Текст книги "Избранные сочинения"
Автор книги: Марк Цицерон
Жанр:
Античная литература
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
XL. (116) А глухота – такое ли уж она бедствие? Глуховат был Марк Красс, но глуховат несчастливо: то, что против него говорилось дурного, он слышал, даже если это бывало (как мне кажется) несправедливо. Римляне плохо знают греческий язык, а греки – латинский; поэтому они друг к другу глухи так же, как мы глухи к несчетным другим языкам. «Да, однако глухим недоступно пенье кифареда». Это так; зато недоступен ни скрип пилы на оселке, ни визг поросят, когда их режут, ни шум ропщущего моря, который мешает им заснуть; если же они так уж любят песни, то пусть они припомнят, что и до этих песен были на земле мудрецы, жившие блаженно, или что в чтении всегда больше удовольствия, чем в слушании тех же песен. (117) Таким образом, как недавно мы учили слепцов переносить свое наслаждение в слух, так теперь учим глухих переносить удовольствие в зрение. Кроме того, кто умеет разговаривать с самим собой, для того не нужны собеседники.
Но соберем все воедино: пусть человек будет и слеп, и глух, и придавлен самыми тяжкими телесными недугами. Все это вместе может сразу прикончить человека; если же эти муки затянулись дольше, чем заслуживает их причина, то – великие боги! – с какой стати нам выносить их? Гавань спасения для нас есть, ибо смерть для всех и повсюду вечный приют, где никто ничего не чувствует. Когда Лисимах грозил Феодору смертью, 325тот отвечал: «Велика важность! любая ядовитая муха сделает то же». (118) А когда Персей 326умолял Эмилия Павла не вести его за собою в триумфе, тот сказал: «Это – в твоей собственной власти». Еще в первый день наших бесед, когда речь шла о смерти, а отчасти и во второй, когда речь шла о боли, – кто помнит, о чем тогда мы говорили, тот уже без опасения примет смерть как нечто желанное или, по крайней мере, нестрашное. XLI. Мне в нашей жизни очень уместною кажется греческая застольная поговорка: «Или пей, или уходи скорей». В самом деле: нужно или вместе с остальными разделять наслаждение выпивки, или уйти прочь, чтобы не пострадать трезвому в буйстве пьяных. Вот каким образом даже если ты не в силах сносить удары судьбы, то можешь уйти от них. Так говорит Эпикур и почти теми же словами – Иероним.
(119) Если те философы, которые считают, что добродетель сама по себе ничто, а все, что нам кажется нравственным и похвальным, есть лишь красивые слова, пустое колебание воздуха, – если даже и они безотказно признают мудреца блаженным, то что же иное делать остальным философам, ведущим свое происхождение от Сократа и Платона? Среди них одни находят душевные блага главными, а телесные и внешние – второстепенными, другие вообще не считают их за блага, а говорят только о душе. (120) В споры об этом любил вмешиваться, словно почетный судья, Карнеад. «В самом деле, – рассуждал он, – то, что перипатетики считают благом, то стоики – удобством; и таким вещам, как богатство, доброе здоровье и проч., перипатетики придают такое же значение, как стоики, и поэтому если судить не по словам, а по сути, то и разноречия здесь быть не может. Что же касается других философов, то пусть они сами, сколько хотят, разбираются в этом вопросе; мне здесь важнее всего, что о счастливой жизни мудрецов голос философов говорит самым достойным образом».
(121) Но так как завтра нам пора уезжать, давайте сохраним в памяти беседы этих пяти дней. Я хочу даже записать их – могу ли я лучше использовать свой досуг, каков бы он ни был? – и послать моему Бруту эти новые пять книг, потому что это он не только подтолкнул, но и принудил меня заниматься философией. Насколько полезны эти занятия для других, не мне судить, для меня же это было среди обступивших меня невзгод и тягчайших горестей единственное облегчение в моей участи.
