Текст книги "Философия в будуаре, или Безнравственные учителя (Другой перевод)"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Да, определенный баланс интересов, несомненно, желателен; несчастные женщины, порабощенные нами столь безжалостно, бесспорно, заслуживают возмещения убытка – перехожу к ответу на второй из поставленных мною вопросов.

Допуская безоговорочное подчинение женщин нашим желаниям, мы не вправе возражать против того, чтобы и они целиком и полностью удовлетворяли свои прихоти; принятием разумных законов нам должно подогреть их огненный темперамент, ибо верх нелепости – вооружаться женской честью и добродетелью для противоестественной борьбы со склонностями, которыми природа одарила их куда щедрее, нежели нас, мужчин; вопиющая несправедливость – мы соблазняем женщин, а затем, добившись их падения, наказываем за то, что они не устояли под натиском наших домогательств. Такая жестокость представляется мне неоправданной, она еще более усиливает абсурдность нравственных правил – назрела настоятельная необходимость очистки наших обычаев от подобной скверны. Не устану повторять: женщины получили от природы мощнейшую тягу к разврату, так пускай предаются ему абсолютно свободно, отринув узы супружества и ложные предрассудки о целомудрии; я ратую за то, чтобы женщины безраздельно подчинялись зову своего естества; чтобы законы позволяли им отдаваться стольким мужчинам, сколько им будет угодно; чтобы им, как и нам, дозволялось наслаждаться представителями обоего пола, пользуясь любой частью своего тела; при строгом соблюдении женщинами условия о предоставлении себя всякому, кто их пожелает, они вознаграждаются свободой удовлетворять себя с любым предметом, который сочтут достойным своего внимания.

Спрашивается, каковы опасные последствия женского распутства? Обычно ссылаются на детей, лишенных отца. Подумаешь! Что за важность для республики, где у всех граждан – и взрослых, и новорожденных – нет другой матери, кроме родины! Ах, сколь беззаветно преданы родине те, кому она – единственная мать – ведь с самого рождения они ждут милостей лишь от нее одной! Напрасно вы надеетесь воспитать добрых республиканцев, изолируя детей, предназначенных для нужд республики, в узком семейном кругу. Отдавая лишь отдельным личностям ту меру привязанности, которая должна быть распределена между всеми их собратьями, дети неизбежно перенимают опасные предрассудки членов своей семьи; суждения и мысли таких чад обособляются, существуя в отрыве от других людей, и добродетели государственные становятся для них совершенно чуждыми. Сердце их без остатка принадлежит тем, кто произвел их на свет, и в душе у них не остается уголка для истинной матери, призванной обеспечить им достойную жизнь, знания и славу, несмотря на то что приобретенные эти блага куда ценнее простой родительской любви. Прозябание детей в лоне семьи крайне нежелательно – там они впитывают ценности, порой весьма далекие от нужд республики, – постараемся отделить их от родителей. Это произойдет само собой с помощью предлагаемого мною средства: полное разрушение семейных уз, при котором плодам наслаждения женщиной – детям – строго запрещено знакомство с собственным отцом; так, благодаря отсутствию принадлежности к какой-либо определенной семье, формируются достойные сыны своей отчизны.

При поддержке государства возникнут заведения, предназначенные для женского разврата, по примеру домов для мужчин, там будут собраны особы обоих полов, и чем чаще женщина станет посещать эти заведения, тем большим почетом она будет окружена. Пора кончать с безжалостным нелепым обычаем привязывать понятие о женской чести и добродетели к сопротивлению желаниям, внушенным самой природой, довольно беспрестанно разжигать женское влечение, а затем с беспримерной жестокостью за него же и порицать. С самого нежного возраста [17]17
  Юные вавилонянки, не дожидаясь наступления семилетнего возраста, спешили принести свои первинки на алтарь храма Венеры. Первое вожделенное ощущение девочки, подсказанное ее естеством, повелевало заняться проституцией. Голосу природы следует уступать безоговорочно; любое сопротивление нарушает основополагающие ее законы. (Прим. авт.)


