Текст книги "Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

16. Зацвели первые цукини

Апрель выдался лихорадочный. С юга дул дикий горячий сирокко, и в иные дни он схватывался лоб в лоб с traviontana, не желавшим еще уняться холодным северным ветром. В апреле было все. Бушевали бури, свистели ветры. А в затишья солнце тренировалось к августовским выступлениям. Уже созрели вишни и дикая клубника. На рынке появились базилик, и боррадж, и маленькие дыни с зеленой мякотью, на полях созревала пшеница. А в первый день мая мы неохотно начали собираться к отъезду.

Мне, как и Фернандо, вовсе не хотелось уезжать. Он считал, что со сбором материала для моей книги о южной Италии можно подождать до осени. Но я знала, что нельзя. Я составила рабочий план, и он коротко и ясно говорил мне, что пора начинать, иначе полетят сроки. Мы собирались уехать почти на два месяца, побывать в Кампанье, Базиликате, Паглиа, Калабрии и на Сицилии, вернувшись за несколько дней до приезда детей. Маршрут был составлен заранее, а наши коллеги договорились о визитах к поварам, пекарям и виноделам.

– Пора.

– Да, да, конечно, пора. Просто здесь сейчас такая красота.

– Здесь всегда красота. Она никуда не денется и когда мы вернемся домой, – говорила я, пытаясь втиснуть кружевную юбку с оборками в единственный выделенный мне чемодан.

Чемодан сопротивлялся. Вряд ли я найду случай пощеголять во всех этих юбках, жакетах и шалях среди коз и апельсинов. Но хотелось подготовиться ко всему. Чемодан Фернандо остался полупустым. Я пополнила его абрикосовыми кружевами и сандалиями с завязками, как у балетных туфелек. Муж всегда выбирал для себя большой красный чемодан, заранее зная, что в моем не хватит места. Он любил, когда наши вещи перемешивались.

– Как я счастлив, что ты больше не возишь с собой бальные платья, – сказал он, обнимая и целуя меня.

Мы пригласили к обеду Барлоццо с Флори, поэтому я взялась за работу. На обед будут frittatine,маленькие омлетики с нежными тонкими стеблями молодого чеснока, сотированными с листьями борраджа, и молочный ягненок, протушенный в сливочном масле с луком, пока мясо не начало таять во рту. И салат из одних только листьев базилика, цельных и сладких, с лесной клубникой. Чуть спрыснуть маслом, несколько капель старого бальзама и чуточку перца. Решительно некняжеское меню. Зато Флори будет в восторге.

Мое пение прервал дверной звонок, и Фернандо через ступеньку бросился открывать, уверенный, что это какая-то новая затея Барлоццо.

– Рано утром, насколько известно, Барлоццо зашел отнести ей бумаги… священник… врач… «Скорая».

Я, вытирая руки о передник, подошла к подножию лестницы. Голоса я не узнавала и слышала только обрывки слов, но мне стало холодно. Потом за глазами что-то зазвенело, словно стальной винт, вращаясь, перекрывал свет, и я уже точно знала, что Флори умерла. Фернандо уже обнимал меня, прижимал мою голову к груди, защищая, укачивая.

Вечер с красной помадой и вишневым вином – девять дней назад. Сегодня она мертва. Мы сбежали с холма к повороту, оттуда вверх, в селение, но и там это осталось правдой. Флори мертва. Если кто что и говорил, то обрывками фраз, мысль задыхалась где-то на середине. Вера предложила воды, мы выпили. Кто-то сказал, что процессия из церкви к сатро santeбудет завтра на закате. Утром месса. Никто не говорил, что и как. В крахмальной белой рубашке и в темно-серых брюках, со свежевымытыми волосами, зачесанными от разбитого морщинами лба, Барлоццо вышел на пьяццу из огибающей ее аллеи. От ее дома. Он пожимал руки, окоченело подчинялся объятиям. Когда он подошел к бару, Фернандо сделал несколько шагов ему навстречу, я за ним. Они заговорили между собой, а я, обойдя мужа, взяла руку Барлоццо – пергаментная кожа на длинных костях. Он, не прерывая разговора с Фернандо, крепко обхватил мои пальцы. Мы с ним не смотрели друг на друга.

