Текст книги "Амандина"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава 31

22 июня, в субботу утром, едва только солнце взошло, Соланж и Амандина отправились прощаться с Филиппом. Соланж застелила старым пледом для пикников дно тачки и усадила туда девочку. Клеопатра в собственной лодке. Путь к могиле Филиппа не был короток, и Амандина то шла пешком, собирая по дороге полевые цветы, то исчезала время от времени между шпалерами винограда, чтобы прилечь на секунду на мягкий чернозем.

– Что ты делаешь? Земля еще влажная. Мне не во что тебя переодеть, вся наша одежда упакована.

– Я говорю «до свидания» виноградным лозам.

– В Шампани полно винограда.

– Знаю, но это другой виноград.

Когда они дошли, то сначала привели могилу в порядок. Амандина очищала надгробный камень стеблями молочая и сухими листьями. С собой они принесли маленький совок и горшок базилика и посадили его у основания памятника. Полили водой из захваченного с собой кувшина.

– Надеюсь, он по-прежнему любит базилик.

– Не сомневаюсь в этом.

– Мария-Альберта будет его навещать. Она обещала.

– Да, она сказала, что ты с ней договорилась.

– Мы когда-нибудь вернемся?

– Думаю, да. Когда-нибудь. Но когда мы вернемся, все не будет таким как прежде, и мы сами не будем, и люди, живущие здесь, даже монастырь и земля вокруг изменятся. Будет интересно увидеть все после долгого отсутствия, понимаешь?

– Понимаю. Поэтому Филипп уходит с нами.

– Я тоже так думаю. Пора возвращаться. Через час автомобиль епископа заберет нас.

Сестры упаковали хлеб и сыр, утиный паштет, вяленые колбаски, цукаты, соты с медом, имбирные пряники, шоколад, шарики сливочного масла – каждое блюдо было тщательно завернуто или в промасленную коричневую бумагу, или в свежие белые салфетки и упаковано в плетеную корзину. Достаточно вместительную для нескольких дней и ночей.

Туалет Амандины, для нее почти сдержанный, включал в себя красные сапожки; кружевную юбочку, когда-то презираемую, а теперь любимую; недавно расставленный корсаж, очень удобный; клетчатую рубашку и розовый свитер, вышитый ирисами более темного оттенка. Волосы были распущены по плечам в буйном беспорядке. На Соланж – мягкий желтый жакет, застегнутый до подбородка маленькими жемчужными пуговками в атласных петельках. Он принадлежал ее матери и очутился в ее чемодане перед отъездом из Авизе в Монпелье, его принесла Магда, аккуратно упаковала в бумагу и положила поверх других вещей, улыбнувшись, ну, почти улыбнувшись, затем она повернулась и вышла. Это было девять лет назад, но Соланж ни разу его не надевала. С узкой темно-синей юбкой, которую Янка заказала ей в Реймсе у портного к шестнадцатому дню рождения и отлично на ней сидящую, жакет бледно-желтого цвета отлично гармонировал.

Обута она была в туфельки без каблуков с гибкой подошвой, часть вечерней униформы воспитанниц монастыря, которые дважды в год сестра, отвечающая за это, заказывала и для нее. Соланж тоже оставила волосы распущенными, массу белокурых локонов, падающих на плечи. Несколько красноватых отметинок после перенесенной болезни еще отмечали покрытую легким загаром кожу лица и шеи.

На грудь Соланж повесила сумочку с документами Амандины, которые выдал Фабрис, с невообразимым для нее количеством франков и рекомендательными письмами с просьбой о помощи в любой курии любого округа Церкви Матери Божией во Франции. Туда же Соланж положила свои документы и историю болезни Амандины, заполненную Батистом. Она то открывала, то закрывала сумочку, все время складывала в нее новые бумаги, открывала ее снова.

Они устраивались на заднем сидении лимузина с маленькими фиолетовыми флагами на капоте, в то время как водитель грузил единственный чемодан и корзину, те же самые, с которыми Соланж покидала ферму. Немногое она приобрела за прошедшие годы. Книги, игрушки и зимнюю одежду упаковали для дальнейшей отправки. Водитель захлопнул дверь. Амандина опять открыла ее, чтобы послать последний поцелуй сестрам, толпившимся в портике с платочками, прижатыми к глазам и носам.