[Закрыть]девушка, освобожденная от родительских уз и не хранящая более того, что якобы приуготовлено для супруга (согласно мудрому законодательству, о котором я так ратую, брак прекратит свое существование), будет учиться преодолевать бремя предрассудков, некогда сковывавших ее пол – лишь после этого она будет готова беспрепятственно предаваться всему, что предпишет ее темперамент; она встретит достойный прием в специально приспособленных для разврата домах и, получив там полное удовлетворение, вновь появится в обществе, где открыто расскажет об испытанном удовольствии, подобно тому, как делятся впечатлениями о бале или прогулке. Прекрасный пол, вы, подобно мужчинам, обретете свободу, вам станут доступны все удовольствия, для которых предназначила вас природа – не отказывайте себе ни в одном из них. Доколе божественнейшей части человечества терпеть оковы, наложенные сильным полом? Разбейте их по велению вашего естества! Нет у вас иной узды, кроме ваших наклонностей, иного закона, кроме ваших желаний, и иной морали, кроме предписаний природы; довольно чахнуть в плену варварских предрассудков, иссушающих ваши прелести и сдерживающих божественные порывы ваших душ; [18]18
  Женщины даже не догадываются, насколько украшает их чувственность. Сравним двух женщин, сходных по возрасту и по красоте, одна из которых живет в воздержании, а другая – в разврате: нетрудно убедиться, насколько вторая превосходит первую в блеске и свежести; любое насилие над естеством куда вредоноснее злоупотребления удовольствиями; всем известно, как хорошеет женщина после родов. (Прим. авт.)


[Закрыть]вы свободны ничуть не менее мужчин – поприще сражений во славу Венеры в равной степени открыто и для вас; не страшитесь ханжеских упреков; долой педантизм и суеверие; прекращайте краснеть за милые ваши безрассудства; мы, мужчины, увенчаем вас миртами и розами, и почитание наше станет тем более благоговейным, чем решительнее расширите вы простор своих фантазий.

Сказанное ранее, пожалуй, должно избавить нас от необходимости исследования адюльтера; тем не менее остановимся вкратце и на нем, каким бы несущественным ни представлялось сие явление в свете изложенных мною законов.

До чего смешны в наши дни старинные понятия о преступном характере прелюбодеяния! Миф о нерушимости супружеских уз – несомненно, одна из главных бессмыслиц нашего мира; не сомневаюсь: любой, кто обнаружил или ощутил на себе бремя этих уз, не сочтет преступными действия, направленные на их ослабление. Природа, как уже отмечалось, наделяет женщин более пылким темпераментом и более глубинной чувственностью, чем мужчин, тем самым усугубляя для них тяжесть супружеского ига. Нежные женщины, пылающие любовным огнем, без опаски предавайтесь удовольствиям; внушайте себе: нет никакого зла в уступке природному влечению, и сотворены вы не для одного мужчины, а чтобы нравиться всем подряд. Не сдерживайте себя. Следуйте примеру республиканок Греции; правителям той поры, сочиняющим законы, и в голову не приходило называть адюльтер преступлением, женское распутство позволялось тогда практически повсюду. Томас Мор в своей «Утопии» обосновывает полезность женского разврата, кое-где идеи этого великого человека из мечты превращались в реальность. [19]19
  Томас Мор настаивал, чтобы женихи и невесты до свадьбы показывались друг другу обнаженными. Сколько браков расстроилось бы, будь принят такой закон! Хотя противоположные действия с полным основанием можно считать покупкой кота в мешке. (Прим. авт.)


[Закрыть]

У татар самой почитаемой считалась женщина, проституировавшая более остальных; она открыто демонстрировала на шее свидетельства своего бесстыдства, те же, кто не имел таких знаков отличия, удостаивался презрения. В Перу существовал семейный обычай предлагать проезжим иностранцам своих жен и дочерей внаем с поденной платой, как за лошадь или за экипажи. Потребовалось бы многотомное издание для подтверждения непреложного факта – ни у одного из мудрейших народов мира развратные действия не считались предосудительными. Ни для кого из философов не секрет: именно христианские лицемеры возводят прелюбодеяние в ранг преступления. Священники кровно заинтересованы в наложении запрета на сладострастие: рекомендуя другим отказ от удовольствий, присваивая право на знание тайных грехов и на их отпущение, они обретают неслыханную власть над женщинами и открывают безграничные возможности услады своей похоти. Общеизвестно, какие выгоды удалось им извлечь из такого положения, злоупотребления их продолжались бы и поныне, не будь доверие к ним окончательно подорвано.