КАТОН СТАРШИЙ, ИЛИ О СТАРОСТИ
Титу Помпонию Аттику
I. (1)
Тит мой, 328если тебе помогу и уменьшу заботу —
Ту, что мучит тебя и сжигает, запав тебе в сердце,
Как ты меня наградишь?
Ведь мне дозволено обратиться к тебе, Аттик, с теми же стихами, с какими к Фламинину обращается
Тот человек, что был небогат, но верности полон.
Впрочем, я хорошо знаю, что ты не станешь, подобно Фламинину,
Так терзать себя, Тит, и денно и нощно заботой.
Ведь я знаю твою умеренность и спокойствие духа и понимаю, что из Афин ты привез не только прозвище, но и мудрость и образованность. И все-таки я подозреваю, что и тебя немало волнуют те же обстоятельства, что и меня самого, – но тут найти утешение трудно, так что отложим это до лучших времен.
А теперь мне захотелось написать тебе кое-что о старости. (2) Я хочу облегчить это наше общее бремя и тебе и себе самому, – ведь старость наша либо уже наступила, либо, во всяком случае, приближается. Впрочем, я хорошо знаю, что и это бремя ты несешь и будешь нести спокойно и мудро, но все же, когда я хотел написать о старости, именно ты представился мне достойным этого дара, которым оба мы могли бы пользоваться сообща. Что до меня, то писать эту книгу было мне столь приятно, что не только все тяготы старости исчезли для меня, но и она сама предстала мне нетрудной и приятной. Следовательно, никакая хвала не воздаст должное философии, чьи заветы позволяют всякому, кто им следует, без тягот прожить весь свой век.
(3) Обо всем прочем я говорил уже немало и буду говорить еще не раз; но в этой книге, которую я посылаю тебе, речь идет о старости, и всю беседу я веду не от лица Тифона, как Аристон Кеосский 329(кого может убедить вымысел?), а от лица старика Марка Катона, чтобы придать своей речи большую убедительность. Рядом с ним я показываю Лелия и Сципиона: они дивятся тому, что Катон переносит старость так легко, а он отвечает им. Если покажется, что Катон рассуждает более учено, чем он обыкновенно рассуждал в своих книгах, то припиши это влиянию греческой литературы, которую он, как известно, усердно изучал в старости. Но не довольно ли этого? Ведь речь самого Катона разъяснит тебе все, что я думаю о старости.
II. (4) Сципион.Вместе с Гаем Лелием я часто изумляюсь, Марк Катон, твоей высокой и совершенной мудрости и более всего тому, что ни разу ты не дал почувствовать, как тебе тяжка старость, а меж тем большинству стариков она столь ненавистна, что они, по их словам, несут на себе бремя тяжелее Этны.
Катон.А по-моему, Сципион и Лелий, то, что вас изумляет, дело вовсе не трудное. У кого в душе нет ничего для благой и счастливой жизни, тем тяжек любой возраст; тому же, кто ищет всех благ в себе самом, не может показаться злом то, что основано на неизбежном законе природы, и это, в первую очередь, касается старости. Ведь достигнуть ее желают все, а достигнув, ее же винят. Таковы непоследовательность и несообразность неразумия! Старость, говорят глупцы, подкрадывается быстрее, чем они думали. Но, во-первых, кто заставлял их думать неверно? И право, разве же старость подкрадывается к молодости 330быстрее, чем молодость – к отрочеству? Во-вторых, разве старость на восьмисотом году жизни будет менее тяжкой, чем на восьмидесятом? Ибо когда годы уже истекли, то – какими бы долгими они ни были – никакому утешению не облегчить неразумной старости. (5) И вот, если вы склонны изумляться моей мудрости, – о, если бы она была достойна вашего о ней мнения и моего прозвища! 331– то мудр я лишь в том, что следую и повинуюсь природе, наилучшей нашей руководительнице, как бы божеству; ведь трудно поверить, чтобы она, правильно распределив прочие части нашей жизни, могла, подобно неискусному поэту, пренебречь последним действием. Ведь чем-то должно все кончаться и, подобно земным и древесным плодам, в свой срок достигнуть зрелости, увянуть и упасть. Мудрый должен переносить это спокойно. И право, что другое можно приравнять к сражению гигантов с богами, как не это сопротивление природе?