В то время когда водитель Фабриса вез Амандину и Соланж на станцию, его помощник постучался в дверь спальни. Епископ был еще в постели.

– Войдите.

– Ваше преосвященство, пожалуйста, простите за вторжение, но нам только что сообщили…

– Что сообщили?

– Франция капитулировала, ваше преосвященство. Окончательная капитуляция, сир.

– Возьмите джип, езжайте на станцию, найдите их. Найдите Алена. Потребуйте от властей объявить по громкоговорителю. Не допустите, чтобы они сели в поезд. Бегом.

Соланж попросила, чтобы Ален, водитель епископа, высадил их у главных дверей вокзала.

– Большое спасибо. Нет, чемодан легкий. Амандина понесет корзинку. У нас действительно все в порядке. Спасибо еще раз.

Соланж услышала новости, как только они вошли в двери вокзала. Люди в панике – крик, плач, хаос. Этикет, любезность остались за порогом.

Так мы, французы, подчинились бошам. Теперь и здесь француз пойдет против француза, как и на севере, чем пугал меня Фабрис. Посмотрите на них, как они наскакивают друг на друга, чтобы выйти, войти, быть первыми. Сама Святая Мать не остановила бы их.

Она прижала к себе Амандину и сказала:

– Посмотри на меня. Независимо ни от чего ты не должна отпускать мою руку. Никогда. Ни на долю секунды. Ты понимаешь?

– Восемь сорок девять на Ним. Семнадцатый путь. Ты видишь? Четвертый туннель. Идем.

Соланж забрала у Амандины корзинку, повесила ее на локоть, проверила сумочку, подхватила чемодан, не выпуская из другой руки ладошки девочки, и решительно сказала:

– Идем.

Часть 4
Июнь 1940-апрель 1941
Путешествие по Франции

Глава 32

Мы так и не прибыли в Ним в тот день. Как и планировалось, наш поезд остановился на станции Балларгу, но как только одни пассажиры вышли, а другие заняли их места, было объявлено, что поезд дальше не пойдет. Всем, кто выстроился в очередь, чтобы поговорить с билетером, был дан один и тот же ответ.

– Из-за «обстоятельств» расписание меняется. Возвращайтесь завтра, что-нибудь обязательно произойдет. Нет, здесь негде остановиться, возможно, в следующей деревне. Несколько километров вниз по D-3. Все. Возможно, там.

Наряду с тремя другими группами пассажиров, Амандина и я отправились к этой следующей деревне. Группа синих домиков со шпалерами красных роз, вьющихся вокруг дверей, стояла на обочине дороги. Ни бара, ни гостиницы, вообще никаких признаков жизни. Покачав головами, тихо произнеся слова сочувствия, наши компаньоны попрощались с нами, развернулись и ушли в единственном знакомом направлении, назад к Балларгу, оставив Амандину и меня стоять в одиночестве в золотой тишине полдня. Ни одна накрахмаленная фламандская занавеска не шевельнулась.

– Жди здесь, – сказала я Амандине, опуская чемодан.

Я постучала в первый дом, подождала и пошла ко второму, Амандина переволакивала чемодан, двигаясь за мной. Мне казалось, что я стучу в крышки гробов. Четвертая дверь приоткрылась на узкую щелочку.

– Что вам надо?

– Мы ехали на поезде до Нима, мадам, но… Место, чтобы переночевать, мадам, для меня и моей маленькой девочки. Я могу заплатить.

– Нигде поблизости ночлега вы не найдете, это точно. Уходите.

Дорожный указатель в нескольких метрах от деревни указывал на Ним. Наш естественный магнит, наша дорога на север. Несколько меньших указателей расположились под ним. Знаки пути.

– Значит, нам придется пройти немного дальше, моя любовь, или поищем место для пикника? Чего бы ты хотела?..

