Текст книги "Звери на улице"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

«Полундра»

Накануне отъезда пришёл Глебка и сказал:

– Хочешь, я помогу тебе вещи укладывать?

Слава не успел ему ответить, а только успел подумать. С ним такое часто бывает. А подумал он: «Какие там вещи? Рюкзачок, как в пионерлагерь, и чемоданчик маленький такой». Он об этом только подумал, а Глебка, не дождавшись ответа, попрыгал вокруг Славы и запел:

 
Тру-ля-ля! Тру-ля-ля!
Едем за границу.
Нам это не снится,
Айн, цвай, драй,
Айн, цвай, драй,
Поскорее приезжай!..
 

– Ну, чего складывать? – спросил он.

Глебка был из тех, что радуются счастью другого. И как же Слава его за это любил!

Только Глеб подлавливал очень сильно. Тут он пощады не давал. Пришёл как-то с трещоткой, ну, штука не хитрая: шершавое такое колёсико из дерева и дощечка к нему привязана. Он колёсико покрутил, и сразу же зашумело, прямо как пулемёт затакал. Даже в ушах у Славы стало нехорошо. Тут Глебка и спросил:

– Что это за шорох?

– Хорош шорох, – сказал Слава, – оглохнуть можно.

Глебка запрыгал на одной ноге и закричал, как индеец:

– Полундра! Один – ноль! Один – ноль!

Ох и подлавливал он Славу в тот день перед отъездом – жуть!

Вы уже разгадали, что это за игра у них была в слова-перевёртыши: «Полундра»?

Если не разгадали, слушайте дальше, и вам всё станет понятным.

Только они с Глебкой из дому вышли, он Славе и говорит:

– Почему за тобой такая длинная тень?

Слава повернулся:

– Где?! Тени нет!

И снова одно очко проиграл. Не верите, проверьте. Напишите: «тени нет» – и прочтите с конца. Ну как, теперь поняли? Сколько раз Глебка выигрывал по одному очку, этого и сосчитать нельзя. В тот раз, например, попросил Славу показать ему какой-нибудь вид Берлина. А Слава что? Показал такую рекламную картинку: «Посетите ГДР». Глебка прищурился, потом отошёл и посмотрел на картинку сквозь кулак, как в подзорную трубу. Можно было подумать, что он рассматривает какое-то там особенное произведение искусства.

– Ты что, – сказал Слава, – цирк устраиваешь?

А Глебка сделал такое лицо, как будто он какой-то там миллиардер и вот пришёл к знаменитому художнику покупать его картину:

– О, вид – диво!

Но в тот раз номер, как говорится, не удался. Уж очень это его восклицание показалось Славе странным. Особенно «о». Слава быстренько перевернул эти слова в уме и сказал:

– Полундра! Глебка горит. Перевёртыш.

Но что хвастать?! Слава смог получить только одно очко, потому что вовремя разгадал один перевёртыш. Но в тот же день Глебка снова подловил Славу. И как обидно подловил.

– Ну, давай адрес – куда тебе писать в ГДР?

– Как – куда? – сказал Слава. – Никуда. Нет у меня пока никакого адреса. Пиши: в зоопарк Мишке-валдайцу, как, знаешь, Ванька Жуков писал: «На деревню дедушке».

– «Ванька Жуков, Ванька Жуков»! Ты мне Ваньку не валяй. Ты мне давай выкладывай, как писать: что по-русски, что по-немецки. – Глеб вынул блокнот и карандаш: – Ну, диктуй, что знаешь.

– А что я знаю? Пиши по-русски: «ГДР». А потом по-немецки: «Берлин».

Глебка стал тщательно выводить буквы и при этом шипеть: «Ш… ш… ш…»

Слава спросил:

– Ты что шипишь?

А он:

– Я пишу, шипя.

– Вот ещё глупости. На уроке, я думаю, ты не шипишь. Учительница тебе пошипела бы. Опять ты цирк устраиваешь!

– Цирк не цирк, а очко моё. Полундра.