(6) Лелий.Но все-таки, я говорю также и от имени Сципиона, поскольку мы надеемся и, несомненно, хотим дожить до старости, нам будет очень по сердцу, если ты, Катон, заблаговременно нас научишь, как нам легче всего нести все увеличивающееся бремя лет.
Катон.Я сделаю это, Лелий, – тем более что, как ты говоришь, это будет по сердцу вам обоим.
Лелий.Конечно, мы хотим этого, если только тебе, Катон, прошедшему долгий путь, который предстоит и нам, не в тягость взглянуть на то, к чему ты пришел.
III. (7) Катон.Сделаю, что в моих силах, Лелий! Ведь я часто слышал жалобы своих ровесников (равные с равными, но старинной пословице, легко сходятся); так, консуляры Гай Салинатор и Спурий Альбин, можно сказать мои однолетки, не раз оплакивали и плотские наслаждения, которых они лишены и без которых для них жизнь не в жизнь, и пренебрежение тех, от кого они привыкли видеть почет. По мне, они винили не то, что следовало бы; будь в этом виновата старость, то же постигло бы и меня, и всех людей преклонного возраста; между тем я знаю многих, кто и на старость не жалуется, и освобождением от оков сластолюбия не тяготится, и пренебрежения родных не знает. Нет, причина подобных сетований – в собственном нраве, а не в возрасте; у стариков воздержных, уживчивых и добрых старость не тягостна, а заносчивый и неуживчивый нрав нетерпимы во всяком возрасте.
(8) Лелий.Верно, Катон! Но, быть может, кто-нибудь возразит, что тебе, ввиду твоего могущества, богатства и высокого положения, старость кажется более сносной, а это не может быть уделом многих.
Катон.Это, конечно, имеет кое-какое значение, Лелий, но это далеко не все. Так, Фемистокл, говорят, в споре с неким серифянином, 332утверждавшим, что тот блистает не своей славой, а славой отечества, ответил ему: «Клянусь Геркулесом, будь я серифянином, а ты афинянином, ни один из нас не прославился бы». Это же можно сказать и о старости: с одной стороны, при величайшей бедности старость даже для мудрого будет нелегка; с другой стороны, для неразумного она даже и при величайшем богатстве не может не быть тяжкой. (9) Поистине самое подходящее для старости оружие, Сципион и Лелий, – это науки и неустанное упражнение в доблестях, которые – если их чтили во всяком возрасте – в конце долгой и полной жизни приносят дивные плоды, и не только потому, что не покидают нас на исходе наших дней (хотя это главное), но и потому, что сознание честно прожитой жизни и воспоминание о многих добрых поступках отрадны.
IV. (10) В годы моей юности я любил как ровесника престарелого Квинта Максима 333– того, кем был возвращен нам Тарент; в этом муже степенность сочеталась с мягкостью, и старость не изменила его нрава. Впрочем, когда я с ним сблизился, он еще не был очень стар, но все-таки уже достиг пожилого возраста; ведь он впервые был консулом через год после моего рождения, и вместе с ним, в четвертое его консульство, я, совсем еще молодым солдатом, отправился под Капую, а через пять лет – под Тарент. Квестором я стал четыре года спустя – в год консульства Тудитана и Цетега, – тогда, когда он, уже в глубокой старости, поддерживал Цинциев закон 334о подарках и вознаграждениях. В весьма преклонном возрасте он вел войны как человек молодой и своей выдержкой противодействовал юношеской горячности Ганнибала, о чем превосходно написал наш друг Энний:
Нам один человек промедлением спас государство.
Он людскую молву отметал ради блага отчизны.
День ото дня все ярче теперь да блестит его слава!