Мой тонкий голосок звучал неубедительно для меня самой. Где высокомерная уверенность, владевшая мной несколько часов назад? Элегантный жакет, распущенные волосы. Шофер епископа, подавший машину, блестящие крылья широкого черного седана. Я думала, что готова со всем справиться, я думала, что сил у меня достаточно. Война где-то в другом месте, война нас не коснется. Все будет хорошо. Два дня, и мы будем дома. Бог, поторопись помочь мне.

Подгоняемые горячим и влажным ветром, тревожащим кроны каштановых лесов, мы брели по дороге на Ним. Отдыхали в тени придорожных деревьев, ели хлеб с сыром, пили воду из сложенных чашечками ладоней, найдя ключ, наше продвижение было медленным, существование иллюзорным. Никаких обязательных действий и слов, никаких звуков, треска кастаньет, как рано утром в монастыре, ни звонка кондуктора, сигнализирующего о прибытии и отправлении хоть куда-нибудь… Плыли по течению. Второй день, третий.

На станции в Соммере.

– Поезд на Ним, мадемуазель? Отправился час назад. Завтра. Возможно завтра.

Всякий раз, когда я думала о возвращении, та часть меня, что еще не до конца пришла в ужас, умоляла: «Еще только один день». С Амандиной все в порядке. У нас остались еще имбирные пряники. Если мы сможем добраться до крупного города с большим количеством поездов… Но после того как были взорваны два вагона поезда в нескольких километрах от Але, где мы собирались на него сесть, казалось более мудрым идти пешком, что мы и делали в течение большей части лета.

Мы видели, как пастух с помощью кнута и большой черной собаки умело сгоняет в стадо бестолковых овец. Как если бы не было никакой войны. Розовые облака, плывущие по серебристому небу, темноглазая женщина, сидящая на телеге без колес и чистящая яблоко ножом с зеленой ручкой. Как если бы не было никакой войны вообще. Распахнутая дверь сарая, и мы входим внутрь, вдыхаем запах нагретого на солнце сена и погружаем в него наши усталые тела, закутываемся, как в стеганое одеяло и спим, убаюканные клекотом какой-то ночной птицы. Так, где война? В горячем красноватом пламени опускающегося солнца мы видели вола, тянущего плуг по земле цвета ржавчины, фермер, идущий рядом, что-то нежно говорил животному. Человек иногда отхлебывал из бутылки, висящей у него на груди. И я снова себя спрашивала, где эта война? Разве вы не видите, что землю продолжают пахать, а значит, будет урожай пшеницы? И когда она заколосится, ее сожнут, обмолотят, зерно отправят на мельницу, и мельник отвезет муку пекарю, а пекарь и его сын выпекут хлеб, чтобы девочка пекаря, с широкими, твердыми бедрами под синим льняным платьем, крутила педали высокой узкой тележки, полной корзин еще теплых батонов, и, надавливая на звонок, кричала во весь голос: «Хлеб, свежий хлеб!» Если все это будет, какая там война?

Позднее мы шли через поле, где пшеница уже поднялась, увидев огни в сельском доме на противоположной стороне. Мы руками раздвигали высокие стебли, пока не наткнулись на труп.

Тела лежали там, где были застигнуты пулями. Мы нашли войну.

Мы ночевали, где только могли пристроиться. На полу ратуши или церкви, в сараях и в автомобилях, оставшихся в старых гаражах. Мы справлялись. Что касается еды, ее хватало.

На четвертый или, возможно, пятый день мы наконец добрались до Нима, и бакалейщик потребовал у меня карточки.

– Я не могу обслужить вас, мадемуазель.

– Но нам неоткуда их взять, мы в пути, идем домой, в деревню около Реймса, и когда доберемся, мы не будем нуждаться ни в каких карточках, конечно, моя мать, моя бабушка… ферма…

– Вся Франция ест то, что ей разрешают съесть боши, и то, что нам дают, может быть обеспечено только этими маленькими кусочками бумаги. Даже в Реймсе, мадемуазель. Где вы были в прошлом году?

– Но у меня есть франки, вы видите, я платежеспособна, мы только нуждаемся кое в чем…

– Ах, конечно, франки. Тогда, возможно, вы должны съесть их, мадемуазель.