Слава проверил это его «я пишу, шипя» и понял, что Глебка снова его подловил.

«Тре-пуш-шиш»

Наконец пришёл день отъезда. В ночь перед этим Слава просыпался раз десять, а может быть, двадцать. И ночь казалась ему бесконечной.

Но всё это неинтересно, как он там переживал, не спал, волновался и всякое такое. Про это рассказывать не стоит, а вот на вокзале произошло интересное.

Славина мама, как только попадала на вокзал, сразу же начинала суетиться. Может быть, оттого, что на вокзале много людей и все спешат.

Так было и в тот раз.

Мама сказала Славе:

– Запомни: поезд девятый, с третьего пути, вагон десять. Я обязательно перепутаю.

Но перепутал Слава. Он спросил у носильщика:

– Скажите, пожалуйста, где поезд десятый, вагон девять?

Носильщик прогромыхал уже мимо железной тачкой с багажом и прокричал, не обернувшись:

– Десятый давно был.

– Как – был?! – крикнула мама. – Ушёл, значит?!

Носильщика уже не было, и некому было объяснить Славе и его маме, что все поезда, которые уходят из Москвы, имеют только нечётные номера.

Нет, ни Слава, ни его мама этого правила не знали и потому страшно взволновались.

А Слава от неожиданности сел на чемодан и подумал: «Всё! Вот тебе и поехал в Берлин…»

Они с мамой были теперь на самом, можно сказать, ходу: мама стояла, Слава сидел – как Минин и Пожарский, если вы видели этот памятник. Их обтекали с двух сторон спешащие люди с чемоданами.

Слава посмотрел на большие вокзальные часы и подумал: «Не может же такого быть, чтобы поезд ушёл раньше времени». Пока он так думал, мимо них проходила девочка с живой собачкой на руках.

– Девочка, ты не знаешь, где третий путь? – спросил Слава.

В это самое время носильщик снова прогромыхал мимо них со своей гремучей тачкой, а девочка ответила как-то так, что Слава только расслышал:

– Тре-пуш-шиш!

Что-то в этом роде.

– Ну, чего вы её спрашиваете? У неё же каша во рту. – Это сказала женщина в красивом плаще, который переливался всеми цветами радуги. А сама она была полная, щёки румяные, глаза такие большие и вроде бы смеющиеся.

– Вы за границу? – спросила женщина.

– Угу, – сказал Слава.

– Туристы? В ГДР?

– Да, да! – радостно воскликнула мама, так, будто они со Славой заблудились в лесу и вот нашёлся человек, который выведет их на дорогу. Но это известно, что на вокзале Славина мама всегда терялась.

Женщина эта понравилась Славе с первого взгляда. Такая она оказалась внимательная и приветливая. И главное – вот повезло! – из Славиной же туристической группы. Потом все втроём отправились на третий путь. При этом Славина мама несколько раз повторяла, как бы про себя: «А мой-то, можно сказать, один едет». В голосе мамы было что-то жалкое, что должно было вызывать сочувствие. Славу это раздражало, но он помалкивал.

«Огонь на меня!»

А потом произошло то, что бывает со многими и миллион раз уже было описано: последние минуты прощания. Вы и без моего рассказа знаете, что мама махала Славе одной рукой, а второй вытирала щёки, что Слава тоже…

Поезд промчался мимо дачных платформ, на которых Слава был сто раз; поезд Москва – Берлин обгонял подмосковные электрички и товарные поезда, и Славе было как-то странно, что он едет за границу, а начинается это путешествие, будто он едет в пионерлагерь: за окном вагона те же заводы, те же станции, переезды, то же шоссе.

Смотреть на всё это было совсем неинтересно, и потому Слава ни капельки не пожалел, когда эта румяная женщина, которую он и мама встретили на вокзале, сказала:

– А ну, молодой человек, заходи-ка в купе знакомиться с попутчиками. Ты Слава? Я слышала – мама тебя так называла. Да?

– Да, – сказал Слава. – А вас как зовут?

