Текст книги "Жюстина"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

А история Ионы, просидевшего три дня в чреве кита – ну разве она менее омерзительна? Разве не списана с мифа о Геркулесе, который также оказался плененным в потрохах такого же животного, но у которого, в отличие от вашего пророка, хватило ума выбраться, зажарить печень кита и съесть ее?

Растолкуйте мне, прошу вас, первые стихи из книги пророка Оссии. Бог повелевает ему взять в жены блудницу и завести себе детей от блудницы. Бедняга повиновался, но Бог этим не удовольствовался: теперь он хочет, чтобы он взял женщину, которая наставила мужу рога. Пророк опять подчинился. Так скажите же, для чего в священной книге описывают такие гадости? Какой пример подает она верующим в эту потрясающую чепуху?

Но еще больше требуются мне ваши объяснения, когда я беру в руки Новый Завет. Я боюсь, что поломаю себе голову, пытаясь связать воедино обе генеалогические линии Иисуса. Я вижу, что Матфей делает Иакова отцом Иосифа, а Лука делает его сыном Элии, и я не понимаю, почему один насчитывает пятьдесят шесть поколений, второй – только сорок два; почему, наконец, это генеалогическое дерево связывается с Иосифом, который не был отцом Иисуса? С кем я должен соглашаться: со святым Амвросием, который говорит, что ангел сделал Марии ребенка через ухо (Maria peraurem impraegnata est), или с иезуитом Санчесом, который утверждает, что она разродилась в тот момент, когда ее сношал ангел?

Если я осмелюсь вслед за святым Лукой сказать о разделе всей земли по распоряжению Августа в эпоху, когда Иудеей правил Сирений, что и послужило причиной бегства в Египет, меня поднимут на смех: нет грамотного человека, который бы не знал, что в действительности никакого раздела не было и что в Сирии тогда правил Вар, а не Сирений.

Если вслед за Матфеем я заговорю о бегстве в Египет, мне скажут, что это бегство – чистейший вымысел, что о нем не пишет ни один из других евангелистов, а если я признаю, что святое семейство осталось а Иудее, мне возразят и уточнят, что оно находилось в Египте.

А астрономы, вы думаете, они не станут смеяться надо мной, когда я вспомню про звезду, которая указала трем царям дорогу в ясли? Неужели вы можете допустить, что Ирод, самый жестокий из людей, мог испугаться смерти от рук бродяги, рожденного шлюхой в яслях? Как это ни досадно, но ни один историк не подтверждает факт избиения невинных младенцев, между прочим, как хорошо было бы для человечества, если бы не существовало в его истории ни Ваофоломеевской ночи, ни резни в Мериндоле или Кабриере {Автор упоминает известные расправы над протестантами.}.

Но особенно я надеюсь на то, что вы разъясните тот очаровательный эпизод, когда дьявол уносит Бога на гору, откуда хорошо видна вся Земля, и обещает ему все земные богатства, если тот согласится полюбить дьявола. По-моему, этот эпизод может вызвать скандал у нашей честной публики.

Когда будете выходить замуж, вы соизволите мне сказать, каким образом Бог, оказавшись на свадьбе, превращал воду в вино, желая споить гостей, которые и так были пьяные.

Когда вы за завтраком в конце июля будете лакомиться инжиром, вы вспомните также, что проголодавшийся Бог ищет инжир в марте, когда этот плод еще не мог созреть.

После всех этих объяснений вспомните еще несколько подобных нелепостей. Например, известно, что Бог был распят за первородный грех. Тем не менее ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет ни слова о первородном грехе; сказано лишь, что Адаму была суждена смерть в тот день, когда он съест плод с дерева познания, но он так и не умер, и меня примут за сумасшедшего, если я заявлю, что Бога распяли из-за яблока, съеденного за четыре тысячелетия до его смерти.

Кому должен я верить: Луке, который пишет, что Иисус вознесся на небо из Вифании, или же Матфею, согласно которому он вознесся из Галилеи? А может быть, поверить одному ученому богослову, который, чтобы покончить с противоречиями, утверждает, что перед вознесением Бог стоял одной ногой в Галилее, другой – в Вифании?

Вразумите меня, почему "кредо", называемое символом апостолов, появилось только во времена Жерома и Руфина, то есть через четыреста лет после апостолов? Скажите, почему первые отцы церкви упоминают только евангелия, считающиеся апокрифическими? Не служит ли это доказательством того, что четыре канонические книги в то время еще не были написаны?