Следующим утром мы стояли в очереди в мэрию. Мне впервые пришлось предъявлять бумаги Амандины, и я переживала, что чиновник найдет к чему придраться и что кто-нибудь попробует отнять ее у меня. Я должна была бы больше доверять епископу, Фабрис сделал свою работу хорошо. Плавно, в своем ритме, чиновник передвинул две тонкие пачки документов через широкий деревянный стол. «Следующий». Вся Франция ест то, что боши дают съесть…

Но даже талоны помогают мало. Боши забирают почти все. Согласно возрасту, Амандина оценена как J2, а я как А. Это означает, что ей положены молоко и даже шоколад, если найдется. В действительности иногда мы могли добыть только одно яйцо или сухую колбасу, но были дни, когда мы питались полноценно. Маргарин, хлеб, сыр, картофель, булочки, кусочек сала с грубой кожицей. Даже мед. И, время от времени – овощи, немного подгнившие. Были времена, когда мы разнообразили наш ужин едой с черного рынка. Не надо было далеко ходить и долго искать. Пригоршня франков ложится на стойку в баре, и кто-нибудь обязательно поинтересуется: «Чего мадемуазель желает?» Еда появлялась из кармана, из-за пазухи, из ящика или подвала, voila. В сумку, и опять в путь. Я благословляла Фабриса за то, что у меня все еще хватало денег. Независимо ни от чего, мы пока не нуждались.

И как называлась та деревня, где мы впервые увидели, почувствовали противостояние? Я не могу вспомнить. Прошло две или три недели нашего путешествия. Мы сняли комнату на верхнем этаже высокого каменного здания с темно-зелеными ставнями и темно-серой вывеской, раскачивающейся от ветра, так что прорезанные буквы горели желтым светом от фонаря, установленного сзади. Ле Флери. Через открытые окна неслись заманчивые запахи, а мы хотели есть.

Мадам не глядя полировала оцинкованную стойку. Ее волосы были настолько интенсивно красными, что отливали в тусклом свете фиолетовым.

– Четвертый этаж, номер шесть. Ключ в двери.

Я двинулась туда, где меня ждала Амандина, когда она сказала:

– Плата вперед, если не возражаете.

На влажную стойку я положила небольшую кучку франков, как она и потребовала, и мы пошли умываться. Позже мы сидели рядом на деревянной скамеечке напротив стены перед столом, который мадам накрыла для нас, постелив чистые белые салфетки, поставив толстый огрызок свечи в железном подсвечнике и синюю стеклянную бутылку с душистым горошком. Мы наслаждались отдыхом, сидя в темном теплом зале, пропитанном застаревшим потом, острыми запахами баклажанов и чеснока, пробивающихся сквозь туман «галуаза». Я довольно много уже узнала о войне, о моей Франции, в первый период наших скитаний. Научилась держать глаза и уши открытыми. Поэтому я знала, что боши, сидевшие рядом – в серо-зеленой форме Вермахта с расстегнутыми воротничками, шумные и беззастенчивые, звенящие пряжками ремней, медалями и пистолетами, ведущие себя как победители, – вероятно часть отряда по уничтожению партизан. Скорее всего, они подозревали, если не были уверены, что мужчины, на которых они охотились, сидят за следующим столом и едят такой же ужин. Наливают то же самое прохладное светло-красное вино в керамические стаканы вместо стеклянных. Боши рассматривали вино на свет, бросающий розовые отблески на их лица. Да, за следующим столом и за тем, что стоял дальше, вокруг них сидели партизаны, чьи лица казались темными, как их глиняные стаканы, в отличие от свежих, розовощеких крупных белокурых мальчиков.

В черных беретах и потрепанной одежде, партизаны вели себя более сдержанно, чем боши, их разговор велся с помощью жестов, понятных только им: приподнятые стаканы, взгляд, брошенный вправо и влево, снятый головной убор, дотронуться до верхней пуговицы на рубашке, дотронуться да щеки, чтобы сказать «стоп», рука на плече – «продолжим».