Женщина протянула Славе руку ладонью кверху, потом быстро перевернула – здорово так! – и хлопнула по его руке.

– Ася Сергеевна! Будем знакомы.

– Будем, – сказал Слава и подумал: «Мировая тётка».

Тут Ася Сергеевна шепнула ему на ухо:

– С нами едет знаменитый Федотов. Герой Советского Союза. Берлин брал. Слышал?

– Слышал, – сказал Слава, как будто всё это его ни капельки не касалось, как будто он сто раз, а может, тысячу раз не видел Якова Павловича.

А, что хвастать: Федотов ведь тоже держал себя так, как будто они почти незнакомы. И маме сказал: «Что мне за Славкой приглядывать? Он уже большой парень. Ему нянька ни к чему. Он едет сам по себе, а я сам по себе».

И на вокзале Яков Павлович быстренько так попрощался со Славиной мамой, и она поняла и ни о чём его больше не просила в смысле: «Присмотрите там за ним, а то я волноваться буду». «Да, Федотов, – подумал Слава, – это такой мужчина, что даже маме моей мужественность передал. Недаром в войну он гремел на весь мир и фашисты за него огромные деньги давали, только бы его убить или хотя бы изловить. Однако не вышло у них, не получилось».

Итак, с Федотовым Славе знакомиться было ни к чему, с Асей Сергеевной он уже познакомился. Четвёртой была в их купе румяная, но седая женщина. Её звали Ольгой Игнатьевной, или, как она сама сказала, тётей Олей. Тётю Олю Слава заприметил ещё в Москве, как только вошёл в вагон. Она сидела у окна как-то так, что занимала очень мало места. Да, Слава уже давно стал замечать, что одни люди занимают мало места, а другие могут войти в самую большую комнату, и сразу станет тесно. А эта Ольга Игнатьевна была какой-то такой совсем незаметной, как будто и не было её совсем. И всё время сидела она в одном положении, не повернувшись даже, никому не сказав: «Подвиньтесь» или там «Помогите положить чемодан».

И вот теперь Слава узнал, что она одна из всего вагона ехала не в туристическую поездку, а по специальному приглашению.

– Дочка у неё там… – сказала Ася Сергеевна.

Что делает дочка тёти Оли за границей, Слава не узнал – он с Асей Сергеевной вошёл в купе и говорить об этом уже было неудобно.

Яков Павлович и тётя Оля сидели по двум сторонам окна – друг против друга, и, как понял Слава, Федотов слушал рассказ Ольги Игнатьевны. Он только посмотрел на Славу, и Славе стало ясно, что приказывал глазами Федотов: «Садись, молчи, не мешай».

Слава так и сделал.

– Вы говорили про рацию, – сказал Федотов.

Ольга Игнатьевна смотрела в окно, за которым мелькали высокие сосны, но Славе казалось, что ей виделось что-то совсем другое. Она повернулась к Славе и к Федотову и сказала, показав глазами на Славу:

– Наташа моя была года на три-четыре старше Славы. Старше, конечно, – девятый класс, но девочки – они же помельче. Ты, Слава, в каком?

– В четвёртом.

– Вот, значит, как – в четвёртом! А ростом Наташа моя была чуть только повыше тебя. Её-то и брать не хотели. Но она была настойчивая. Уговорила. За два года войны раз только домой приезжала. В армии выросла. Волосы остригла, похудела; в шинели и в сапогах, как парень всё равно. Да что я рассказываю вам всё в подробностях, а вы, чтобы не обидеть меня, слушаете… У вас дела небось…

Яков Павлович взял руки тёти Оли в свои большие ладони, посмотрел на неё и ничего не сказал.

И она ответила на это его молчанье, продолжая свой рассказ:

– Хорошо, хорошо, слушайте…

Дочка её пошла на войну рядовым бойцом, а в армии уже выучилась и стала радисткой. И разведчицей. И в маленьком городке, в который завтра днём придёт поезд, как только границу пересечёт, она, Наташка эта, фашистов обнаружила – штаб ихний – и по рации передала: «Огонь на меня!»