(11) А какой неутомимостью, каким благоразумием он возвратил нам Тарент? Когда Салинатор, сдавший город и спасавшийся в крепости, в моем присутствии похвалялся: «Ведь это благодаря мне ты, Квинт Фабий, взял Тарент», – тот ответил, смеясь: «Конечно; не потеряй ты город, мне бы его не взять!» Но и в тоге он был не менее велик, чем в доспехах. Во второе свое консульство, – при полной безучастности коллеги его Спурия Карвилия, – он, сколько мог, противился народному трибуну Гаю Фламинию, желавшему, вопреки воле сената, подушно разделить земли в Пиценской и Галльской области. Хотя он и был авгуром, он осмелился сказать: что на благо государства – то совершается при добрых знаменьях, а что ему во вред – то предлагается вопреки знаменьям. 335(12) Много великого знал я за ним, но всего изумительнее то, как он перенес смерть сына, прославленного мужа и консуляра. Его хвалебная речь сыну у всех в руках, и, прочитав ее, разве мы не презрим любого философа? Но он был поистине велик не только при свете и на виду у граждан; еще большими достоинствами отличался он в частной жизни, у себя дома. Какое красноречие, какие наставления, какое знание древности, какая искушенность в авгуральном праве! Сколь обширной для римлянина начитанностью обладал он: помнил все войны, происходившие не только внутри страны, но и за ее пределами. Я с такой охотой беседовал с ним, словно уже тогда предугадывал, что после его кончины мне – как это и произошло – учиться будет не у кого.
V. (13) Почему я говорю так много о Максиме? Да потому что – как сами видите – нечестиво называть такую старость жалкой. Не все, однако, могут быть Сципионами или Максимами и вспоминать о завоевании городов, о сражениях на суше и на море, о войнах, какие они вели, о своих триумфах. Также и жизнь, прожитая мирно, чисто и прекрасно, ведет к тихой и легкой старости; такой, по преданию, была старость Платона, который в возрасте восьмидесяти одного года умер в тот миг, когда что-то писал; такой была и старость Исократа, который, как он сам говорит, на девяносто четвертом году жизни написал книгу под названием «Панафинейская» и после этого прожил еще пять лет. Его учитель, леонтинец Горгий, прожил сто семь лет и ни разу не прервал ни ученых занятий, ни трудов; когда его спрашивали, почему он хочет жить так долго, он отвечал: «У меня нет никаких оснований хулить старость». Ответ превосходный и достойный ученого человека! (14) Неразумные валят свои недостатки и проступки на старость. Так не поступал Энний, о ком я только что упоминал:
Так же, как борзый конь, после многих побед олимпийских
Бременем лет отягчен, предается отныне покою… 336
Со старостью могучего коня-победителя он сравнивает свою старость. Впрочем, вы еще хорошо его помните: ведь нынешние консулы Тит Фламинин и Маний Ацилий были избраны через восемнадцать лет после его смерти, а умер он в год второго консульства Цепиона и Филиппа, когда я, в мои шестьдесят пять лет, громогласно и не жалея сил убеждал принять Вокониев закон. 337И вот, в семидесятилетнем возрасте (ибо Энний прожил именно столько) он нес на себе два бремени, считающиеся тяжелейшими – бедность и старость, – так, что находил в них чуть ли не удовольствие.
(15) И действительно, если я стараюсь охватить умом все причины, почему старость может показаться жалкой, я нахожу, что их четыре: первая – та, что старость будто бы удаляет от дел; вторая – что она ослабляет тело; третья – что она лишает нас чуть ли не всех наслаждений; четвертая – что она приближает нас к смерти. Рассмотрим, если вам угодно, каждую из этих причин: сколь она важна и сколь справедлива?