–  Ciao, —сказал он и повторил: – Чао, – вдохнув в это слово все, которые не смог выговорить.

Вернувшись домой, Фернандо прошел прямо к письменному столу и принялся писать уведомления людям, ожидавшим нас первыми. Эти записки мы разошлем потом по факсу из бара. Он открыл в доме все двери и окна, ему хотелось, чтобы ветер охватил нас, заполнил шумом, покрыл все звуки. Мы разделись и забрались в нашу незастеленнуго постель.

– Она ждала смерти. Месяц назад, может, меньше, на очередном обследовании выявились новые образования. Она потянулась за кошельком, за свитером. Доктор объяснял, что надо будет сделать. Она его поблагодарила. Улыбаясь, как будто после приятного визита. И он, и я знали, что она уже решилась умереть.

Только что стемнело, мы сидели на полу на террасе, Фернандо и я – прислонившись к стене конюшни, Барлоццо – напротив.

– Как раз вскоре после того она созвала вас всех играть в хозяек. Думаю, она уже начинала слышать этот грохот, вихрь смерти. Люди знали. Все знали. Но пока она не увидела тех ужасных снимков на белом экране, она не слушала того, что знала. Я знал, она думает, что ее медленное долгое умирание – не лучший способ любить меня, и никогда не умолял ее, ни разу. Никогда не сердился, не спрашивал почему. И она ускользнула так быстро, как могла. Без страха. Без надежды. Древний способ встречать жизнь и встречать смерть. Но в эти последние дни не было ничего, похожего на отчаяние.

Я не плакал при ней. И Флори если плакала, то одна. Она захотела помыть стены, все стены в своем доме, и мы их вымыли. Она мыла нижнюю часть, потом выпрямлялась, осматривала верхнюю и говорила мне, где остались пятна. Мы потратили целый день, а когда я спросил ее, почему ей так важна чистота стен, она сказала: «Потому что в этом я еще могу решать». Она сказала, что не хочет пятен на стенах, так же как на красоте этих последних месяцев. Думаю, она осталась довольна. Она жила жизныо, о которой мечтала с юности, и не так важно было, сколько она продлилась, как то, что она наконец сбылась. Но я был уверен, что время у нее есть. Я думал о месяцах, может, о целом годе. Иногда осмеливался думать о большем. Неважно, когда оно настало, я никогда не смог бы подготовиться к этому утру. И она поняла это раньше меня. Она все повторяла мне, как меня любит. Говорила и говорила, будто старалась произнести эти слова всеми своими голосами. Голосом девочки, молодой женщины. Голосом до ее болезни. Я думаю, боль и радость для Флори были равны. Она оставила записку. – Он вынул из кармана рубахи маленький конвертик, такие посылают с букетами цветов, достал из него карточку. – Она оставила мне семь слов. «Я хотела, чтобы смерть застала меня танцующей».

Ночь обещала быть звездной, первые звезды уже мерцали, хотя красное солнце еще заливало тосканские холмы. У каждого из нас была в руках свеча. Священник в пурпурном одеянии ждал, алтарный служка зажигал кадило. Когда дорога от деревни опустела, все подошли, священник прочел литанию. Туман ладана дрожал над могилой, цветы падали в яму: первые звонко ударились о металл, остальные издавали звук, похожий на «тс-с».

Вернувшись домой, мы открыли бутылку вина и еще немного поговорили. Я сказала Фернандо, что Барлоццо в этот вечер казался мне ребенком.

– Мне хотелось взять его на руки, обнять, сказать, что боль пройдет.

– Он знает, что не пройдет. Но это хотя бы его боль. Наконец его, а не отца и не матери. Как он сказал о Флори: «Думаю, для нее боль и радость равны».

Мы сидели у нашего очага и говорили друг другу, что это последний весенний огонь. Мы говорили об этом каждую ночь, когда не разводили огня в уличном очаге, но так и не могли отказаться от обряда сидения у огня.

– Мы ждем Князя? – спросила я.

– Думаю, ждем, хотя и знаем, что он не придет.