Может, по сравнению с адюльтером, более опасен инцест? Ничуть. Расширение семейных связей приводит к усилению гражданского патриотизма; кровосмешение – одно из первейших установлений природы, мы ощущаем особое упоение, наслаждаясь предметами, нам принадлежащими. Первые человеческие сообщества поощряли инцест, он стоит у истоков любых государственных объединений, кровосмешение освящено всеми религиями и одобрено всеми законами. Обращаясь к истории, мы обнаруживаем инцест повсюду. Негры, обитающие в Кот дю Пуавр и в Рио-Габоне, предоставляли жен собственным сыновьям; в царстве Жуида в Гвинее старший сын должен был жениться на жене своего отца; у народов Чили принято спать без разбора то со своими сестрами, то с дочерьми, а также жениться на матери и на дочери одновременно. Осмелюсь утверждать: кровосмешение должно стать непреложным законом любого государства, в основу которого заложена идея о братстве. Возможно ли человеку здравомыслящему дойти до такого безумия, чтобы полагать преступным проявление нежности к матери, сестре или дочери? Разве не омерзителен предрассудок, вменяющий человеку в вину выбор для наслаждения предмета, с которым его сближают наиболее сильные из чувств, внушенных ему природой? В равной мере глупо утверждать, что запрещено любить слишком сильно людей, которых природа предписала нам любить больше всего на свете, и что чем неразрывнее она связывает нас с данным предметом, тем настоятельнее она в то же время приказывает нам от него отдалиться. Несуразность этих противоречий очевидна: только самые дикие и одурманенные предрассудками народы способны принять их на веру. Проповедуемая мною общность владения женщинами с необходимостью предполагает инцест, впрочем, столь мелкое и мнимое правонарушение явно не стоит того, чтобы далее заострять на нем внимание.

Перейдем к изнасилованию; среди прочих распутных извращений, оно, на первый взгляд, выделяется четко выраженным нанесением ущерба и, похоже, на самом деле вредоносно. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется: изнасилование – действие довольно нечастое и труднодоказуемое, оно наносит ближнему ущерб меньший, нежели воровство, ибо в результате воровства собственность захватывается, а в результате изнасилования – лишь приводится в негодность. Что возразите вы насильнику, уверяющему, что совершенное им злодеяние незначительно – он всего только поторопился с приведением предмета в состояние, которое чуть позднее приобрел бы тот же предмет при вступлении в брак или в любовную связь?

Теперь еще об одном преступлении, называемом содомия, – предававшиеся ей города некогда были испепелены огнем, посланным с неба. В чем, собственно, чудовищность этого действия, если даже самое жестокое наказание за него признается чересчур мягким? С большим прискорбием вынужден попрекнуть наших предков в совершении множества убийств, явившихся результатом несправедливых судебных решений, осуждающих содомию. Какое варварство приговаривать к смертной казни несчастного, чье преступление сводится лишь к отличию его вкусов от ваших! Дрожь пробирает от мысли: менее чем сорок лет назад наши законодатели еще придерживались этого бреда. Успокойтесь, сограждане, к подобной дикости нет возврата – благоразумие сегодняшних государственных мужей тому порукой. Отныне мы просвещены об этой слабости, присущей некоторой части мужчин, и понимаем, что не стоит расценивать ее как преступную: природа не придает особой ценности жидкости, проистекающей из наших чресл, и вряд ли разгневается, если мы направим означенную жидкость в любое удобное для нас русло.

О каком же преступном умысле идет речь? Безусловно, не о вторжении в то или иное отверстие, иначе напрашивается вывод о неравноценности различных частей тела и их делении на чистые и нечистые; трудно предположить, что кто-то выскажет подобные нелепицы, остается единственный преступный умысел – сознательная потеря семени. Итак, ответьте: правда ли, что семя это столь бесценно в глазах природы, что утрата его равнозначна преступлению? Будь это так, разве потворствовала бы она ежедневным потерям семени? Разве не с ее согласия происходит растрата семени во время сновидений или при половом акте с беременной женщиной? Бессмысленно предполагать, что природа не позаботилась о том, чтобы отнять у нас всякую возможность совершать преступления, способные нанести ей реальный урон. Неужели природа разрешила бы смертным отказаться от удовольствий, сделав их тем самым сильнее себя самой? Невероятно, в какую пропасть абсурда низвергаются те, кто презревает светильник разума! Уясним же наконец истины ясные и простые: женщиной дозволено наслаждаться любым способом, и совершенно безразлично, девочек ли, мальчиков ли мы избираем для забав – неизменно лишь одно: все наши склонности заложены в нас природой, а она достаточно мудра и последовательна, чтобы не снабжать нас тем, что в силах ей навредить.