А потом наши ворвались в город, а там паника – штаб главный фашистский разбит. И наши почти без потерь заняли город. А теперь – спустя много лет – всё это открылось во всех подробностях: над братской могилой наших воинов написали имя и Наташи, а её маму пригласили к себе жители того города…

Нет, Ольга Игнатьевна так и не рассказала подробностей: как это всё произошло, что потом было, как её пригласили… Сказала только:

– Вот давеча стряпала у себя на кухне, а сегодня за границу еду.

И всё. Она не плакала, не жаловалась. Сидела в углу и в окно смотрела.

А Слава, как только забрался спать к себе на верхнюю полку, стал себе представлять городок этот, фашистских офицеров в штабе; всюду телефоны, рации, вестовые, часовые, у входа автоматчики, танк, проволочные заграждения. И главный фашистский генерал всем этим командует, как будто дирижёр оркестром дирижирует или диспетчер поезда отправляет. Слава представлял себе, как фашист этот должен был отдать приказы:

«Артиллерийский огонь по переднему краю русских»!

«Штурмовики – в небо!»

«Бомбардировщики – в бой»!

А потом пустили бы танки, самоходки, пехоту.

И всё это против наших. И сколько же их полегло бы!

Но тут девушка в шинели – ростом чуть выше Славы:

«Огонь на меня!»

Наверно, Наташа эта пробралась в какой-нибудь подвал разрушенного дома или, может быть, на колокольню. Да, конечно же, она была не в шинели, а как-нибудь по-другому одета. И рация спрятана, замаскирована. И, наверно, ей хотелось жить, дождаться победы, вернуться домой, прижаться к маме.

Слава всё это себе так представлял, что ему стало грустно-грустно – так грустно, что объяснить нельзя. Ему захотелось спуститься вниз, обнять Ольгу Игнатьевну и просто так побыть с ней.

Слава посмотрел вниз.

Ася Сергеевна спала, укрывшись с головой.

А Ольга Игнатьевна смотрела в окно, и лицо её отражалось в нём, как в зеркале. Это потому, что за окном было темно, совсем темно, а она всё смотрела и смотрела.

Специальная остановка

И ещё в ту ночь Слава думал о том штабе и о том польском городке, из-за которого погибла Наташа.

На следующий день они проезжали Польшу. Первый раз в жизни Слава пересекал границу. Он знал границу извилистой красной линией на географической карте. Вот уж никогда раньше не думал, что это просто перепаханная плугом полоса земли.

Вокруг деревья, кусты, домики, а здесь просто рыхлая земля чуть пошире загородного шоссе. Оказывается, её-то и нельзя перейти нарушителю, не оставив следы на рыхлой земле.

На границе все очень вежливые. Сначала наш пограничник проверил у Якова Павловича (он был руководителем группы туристов) документы и лихо так подбросил ладонь к виску. А через несколько минут туристы были уже в Польше, в вагон вошли польские солдаты и офицер. Они отдавали честь как-то не по-нашему, не всей ладонью, а только двумя пальцами, но тоже очень вежливо. И говорили не по-польски, а по-русски: «Здравствуйте, товарищи», «Пожалуйста», «Спасибо», «Счастливый путь». Только о Славе офицер польский сказал по-польски:

– О, школяр!

Но Слава понял это слово. И вообще он понимал много польских слов, которые похожи на русские.

А потом была маленькая станция, на которой толпилось так много народу, что за людьми не видно было вокзала.

Ольга Игнатьевна стояла в тамбуре, и все её попутчики были тут же, стараясь чем-нибудь ей помочь. Но единственный её небольшой чемодан держал уже Яков Павлович.

Паровоз пыхтел и отфыркивался всё медленнее и медленнее. Слава видел паровоз первый раз в жизни, потому что, когда был маленьким, дальше Подмосковья не уезжал, а там только электрички. Теперь же, наверно, по всей нашей стране электровозы, потому что до самой границы паровоза Слава так и не увидел. А переехали границу, и сразу паровоз – с дымом, с паром, с искрами из трубы, как в кино.

