355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марлена де Блази » Амандина » Текст книги (страница 10)
Амандина
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:55

Текст книги "Амандина"


Автор книги: Марлена де Блази



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Глава 24

Это произошло в конце июня 1940 года – 22 июня, чтобы быть точными – приблизительно через неделю после столкновения между графиней и полковником. Они сохраняли вооруженный нейтралитет. Общались за столом, играли на фортепьяно друг для друга после обеда, но никаких бесед тет-а-тет. Полковник, однако, действительно предупредил Валенскую, что некоторые из его помощников перевезут своих жен и маленьких детей в Краков и, пока другие квартиры не будут найдены, семьи обоснуются в ее дворце. Как всегда, она была ангелом добра, расконсервировала семейные реликвии, отыскала в забытых чуланах детские кроватки или другую мебель, а также полотняные простыни, надежно помещенные в кедровые сундуки. Полковник так и не упомянул собственную жену. В этом не было необходимости. Его молчание она расценила верно. Она заботилась о нем. Пока этого было достаточно. Пока…

Рано утром Би-би-си объявила о полной капитуляции Франции немецким захватчикам. Улица за улицей, дом за домом, новости распространялись по Кракову.

Захлопывались ставни, двери запирались длинными средневековыми ключами, семьи собирались на кухнях, как во время траура, чтобы поддержать близких в горе. Франция не поможет. Растаяла еще одна надежда. Шестьдесят жителей Кракова покушались на жизнь самоубийством в этот вечер. Говорили, что число несчастных было намного больше.

Полковник известил Валенскую, что он и его сотрудники не появятся «дома» в обеденное время, поэтому большую часть времени она провела в своих комнатах, слушая Би-би-си и ожидая возвращения постояльцев, чтобы они помогли разобраться, к каким последствиям приведет капитуляция Франции.

Было уже больше десяти часов вечера, когда она услышала, что полковник вернулся. Графиня отложила книгу и вышла в холл, чтобы встретить его. Ни слова. Он снял шляпу, притянул ее к себе, прижался сухими, мягкими губами к ее виску. За время, прошедшее между утром и вечером, исчезло все, что разделяло их. Немец, поляк, война, долг – осталось лишь прикосновение губ, его запах на ее коже, хрупкое тело рыдающей женщины в его объятиях.

Она отослала его принять ванну и переодеться к заказанному позднему ужину, а сама накинула шаль и вышла в ночь. Короткая прогулка, глоток воздуха – ведь так много надо сказать.

Она шла по узкой глухой улице на задворках дворца Чарторыйских по направлению к рынку и видела сотни нацистских флагов, вывешенных в честь грандиозного поражения Франции – странный, кроваво-красный лес в лунном свете. И звон колоколов. У каждой церкви в Кракове есть свой голос. По городу, казалось, плыл похоронный звон. На улице не было ни одного местного жителя, все спрятались подальше от флагов, колоколов, горькой правды. Стоя на краю площади, обняв один из флагштоков, Валенская наблюдала за мальчиками в сапогах, кричащими, поющими, сворачивающими зеленые стеклянные шеи бутылкам французского шампанского.

Франция вне игры, я вынуждена любоваться на театрализованное представление ее похорон. Между тем там Анжелика. И где-то там малышка? Действительно ли она жива? Где она? Что случится с нею теперь? Сколько это длилось? Десять месяцев? Их оказалось достаточно, чтобы поставить франков на колени? Нытье. Хайль Гитлер.

Французы массово побегут бог знает куда. Женский монастырь будет реквизирован? Куда они пойдут? Я свяжусь с Монпелье, я поеду в Монпелье, надо лично убедиться, да, Дитмар может мне помочь. Я должна рассказать ему, я расскажу сегодня вечером. Нет, о чем я думаю? Подвергать опасности тщательно выстроенную семейную жизнь Анжелики? Я должна помнить, кто она, кем она, возможно, стала бы, если бы я не защитила ее. Ах, какая я благородная мать. Настолько же благородная, насколько эгоистичная. О чем это я думала тем утром, на службе в костеле? К каким выводам пришла? Мои грехи вытекают не из материнской преданности, а из гордости. По крайней мере себе я все еще в состоянии сказать правду.