Содомия – следствие определенного телосложения, и нам не дано его изменить. Склонность эта проявляется с нежнейшего возраста, от нее не избавляются никогда. Не менее естественной представляется и содомия, являющаяся плодом пресыщения. Словом, во всех своих ипостасях содомия выступает как творение природы, а значит, заслуживает того, чтобы с ней считались. Если кому-нибудь удастся собрать точные данные, доказывающие, насколько содомия предпочтительнее обычных склонностей, насколько удовольствие от нее острее, насколько число ее сторонников превышает число противников, то для всех станет совершенно очевидным: порок этот, ничуть не оскорбляя природу, напротив, служит ее целям – природа куда менее печется о потомстве, нежели мы, по неразумию своему, привыкли полагать. Взгляните на мир вокруг – в скольких странах презирают женщин! У некоторых народов женщинами пользуются исключительно для продолжения рода. Республиканский режим располагает мужчин к совместному проживанию, способствуя распространению этого порока, что, впрочем, не представляет никакой опасности. Иначе греческие законодатели не допускали бы подобных вольностей в своей республике. Они не считали мужеложство предосудительным, даже напротив, полагали его необходимым для народа-воителя. Плутарх с воодушевлением описывает фалангу, состоящую из возлюбленныхи их любимых, эти юноши долго держали оборону, защищая свободу Древней Греции. Подобные привычки царят в объединениях братьев по оружию, укрепляя боевые связи; такой склонности предаются виднейшие деятели различных эпох. При открытии Америки тотчас обнаружилось: весь континент заселен людьми, приверженными к этому вкусу. В Луизиане у иллинойцев проживают индейцы, которые наряжаются в женскую одежду и торгуют собой, как куртизанки. Негры из Бенгелы открыто содержат мужчин; почти все серали Алжира и в наши дни переполнены мальчиками. В Фивах не просто терпимо относились к любви с юношами, но даже обязывали ею заниматься; херонейский философ предписывал ее для смягчения нравов молодых людей.

Известно, как широко распространена была содомия в Риме, проституцией занимались прямо в общественных местах: юноши – в одежде девушек, девушки – в мужской одежде. Марциал, Катулл, Тибулл, Гораций и Вергилий в своих посланиях обращались к мужчинам как к любовницам; почитайте Плутарха, [20]20
  «Моралии», Трактат о любви. (Прим. авт.)


[Закрыть]уверявшего, что истинную любовь внушают только юноши и такое чувство не имеет ничего общего с низменной привязанностью к женщинам. Амизийцы – народ, населявший остров Крит, – похищали мальчиков, причем с необычным церемониалом: избрав возлюбленного, похититель извещал родителей о дате, когда намеревался его увезти; если претендент в любовники мальчику не нравился, он оказывал некоторое сопротивление, в противном случае – следовал за ним, и соблазнитель, попользовавшись его услугами, сразу отсылал мальчика в семью; подобная страсть, как и страсть к женщине, быстро утоляется, переходя в пресыщение. По описанию Страбона, на этом острове серали заполнялись одними только мальчиками, и их открыто предлагали всем желающим.

И наконец еще одно авторитетное свидетельство о полезности этого порока для республики. Прислушаемся к мнению перипатетика Иеронимоса. Страсть к юношам охватила всю Грецию, писал он, придавая гражданам силу, мужество и способствуя изгнанию тиранов; заговорщики часто оказывались любовниками, они сносили любые пытки, но не выдавали своих сообщников; жертвенный патриотизм служил процветанию государства; тогда считалось, что подобные любовные связи укрепляют республику, привязанность же к недостойным созданиям – женщинам – осуждалась как слабость, присущая деспотическому режиму правления.

Педерастия характерна для воинственных народов. Цезарь описывает, с какой превеликой охотой отдавали дань этому пристрастию галлы. Войны в поддержку республики, разделяя представителей обоих полов, немало способствуют распространению этого порока, когда же полезность его для государства признается очевидной, церковь тотчас освящает его. Известно, как свято почитали римляне любовь Юпитера и Ганимеда. По уверению Секста Эмпирика, у персов эта фантазия даже вменялась в обязанность. В конце концов презренные женщины в порыве ревности начинают предлагать своим мужьям те же услуги, которые предоставляют им мальчики, однако многие из попробовавших такую замену не поддаются на обман, возвращаясь к старым привычкам.