Так вот, паровоз подкатил к перрону, скрипнули тормоза, остановился поезд, и все люди, что были на вокзале, бросились к вагону, где были туристы.

Платок Ольги Игнатьевны сбился ей на плечи, и Слава видел её седую голову, как лодку среди волн.

Где-то в хвосте пронзительно засвистел кондуктор, паровоз гуднул, должно быть, в ответ на этот свисток, и Яков Павлович сказал:

– Поехали. Заходи в вагон.

Слава спросил:

– А почему так мало стояли?

– Тут остановки не полагается. Поляки остановили поезд специально для Ольги Игнатьевны. Слышал, что сказала эта девочка с цветами, которая первая к ней подошла?

– Нет, – сказал Слава, – я не слышал и не видел. Меня оттеснили к кипятильнику. Там и окна не было.

– Жаль, что ты не видел. – Яков Павлович протянул руку в окно. – Видишь, сколько людей на площади? Все они вышли встречать Ольгу Игнатьевну. А та девушка сказала ей: «Мама».

– Наташа! – воскликнул Слава. – Наташа нашлась.

Они уже проехали городок, поезд мчался мимо полей и аккуратных домиков, крытых красной черепицей.

– Нет, – сказал Яков Павлович, – Наташа не нашлась и никогда не найдётся. Но Ольга Игнатьевна нашла тут дочку, и не одну, должно быть, а тысячи. Ведь если бы не Наташа, кто знает, что было бы с этим городком? Может, остались бы одни только развалины. Ведь, уходя, немцы жгли и взрывали города.

Он сказал «немцы», и Слава снова подумал о том, о чём думал все эти дни: «Какие они, эти немцы? Завтра я их увижу».

Ася Сергеевна подначивает

Назавтра Слава был уже в Германии. Теперь Яков Павлович занял место тёти Оли у окна. Он сидел молча, и чувствовалось, что думает о чём-то своём, а всё, что происходит в вагоне, его как бы и не касается.

И вдруг, когда поезд замедлил ход у какой-то станции, он поманил Славу пальцем к окну:

– Смотри.

Слава подошёл к окну.

Рядом с путями тянулась узкая асфальтовая дорожка. На ней стояла девочка лет пяти с очень светлыми волосами. Она стояла в луже молока и плакала. Тут же поблёскивали осколки разбитой бутылки.

Поезд остановился.

– Пойдём, – сказал Федотов.

Они вышли на перрон как раз в тот момент, когда девочка шла мимо. Она вытирала щёки кулаком, плакала почти беззвучно, но слёзы текли так обильно, что даже на её платье были мокрые полоски.

Яков Павлович остановил девочку, поднял на руки, а она не противилась, даже руку положила ему на плечо, будто хорошо знала его, будто был он её папа или, может быть, дядя.

Они ничего не сказали друг другу. Это было минуту – не больше. Гуднул паровоз, Федотов поставил девочку на землю и сунул ей что-то в руку: должно быть, конфету.

Яков Павлович и Слава вскочили на подножку и подошли к окну. Поезд медленно двигался, а девочка махала им рукой, и лицо её, мокрое от слёз, улыбалось. Когда поезд набрал ход и девочка осталась позади, Яков Павлович сказал:

– Немка…

Поезд шёл по Германии, но теперь уже никто не смотрел в окна. Вид за окном был таким же почти, как утром, когда только что пересекли границу. Чемоданы были сложены, и все туристы были готовы к выходу. Это был тот последний час перед концом путешествия, когда, должно быть, все путешественники не знают, что делать, как убить время. А тут ещё Ася Сергеевна сказала Федотову:

– Яков Павлович, вы же были в Берлине. Рассказали бы нам о нём. А то едем в первый раз и не знаем, какой он, этот Берлин. Ну, расскажите, очень прошу вас…

В открытых дверях купе стояли пассажиры, и Ася Сергеевна, не дождавшись ответа Федотова на её просьбу, сказала:

– Сейчас Яков Павлович расскажет нам про Берлин. Да?..