Валенская стояла у флагштока, обняв его одной рукой и откинув назад голову. Она пыталась представить себе девочку, которой исполнилось девять лет меньше чем два месяца назад. Ее отвлек шум. Кажется, фейерверк. О, эти мальчики все продумали. Второй взрыв, третий. Пение оборвалось, потом тишина, уже совсем другие крики, и единственный голос над площадью. Что он говорит? Да здравствует Польша. Немцы покидали площадь; она тоже побежала бы, но ноги как будто налиты свинцом. Она чувствовала слабость. Мне не хватает воздуха, слишком много людей, слишком жарко, шок от новостей, да, необходимо вернуться домой и ждать Дитмара в саду. Он уже должен спуститься, конечно, он ждет меня. Она соскользнула вдоль флагштока, все еще цепляясь за него и пытаясь освободить другую руку от шали. Что это такое теплое, влажное, это из меня? Из моей головы? Где он только что поцеловал меня? Графиня засмеялась, легко и тихо. Ах, вот как это происходит? Она подумала об Антонии. Она подумала о ребенке. Она упала. Мужчины, жившие в ее доме, бежали к ней. Подняли на руки, другие расчищали дорогу, и понесли к черному ходу дворца.

Думая, что графиня последовала его примеру и пошла переодеваться к ужину, полковник играл на фортепьяно, ожидая ее.

– Перенесите ее в комнату. Свяжитесь с медиками, скажите им, что я нуждаюсь в их помощи.

– Полковник, там, там… Раненые… хаос, бомбы, сопротивление…

– Оставьте нас.

Полковник Дитмар фон Караян встал на колени у кровати графини. Теперь он мог оценить степень повреждений. Все понял. Он обнял ее, шепча нежные слова, прижал край простыни к ране и молился. Она открыла глаза.

– Вы слышите меня?

Ее голос доносился как будто бы издалека.

Он положил ей голову на грудь.

– Я прошу вас… Моя дочь…

– Ваша дочь будет в безопасности…

– Вы должны сказать моей дочери. Ребенок не умер, ребенок не умер. Я оставила ее там с… Она не умерла. Я отдала кулон, ожерелье Анжелики. Ребенок не умер. Скажите ей. Вы должны сказать ей.

Глава 25

С прискорбием я сообщаю Вам о скоропостижной смерти Вашей матери вечером 22 июня, в результате ран, полученных во время теракта на Рыночной площади, за который взяла на себя ответственность Армия Крайова. Возмездие грядет. Осмелюсь советовать Вам не ехать в Краков, пока ситуация не нормализуется. Но есть вопрос, не терпящий отлагательств, о котором я должен переговорить с Вами. Прошу ожидать моего прибытия

в Париж в течение следующих двадцати четырех часов. Ситуация не терпит проволочек.

Искренне Ваш,
Дитмар фон Караян

Если горничная стучит в вашу дверь на рассвете и молча протягивает вам телеграмму, в то время как вы еще не можете отойти от сна, бесспорно, это Анжелика понимала, в ней могут быть только новости о смерти Януша.

Она бросила нераспечатанную телеграмму, спрыгнула с кровати, схватила горничную за плечи и закричала:

– Я же пыталась отговорить его! Я пыталась, Баська. Я просила его подождать. Януш, Януш. Откройте это, Баська. Откройте за меня, пожалуйста. Я не могу, я не могу сама.

Шок, неверие, острое желание отсрочки. И затем новый ужас. Не Януш. Януш не мертв. Это – Matka. Matka мертва. Моя мать мертва. Как же это может быть?

