и теперь молчит, сидя на корточках, и только его улыбка говорит, что он оценил эту красоту.

Строительство продолжалось, и весь день к поднимающейся печи подходили деревенские жители. Они переговаривались, присвистывали, кое-кто восклицал: « Formidabile!Здорово!» Другие рвали на себе волосы и вопили: « Madonnina!Спаси, Мадонна!», уверяя, что мы взорвем всю долину в первый же раз, как запалим эту штуковину. Фернандо заканчивал постройку, и теперь его одолевали не только добровольцы, но и официальные лица. Из соседних деревень приезжали вечерами на машинах, оставляли их у обочины и приближались к печи как к святилищу. Наше циничное чувство юмора подсказало окрестить ее Santa Giovanna, Святой Жанной.

Каждому визитеру хотелось поведать нам о печи своего детства, о том, что тетушка жарила по воскресеньям, какие незабываемые хлеба пекла мама. Наша печь – помесь крестильни с пчелиным ульем – так огромна, что мне, чтобы поставить в нее что-нибудь, придется вставать на деревянный ящик, который Барлоццо укрепил шиферными пластинами, устроив для меня пьедестал.

Барлоццо, верный своим неолитическим обычаям, все инструменты мастерил вручную. Он неторопливо отполировал песком полутораметровую рукоять, прикрепил к ней металлический лист, сплющенный камнем. Это наша пекарская лопата. Веник для золы он сделал из пучка веток оливы, скрепленных травяным жгутом. С помощью жуткого инструмента, возможно бурава какого-нибудь неандертальца, он равномерно продырявил еще два металлических листа и, разделив их обрезками дубовой рукояти, соорудил решетку для остужения хлебов.

Мы с Фернандо спорили, с какого хлеба начать выпечку.

– Что-нибудь из кукурузной или гречишной муки? Или лепешки с розмарином?

Фернандо требовал сушеных маслин, жареных грецких орехов и никакой гречихи.

Князь, пробивавший дырки в металле, только теперь поднял голову. Он понимает, что это пустые разговоры. Он не сомневается, что первые хлеба – и, если мы не глупее, чем он думает, все следующие – будут чисто тосканскими хлебами с толстой хрустящей корочкой и вязкой дрожжевой серединой. Мы возьмем свежую biga– щепотку дрожжей, горсть муки, немного воды, смешаем все и оставим бродить и набирать силу, – чтобы добавить к той закваске, которую привезли из Венеции. Это будет гибрид культур – тосканский хлеб, замешенный на воспоминаниях о Венеции.

В воскресенье печь была закончена, и мы сговорились назначить первую выпечку на субботнее утро, в последнюю субботу июля. После хлеба обжарим coscia di maiale al chianti, свинину, маринованную в кьянти. Возможно, две порции, если кто-то захочет к нам присоединиться. Мы оставили в баре приглашение, предупредив всех, что намечается торжественный ужин и что все могут принести с утра свое тесто и печь хлеб вместе с нашим.

–  Senz’altro, ci vediamo, ci sentiamo prima.Непременно увидимся, обязательно поговорим, – говорили нам многие.

Выйдя в сад до восхода, мы заложили дрова в растопку как советовал Барлоццо, только более тщательно. Получился натюрморт из дубовых ветвей и обрезков лозы, поверх которых для аромата положили большую связку сухого дикого фенхеля. На счастье. Фернандо поднес к фенхелю спичку, другую – к растопке, и пламя с ревом взметнулось вверх, а густой клуб дыма выметнулся из топки, так что мы потеряли друг друга из вида. Мы сбежали от места катастрофы и выждали, пока душный дым рассеялся и потянулся вверх по стенам дымохода и над трубой закачался густой черный султан. Мы захлебнулись кашлем и торжествующими воплями. Долина уцелела, а мы будем печь хлеб!

Мы поставили перед печью два кованых стула и стали ждать – повитухи в ожидании родов. За дверью зеленел луг – чуть зеленел, как молотый шалфей с сельдереем на сыре маскарпоне. Деревья олив серебристыми вспышками передавали известия шумным птичьим стайкам, а жнивье дальних полей стало жестким и хрустким, как застывшая карамель. Я жила сейчас, как мне всегда мечталось. Я мечтала о том, что уже получила. Я сказала об этом Фернандо, и он отозвался:

– Пора поворошить угли.

Наверное, мы говорили об одном и том же.

Продев руку в кожаную петлю на рукояти длинной самодельной кочерги, он разворошил раскаленные докрасна поленья, взметнув столб искр и снова вытолкнув наружу клуб дыма. Теперь уже скоро. Я вошла в дом, чтобы сформовать свои полукилограммовые pagnotte,круглые хлеба, и оставить их на час подходить. Фернандо той же кочергой сдвинул угли в сторону, а я, взобравшись на свой ящик и хорошенько встряхнув лопату, скинула тесто и бедром захлопнула дверцу, оставив их в жару. Было почти 9:30. Мы думали, к этому времени кто-нибудь присоединится к нам, но пока никого не было.

И позже никто не появился. Пока выпекалась вторая порция, мы вытащили свежий свиной окорок из ванны красного вина, прокололи его побагровевшее мясо и нашпиговали рубленым чесноком с розмарином, натерли со всех сторон оливковым маслом и полили вином, в котором мясо мариновалось. Печь уже остывала, когда мы задвинули в нее плотно закрытую посуду и засыпали ее белым пеплом, надеясь на удачу. Мы позавтракали нашим первым хлебом, пообедали им же, положив на него прошутто и жадно откусывая между глотками холодного треббьяно.

Время уже подходило к девяти вечера, и после бурной короткой грозы выглянуло замешкавшееся солнце, предвещая легкую погожую ночь. Мы накрывали ужин на террасе и, подняв глаза, увидели Флориану, нехотя бредущую вниз по холму. Она прижимала к груди миску – как солдат, переходящий реку вброд, винтовку. В двадцати шагах за ней шел Князь, помахивая пятилитровой бутылью красного в соломенной оплетке. Итак, праздничный ужин все же состоится!

Я выбежала навстречу запыхавшейся от ходьбы Флориане. Та остановилась на дороге, заходящее солнце светило ей в спину. Капельки дождя еще не высохли на свободно распущенных волосах, и в них горело рыжее пламя. Миндалины глаз светились топазами, горели сегодня каким-то новым, старым светом, таившимся в глубоких подземельях, о существовании которых она и сама забыла. Мы минуту поговорили, и Барлоццо прошел мимо нас, как мальчишка, стесняющийся заговорить с двумя девочками сразу.

–  Belle donne, buona sera.Прекрасные дамы, добрый вечер, – проговорил он на ходу.

Наши гости были вежливы и милы, но мне в них чудилась какая-то напряженность. Однако окорок был нежен, как молодой сыр, а соус к нему – как густой темный глинтвейн. Хлеб пах углями и столетиями. И вскоре они обращались больше друг к другу, чем к нам, и мы поняли, что им тоже стало спокойнее в нашем обществе. Я старалась не глазеть на них, но они были такой удивительной парой – каждый незаметно заботился о другом. Не думаю, чтобы я хоть раз поймала их на прикосновении или хотя бы на прямом взгляде, и все же чувствовала между ними глубокое чувство, как первую в мире любовь. Официально их ничего не связывало, и мы за все предшествовавшие недели ничего не заметили. Каждый жил своим домом, своей жизнью, сам по себе. Но наверняка было что-то еще. Не могло не быть.