Теперь уже в купе было человек десять. И как только они все поместились! А ещё люди стояли в дверях. И все хором просили Федотова рассказать про Берлин.

«Да, – подумал Слава, – уговорила его Ася Сергеевна».

Сколько раз Славе хотелось узнать, как это брали рейхстаг, как водружали на нём наше красное знамя, как наши ворвались в те самые комнаты, где совсем недавно сидел Гитлер.

У Славы даже была картина Кукрыниксов, вырезанная из журнала. Называется: «Конец». Там такое подземелье, но всё в коврах и в скатертях. И сидят не то пьяные, не то совсем обессилевшие фашистские генералы, а Гитлер в дверях рвёт на себе воротник: душно ему – конец, всё… Он же потом, Гитлер этот, крысиный яд принял или что-то такое. А наши ползли на купол этого рейхстага со знаменем на груди. И потом, когда доползли, наше красное знамя там установили. Подумать только, Яков Павлович в этот же день был там, в Берлине. Но он никогда об этом не рассказывал. Расскажет ли в этот раз?

Последний день войны

Да, в этот раз Якову Павловичу, как говорится, некуда было деться. Пришлось рассказать об этом последнем дне войны – одна тысяча четыреста десятом.

Слава тоже мог бы о нём рассказать, хотя в Берлине ещё не был, а когда Берлин брали наши войска, вообще ещё не был на свете. Но пятёрку за рассказ о взятии Берлина получил. А ведь бывали у него и совсем другие отметки. Но вот когда Славу вызвали по истории и учительница сказала: «Пятьдесят третья глава. Помнишь? Расскажи своими словами», – Слава начал рассказывать точно по книжке. И сейчас разбудите его ночью, он может всё рассказать про то, как наши воины поставили последнюю точку на слове «война».

«За несколько дней до конца войны, ночью, в назначенный час, земля затряслась от мощного артиллерийского огня… Танки рвались вперёд. „До Берлина 75 километров“, – читали наши танкисты путевые указатели утром, а днём: „Осталось 50“ – и потом замелькало: „20“, „15“.

И вдруг танки свернули к югу. „Неужели обойдём Берлин стороной?“ – думали бойцы.

Но это была наша военная хитрость. Нужно было сделать вид, что наши танки движутся вовсе не на Берлин. А потом ночью они повернули и сразу ударили с той стороны, где враг их совсем не ждал. Ломая вражеские укрепления, танки с ходу ворвались в город. И вот неожиданно вспыхнули сотни мощных прожекторов. Свет бил в лица фашистских солдат, слепил им глаза; он указывал дорогу нашим бойцам…

Фашистская Германия была разбита. Великая Отечественная война окончилась победой советского народа…»

Да, когда Слава всё это так вот и рассказал, учительница истории улыбнулась и тряхнула ручкой:

– Ставлю тебе пятёрку. Выучил ты всё хорошо. Так оно было, так оно записано. Но ты что же ничего больше про эти последние дни войны не читал и не знаешь?

Слава тогда молчал.

Спросила бы она его теперь, после рассказа Якова Павловича. Слава учил взятие Берлина по «Истории СССР». А Яков Павлович «делал» эту историю и вот сидел рядом с ним в вагоне и рассказывал, как всё это было.

Оказывается, в то самое время, когда почти во всех странах мира ликовали, что вот – ура! – победили фашистов, Яков Павлович, задыхаясь от дыма, пробирался по подвалу рейхстага, и смерть караулила его за любым углом. Немцы ведь подожгли рейхстаг, и там был такой дым, что у кого сохранился за войну противогаз, те натягивали его. Только у Якова Павловича противогаза не было…

Яков Павлович рассказывал не по порядку – сбивчиво, как-то вразброд. И Слава мысленно вставлял куски его рассказа в уже ему известное.