VI. Старость отрывает людей от дел. От каких? От тех, которые требуют молодости и сил? но разве нет дел по плечу старикам, таких, для которых нужен разум, а не крепость тела? Так что же, ничего не делали ни Квинт Максим, ни Луций Павел, 338твой отец, тесть достойнейшего мужа, моего сына? А другие старики – Фабриции, Курии, Корункании? 339Когда они мудростью своей и влиянием защищали государство, разве же они ничего не делали? (16) Старость Аппия Клавдия была отягощена еще и слепотой; тем не менее, когда сенат склонялся к заключению мирного договора с Пирром, Анний Клавдий, не колеблясь, высказал то, что Энний передал стихами:
Где же ваши умы, что шли путями прямыми
В годы былые? Куда, обезумев, они уклонились? —
и все прочее, сказанное так убедительно! Эти стихи вам известны, да и речь самого Аппия дошла до нас. А произошло это через шестнадцать лет после второго его консульства, между консульствами же его прошло десять лет, и еще до первого консульства он был цензором. Уже из этого можно понять, как стар он был во время войны с Пирром, да и от наших отцов мы узнали о том же. (17) Таким образом те, кто отрицает способность стариков участвовать в делах, ничего не приводят в доказательство и подобны людям, утверждающим, будто кормчий во время плавания ничего не делает, между тем как простые матросы то взбираются на мачты, то снуют между скамьями, то вычерпывают воду; он же, держа кормило, спокойно сидит на корме. Он не делает того же, что молодые, но то, что он делает, гораздо больше и важнее. Не силой мышц, не проворством и ловкостью тела вершатся великие дела, а мудростью, благим влиянием, разумными советами и предложениями, и все это в старости не только не отнимается, но даже укрепляется.
(18) Или, быть может, я, который и солдатом, и трибуном, и легатом, и консулом участвовал в разных войнах, кажусь вам праздным теперь, когда войн не веду? Но ведь я указываю сенату, какие войны надлежит вести и каким образом; Карфагену, уже давно замышляющему недоброе, я заранее объявляю войну; опасаться его я не перестану, пока не узнаю, что он разрушен. (19) О, если бы бессмертные боги сберегли это торжество для тебя, Сципион, дабы ты завершил то, что оставил незавершенным твой дед! 340Со дня его смерти пошел уже тридцать третий год, но память об этом знаменитом муже сохранят все грядущие времена; он умер за год до моей цензуры, через девять лет после моего консульства, во время которого был избран консулом вторично. И неужели он стал бы досадовать на свою старость, доживи он хоть до ста лет? Пусть бы он не участвовал ни в вылазках, ни в быстрых переходах, не метал бы копий в дальнем бою и не бился бы мечом врукопашную, но разве не помогли бы его разумные советы и предложения? Не будь все это свойственно старикам, неужто наши предки назвали бы свой высший совет «сенатом», то есть «советом старейших»? 341(20) В Лакедемоне высшие должностные лица называются «старейшинами», и на самом деле они таковы. А если вы захотите почитать и послушать о событиях в других странах, то вы узнаете, что величайшие государства рушились по вине людей молодых и поддерживались и восстанавливались стариками.
Как нашу погубили вдруг вы славную республику?
Ведь такой вопрос задают в «Волчице» поэта Невия 342и отвечают, помимо прочего, так:
Да вот ораторы пошли, юнцов толпа безмозглая.
Опрометчивость, очевидно, свойственна цветущему возрасту, а дальновидность – пожилому.
VII. (21) Но ведь память слабеет. – Пожалуй, если ты ее не упражняешь или обделен ею от природы. Фемистокл помнил имена всех сограждан; так неужели вы полагаете, что в старости, встречая Аристида, он называл его Лисимахом? 343Что до меня, то я помню поименно не только тех, кто теперь жив, но и их отцов и дедов и, читая надгробные надписи, не боюсь, что память, как говорится, мне изменит; напротив, они-то и воскрешают во мне воспоминания об умерших. И еще: ни разу я не слыхал, чтобы кто-либо от старости позабыл, где закопал клад; все, что им важно, старики помнят: сроки явки в суд, должников, заимодавцев. (22) А правоведы? А понтифики? А авгуры? А философы? Сколь многое помнят они в старости! Старики сохраняют ум; только бы усердие и трудолюбие у них сохранялись до конца! И это справедливо не только по отношению к прославленным и чтимым мужам, но и к людям, живущим частной и мирной жизнью. Софокл до глубокой старости сочинял трагедии и из-за этого своего пристрастия, казалось, вовсе не заботился о своем имуществе, за что сыновья и привлекли его к суду, надеясь отстранить от управления домом как слабоумного; ведь и по нашему обычаю отцам, дурно управляющим семейным имуществом, запрещают распоряжаться им. Тогда старик, говорят, прочитал судьям недавно сочиненную им трагедию, которую, только что сочинив, держал в руках – «Эдип в Колоне», – и спросил их, неужто это стихи слабоумного; едва прочитав ее, он был решением судей оправдан. (23) Так неужели его, неужели Гомера, Гесиода, Симонида, Стесихора, неужели всех тех, о ком я уже говорил, – Исократа и Горгия, неужели родоначальников философии – Пифагора и Демокрита, неужели Платона и Ксенократа и, наконец, Зенона, Клеанфа или того, кого вы и сами недавно видели в Риме, – стоика Диогена старость заставила прекратить свои занятия? Не вся ли их жизнь до самого конца была движима этими занятиями?