Мы поужинали у очага, накрыли кастрюлю тарелкой и поставили на приступку. Угощение для Санта-Клауса, подумалось мне. Фернандо подумал о том же, и мы посмеялись. Хорошо было смеяться. Как глоток крепкого напитка открывает место для новой порции, так смех дал место новым слезам. У нас с Фернандо была не одна общая мысль. Мы накинули свитера на плечи, завязали рукава узлом. Нам не пришлось гадать, где его искать. Мы пошли на сатро santo.Найти могилу было нетрудно, она, единственная, была освещена факелом, и при его свете мужчина копал землю.

– Я решил, что ей приятно будет спать под гранатом, – сказал он, опираясь на лопату.

Деревце высотой не больше метра, но уже с толстыми перевитыми ветками, с черной грубой корой. Серьезное дерево. Он вовсе не удивился, увидев нас, продолжал работать, полил землю из пластикового ведра, мягко прихлопал ее у корней, засыпал впадину, снова примял. У него в тачке была большая бутыль с водой, он искупал деревце, подождал, пока земля и ветки напьются, и полил еще. Два карликовых гранатовых дерева, посаженные в большие терракотовые урны, он поставил по бокам саженца. Закончил. По крайней мере, пока, подумала я, догадываясь, что он уже думает об оливе и паре виноградных лоз. Он сел на скошенную траву, подтянул колени к подбородку, закурил две сигареты, передал одну Фернандо.

– Сегодня я тоже хочу покурить, – сказала я, и он протянул мне пачку, молча, не задавая вопросов.

Мой муж прикурил мне сигарету от своей, зажав ее губами. Мы все сидели и курили, и никто из нас не заплакал, пока не вернулся домой.

Па следующий день по дороге к бару мы встретили Князя. Под мышкой он нес свой любимый синий пластмассовый ящик для переноски, полный цветов.

– Первые цветы тыквы, ragazzi.Хороши, все женские.

– Это надо понимать так, что я готовлю обед? – спросила я.

– Не для меня. Пока нет. Может, когда вы вернетесь с юга.

Так он дал понять, что нам надо уезжать, не откладывать больше своих планов.

– Мы вскоре соберемся, – ответил Фернандо, предлагая другу шанс передумать.

– А это – подарок на прощание, – сказал он, передав ящик Фернандо.

– Ну, ладно. Увидимся в начале июля.

Они с Фернандо все решили.

Я отдала Князю ключ от нашего дома. От «палаццо Барлоццо».

– На случай, если тебе понадобятся бархат и парча, – пошутила я, привстав на цыпочки и притягивая его к себе, чтобы поцеловать.

А думала я, что ему, может быть, захочется посидеть как-нибудь утром наверху, на месте Флори у окна, почитать немного. Фернандо, не желавший, чтобы Князь видел его слезы, повернул прямо к дому. Я так плакала, что мне было все равно, кто меня увидит, и я, крепко обхватив его грудь, так высоко, как могла дотянуться, прижималась к Князю. Обнимала его изо всех сил, и он мне не мешал. Я подняла на него глаза.

–  Ciao, bestione,чао, большой зверь. Помни, как я тебя люблю.

–  Ciao, piccola,чао, малышка.

Он поднял лицо к солнцу, отвернулся от меня и стоял так, пока я не скрылась в доме.

Мы заново собрались, проверили все, отнесли чемоданы в машину. Выезжать решили на рассвете. Подъели то, что осталось в шкафах, – ужин из камней. Одинокая сарделька, проросший картофель, три кусочка баранины. Мы сварили все это на уличном очаге. Машина была загружена, и мы вышли в сад с остатками вина. Не хотелось уходить в дом. Фернадо притянул меня к себе, прижался грудью к моей груди, и так мы сидели на жесткой майской земле. Сумерки – это женщина. Она никогда не уходит сразу. Она, как шлейф свадебного платья, тянет за собой розовеющие облака, не замечая наступающей на пятки ночной синевы. Пролился благодатный дождь, прошелестел нежно, не потревожив огня. Молоденький месяц до блеска начистил звезды, и я сидела, подняв лицо к дождю, к свету, позволяя трепетному ветерку поцеловать меня, подобно неверному любовнику, уходящему к другой. «Вот где я хотела быть, вот что делать». В моих мыслях не было ничего тщеславного. Едва ли можно было растянуть мою маленькую жизнь на нужды и желания множества людей. Но вот, я хотела того, что уже получила. Хотя и знала, что морской воды не удержать в ладонях, луну не пришить к небу. Вся жизнь – ни больше ни меньше как короткая прогулка по парку, один-два круга пляски у костра.