Федотов рассказывал, как два разведчика взбирались на купол рейхстага и укрепляли там знамя. Там же на куполе был дан первый салют победы из двух винтовок, а в подвале рейхстага в это время ещё дрались с последними недобитыми фашистами. Да, всё это было в последний день, в последний час войны, которая длилась почти полторы тысячи дней. Но вот тогда, слушая Якова Павловича, Слава узнал и совсем для него неизвестное. Оказалось, что ещё до того, как полезли на купол рейхстага эти два храбрых разведчика, имена которых вошли в историю, рядовой солдат выпрыгнул с нашим знаменем и побежал к рейхстагу. Он успел вбежать на ступеньки рейхстага и здесь упал. Солдата этого подняли наши бойцы и отнесли к высокой колонне. А его родные считали, что солдат этот «пропал без вести». И только военные журналисты узнали всё и написали в газете об этом погибшем герое, который первый нёс красное знамя Победы.

Когда Слава слушал об этом, ему подумалось: сколько есть ещё таких неизвестных героев! Если бы пойти по их следам, шаг за шагом разузнавать их историю – и делать это хотя бы нам, школьникам…

Когда Яков Павлович кончал свой рассказ в купе становилось слышно, как колёса стучат о стыки рельсов.

Все вокруг молчали. Это молчание несколько раз прерывала Ася Сергеевна. Она говорила:

– Яков Павлович, просим вас рассказать ещё…

Или что-нибудь в этом роде, тоже такое просительное.

В тот последний час перед приездом в Берлин Яков Павлович рассказал, как в последние часы перед взятием Берлина наши получили ключи от рейхстага.

Когда наши солдаты ворвались в большой зал рейхстага, они увидели два коридора со множеством запертых дверей.

Рейхстаг обороняли отобранные Гитлером эсэсовцы, а проще говоря, бандиты из бандитов. Кое-кто из них поднимал руки вверх, другие тут же стрелялись. А были и такие, что, спрятавшись, стреляли из-за угла. Наши прорывались вперёд по коридорам и вышибали тяжёлые, массивные двери. Это было не так-то просто. Двери не поддавались. При этом можно было не заметить, как озверелый гитлеровец швырнёт в спины бойцам гранату или полоснёт автоматной очередью. И потом – за каждой дверью могла быть засада.

Да, тут нужен был, как говорится, глаз да глаз.

И вот, в то самое время, когда наши вышибали первые двери, немецкие офицеры внесли в зал тяжелораненого эсэсовского полковника. Чуть приподнявшись, он по всей форме отдал честь нашему командиру и передал ему тяжёлый позолоченный футляр. Внутри на бархате блестели два ряда ключей.

Этот полковник, видимо, понимал, что он умирает, игра проиграна и нечего дальше сопротивляться.

Наш командир спросил полковника:

«А в комнатах засада есть?»

«Есть», – сказал полковник.

Всё-таки с ключами дело пошло лучше. Теперь наши отпирали массивные двери, швыряли гранаты, прочёсывали очередью из автомата и входили из комнаты в комнату.

В горячке боя никто не запомнил, куда потом делись эти ключи. Кое-кто из солдат видел потом самый большой ключ от входа в рейхстаг у сына полка, двенадцатилетнего Миши. Мальчик носился по залам рейхстага, и, когда его спрашивали, откуда этот большой ключ, он смеялся и говорил:

«Это я у Гитлера отобрал».

Так и пропали эти ключи. Только один ключ № 54 через семнадцать лет попал в музей…

Все молчали, захваченные рассказом Якова Павловича. И все, должно быть, думали об этом единственном ключе, который сохранился.

– А остальные? – спросила Ася Сергеевна.

Федотов развёл руками:

– Лежат, должно быть, у кого-то как память. Хорошо бы их разыскать и сдать в музей. Но розыски – дело долгое, и не всегда бывает удача.

Он так сказал, а Слава подумал о своём Мишке. Найдёт ли он его? Будет ли у него удача?