(24) Впрочем, оставим эти божественные занятия; я могу назвать простых римлян, деревенских жителей в Сабинской области, моих соседей и друзей; без них не начинают главных полевых работ: ни сева, ни жатвы, ни засыпки зерна. Впрочем, это едва ли удивительно, – никто ведь не стар настолько, чтобы не рассчитывать прожить еще год; но старики не чуждаются и тех трудов, что, как они знают, им самим пользы уже не принесут.
Для другого поколенья дерево сажает он, —
как говорит наш Стаций в «Сверстниках». (25) И в самом деле, земледелец, как бы стар он ни был, на вопрос, для кого он сажает, ответит без промедления: «Для бессмертных богов, повелевших мне не только принять это от предков, но и передать потомкам».
VIII. Здесь тот же Цецилий Стаций судит о старике, пекущемся о будущих поколениях, вернее, чем в других своих стихах, – этих, например:
Пускай других изъянов нет у старости,
Да плохо, что за долгий век старик того
Насмотрится, на что глядеть не хочется.
Но ведь и много такого, на что хочется глядеть! А то, чего не желаешь, часто видишь и в молодости. И вот что еще говорит тот же зловредный Цецилий:
А самым скверным кажется мне в старости
То, что другим противны мы становимся.
(26) Скорее приятны, чем противны, ибо если мудрые старики наслаждаются общением с благородными юношами и если старость облегчается уважением и любовью молодости, то и молодые ценят наставления стариков, побуждающие их к добродетели; я убежден, что сам не менее любезен вам, чем вы мне.
Итак, вы видите, старики не только не ленивы и не праздны, но всегда в хлопотах, всегда что-нибудь делают, – разумеется, то, к чему имели склонность в прежние годы. Так, Солон в стихах похвалялся, что на старости лет изо дня в день постигает новое, и я сам так же поступил, уже стариком постигнув греческую ученость; я взялся за нее с таким рвением, словно стремился утолить давнюю жажду, – чтобы узнать все то, что сегодня привожу вам как примеры. Услышав о том, как Сократ стал учиться игре на лире, я захотел было и в этом успеть – ведь древние обучались игре на лире; но в словесности, по крайней мере, я кое-что успел.