И все эти горы лжи и обмана нагромождены для того, чтобы оправдать христианский абсурд.

Скажите, почему ваша религия признает именно семь таинств, которые учредил совсем не Иисус? Почему вы обожествляете Троицу, между тем как Иисус ни разу не упомянул ее? Одним словом, почему Бог, соединяющий в себе столько могущества, не имеет сил и возможностей внушить нам все эти истины, столь важные для нашего спасения?

Однако оставим на время то, что говорят о вашем Христе, и будем судить о нем по его собственным словам и делам, а не по высказываниям других. И вот здесь я хочу спросить вас, неужели разумный человек может хоть чуточку поверить загадочным словам и дешевым фокусам мошенника, создавшего этот ужасающий культ? Был ли на свете другой фигляр, более достойный презрения? Как осмеливается какой-то прокаженный еврей, рожденный от потаскухи и солдата в самом глухом уголке земли, выдавать себя за представителя того, кто сотворил весь мир? Согласитесь, Жюстина, что с такими смелыми претензиями следовало бы иметь хоть какие-то основания! Но каковы же они у этого странного посланца? Может быть, земля изменит свой облик? Исчезнут беды и несчастья, терзающие ее? Днем и ночью будет освещать ее солнце? Пороки больше не будут пятнать ее? Наконец мы увидим на ней счастье? Ни одного вразумительного слова – ничего, кроме фокусов, ужимок и каламбуров {Чего стоит такое изречение назареянина, адресованное одному из учеников: Ты – Петр (имя Петр происходит от латинского слова "камень"), и на этом камне я построю мою церковь". А еще говорят, что каламбуры появились в нашем столетии! (Прим. автора.)}, которыми посланец божий являет себя миру свое величие, этот служитель неба проявляет в среде забулдыг, бродяг и публичных девок; с одними он пьянствует, с другими сношается и заодно обращает в свою веру закоренелых грешников. и при этом для своих фарсов употребляет средства, которые удовлетворяют либо его похоть, либо его физиологические аппетиты – вот каким образом этот наглец доказывает свою божественную миссию. Как бы то ни было, он делает успехи, к нему присоединяются другие мошенники, образуется целая секта, постепенно догматы этого негодяя соблазняют многих евреев. Находясь под римским владычеством, они должны были с радостью принять религию, которая, освобождая их от оков, тем не менее заковывала своих сторонников в оковы религиозные. Их мотив скоро раскрывается, бунтовщики арестованы, их главарь погибает, но власти слишком мягко, непростительно мягко, относятся к этим преступлениям и позволяют множиться ученикам этого грубияна, вместо того, чтобы уничтожить их вместе с ним. Умами овладевает фанатизм, женщины стекают, сумасшедшие дерутся, дураки верят, и вот ничтожнейший из людей, самый неловкий из мошенников, самый наглый из самозванцев, какие рождались на свет, делается сыном Божьим, становится вровень с самим Богом; вот так осуществляются его коварные планы, его слова превращаются в догматы, а его глупые шутки – в религиозные таинства. Лоно его мифического папочки раскрывается и принимает его, и Творец, который прежде был единственным, становится тройственным, чтобы угодить сыну, достойному этого величия! Однако всеблагой Бог на этом не останавливается! Его величие требует еще больших почестей: по воле священников, то есть подлецов, напичканных ложью и пороками, этот великий Бог, творец всего, что нас окружает, опускается до того, что каждое утро десять или двенадцать миллионов раз превращается в кусочек теста, который вскоре обращается в их потрохах в мерзкие экскременты, и все это для того, чтобы удовлетворить тщеславие нежного сынка, придумавшего этот отвратительный фокус во время попойки. При этом он заявил так: "Этот хлеб, который вы перед собой видите, будет моей плотью, и вы будете вкушать мою плоть; я есмь Бог, значит вы будете вкушать Бога, значит создатель неба и земли обратиться в дерьмо, потому что я так сказал, и человек будет есть и затем выделять из себя своего Бога, ибо Бог этот добр и всемогущ".

Между тем число глупостей увеличивается. И этот факт объясняют непререкаемостью и могуществом того, кто их придумал, но на самом деле это вызвано самыми элементарными причинами, ибо распространение любой ошибки свидетельствует о наличии мошенников, с одной стороны, и идиотов, с другой.