Правда, турки, горячие приверженцы этого извращения, освященного Магометом в его Коране, придерживаются иного мнения: они считают, что юная девственница с успехом заменяет мальчика – редко кто из их девушек становится женщиной, минуя такое испытание. Сикст V и Санчес не возражают против и развратных действий такого рода. Санчес даже пытается доказать, что содомия полезна для продолжения рода, и что ребенок, произведенный после предварительного курса такой обработки, становится существенно крепче физически.

Женщины в отместку принимаются взаимно удовлетворять друг дружку. Их озорство доставляет обществу ничуть не более хлопот, нежели мужское – весь результат сводится к простому отказу от размножения. Сторонникам увеличения рождаемости не о чем беспокоиться: их армия столь многочисленна и могущественна, что такому слабому противнику их не одолеть. Греки поддерживали женские шалости из государственных соображений, полагая, что удовлетворяясь между собой, женщины реже вступают в связи с мужчинами, а значит, не вмешиваются в дела республики. Лукиан считает такую распущенность прогрессивной, небезынтересно наблюдать среди ее сторонниц и знаменитую Сафо.

Словом, ни одна из исследованных нами маний не заключает в себе опасности: даже при существенном расширении границ дозволенного, когда дело доходит до ласк с монстрами или животными – и примеры тому мы находим у многих народов – не стоит рассматривать подобные пустяки как нечто губительное и неподобающее – испорченность нравов государству, скорее, на пользу, нежели во вред, так что, надеюсь, нашим законодателям достанет мудрости и осмотрительности не выпускать законов о жестоких расправах за безделицы, связанные исключительно с особенностями нашей телесной организации, ибо те, кто им привержен, виновны ничуть не более тех, кого природа сотворила уродливыми.

Обзор второго раздела преступлений, а именно преступлений, совершаемых людьми по отношению к себе подобным, завершим исследованием сущности убийства, после чего перейдем к следующему разделу – обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех оскорблений, наносимых человеком своему ближнему, убийство, бесспорно, наиболее жестокое, ибо отнимает главное из полученных от природы благ – жизнь, и потеря сия невосполнима. Тем не менее даже в этом случае, невзирая на неоспоримость вреда, причиненного жертве, возникают дополнительные вопросы:

1. Является ли акт убийства преступлением, действительно нарушающим законы природы?

2. Преступно ли убийство относительно законов политики?

3. Наносит ли оно ущерб обществу?

4. Как следует его расценивать в республиканском государстве?

5. Должно ли, наконец, пресекать убийство другим убийством?

Теперь приступим к исследованию каждой проблемы по отдельности: предмет достаточно серьезный – на нем и задержимся поподробнее; кому-то наши идеи, возможно, покажутся слишком смелыми – что ж, пусть. Но за что мы боролись – разве не за право говорить все, что вздумается? Раскроем великие истины; люди готовы нас выслушать; пора срывать повязку лжи – именно этого ждут от тех, кто недавно обнажил правду о королевской власти. Итак, является ли убийство преступлением с точки зрения природы? Таков первый из поставленных нами вопросов.

Предвижу, как задену людскую гордыню, низводя человека до ранга прочих творений природы, однако не пристало философу тешить чье-то мелкое самолюбие – он одержим поисками истины, а значит, в клубке глупых тщеславных предрассудков сумеет распознать ее нить, распутать, развернуть и дерзко явить изумленному миру.

Что есть человек, чем отличается он от произрастающих вокруг растений и обитающих рядом животных? Решительно ничем. На этой планете он очутился по воле случая; подобно им, он рождается, размножается, растет и увядает; после чего достигает старости и проваливается в небытие по истечении срока, назначенного природой для каждого вида живых тварей, в соответствии с тем или иным строением органов. Сходство столь очевидно, что даже наблюдательному глазу философа абсолютно невозможно разглядеть какое бы то ни было различие; отсюда напрашивается вывод: убить человека – все равно, что убить животное.