IX. (27) Даже и теперь я не более завидую силе молодых (это было второе обвинение старости), чем прежде завидовал силе быка или слона. Что у тебя есть, тем и подобает пользоваться, и что бы ты ни делал, делай в меру своих сил. Что может быть презреннее слов Милона Кротонского? 344Он, уже стариком, смотрел на упражнения состязающихся атлетов, затем, взглянув на свои руки, воскликнул в слезах: «А ведь они уже мертвы!» Право, не они, а сам ты, пустослов! Ведь славы достиг не ты, а твои плечи и мышцы. Ничего подобного не сказали бы ни Секст Элий, ни – на много лет раньше – Тиберий Корунканий, ни – совсем недавно – Публий Красс, 345давшие гражданам законы и сохранившие свой светлый ум до последнего вздоха. (28) Оратор, пожалуй, может ослабеть к старости; ведь ему требуется не только ум, но и сила легких. Правда, звучностью голоса можно блистать даже и в старости, – я и сам ее не утратил, а мои лета вам известны. Но все же старику подобают речи спокойные и сдержанные; изящное и негромкое слово красноречивого старика само собой находит слушателей. Если же сам ты не в силах говорить при народе, то все же можешь этому учить Сципиона и Лелия. И право, что приятнее для нас, чем старость, окруженная вниманием молодости? (29) Неужто согласимся мы, будто нет у старости сил наставлять молодых людей, вразумлять их и направлять их, чтобы они готовы были взять на себя любую обязанность? Что достославнее такого занятия? На мой взгляд, Гней и Публий Сципионы 346и оба твоих деда, Луций Эмилий и Публий Африканский, 347были баловнями судьбы, так как их всюду сопровождали знатные юноши, и всех наставников в высоких науках нельзя не счесть счастливыми, как бы они ни состарились, насколько бы ни иссякли их силы. Впрочем, силы подтачиваются пороками молодости чаще, чем недугами старости: обессилевшее тело старость получает в наследство от развратно и невоздержно проведенной молодости. (30) Так Кир, у Ксенофонта, 348беседуя перед смертью в глубокой старости, утверждает, что с годами чувствовал себя ничуть не слабее, чем в молодости. Сам я в детстве, помнится, видел Луция Метелла; избранный в верховные понтифики через четыре года после своего второго консульства, он ведал этой жреческой должностью двадцать два года и даже под конец жизни был настолько полон сил, что ему не приходилось с сожалением вспоминать молодость. Не стану говорить о себе, хотя старикам это свойственно и нашему возрасту прощается. X. (31) Разве вы не замечали, как часто Нестор у Гомера ведет разговор о своих доблестях? Ведь уже третье поколение людей проходило перед его глазами, и ему нечего было опасаться, говоря о себе правду, прослыть чересчур заносчивым или болтливым. И действительно, как говорит Гомер,
а для этого телесная сила не надобна. Да и знаменитый вождь Греции 350нигде не говорит, что желал бы иметь десятерых воинов, подобных Аяксу, но, по собственным словам, хотел бы иметь десятерых, подобных Нестору: если бы это удалось ему, то Троя – он не сомневается – вскоре пала бы.
(32) Но возвращаюсь к себе: мне уже восемьдесят четвертый год. Хотел бы я похвалиться тем же, чем и Кир, но могу только сказать: хотя силы мои уже не те, какие были тогда, когда я служил солдатом или квестором в Пуническую войну, или консулом в Испании, или, четыре года спустя, когда я в чине военного трибуна сражался под Фермопилами в консульство Мания Ацилия Глабриона, все-таки, как вы видите сами, старость не совсем ослабила и не совсем изнурила меня: есть у меня силы и для курии, и для ростр, 351и для друзей, и для опекаемых, и для гостеприимцев. Ведь я никогда не соглашался с пресловутой старинной пословицей, советующей нам: «Хочешь старости долгой – состарься пораньше». Я же, но правде сказать, предпочел бы стариком пробыть недолго, но стать им попозже. И так доныне еще не было человека, кому я, сославшись на дела, отказал бы в беседе.
(33) Но, скажут мне, сил у меня меньше, чем у любого из вас. Право же, и вы не так сильны, как центурион Тит Нонций. Но разве он поэтому выше вас? Умеренность нужна и в трате сил; не напрягай их больше, чем можешь; тогда не будешь испытывать их недостатка. Милон, говорят, вступил на ристалище в Олимпии, неся на плечах быка. Что же предпочел бы ты получить в дар: такую же силу мышц или силу ума Пифагора? Словом, пользуйся благом, пока обладаешь им; когда же его не станет, не сожалей о нем. А не то и молодые люди должны были бы сожалеть об отрочестве, а более зрелый возраст – о юности? Течение жизни определено, путь природы един и прост, и каждому возрасту впору свое: слабость присуща детству, пылкость – юности, строгость правил – зрелому возрасту, а умудренность – старости, – все эти свойства естественны, если своевременны. (34) Ты, Сципион, верно, знаешь, как поступает гостеприимец твоего деда Масинисса, 352а ведь ему уже исполнилось девяносто: отправившись в путь пешком, он уже не садится на коня; выехав верхом, он уже не сходит с коня; ни дождь, ни холод не могут заставить его покрыть голову; мышцы его крепки, и ему легко справляться со всеми обязанностями и делами царя. Так упражнение и воздержанность помогают человеку даже в старости сохранить долю былых сил.