И вот, наконец, эта мерзкая религия воцаряется на троне, и слабый, жестокий, невежественный фанатик-император облачает ее в королевский пурпур и оскверняет ею добрую половину земли. О Жюстина, как тяжело воспринимать эту чепуху наблюдательному и философскому уму! Разве может умный человек увидеть в этом нагромождении нелепых басен что-нибудь иное, кроме прогнивших плодов наглости немногих мошенников и слепой доверчивости большинства? Если бы Бог хотел подарить нам какую-нибудь религию, и если бы он был действительно всемогущ или, чтобы сказать поточнее, если бы он был настоящим Богом, неужели он сообщил бы нам свои желания таким абсурдным образом? Неужели воспользовался бы каким-то презренным негодяем, чтобы показать нам, как надо ему служить? Если он всевышний, всесильный, справедливый и добрый, зачем этому Богу, о котором вы толкуете, все эти загадки, вся эта комедия? Будучи высшим господином звездных миров и человеческих сердец, разве не мог он обратиться к нам при помощи тех же звезд или наших сердец? Пусть он огненными знаками в центре солнечного диска запечатлеет законы, которые ему угодны и которые он хочет внушить нам, тогда во всех уголках земли люди будут читать их, увидят их одновременно и будут следовать им под страхом наказания, и никакие причины не смогут оправдать их неверие. Но увы, он говорит о своих желаниях в каком-то глухом и безвестном местечке в Азии, в качестве избранного выбирает самый плутоватый и самый мистический народ, своим посланником делает самого презренного, низкого и самого коварного бродягу, распространяет свет своего знания среди горстки людей, а остальных держит в неведении, да еще наказывает их! Нет и нет, Жюстина, все эти жестокости не стоят нашего поклонения, и я бы предпочел умереть тысячу раз, чем поверить в них. Никакого Бога нет и никогда не было. Это химерическое существо родилось в головах сумасшедших – ни один здравомыслящий человек не сможет ни объяснить, ни принять его, только глупец способен допустить такую нелепость, противную разуму.

Вы можете сказать, что природа немыслима без Бога. Хорошо, пусть будет так, но чтобы объяснить мне то, что вы и сами не понимаете, вам требуется причина, которую вы понимаете и того меньше: вы хотите осветить темноту, сгущая сумерки; вы собираетесь скрепить связи, умножая препятствия. А вы, доверчивые и обманутые физики, должны внимательно прочитать труды по ботанике, если хотите доказать существование любого Бога; должны, по примеру Фенелона, скрупулезно изучить все человеческие органы, взмыть в небо, чтобы полюбоваться ходом планет, восторгаться бабочками, насекомыми> полипами, организованными атомами, в которых предполагаете отыскать величие вашего ненужного никому Бога, и тогда вы увидите, что нигде нет никакого намека на присутствие этого фантастического существа; окружающий вас мир докажет, что у вас нет никакого понятия о громадном разнообразии материи и эффектов, которые могут производить бесконечные и разнообразные комбинации, являющиеся сутью вселенной; он докажет, что вы не знаете, что такое природа, не способны понять ее силы, коль скоро вы не верите в то, что они могут порождать множество форм и существ, которых не видят ваши глаза, даже вооруженные микроскопами; наконец он докажет, что не веря в человеческий разум, вы, в силу слепоты своей, хватаетесь за магическое слово, которым обозначаете духовный двигатель, но и о нем вы не можете составить четкого представления.

Нам безаппеляционно заявляют, что нет следствия без причины; нам твердят ежеминутно, что мир появился не сам по себе. Однако вселенная и есть причина, а не следствие и не творение; она не была сотворена, она всегда была такой, какой мы ее наблюдаем; ее существование необходимо, оно само по себе является собственной причиной. Природа, чья сущность состоит в том, чтобы действовать и творить видимым образом, чтобы исполнять свои функции, не нуждается в невидимом двигателе, еще более непостижимом, нежели она сама: материя движется за счет своей энергии, в силу своей разноликости; разнообразие движений или их способов составляет разнообразие материи, мы различаем предметы только в силу разницы впечатлений или колебаний, которыми они сообщаются с нашими органами. Вы же видите, что все движется в природе, и тем не менее утверждаете, что природа лишена энергии! И тупо твердите, что это "все" нуждается в двигателе! Но каков же он, этот двигатель? Дух, то есть ничто. Но попробуйте внушить себе, что материя действует сама по себе, и перестаньте разглагольствовать о своей духовной любви, которая совершенно неспособна привести природу в движение; выбросьте из головы эти бесполезные идеи, вернитесь из мира иллюзий в реальный мир, ограничьтесь вторичными причинами, оставьте первичную теологам, тем более что природа вовсе в ней не нуждается, чтобы создать все, что вы видите вокруг. Ах Жюстина, как я ненавижу, как презираю идею Божества! Как она противна моему разуму и моему сердцу! Если атеизму потребуются мученики – пусть только скажут, и я готов пролить свою кровь.