За прошлые месяцы Валенская часто писала Анжелике о полковнике. О нем и его окружении, об их мирном сосуществовании во дворце. Тем не менее была какая-то неправильность, странность в том, что именно полковник Вермахта сообщил ей о смерти матери. Акция польского сопротивления. Телеграмма, написанная на французском языке. Возможно, это неправда, своего рода уловка, злая шутка, но зачем?

Анжелика послала сообщение Янушу в полк, попросила взять отпуск и приехать. Она шагала по комнатам, лелея абсурдную мечту, что он приедет и все закончится, поскольку ее мать не может умереть. Валенская-Чарторыйская, несокрушимая графиня Чарторыйская, moja piekna matka, моя красивая мать, кто угодно, но только не она.

Был поздний вечер 26 июня, когда консьерж позвонил, чтобы сообщить, что полковник Дитмар фон Караян ожидает в холле.

– Княгиня, прошу прощения, что прибыл практически без уведомления, но путешествия в наши дни не дают возможности соблюдать правила приличия…

Полковник поклонился, поцеловал Анжелике руку и посмотрел ей прямо в глаза.

– Я также надеюсь, княгиня, что вы простите мне мою самонадеянность, если я скажу, что ваше горе – и мое горе.

– Моя мать часто писала о вас. Она хорошо отзывалась…

Анжелика, прежде чем выйти, успела лишь завернуться в халат мужа и сейчас бы предпочла одеться, обуться, сделать что-нибудь с волосами и опухшими глазами. А он хорош собой, вне зависимости от того, что его сюда привело, подумала она.

– Простите, у меня сейчас нет сил выслушивать подробности произошедшего, того, чему вы были свидетелем. Я связалась по телефону с епископом Матеушем…

– Я приехал не за этим. Вы не готовы слушать, княгиня, а я тем более не готов рассказывать. Я здесь только затем, чтобы передать вам последние слова вашей матери, она просила меня об этом.

– Меня зовут Анжелика. Моя мать просила что-то передать мне? Она успела рассказать вам о чем-то тем вечером?

– Вот ее последние слова…

Анжелика судорожно схватилась за подлокотник обитого малиновой парчой стула.

– Прошу вас, продолжайте.

Слово за словом, полковник повторил признание графини. Он как будто бы наяву слышал голос Валенской.

Анжелика обратилась в камень. Потом начала медленно раскачиваться на стуле. С опущенной головой, закрытыми глазами. Она плакала. Но не потому, что оплакивала свою мать и ей не надо было оплакивать мужа, она впервые плакала как женщина, сердце которой болит из-за ребенка.

Полковник призвал консьержа, чтобы тот помог отправить княгиню наверх. Прибежала горничная, и, поскольку они уходили, полковник коснулся плеча Анжелики и кивнул ей в знак прощания.

– Полковник, не будете ли вы так любезны, чтобы присоединиться ко мне через час? Я должна побыть одна, но мне хотелось бы выразить вам свою признательность, расспросить. Мне кажется, что моя мать завещала мне свою дружбу с вами.

– Она, должно быть, еще что-то сказала? Скажите мне еще раз, дословно, где она оставила девочку, с кем, где мой ребенок?

– Я больше ничего не знаю. Вы должны понять, что ваша мать никогда не рассказывала мне, никогда, до того момента, о вашем ребенке. Никогда. Она говорила подробно о вашем отце, о его связи с баронессой, об их трагической смерти. Она говорила о вас и вашем детстве, ваших талантах, вашей красоте. Она говорила о вашем муже, о ее радости по поводу состоявшегося брака. Но ни слова о ребенке. Только тогда, когда…

Они сидели в маленькой гостиной Анжелики, свет приглушен, высокие окна распахнуты в полночь к мерцающему Сен-Поль-Сен-Луи, к шороху Сены по камням Орлеанской набережной.

Баська порхала вокруг, накрывая чай, ставя перед полковником бутылку «фрапена» и хрустальный бокал.