XI. Нету у старости сил? Но сил от нее и не требуется. Потому-то все законы и установления освобождают наш возраст от обязанностей, непосильных для него. Следовательно, нас не только не заставляют делать того, чего мы не можем, но и всего, что мы можем, не требуют.
(35) Но, скажут мне, многие старики столь немощны, что им не только обязанности, но и сама жизнь не по силам. Но ведь это порок не старости, а здоровья. Как слаб силами был сын Публия Африканского – тот, который тебя усыновил! Какое хрупкое здоровье было у него, вернее, никакого не было. Будь иначе, и он был бы светочем нашего государства: к величию духа, унаследованному им от отца, прибавилось более широкое образование. Что же удивительного в том, что старики слабосильны, если это и с молодыми бывает? Старости надо сопротивляться, Лелий и Сципион, а потери возмещать усердием. Как борются с болезнью, так надо бороться и со старостью: заботиться о здоровье, (36) упражняться, хоть и в меру, есть и пить столько, сколько нужно для восстановления сил, а не для их угнетения. При этом печься надо не только о теле, но больше о сердце и о разуме; ведь и они, если в них не подливать масла, как в светильник, гаснут от старости. Тело от излишних упражнений устает – ум же от упражнения укрепляется. Ведь Цецилий, упоминая глупых стариков в комедиях, имеет в виду доверчивых, забывчивых и расслабленных, а все это – недостатки не старости вообще, а старости праздной, ленивой и сонливой. Как наглость и разврат свойственны больше молодым, чем старикам (не всем, однако, а лишь непорядочным), так и старческая глупость, обыкновенно называемая сумасбродством, свойственна не всем, а только пустым старикам.
(37) Над четырьмя могучими сыновьями, над пятью дочерьми, над таким большим домом и обширным кругом опекаемых главенствовал Аппий, слепой и старый; ибо дух его был напряжен, как лук, и он, слабея телом, не поддавался старости; он сохранял среди близких не только уважение, но и власть: его боялись рабы, почитали дети, любили все; в этом доме были в почете нравы и порядки, завещанные предками. (38) Ведь старость почтенна, если сама себя защищает, если отстаивает свои права, если никому не отдалась под власть, если до последнего вздоха правит близкими. Хвалю юношу, если в нем есть что-то от старика, и старика, если в нем есть что-то от юноши; кто следует этому правилу, тот состарится телом, но не духом.
Я пишу сейчас седьмую книгу «Начал»; собираю воспоминания о древности, а речи, которые я произносил, выступая защитником по самым знаменитым делам, обрабатываю теперь особенно тщательно; и еще много занимаюсь авгуральным, понтификальным и гражданским правом, греческой литературой, и, по способу пифагорейцев, чтобы упражнять память, припоминаю вечером все, что я в этот день сказал, услыхал, совершил. Вот упражнения для ума, вот ристалище для мысли! Усердно трудясь, я не так уж страдаю от недостатка сил. Я помогаю друзьям, часто бываю в сенате, по собственному почину приношу туда давно обдуманные мнения и защищаю их всеми силами моего духа, а не тела. Даже и не будь я в состоянии выполнять все это, мне и на ложе было бы приятно размышлять о том, что мне уже не по плечу. А если я что могу, то лишь благодаря всей прожитой мною жизни: кто провел ее в таких занятиях и трудах, не чувствует, как к нему подкрадывается старость; он старится постепенно и неощутимо для себя, и его век не переламывается вдруг, а гаснет от долгих лет.