– О чем ты думаешь? – спросил Фернандо.

– Что жизнь – чудесная и потрясающая тайна.

– Ты что, всегда думаешь о великом? – Он покрепче обнял меня, поцеловал в макушку.

Я сидела, окруженная его теплом, его сердце билось сквозь меня, стуча прямо в мое. И я гадала, почему из тысяч и тысяч людей, проходящих через нашу жизнь, большинство не оставляет и следа. Они обречены на забвение, словно их никогда и не было. И еще загадочней, почему эти немногие, только эти немногие, благополучно остаются где-то или даже умирают, но никогда насовсем, почему они плавно и глубоко врезаются в сердце. Разрез глаз, какое-то сладострастное жало, изысканная фраза, голос как плавящийся шоколад, смех как серебряная ложечка, звенящая о мраморный пол.

Море, превращающееся в бассейн с шампанским, когда он целует тебя. Рука на твоем бедре. Мессмерический взгляд глаз, карих, черных, зеленых, топазовых. Черничных.

Дождь вдруг полил вовсю. Мы бросились собирать тарелки, стаканы и остатки ужина. Сбегали по два раза каждый и захлопнули дверь перед потоком воды. Электричество вырубилось, и мы смеялись, пока я зажигала свечи в подсвечниках на стене по сторонам зеркала, а Фернандо – свечи на столе.

–  Siamo salvi,спасены, – провозгласил он, налив бренди в великолепную хрустальную стопочку и обеими руками вручая мне.

Я сделала глоток, за мной он, и тут Эол с воплем распахнул дверь конюшни, ударил створкой в стену, чуть не сорвав с петель, свирепый ливень заливал свечи, пахнувший корицей воск вытекал из ран, огоньки взметнулись, отплясывая казацкий танец. Дверь на покосившихся петлях отказывалась закрываться как следует. Мы начали было придвигать к ней мебель, но тут ветер спал и дождь быстро пошел на убыль. Мы сказали: пусть дверь болтается как хочет, пусть этот странный вечер войдет в дом. Мы устроились в комнате, и тут я краем глаза поймала наше отражение в зеркале.

Портрет в рамке притихших огоньков. Но разве эти двое и вправду мы? Освещенные огоньками капли дождя лежали янтарными бусинками в наших мокрых волосах. Мы были зрелыми, цельными, бархатными, как антиквариат, подержанный, но роскошный, поблекший, как бронзовеющие августовские розы. Фернандо не видел портрета, появлялся и исчезал в раме картины. Я остановила его, притянула к себе, обняла за талию, чтобы он взглянул вместе со мной.

– Видишь? Постой минуту смирно, посмотри со мной.

Он взглянул на нас, пристально, с сомнением, словно не мог решить, воспоминание это или сон. Сказал об этом мне, и я ответила: и воспоминание, и сон. И что все равно мы настоящие. Он долго смотрел. Вспыхнул, словно стоял не перед зеркалом, а перед камерой. Мы смотрели, пока восторг, вспышка не угасла, и тогда мы присмирели, как будто смутившись. Или дело в том, что мы ненароком подглядели наши тайные «я», на минуту очистили лучшее в себе, неуловимый, нестойкий миг, просачивающийся, переливающийся в следующий, как время вечно движется, не дожидаясь нас. Это Барлоццо сказал: «Время – разбойник, Чу». Конечно, он прав. Вот время уходит, несется как черт, оглядывается на нас, дразнит, а мы неловко пытаемся закатать его в банку. Запихнуть навсегда под кровать, запереть в красной атласной шкатулке. Пытаемся нанизать его, как жемчужины. Столько жемчужин, чтобы хватило на целую жизнь.

Благодарности

Росали Зигель– donna nobile;

Шароне Гурииз Тель-Авива, Изабелле Симиччииз Орвието – они обе мои музы;

Сандреи Стюарту Рот —прекрасным сердцам;

Лизеи Эрику– дорогим деткам;

Фернандо Филиберто-Марии,который всё и все для меня.