– Господи, если бы я знал о существовании ребенка, я был бы более настойчив, попытался бы выяснить, где он, с кем, но…

– Я понимаю. Только теперь у меня нет ничего, вообще ничего, чтобы начать поиск. Мое дитя. И мне не понятно, почему она вообще скрыла от меня правду, у меня нет объяснения, почему она столько лет хранила тайну. К чему эта ложь, тайны, мистификации? Вся жизнь моей матери состояла из подобных маневров и интриг, в стремлении достичь невозможного. Они были сутью ее существования, полковник.

Не без основания причисляя себя к результатам подобных манипуляций, полковник улыбнулся и спросил:

– А что за ожерелье она упоминала? «Я оставила кулон, ожерелье Анжелики». Это может быть зацепкой?

– Я думала об этом и полагаю, что она, должно быть, подразумевала кулон, который подарила мне на тринадцатый день рождения. Очень старая работа, которая принадлежала ее прабабушке и передавалась от матери к дочери. Кулон, должно быть, в какой-то момент был изъят, потому что я помню, что обнаружила пропажу и искала его. Я боялась спрашивать, потому что не хотела, чтобы она знала о пропаже. Она его очень любила. У матери были великолепные драгоценности, полковник, хотя я сомневаюсь, что она их вам демонстрировала во время вашей «дружбы» с ней. Но она так любила тот небольшой аметист, вырезанный в форме флакона с сиреневой жемчужиной вместо пробки. То, что она передала его с ребенком, говорит мне об очень многом…

– Она признала ее своей внучкой. Вы это подразумеваете?

Анжелика кивнула.

– Однако это обстоятельство не дает нам шанса узнать, где она оставила ее и как я могу ее найти.

– Кто был отцом ребенка?

– Мальчик, однокашник моего кузена. Школа-интернат в Варшаве. Я думаю, что он был годом старше, чем я. Приблизительно на год. Он не любил меня.

– Вы говорили ему о ребенке?

– Нет. Я никогда не видела его после. Мать все взяла в свои руки. Она очень хорошо умела это делать, полковник. Казалось, она видела любую ситуацию насквозь. Я даже не отдавала себе отчет, насколько она была проницательна. Она, должно быть, проследила, чтобы мальчик никогда не смог связаться со мной, не думаю, что это вызвало у нее затруднения – она ликвидировала…

– «Ликвидация» – это не то слово, Анжелика. У нее явно были свои причины.

– Ребенок родился «больным», с сердечной недостаточностью и слабым шансом на выживание. Это – то, что она сказала мне. И затем она сказала, что везет его в швейцарскую клинику. На операцию. Но когда она возвратилась, она сообщила, что ребенок умер. Конечно, я верила ей. У меня не было никаких причин для недоверия. Вот и все, что я знаю, полковник.

– Следы должны были остаться. Вы можете начать с больницы, где ребенок… Я, простите, я не знаю имени…

– Я тоже.

– В больнице, где вы рожали, должны быть документы… И затем есть швейцарская клиника…

– Если моя мать сказала мне правду об этой швейцарской клинике, вообще сказала хоть слово правды. У меня даже нет свидетельства о рождении. У меня ничего нет.

– Наверняка что-нибудь найдется среди бумаг вашей матери, надеюсь, вы найдете… Проблема только в том, что все смешалось из-за этой войны, тысячи и тысячи людей ищут друг друга, беженцы, потеря архивов, разрушенные коммуникации, неведомые пути…

– Конечно. Я понимаю. Но у меня впереди еще один неприятный разговор, полковник. Мой муж ничего не знает о ребенке. Ничего об этой истории.

– Она позаботилась и об этом, не так ли?

Анжелика улыбнулась и прошептала:

– Да.

Они сидели в маленькой гостиной друг напротив друга. Казалось бы, все уже сказано, но что-то мешало расстаться. Вмешалась Баська, настаивая, что Анжелике давно пора отдыхать.