Зло практически одинаково, истоки мнимой несопоставимости таких действий кроются исключительно в предрассудках, порожденных нашей гордыней, хотя нет ничего глупее столь неоправданной спеси. Попробуем все же заострить эту мысль. Итак, нет смысла отрицать: уничтожение человека приравнено к уничтожению животного. Но не является ли неоспоримым злом лишение жизни всякого животного, как то некогда полагали пифагорейцы и до сих пор считают жители берегов реки Ганг? Прежде чем отвечать, напомним читателям, что сначала мы изучим данный вопрос относительно природы, а затем перейдем к его рассмотрению с точки зрения общества.

Итак, я спрашиваю: насколько ценны для природы индивиды, создание которых не стоило ей ни малейшего напряжения и ни малейших забот? Рабочий, оценивая плод своего труда, высчитывает количество времени и усилий, потребовавшихся для его производства. Во что же обходится природе человек? И насколько превышает стоимость человека – если она вообще существует в глазах природы – стоимость обезьяны или слона? Пойдем дальше: каков исходный материал природы? Из чего состоят все рожденные на земле существа? Не являются ли три стихии, их образующие, продуктами изначального распада других тел? Если бы все особи жили вечно, разве не утратила бы природа способность создавать новые творения? Бессмертие живых существ для природы неприемлемо, а значит их уничтожение суть непреложный ее закон. Так, любые разрушения чрезвычайно полезны для природы – ей без них не обойтись: она способна творить, лишь черпая материал из массового разложения, происходящего по вине смерти, а значит сама идея об уничтожении, приписываемая смерти, теряет всякий смысл; это не истребление, и то, что мы привыкли называть концом жизни животного, в реальности таковым не является, речь идет о трансмутации, простом превращении, лежащем в основе вечного движения – первейшей сущности материи. Таковы важнейшие постулаты, признанные большинством современных философов. Смерть, согласно тем же неопровержимым положениям, не более чем изменение формы, неуловимое перевоплощение одного существа в другое, то, что Пифагор называл метемпсихозом.

После принятия сих истин в качестве исходных посылок, разговоры о преступном характере разрушения теряют всякий смысл. Уверен: теперь даже прежние мои противники откажутся от старых предрассудков и не осмелятся утверждать, что превращение приравнивается к уничтожению. Иначе придется согласиться, что материя хоть на миг погружается в бездействие и покой. Но как улучить такой момент – не успеет взрослое животное испустить дух, уже самозарождаются маленькие животные, и их жизнь – одно из необходимых следствий временного отсутствия большой особи. Решитесь ли вы судить, кем из них больше дорожит природа? Для этого потребуется доказать недоказуемое, как, например, то, что удлиненные и квадратные формы природе полезнее и приятнее, нежели формы продолговатые и треугольные; либо обосновать, что, исходя из высших предначертаний природы, лентяй, жиреющий в безделье и праздности, годен на нечто большее, нежели лошадь, верно служащая человеку, или бык, чье тело настолько ценно, что каждая его часть приносит ту или иную пользу; либо сказать, что ядовитая змея гораздо нужнее, чем верный пес.

Все эти системы не выдерживают критики. Значит, следует безоговорочно принять тезис о принципиальной невозможности для человека уничтожить какое бы то ни было произведение природы. Единственное, на что способен человек, предаваясь разрушительной деятельности, – варьировать формами, а это не приводит к угасанию жизни: кто не в силах отнять жизнь, тот не в силах обосновать преступность мнимого уничтожения живых существ любого вида, пола и возраста. Продолжая последовательную цепочку умозаключений, признаем наконец: совершаемые людьми действия по изменению форм различных творений природы ей вовсе не вредны, скорее, даже выгодны – так поставляется исходный материал для бесконечных ее реконструкций, и она не справилась бы с этой работой, если бы истребление постоянно не возобновлялось. Не надо ей мешать трудиться! Правда, в ходе такого переустройства она порой внушает нам тягу к убийству, и мы прислушиваемся, не в силах противиться ее советам; а впрочем, человек, убивающий себе подобного, осуществляет в глазах природы то же, что чума или голод, посланные ее же рукой, дабы поскорее раздобыть первичный материал для разрушения, столь необходимого для ее творчества.

Соблаговолим ли мы хоть на миг осветить нашу душу священным факелом философии, чтобы осознать: какой еще голос, если не голос природы, побуждает нас к личной неприязни, мести, вражде, словом, ко всем извечным мотивам убийства? Судя по настойчивости ее призывов, она нуждается в убийствах. Возможно ли предположить, что мы виновны перед природой, действуя согласно ее намерениям?