Надо презирать эти кошмары, милая девочка, кошмары, которые иного и не заслуживают. Едва открыв глаза, я уже боялся этих кошмарных сновидений и ненавидел их, тогда-то я и взял за правило попирать их ногами... дал себе клятву навсегда распрощаться с ними. Следуй моему примеру, если хочешь быть счастливой; презирай, отвергай, оскверняй, как делаю я, мерзкий объект этого страшного культа и сам культ, созданный для торжества химер, сотворенный, как и эти химеры, для того, чтобы над ним смеялись все, кто считает себя людьми разумными.

И на это глупцы могут сказать: если нет религии, нет и морали. Идиоты! Какова же эта мораль, которую вы проповедуете? И неужели человеку нужна такая мораль, чтобы жить в довольстве? Мне, дитя мое, известна лишь одна: та, которая делает меня счастливым любой ценой, которая заключается в том, чтобы не отказываться ни от чего, что может увеличить мое счастье здесь на земле даже ценой разрушения, уничтожения счастья других людей. Природа делает так, что все мы рождаемся в одиночестве, и ничем не подсказывает, что мы должны заботиться о своем потомстве: если мы это делаем, так только по расчету, более того – из эгоизма. Мы не причиняем вреда другим из страха, что они повредят нам, но человек, достаточно сильный, чтобы творить зло, не боясь возмездия, должен слушать только свои наклонности, а в человеке нет желания более острого и неодолимого, чем творить зло и угнетать окружающих, ибо эти порывы происходят от природы, скрывать же их вынуждает нас необходимость жить в обществе. Однако эта необходимость, к которой подталкивает нас цивилизация, не порождает потребности в добродетели и не мешает необузданному сладострастию человека попирать все законы.

Я хочу спросить, не странно ли звучат слова о том, что надо возлюбить других как самого себя, и не свидетельствуют ли они, доведенные до абсурда, о слабости бедного и не очень умного законодателя? Что значит для меня участь мне подобных, если я хочу наслаждаться? Ведь я ни чем не связан с другим человеком, кроме формальных отношений. Поэтому я прошу ответить, должен ли я любить какое-то существо только за то, что оно существует или похоже на меня, и исходя из этого предпочесть его самому себе. Если именно это вы называете моралью, Жюстина, тогда ваша мораль просто смешна, и самое умное, что я могу сделать – это соединить ее с вашей абсурдной религией и презирать и ту и другую. Существует лишь один мотив, который может оправдать отказ человека от своих вкусов, привычек или наклонностей, чтобы понравиться ближнему: повторяю еще раз, что человек делает это из слабости или эгоизма, но он никогда не сделает этого, если чувствует свою силу. Отсюда я делаю вывод, что всякий раз, когда природа дает другому больше могущества или больше средств, чем мне, тот другой сделает все, чтобы принести меня в жертву своим наклонностям, будучи уверенным в том, что я не пощажу его, оказавшись победителем, потому что стремление к счастью, если абстрагироваться от всего незначительного и мелкого, – это единственный и всеобщий закон, который диктует нам природа. Мне известен весь соблазн такого принципа, я знаю, до чего он может довести человека. Люди, не знающие иных барьеров, кроме природных ограничений, могут безнаказанно творить все, и если они по-настоящему умны, будут ограничивать свои поступки только своими желаниями и страстями. Для меня то, что называется добродетелью, чистейшая химера, преходящее явление, которое меняется в зависимости от климата и не вызывает у меня никакого конкретного представления. Добродетель любого народа всегда будет зависеть от плодородности его земли или мудрости его законодателей; добродетель же человека, называющего себя философом, должна заключаться в удовлетворении его желаний или быть результатом его страстей. Ничего не говорит мне слово "порок", понятие не менее произвольное. Для меня нет ничего порочного на свете, так как нет поступков, называемых преступными, которые в прошлом в каких-нибудь землях не были бы в чести. Но если ни один поступок не может повсюду считаться порочным, наличие порока с географической точки зрения становится нелепостью, а человек, получивший от природы наклонность к этому и отказывающийся подчиниться ему, достоин звания глупца, который глух к первым побуждениям этой самой природы, чьи принципы ему неизвестны. О Жюстина, моя единственная мораль состоит в том, чтобы делать абсолютно все, что мне по нраву, и не противиться своим желаниям: мои добродетели – это ваши пороки, мои преступления – ваши добрые дела; то, что вам кажется честным и порядочным, является презренным а моих глазах; ваши хорошие поступки вызывают у меня отвращение, ваши ценности меня отталкивают, ваши добродетели приводят меня в ужас. И если я еще не дошел до того, чтобы убивать путников на большой дороге, как делает Железное Сердце, так это не потому, что у меня не возникало такого желания или что я не смог бы прикончить человека в пылу сладострастия, но потому лишь, что я богат, Жюстина, и могу наслаждаться и делать столько же зла, не подвергаясь таким опасностям и не давая себе такого труда.