Полковник обещал писать, дал номера, по которым его можно найти. Поклонился, поцеловал руку и пошел к выходу. Баська прошла вперед, чтобы открыть ему дверь, на пороге он обернулся:

– Я любил ее. Я все еще люблю ее.

~~~

Вечером следующего дня Анжелика встречала мужа. Она никогда не видела Януша в великопольской форме, его вид ошеломил ее. Красивый блондин в высоких блестящих черных сапогах, темно-красном мундире и белых бриджах, тугих, как кожа, Януш – встревоженный, бледный – стоял перед нею.

Ей неловко в его объятиях, расслабиться мешало внутреннее смятение, упадок духа, бремя скорби. А больше всего необходимость рассказать, признаться. Януш баюкал ее, ласкал, шептал слова утешения, и она не могла выдержать его нежности. Попросив его сесть подальше и внимательно ее выслушать, она начала:

– Когда мать умирала, она попросила полковника фон Караяна рассказать мне… Она просила его передать…

Анжелика замолчала, спрятала лицо в ладонях, потом взглянула на Януша и начала снова:

– Она просила передать мне, что мой ребенок не умер.

– Что?

– Никаких вопросов, Януш, или я никогда не смогу сделать это. Пожалуйста. Только слушай. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, у меня был короткий, очень краткий роман с мальчиком. Другом моего кузена. Они приехали в Краков на каникулы. У меня никогда не было поклонника. В свои шестнадцать я была еще совсем ребенком, робким и неприспособленным. Ходила в белых носочках и туфельках на низком каблуке. Я воспитывалась в монастырской школе и сгорала от смущения всякий раз, когда говорила с молодым человеком. Я была маленькой любимой девочкой Матки. И то, что этот мальчик стал искать моего внимания, открыло мне, что я красива. Я…

– Нет необходимости, Анжелика, объяснять мне приемы соблазнения, распространенные среди молодых людей.

– Ты прав. После того как он уехал из нашего дома, я не получила от него ни слова. Было горько и стыдно. Я гневалась на судьбу, а когда поняла, когда наконец осознала, что со мной произошло – я оказалась беременной, – я бросилась к матери, как и всегда. То, что произошло потом и происходило в течение долгого времени, мне непонятно, Януш.

– Непонятно?

В процессе рассказа князь вскочил и теперь мерил комнату шагами, оборачиваясь время от времени, чтобы взглянуть на жену, как будто с целью убедиться, что именно она сидит напротив и это ее рассказ.

– Да, непонятно. Действительно непонятно, потому что с того момента моя мать все взяла в свои руки, все решения принимала сама. Но позволь мне вернуться немного назад. Видишь ли, мальчик, моя любовь, ну, в общем, ни мать, ни я, ни, я думаю, мой кузен, не знали, кто он. Дело в его семье. Ни один из нас не знал, что он младший брат любовницы моего отца. Баронессы. У них были разные фамилии. Возможно, они родились от разных отцов, я не знаю. Петр Друцкой, так его звали. Я не думаю, что он хотел что-то скрыть от нас; фактически, я думаю, что он, возможно, даже не знал, кто мы по отношению к его семье. Или, в любом случае, я думаю, что он не знал связи между нами и сестрой. Ему исполнилось года три или четыре, когда его сестра умерла. Когда все случилось. Мне тогда было два года, да, он лишь немного старше. Но мать узнала, кто у нас гостил приблизительно в то же самое время, когда я призналась ей, что мы были любовниками. И что у меня будет ребенок. Во дворец приехал доктор, обследовал меня. В то время как я одевалась, в мою комнату вошла мать, обняла меня, крепко прижала к себе и так стояла, покачиваясь и периодически повторяя: «Антоний, Антоний». Она произносила и произносила имя моего отца. Как хорал, как молитву. Конечно, я знала историю отца и баронессы. Адаптированную версию событий, по моему разумению. Но мы почти никогда не говорили о нем, таким образом я никак не ожидала, что плакать и молиться она будет, обращаясь к нему.