Похоже, набирается более чем достаточно доводов, способных убедить любого просвещенного читателя: убийство ни при каких условиях ущерба природе не наносит.

Является ли убийство преступлением с точки зрения политической? Осмелимся признать: убийство не преступно, более того, оно даже выступает в качестве одного из главных орудий достижения политических целей. Разве не с помощью убийств стал владыкой мира Рим? И разве Франция наших дней добилась свободы не с помощью убийств? Оговоримся заранее: речь идет об убийствах, причиненных войной, а не о зверствах, совершенных мятежниками и возмутителями общественного порядка – эти подонки, вызывающие всеобщее омерзение, упомянуты лишь затем, чтобы раз и навсегда заклеймить их позором. Политика целиком основана на лжи и не знает иных целей, кроме возвышения одной нации за счет другой, – ни одна область человеческой деятельности так сильно не нуждается в подкреплении убийствами. Политика бесчеловечна по сути, единственный ее плод – война, которая, в свою очередь, вскармливает, усиливает и поддерживает ее, ибо война не что иное, как наука разрушать. В странном ослеплении пребывает человечество: проводится публичное обучение искусству убивать, награждается тот, кто в этом преуспевает – и в то же время наказанию предается человек, решившийся отделаться от личного врага! Не пора ли покончить с варварскими пережитками?

И наконец, является ли убийство преступлением против общества? Возможно ли, по здравом размышлении, дать утвердительный ответ? Важно ли для многолюдного общества, станет в нем одним членом больше или меньше? Пострадают ли его законы, нравы и обычаи? Повлияет ли смерть одного индивида на общую массу? Предположим, что в результате потерь после крупной битвы, да что там битвы, после умерщвления половины рода человеческого или, если хотите, абсолютного его большинства, на земле останется ничтожное число выживших существ – и вы полагаете, что эта горстка людей испытает на себе хоть малейшее изменение порядка вещей? Увы, нет! Еще менее потревоженной окажется природа. Наивный человек, одержимый гордыней! Он верит, что мир устроен исключительно ради него, каково же было бы его удивление, когда после полного уничтожения рода людского он обнаружил бы, что окружающая природа ничуть не изменилась и ход небесных тел нисколько не замедлился. Продолжим.

Как положено расценивать убийство в государстве воинственных республиканцев?

Навлекать опалу на убийство и жестоко за него карать – крайне опасно. Возвышенный дух республиканца нуждается в определенной доле жестокости: стоит республиканцу немного расслабиться – он теряет силу, рискуя быть порабощенным. Здесь напрашивается одна необычная, хотя и вполне справедливая мысль; пусть кому-то она покажется дерзкой, я тем не менее выскажу ее. Нация, которая начинает самоопределяться с республиканского образа правления, выстаивает именно с помощью добродетелей – желая достигнуть большего, всегда начинают с меньшего; что же касается нации достаточно старой и испорченной, мужественно сбросившей ярмо монархии ради утверждения республики, то такая нация удержится только на многочисленных преступлениях; она уже приучена к злодействам и, пытаясь перейти от преступления к добродетели, то есть от состояния буйства к состоянию кротости, неизбежно впадет в инертность – и бездеятельность приведет к краху государства. Во что превратится дерево, извлеченное из плодородной почвы и пересаженное на иссохшую песчаную равнину? Любые интеллектуальные рассуждения подчинены физическим законам природы, поэтому сравнения сельскохозяйственного толка уместны в области морали.

Каждый день безнаказанно совершают убийства дикари – самые независимые из людей, ближе всех стоящие к природе. В Спарте, в Лакедемоне преследовали илотов, подобно тому как у нас, во Франции, охотятся на куропаток. Чем свободнее народ, тем благосклоннее он относится к убийству. В Минданао того, кто намеревается совершить убийство, возводят в ранг храбрецов: он даже награждается тюрбаном; карагуосы удостаивают такого головного убора за убийство семи человек; жители острова Борнео верят: те, кого они предадут смерти, станут прислуживать им в загробном мире; благочестивые испанцы давали обет святому Иакову Галисийскому убивать ежедневно по двенадцать американцев; в королевстве Тангут выбирают сильного и крепкого молодого человека, которому в определенные дни года разрешается убивать всякого, кто встретится ему на пути. Трудно отыскать более рьяных сторонников убийства, чем евреи. Оно прослеживается во всех видах, на каждой странице их истории.