Жюстина чувствовала себя беззащитной перед этими аргументами, но слезы безостановочно струились по ее щекам. Единственная привилегия слабого обманываться химерой, которая его утешает, и он не смеет защитить ее от философа, растаптывающего ее, но горько сожалеет о ее утрате, пустота пугает его; не зная сладостных радостей деспотизма, таких знакомых и дорогих человеку сильному, он трепещет при виде своей рабской доли и видит ее тем более ужасной, что его тирану не ведомы никакие запреты.

Каждый день Брессак употреблял то же самое оружие, чтобы развратить душу Жюстины, но все было бесполезно. Бедняжка держалась за добродетель по необходимости: фортуна, отказывая ей в средствах делать зло, лишала ее и всякого желания сбросить иго, которое торжествует в обществе лишь потому, что в нем живут жалкие людишки. Вот и весь секрет добродетельной нищеты.

Мадам де Брессак, исполненная мудрости и сочувствия, не могла не знать, что ее сын, используя столь убийственные аргументы, оправдывает ими все свои пороки; она проливала горькие слезы на груди нежной Жюстины, находя в последней здравомыслие и чувствительность, а также наивную и юную чистоту, которая одновременно соблазняет и обманывает окружающих, и скоро привыкла поверять ей свои печали.

Между тем сын переступал все мыслимые границы благопристойности и дошел до того, что перестал скрывать свое поведение совершенно. Он не только окружил свою мать толпой челядинцев, служивших его утехам, но набравшись наглости, в пылу исступления заявил этой добропорядочной женщине, что если она еще раз вздумает осуждать его вкусы, он убедит ее в своей правоте тем, что станет развлекаться прямо на ее глазах.

И вот здесь избранная нами правдивость повествования ложится тяжким грузом на нашу чувствительную и склонную к добродетели душу. Однако надо изображать все, как есть: мы обещали правду, и всякое ее сокрытие, всякое на нее посягательство было бы оскорблением для наших читателей, чье уважение нам дороже всех предрассудков так называемого приличия.

Мадам де Брессак, которая обыкновенно каждый год проводила пасхальные праздники в своем поместье, – и потому, что здесь ей было спокойнее и потому, что здешний священник особенно утешал ее мягкую и, быть может, несколько боязливую душу, – так вот, мадам де Брессак, как всегда, приехала с этими благими намерениями, захватив с собой только двух или трех лакеев и Жюстину. Но ее сын, равнодушный к ее чувствам и не собиравшийся скучать, пока его матушка будет млеть от восторга перед сделанным из теста Богом, в которого он, как мы убедились совершенно не верил, приехал в сопровождении многочисленной свиты: домашние слуги, лакеи, рассыльные, секретарь, конюшие – словом, все, кто участвовал в его проказах. Такая расточительность. расстроила мадам де Брессак, она осмелилась попенять сыну и сказать, что на восемь дней нет необходимости везти за собой всю эту толпу, а встретившись с безразличием юноши к своим разумным замечаниям, употребила строгость.

– Послушай, – сказал Брессак Жюстине, чрезвычайно смущенной оттого, что ей пришлось сообщить ему слова своей госпожи, – передай моей матери, что мне не нравится ее тон... пора поставить ее на место, и несмотря на ее благочестивые упражнения и добрые дела, которыми она занималась вместе с тобой нынче утром (мне ведь известно, что ты не послушала меня и каждый день выполняешь эти отвратительные обязанности), так вот, несмотря на все это, я преподам ей небольшой урок в твоем присутствии, после чего она, надеюсь, перестанет досаждать мне.