Мать постаралась осторожно выяснить мое отношение к некоторой «процедуре». Так она выразилась. Процедура, которая «избавила бы меня от ребенка». Думая только о моем возлюбленном и о том, что он оставил во мне, я отказалась «избавляться». Насколько помню – в резкой форме. Я сопротивлялась не потому, что так уж хотела ребенка, но потому, что это существо было частью моего возлюбленного. Мать оказалась достаточно мудра, чтобы понять. Она никогда снова не упоминала процедуру. Она сообщила мне, что мы уезжаем на каникулы на курорт и я не должна ни о чем волноваться. Вообще ни о чем.

Несколько дней спустя мать объявила о нашем отъезде на длинные каникулы. Пока упаковывали наши вещи, она рассказывала семье и друзьям о том, как много я училась и что пора показать мне мир, и мы заказали большой тур. Рим, Венеция, Париж, Вена – ворковала она, хотя в действительности мы направлялись в Шварцвальд, на виллу в районе Фридрихсбада. Там мы и оставались в течение семи месяцев. Немногим больше. Пока ребенок не родился. В частной больнице поблизости. Тоже вилла. Очень шикарно и очень тихо. Меня большую часть времени держали на лекарствах, и все, что я помню, – длинные сны, отдаленные голоса, постоянная игла в руке. Я не знаю, сколько прошло времени, я потеряла счет дням. Смутно помню медсестер и докторов, окруживших меня, их мрачные лица, и еще там постоянно была мать, заботливая, но расстроенная. Многого я не могу вспомнить.

– Чего ты не можешь вспомнить? Ребенка? Как держала его на руках?

– Я никогда не держала на руках своего ребенка.

– Почему?

– Януш, пожалуйста. В течение тех первых дней и ночей если я и думала о ребенке, то мне представлялось, что он родился мертвым и что окружающие ходят вокруг меня на цыпочках в попытке скрыть правду. Так я думала. И таким образом облегчила им задачу. Я ни о чем не спрашивала, приветствуя инъекцию за инъекцией, предоставив моей матери самой обо всем позаботиться, как впрочем и всегда. Наконец однажды утром мать, сидя у моей кровати, рассказала мне, что ребенок родился с серьезным сердечным дефектом, девочка слишком слаба, и что вероятней всего не переживет следующие несколько дней. Я приняла новости и практически обрадовалась им, ведь перед этим я думала, что она умерла. Нет, обрадовалась – неправильное слово. Правда – то, что я ничего не чувствовала. Во мне не было никакого материнского чувства. Моя мать обладала им в полной мере, я не выдерживала никакого сравнения с ней, и не пыталась. Она была всем матерям матерью. Ребенок не стал для меня реальностью. Реален был мой позор. Мой позор и моя надежда, моя вера в то, что любимый возвратится ко мне. Я не думаю, что тебе это о многом говорит, но это все, что я чувствовала тогда. И что не забыла.

Через несколько дней мы возвратились на виллу. Мать сказала мне, что ребенок должен будет остаться в больнице для дальнейшего ухода. Я не возражала, пытаясь прийти в себя. Прошел месяц, был конец мая, если я правильно помню, когда мать сообщила, что пора возвращаться в Краков. Без ребенка. Тут я опять уверилась, что ребенок умер, иначе как бы мы его оставили? Я знала, что в течение всего месяца мать неоднократно посещала больницу, где, возможно, оставался ребенок, но она никогда не звала меня с собой. Я была инертна, покорна, и мы возвратились в Краков.