И среди черных беретов, можно быть уверенным, есть предатель, а то и два, пьющих сейчас с ними вино. Работающие на Виши? На правительство в изгнании? На оба режима? Коммунисты? Те французы, которые противостояли бошам, и те, кто помогал им, перепутались в самых причудливых комбинациях. Партизаны были разобщены. Коллаборационисты не менее. Никто не придерживался единых убеждений. Можно было прибиться к одной партии, потом дать задний ход. Если повезет – перекраситься еще раз. Убеждения и идеология менялись согласно потребностям. Чувство голода в том или ином виде. Да, этой ночью в Ле Флери я начала понимать, какая война бушевала внутри войны, война, которую Франция вела сама с собой. Единственное, что выглядело постоянным, – французы не были пассивны. Цвет Франции не серый. Так они и сидели: боши и партизаны, коллаборационисты и сочувствующие, ужиная тушеным мясом в Ле Флери. И все они подняли головы, когда появились, хихикая, местные девицы. Не для того, чтобы поужинать, они вырядились в носочки и лодочки, и поскольку сидячих мест не было, сгрудились у барной стойки, демонстрируя неестественное оживление. Искусно завязанные платочки, одинаково красные губы, накрашенные единственным тюбиком помады на всех, – они выглядели как и любые другие девочки их возраста, робкие, неуверенные, жаждущие ласки. Парней ведь не стало – после капитуляции два миллиона французских солдат, как скот, загнали в реквизированные грузовики и отправили в рабство, в Фатерланд. Во Франции осталось совсем немного молодых мужчин, а девочки должны хоть для кого-то прихорашиваться.

Я услышала это слово ночью в Ле Флери. Я его слышала достаточно часто за прошедшие недели. Resistance. Сопротивление. Главным образом, его произносили шепотом, но однажды его прокричал старик с разбитыми губами и выбитыми зубами, который сидел через проход от нас в поезде. Бош шел мимо него, остановился, возвратился и сказал что-то, что я не поняла. А затем дал старику в зубы рукояткой пистолета. Старик поднялся с места, распрямился во весь рост, едва дотягиваясь оккупанту до плеча, и закричал: «Мы не сдадимся. Да здравствует Сопротивление!» Бош рассмеялся, прикурил, возвратился, предложил сигарету старику. Оливковая ветвь. Старик колебался, и видно было, как ему хочется курить, но он отвернулся к окну, сложив пальцы в знак. Resistance. Сопротивление.

Было и другое название, всплывающее время от времени. Maquis. Маки. Так называются вересковые пустоши на Корсике. Неисследованная и пустынная часть острова. Maquisards. Охотники. Боши не шли по Франции прогулочным шагом.

Мы тоже. Мы купили велосипед в деревне около Авиньона, и, как и все наши сделки, покупка была совершена в баре. Женщина спросила, откуда мы и куда направляемся. Когда я объяснила, что мы идем в Шампань, она смеялась до слез, вытирая глаза передником. Хозяйка вывела из-под навеса позади бара велосипед, и Амандина тут же затанцевала вокруг него. Она сказала – кажется ее звали Ивонна? – что ее отец соорудит место для Амандины на багажнике. Он не был шикарен, этот велосипед. Но все же…

– А я не смогу найти еще и легкий прицеп для вещей?

Она накормила нас, пригласила отдохнуть в маленькой комнате позади кухни, через окно которой мы услышали стук и грохот в саду и раздраженный голос, спрашивающий: «Насколько велик ребенок? Мне нужно понять, насколько она большая!» Когда мы вышли, мы увидели вычищенный и смазанный велосипед с привязанным кожаными ремнями к багажнику деревянным седлом, должно быть предназначавшимся для езды на ослике, со своего рода стременами, свешивающимися по обе стороны от заднего колеса. Амандина села. Седло и стремена отрегулировали. Маленькая трехколесная тележка была прикреплена так, чтобы ехать в метре позади велосипеда. Конструкция получилась шаткая. Как и все вокруг нас.

– Назовите вашу цену, мадам?

Так мы стали крутящими педали.

Когда попадалась приличная дорога, мы летели как ветер. Ну почти как ветер. А вот когда надо было ехать в гору, или по камням, или через лес, я часто подумывала, не бросить ли велосипед на обочине, и каждый раз уговаривала себя, что я это обязательно сделаю, но завтра или за следующим поворотом.