– О сударь...

– Делай, что тебе сказано, и не смей возражать. Ворота замка закрылись; два сторожа, оставшиеся снаружи, получили наказ отвечать всем, кому вздумается спросить, что госпожа только что выехала в Париж. Брессак поднялся в апартаменты матери в сопровождении верного Жасмина и еще одного из своих наперсников по имени Жозеф, красивого как ангел, нахального как палач и обладателя поистине геркулесовского члена.

– Мадам, – заявил он, входя в комнату, – пришло время сдержать обещание, которое я вам дал, что вы сами будете судить о моих плотских удовольствиях с тем, чтобы вам больше не вздумалось мешать мне.

– Что я слышу, мой сын..!

– Замолчите, мадам! И не думайте, будто это призрачное звание матери дает вам какие-то права на мою личную жизнь. На мой взгляд вы выполнили свою миссию, то есть вас какое-то время сношали, чтобы вы произвели меня на свет, а эти абсурдные кровные узы не имеют никакой власти над такими душами, как моя. Вы скоро поймете," о чем идет речь, мадам: когда вы понаблюдаете за моими утехами, я уверен, вы будете уважать их, вы найдете их слишком сладостными, чтобы осмелиться запретить их, и еще я надеюсь, что осознав свою несправедливость, вы предпочтете плоды моих страстей мрачным результатам вашей непонятной суровости.

Говоря эти слова, Брессак закрыв двери и окна, затем, приблизившись к кровати, на которой после утомительных "^утренних хлопот, связанных с религиозными церемониями, отдыхала его мать, грубо схватил ее, приказал Жозефу крепко держать ее за руки и, спустив с себя панталоны, подставил свой зад содомитскому натиску Жасмина.

– Следите, мадам, – приговаривал негодяй, – внимательно следите за всеми движениями, умоляю вас... смотрите, в какой экстаз погружает меня мой любовник... смотрите, какой твердый у него член... Но погодите, пусть Жозеф держит вас одной рукой, а другой помассирует меня и исторгнет мою сперму на ваши костлявые бедра; она зальет вас, мадам, зальет с головы до ног и напомнит вам то счастливое время, когда мой глубокоуважаемый отец сбрасывал в ваше нутро свое семя... Что я вижу, Жюстина! Ты отворачиваешься? А ну-ка подойди к своей госпоже и придержи ее, помоги Жозефу.

Нелегко описать все чувства, которыми были охвачены в те минуты наши персонажи. Несчастная Жюстина плакала, исполняя приказание; мадам де Брессак задыхалась от негодования; Жозеф, подстегиваемый похотью, дал полную свободу своему чудовищному члену, который только и ждал момента, чтобы забраться в свободное отверстие;

Жасмин сношался как античный бог, а коварный Брессак, упиваясь слезами матери, готовился залить ее спермой.

– Одну минуту, – сказал он, останавливаясь, – мне кажется, надо добавить сюда еще кое-какие эпизоды. Возьми розги, Жозеф, и доставь мне удовольствие: отстегай мою мать, только прошу не жалеть ее. А вы, Жюстина, массируйте меня и направляйте струю на седалище вашей госпожи, но следите за тем, чтобы сперма не брызнула до того момента, когда этот досточтимый зад будет достаточно окровавлен благодаря заботам нашего милого Жозефа, а он, как я надеюсь, отделает его с должным рвением, тем более что к добронравным делам, которым она предавалась сегодня утром, необходимо присовокупить умерщвление плоти.

Увы, все было исполнено неукоснительно. Напрасно кричала мадам де Брессак – жестокий Жозеф порвал ее ягодицы на лоскутки; она вся была в крови, между тем как Жасмин, который извергнулся прежде своего господина, продолжил экзекуцию бедной женщины, Жозеф, заняв его место, начал содомировать хозяина, а Жюстина с целомудренной неловкостью продолжала старательно ласкать его.

– О сударь, помилуйте, сударь! – рыдала мадам де Брессак. – Я до самой смерти не забуду оскорбление, которое вы мне наносите!

– Надеюсь, мадам: я как раз хочу, чтобы вы вспоминали эту сцену, чтобы в будущем не заставляли меня повторять ее.