В сентябре мать объявила, что она возвращается, чтобы забрать ребенка и перевезти его в Швейцарию, где есть возможность сделать операцию. Она объяснила, что появилась надежда на выживание ребенка. Сегодня, когда я знаю, что она потом сделала, я думаю, что она испытывала меня в тот день, пытаясь понять мои чувства к ребенку. Я думаю, она пыталась решить. Должна ли она отдать девочку или нет? Да, она явно колебалась, потому что я никогда прежде не видела свою мать со взглядом одновременно напуганным и угрожающим. Но, конечно же, я не знала, что она задумала, иначе попыталась бы удержать ее. Но я ничего не знала.

– Не знала? Нет, ты, возможно, «не знала, что она задумала», но сколько месяцев прошло к тому времени? Четыре? Пять? Почему ты ничего не делала?

– Если ты до сих пор ничего не понял из того, что я рассказала, Януш, то дальше объяснять бессмысленно, ты никогда не поймешь. Я поделилась с тобой всем, что помнила. И не пытаюсь оправдаться.

Ей хотелось, чтобы он подошел, обнял ее, но он направился к высоким окнам, распахнул их шире, зажег сигарету, одной ногой оперся на маленький деревянный табурет, который использует Баська, когда моет стекла. Держа сигарету между большим и указательным пальцами, он глубоко затянулся, красный огонек – единственный свет в комнате. Когда он поворачивал голову налево, выдохнуть дым уголком рта, речной бриз заносил его обратно, рисуя причудливые узоры над головой.

– Лютеция. Город Света темен, как могила.

– О чем ты?

– Лютеция. Так римляне назвали этот город. Париж без света невероятен.

– Ты покончил со мной?

– На сегодняшний вечер или вообще?

– Начнем с вечера.

– Княгиня устала от неприятных разговоров?

– Сарказм тебе не идет, Януш.

Пропустив реплику мимо ушей, Януш подошел к дивану, на котором сидела Анжелика, схватил ее за плечи.

– Ну, давай поговорим о чем-нибудь еще, дорогая. Где бы ты хотела поужинать сегодня вечером? Кстати, а где будет ужинать твоя дочь, Анжелика?

– Ты несправедлив.

– Нет. Все просто. Предельно просто, мадам.

– И это все, чего я заслуживаю?

– Да.

– Я боялась, что ты плохо все это примешь, но я не думала, что ты будешь жесток. Я полагаю, ты можешь развестись со мной, Януш. Уверена, епископ найдет аргументы в твою пользу, тогда как…

– Тише, Анжелика, тише. Твое признание не заставит меня разлюбить или сожалеть, что я женился на тебе. Я понимаю, что это была не ты. И не я. Я думаю о маленькой девятилетней девочке, которая является частью тебя, а также частью меня. Независимо от того, чья кровь в ней течет. Достаточно плохо, что твоя мать не доверилась мне, но то, что не сделала ты, поражает меня. Я чувствую себя обманутым не потому, что у тебя был любовник, а потому, что ты скрыла от меня важную часть себя, своего ребенка.

– Не забудь, от меня его тоже скрыли. Я не могу исправить прошлое, неужели ты этого не видишь?

– Нет. И не собираюсь. Да, тебе тогда было только шестнадцать, но с тех пор прошло девять лет. Ты выросла, и уже в твоих силах было задать матери несколько вопросов. Или еще лучше – рассказать мне, чтобы мы вместе выяснили правду. Хотя какое значение имеет это теперь.

– А что имеет?

– Как ее найти?

– Ты мне поможешь?

– Я думал, ты мне поможешь.

Януш сел рядом с Анжеликой, скрестил руки на груди, оба смотрели прямо перед собой.

– За прошедшие двадцать два часа, как я узнала, что мой ребенок жив, я начала тосковать по ней. Такая русская ностальгия по тому, чего никогда не знал. Когда ищешь следы возлюбленного на снегу, зная, что он никогда не шел по этому снегу. Януш, я пыталась представить ее себе десятью тысячами способов. Я боюсь выходить на улицу, потому что понимаю, что в лице каждой встречной маленькой девочки я буду «видеть» ее. Я буду останавливать детей, смотреть им в глаза, бежать за любым, в ком мне почудятся знакомые черточки. Я проведу оставшуюся часть моей жизни, ища узнавания, обманываясь и тоскуя. Я буду блуждать по паркам, стоять у каруселей, разглядывая девочек. Может быть, вот та – белокурая? Нет, нет, у нее, наверное, темные волосы.