Мы редко преодолевали за день больше пяти-шести километров, часто меньше. Мне трудно объяснить то чувство свободы, которое жило во мне. Оно сродни грусти. Чем больше мы узнаем о войне, тем больше мы привыкаем к ней. К ее коварным отмелям, ловушкам, ощущению беззащитности. Если нам не удается пройти столько, сколько мы запланировали, мы спокойно соглашаемся на меньшее. Мы радуемся, когда удается поужинать. Ничего не боящаяся и ничего не ждущая Амандина обратила меня в свою веру. Конечно, я буду счастлива добраться до дома… Но пока…

Нас нельзя не заметить, когда мы останавливаемся в очередной деревне и развязываем платки – наше средство передвижения привлекает внимание. Мы ищем магазин, где сможем отоварить карточки. Магазины находятся, а в наиболее прилично выглядящих домах я пытаюсь приработать в обмен на ночлег. Иногда дают еще немного продуктов. Когда кто-нибудь соглашается, мы задерживаемся на несколько дней, до тех пор, пока нами не овладеет охота к перемене мест. Или пока бакалейщику или хозяйке дома или тому, с кем бы мы ни завязали дружбу, не понадобятся наша кровать, наше место за столом. Наша тарелка супа. Пока не станут ненужными мои услуги прачки или у патриарха семьи не начнут масляно блестеть глаза при виде меня.

Пока погода держалась, мы часто останавливались на ночлег где-нибудь около реки или ручья, с легкостью налаживая быт. Благодаря тележке мы обзавелись множеством полезных вещей, найденных, подаренных или позаимствованных, например – зеркало, которое мы вешали на нижнюю ветку дерева, чтобы иметь возможность аккуратно причесаться; купленное на черном рынке нижнее белье и носки; шерсть и вязальные спицы для меня; книги для Амандины; соль, свечи, спички, туалетное мыло, хозяйственное мыло для стирки; котелок без ручки, кружки, ложки, вилки, нож с черной ручкой; теплое шерстяное одеяло; два бокала с гравировкой; деревянные удочки; одноместная немецкая палатка, найденная грязной и мокрой в буковом лесу, которую мы отмыли и высушили на солнце. У нас имелся пузырек с маслом грецкого ореха, который, должно быть, выпал из чьего-нибудь багажа, мы нашли его на обочине каменистой проселочной дороги к северу от течения Гара.

Мы стирали одежду и в холодной, мягкой речной воде, сидели на берегу, позволяя теплому ветру сушить наши тела, пока мы ловим рыбу к ужину. Мы выкладывали из камней очаг и разжигали огонь. Если рыбалка удавалась – попадались чаще всего карпы, – улов заворачивался в листья и запекался в углях. Под нежную колыбельную скрипящих веток старого дуба мы спали, завернувшись в одеяло на матрасе из сухих листьев под пологом палатки. Мы просыпались с птицами и, если деревня была достаточно близко, от звона колоколов. Я не жалела о том, что мы покинули монастырь. Мы все простили друг другу. То, что еще вчера было безопасным тылом, в настоящее время им не является. Не менее опасно, чем везде. Пока мы двигались на север, иногда на восток, возвращаясь, плутая в поисках дороги, боши просочились на юг.

~~~

Кажется, вся Франция пришла в движение. Великий исход. Хотя основные массы двигаются с севера на юг, от немцев, мы не единственные, кто тащится против встречного ветра. Северяне, оказавшиеся в день капитуляции на юге, стремятся домой для защиты семей, ферм, собственности. А те, кто сбежал вначале с севера, уже возвращаются, разоренные, говоря, что опасность столкновения с немцами не идет ни в какое сравнение с противостоянием шести миллионам французов на открытой дороге. Бежав, бросив все нажитое непосильным трудом, они дики и неуправляемы. Сначала они отправились в путешествие на приличном автомобиле, но потом кончился бензин или лопнуло колесо, в ход пошли убогие тележки и переполненные вагоны. И умы и души тех, кто встретился нам на пути, были заперты на замок, как двери домов, в которые мы стучались поначалу. Кровь, пролитая во имя fratemité, братства, не передалась по наследству. Даже в этих лесах. Не поделиться куском хлеба. Украсть булочку, пока спутник моется. И спрятать. Также с ботинками. Кусочком мыла. Эгоизм, трусость, чтобы не сказать жестокость. Амандина точно произошла от другого типа французов.

Видели бы вы ее сейчас: на роскошных черных волосах – старая соломенная шляпа Филиппа, она бродит по лесам, как хозяйка, как будто все, встречающееся на ее пути, принадлежит ей. Она срывала молодые побеги диких трав, сосала их горькие зеленые соки, они заменяли ей салат. Она собирала щавель и одуванчики на речных берегах, связывала их в опрятные пучки стеблями сорняков, чтобы добавить аромата супу, который мы варили из речной воды и картошки. Суп из топора, как в притче. Наслаждаясь свободой этой примитивной бродячей жизни, Амандина счастлива и невозмутима.

У нас не было другого плана, кроме как крутить педали и идти, пока мы не достигнем дома. Я посылала открытки маман, с помощью почтовых служащих, обязанных заниматься цензурой. Поэтому я ничего толком не могла рассказать, кроме того, что у нас все хорошо и что мы едем. Тот же текст я отправляла Фабрису. Конечно, я не могла дать обратного адреса, поэтому даже если они получали наши сообщения, то не могли ответить.

Я выбирала наш маршрут главным образом инстинктивно. Иногда просила совета у – партизана, мафиозо, коллаборациониста? – тех, кто подвозил нас на грузовиках, заправленных бошевским бензином. Сколько случаев подобного саботажа. Прикусив сигареты между передними зубами, они поднимали наш велосипед в кузов, забирались в кабину, хлопая дверями, пока мы еще карабкались наверх. И тяжелая, грохочущая по камням махина штурмовала очередной холм, вытрясая душу, а водитель безмятежно напевал, в то время как не выпущенная изо рта сигарета превращалась в столбик пепла.

– Как стать партизаном? – спросила Амандина одного из них.

Он вытащил из кармана рубашки кусок шоколадки, обернутый в бумагу. Протянул ее на ладони Амандине.

– Иначе уедете в долину Луары, – говорит он мне, вытаскивая из кузова велосипед и тележку.

– Но это лучший маршрут на север.

– Ничего подобного. Это – путь на восток.

Восток или запад, чем дальше мы забирались на север, тем страшнее становилась война. Не описать злодеяния бошей. Это не была армия, действующая согласно уставу на завоеванных территориях, они казались хищными стаями, руководствовавшимися не необходимостью и законом, а только правом сильного и порочными инстинктами. Мы видели, спрятавшись в придорожном лесу, как колонна грузовиков, джипов и мотоциклов на скорости пронеслась мимо маленькой, убогой фермы. Хотели найти дом получше? Но нам дали приют в местечке, которое они проигнорировали, и после хозяйственных хлопот семья собралась на ужин вокруг стола и рассказала все, что они знали о новом порядке. Фермеры объяснили, что в больших преуспевающих хозяйствах боши иногда разрешают оставаться владельцам и работникам, жить на задворках в хозяйственных постройках, редко оставляют часть главного дома. В течение многих недель или месяцев немцы и фермеры существуют в противоестественном соседстве. В других местах дают час или день, чтобы собрать то, что они могут унести. И высылают. Или выстраивают в ряд и расстреливают. Или используют как слуг. А затем все равно расстреливают. Поводят вечер в грабеже и насилии, потом поджигают и уходят. Бошей невозможно было предсказать, своими действиями они ставили в тупик.

Вдоль нашего маршрута мы все чаще встречали сожженные сельские дома, новые могилы. Убитых животных. Тишина. Боши вывозили пшеницу и картофель, фрукты, вино из подвалов, они реквизировали лошадей, автомобили и бензин. Насиловали женщин, если предоставлялась возможность. А она была. Они оставляли только лаванду вдоль дорожек к сельским домам. И розовые кусты. Конкистадоры. И то, что бош не взял, француз припрятал. Для себя. Куда бы скрыться от разухабистых голосов, раздающихся из-за широких исковерканных дверей дворянских особняков, от разоренных домов буржуазии в городах? Куда спрятаться?