В этот момент, когда зад мадам де Брессак был основательно истерзан, наш распутник, распалившись докрасна при виде столь пикантного зрелища, вскричал:

– Ягодицы, мадам! Ваши ягодицы! Я чувствую, что требуется углубить наши исследования, и я ради вас попытаюсь сделать все, что в моих силах. Этот необыкновенный зад, такой белый и более прекрасный, чем я думал, подталкивает меня к неверности, но сначала я должен его выпороть.

Монстр взял розги и некоторое время вспарывал материнскую кожу, пока его продолжали содомировать, потом, отшвырнув орудие пытки, проник в задний проход обезумевшей от ужаса женщины.

– Да, мадам, в самом деле это большая честь для меня, и честное слово я в восторге оттого, что лишаю еще одной девственности свою родную мать! Подойдите сюда, Жюстина, подойдите ближе, разделите мое удовольствие и дайте мне полакомиться вашими ягодицами.

Жюстина покраснела, но разве можно отказать тому, кого любишь? Разве не было это большой честью для бедняжки? И в следующую минуту ее изящный зад предстал взорам всех развратников, все ощупали его и всласть полюбовались им. Ее заставили продолжать мастурбационные занятия: она должна была ласкать коренную часть органа, внедрившегося в материнский зад, и своими тонкими пальчиками, наконец, исторгла потоки спермы, которая опалила внутренности мадам де Брессак, и она потеряла сознание.

Юноша вышел, даже не поинтересовавшись состоянием достопочтенной дамы, которую он только что жестоко оскорбил, и Жюстина осталась утешить ее, если только это было возможно.

Надеемся, наши читатели без труда представят себе, насколько увиденный спектакль потряс нашу несчастную героиню, которая пыталась извлечь из него личные причины, чтобы погасить в душе изъедавшую ее страсть, но ведь не зря говорят, что любовь – это не та болезнь, от которой можно излечиться. Все средства, противопоставляемые ей, только сильнее разжигают пламя, и бессердечный Брессак никогда еще не казался таким желанным в глазах бедной сироты, как в эти минуты, когда ее разум окончательно осознал все то, что должно было пробудить в ней ненависть.

ГЛАВА ПЯТАЯ

План ужасного преступления. – Усилия, предпринятые для его предотвращения. – Софизмы его автора. – События, предшествующие его исполнению. – Жюстина спасается

Прошло два года с тех пор, как Жюстина поселилась в этом доме, и все это время ее преследовали все те же несчастья и утешали те же надежды, и наконец мерзкий Брессак, уверившись в ее преданности, рискнул раскрыть перед ней свои коварные планы.

В то время они находились в деревне, Жюстина осталась одна подле своей хозяйки: старшей горничной позволили провести лето в Париже по причине каких-то обстоятельств, связанных с ее мужем. Однажды вечером, вскоре после того, как наша юная прелестница ушла к себе, в дверь неожиданно постучал Брессак и попросил уделить ему несколько минут: увы, каждое мгновение, которое дарил ей жестокосердный автор ее злосчастий, казалось ей слишком ценным, чтобы она могла отказать ему. Он вошел, тщательно запер за собой дверь и опустился рядом с ее кроватью в кресло.

– Выслушайте меня, Жюстина, – сказал он в некотором замешательстве, – я должен сообщить вам вещи исключительной важности, поэтому поклянитесь сохранить это в тайне.

– О сударь, неужели вы думаете, что я способна злоупотребить вашим доверием?

– Ты не представляешь, что тебя ждет, если окажется, что я в тебе обманулся.

– Самым ужасным для меня наказанием было бы потерять ваше доверие, и вам нет нужды грозить мне другими.

– Дорогая моя, – продолжал Брессак, сжимая руки Жюстины, – как я ненавижу свою мать! Я приговорил ее к смерти... и ты должна мне помочь в этом...

– Я!? – воскликнула Жюстина, отшатываясь в ужасе. – Как вам могла прийти в голову подобная мысль, сударь? Нет, нет, располагайте моей жизнью, если она вам нужна, только не пытайтесь сделать меня сообщницей страшного преступления, которое вы задумали.

– Послушай, Жюстина, – перебил ее Брессак, мягко притягивая ее к себе, – я ожидал такой реакции, но поскольку ты обладаешь умом, я буду рад избавить тебя от предрассудков и доказать тебе, что это преступление, которое так ужасает тебя, в сущности самое обыденное дело.