Анжелика беззвучно плакала.

– Мне пора. Я должен возвращаться в полк. Я обещал уложиться в сорок восемь часов. Время практически исчерпано. Поезда не ходят, дороги пустынны.

Януш встал, посмотрел на жену.

– Мне помочь тебе добраться до Кракова, или твой друг полковник посодействует?

– В Краков? Зачем? Разве не опасно…

– Я думал, ты решила очнуться от сна и хочешь начать искать свою дочь, или у тебя другие соображения? Предпочитаешь остаться здесь, в позолоченном резном великолепии, плакать и ждать, вдруг она сама найдет тебя?

Ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы не зажмуриться и прямо посмотреть в глаза человеку, которого она, оказывается, совсем не знала. И мягким, чуть хрипловатым голосом она спросила:

– Вы всегда добиваете павших, Януш? В этом есть доблесть? Ваши сабли пригодны только для того, чтобы разить беззащитных? Скажи мне, как ты при этом себя чувствуешь, любовь моя?

– Туше. Но я повторюсь. Краков – то место, откуда ты можешь начать. Кроме того, тебе одинаково ничего не угрожает, здесь ты находишься или там.

– Теперь, когда Франция капитулировала, ситуация изменится…

– Отправляйся в Краков и займись вещами своей матери. Независимо от того, что она сделала, она это делала не одна. Должен быть след: в книгах, письмах. Кто был ее доверенным лицом тогда?

– Не знаю. Думаю, что Туссен.

– Кто он?

– Он был ее поверенным – адвокат, лишенный звания – мать использовала его в своих целях.

– Где он? Когда в последний раз ты видела его?

– Он эмигрировал из Франции, жил в Кракове. Говорил на польском как на родном, должно быть, жил в Польше в течение долгого времени. Я не припомню, чтобы встречалась с ним в последние годы.

– Начни с него. Навести исповедника графини. Она была очень привязана к духовенству в Марьянском соборе.

– Епископ Йозеф был ее исповедником с тех пор, как я себя помню. Он часто гостил во дворце. Но он умер несколько лет назад. Я не знаю, дружила ли мать с кем-нибудь еще.

– А что насчет горничных? Поговори с теми, кто служил раньше и кто и сейчас служит во дворце. Советую, поговори со всеми. В своем собственном доме она, наверняка, была менее осторожной, чем с семьей. С друзьями.

– Думаешь, девочку сдали в приют?

– Возможно. Но, по-моему, это не соответствует стилю Валенской. Более вероятно – частный дом. Не знаю. Или частная школа. Хорошая католическая школа-пансион в Швейцарии.

– Пансионы не принимают младенцев.

– Нет, конечно. Но где бы она ее ни пристроила, конечно Валенская оставила свою внучку в хороших руках. Надежных. Ты понимаешь, о чем я.

– Скорее всего, мать договорилась об усыновлении. Как с побочными детьми королевской семьи, которая не имела желания наблюдать еще одного незаконнорожденного, бродящего по поместью. Что-то в этом роде.

– Если девочка действительно была настолько больна, как уверяла графиня, возможно, Анжелика, ее уже нет в живых.

– Я надеюсь, что она жива.

– Хорошо. Это поддержит и мою веру. Но Валенская мертва, и мои шансы выжить на этой войне, не встретившись с бошем, который выбьет мне мозги, стремятся к нолю. Ты должна выжить, чтобы найти ее. Найди нашего ребенка.

Анжелика пыталась выдавить из себя смех, как при хорошей шутке. Жаль, что наблюдать, как Януш встает и собирается уходить, пришлось сквозь слезы.

– Ты куда?

– В полк. Я же говорил.

– Не останешься на ночь?

– Спать буду в поезде, если он, конечно, будет. Ты понимаешь, почему я не обнимаю тебя на прощание? Действительно понимаешь?

– Да.

– Я люблю тебя. Даже больше, чем я любил, когда ехал сюда.

– Я знаю.

Matka, что вы сделали с нею? Где она, Matka? Где ты, моя маленькая девочка?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю