Текст книги "Этюд о масках"

Автор книги: Марк Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Он не сомневался, что Цезарь с тех пор наведывался к Нине. Однажды Глеб даже чуть не столкнулся с ним по пути к ней – но отступил за угол, пропустил его, а сам повернул обратно. «Пусть еще немного потешатся, – подумал про себя с усмешкой. – Проверим уж все сполна», «Этюд о масках» как будто прояснялся, обретал очертания – но, пожалуй, уже и разрастался дальше предполагавшихся границ, в чем-то выходил из-под контроля. Надо было найти завершающую мысль, схватить что-то неизменно ускользавшее – и мешала не отпускавшая, нараставшая тревога. Он не знал, в чем дело. Неужели в Цезаре? Но это казалось смешно. Наконец он почувствовал, что должен все же увидеться с ним, объясниться толком.

Как раз в тот час, когда Ксена невесть зачем преследовала масочника по московским улицам, Глеб безуспешно ждал его в назначенном месте близ памятника Пушкину. Он лишь немного разминулся с масочником и, не дождавшись, поехал к нему за город.

Забор уже совсем накренился в глубь участка, решетчатая калитка с трудом проскребла по земле; красный петух Асмодей вышел из собачьей будки, царапнул когтем землю на пути у Глеба и замер посреди дороги. Скворцов, уже наученный, бесцеремонно отстранил его ногой. Дверь в дом не была заперта, и Глеб вошел в жилую комнату, сопровождаемый наглым петухом. В комнате ничего не изменилось, даже мусорные бумажки валялись как будто те же и на тех же местах; только на стене над электронагревателем появился красный цилиндр огнетушителя.

Скворцов огляделся, скучая, потом подошел к занавеске, отделявшей угол, отодвинул краешек и произнес удовлетворенно: «А-а…» За этой ширмочкой оказалось нечто вроде мастерской: на столе валялись кисти, стояли банки с красками трех цветов, в тазике мокла бумага для папье– маше, на отдельной доске громоздился ком глины, прикрытый влажной тряпицей. А на стене перед собой Глеб увидел новенькие, пахнущие клеем маски: здесь были и Тамара, и Ксена с иронической гримаской на милых губах, и Андрей, неузнаваемый без бороды; маска Шерстобитова нечаянно была подвешена вверх ногами – Скворцов иногда воображал этот фокус: Мишель был безбород и кудряв, но все равно похож на себя; был тут и Богоявленский и – что уж совсем странно – некто весьма похожий на Ивана Нилыча Фомичева: характерное лицо его напоминало отражение в елочном шарике: с уменьшенным лбом и подбородком, зато с увеличенной и выпуклой средней частью лица… да, это был, несомненно, он, хотя Скворцов ума не мог приложить, где Цезарю удалось увидеть этого обитателя журналистского Олимпа. Он огляделся в поисках еще одной маски, явно недостававшей; но портрета Нины здесь, видно, пока не было. Усевшись в разодранное кресло, Глеб принялся изучать славную галерею. Красный петух Асмодей, проникший и за ширмочку, замер, неотрывно наблюдая за ним, но когда Скворцов присмотрелся к нему внимательно, он увидел на глазах петуха желтоватую пленку: Асмодей стоя спал. По полу мимо него, как белый паучок, ползла многоногая пушинка репейника; петух, не открывая глаз, точно клюнул ее и проглотил. В комнате за занавеской само собой включилось радио; послышался шелест аплодисментов, потом скрипки и басы без сигнала принялись пиликать вразброд – с очевидным намерением показать, как нескладно у них получается без дирижера. Наконец новые аплодисменты подтвердили появление маэстро, но тут радио само собой выключилось. Глеб не заметил, как вздремнул. Сквозь дрему он услышал хриплый бой часов и, насчитав шестнадцать раз, очнулся. В закутке было темно, петуха Асмодея рядом не было, из-за занавески сочился электрический свет и слышался голос масочника.

– Изголодался, сволочь, – ласково говорил кому-то Цезарь. – Соскучился. Ползи, ползи. Интересно, чем вы, клопы, питаетесь, когда нет людей?… Ну нет, не сейчас. Сейчас у меня нет настроения. Я устал, вымотался. Ты не представляешь, как трудно иметь дело с этими интеллектуалами. Я лучше согласен целыми днями терпеть дурака Асмодея… Бурбо… я же сказал, не сейчас, голос у него стал недовольным и брюзгливым. – Бурбо, не будь нахалом, я сейчас не расположен к шуткам. Ты слышишь меня?… Ну, знаешь, я многое могу стерпеть, но хамства… последний раз предупреждаю!., и наглости… Ах, ты так? Что ж, пеняй на себя…

Послышался звон металлической крышки, и масочник заговорил другим, писклявым голосом.

– Это уже не по-джентльменски, – заверещал он, изображая роль клопа. – Я не возражаю против права людей на карательные действия – се ля ви, я понимаю, когда нас придавливают ногтем и даже морят химикатами, – ото нормальный конец. Но когда нас топят в ночной посудине – это уже варварство. Клоп тоже имеет право на достоинство и достойную смерть…

– Аве. Цезарь. – сказал Скворцов со смехом, откидывая занавеску. – А я даже вздремнул, тебя дожидаючись. Соскучился. Почему ты не ждал меня у памятника?

– Она за мной гналась, – мрачно сказал Цезарь.

– Кто?

– Ксена. Я от нее еле ушел. А когда вернулся на место, вас уже не было.

– Стоило ли убегать от такой очаровательной женщины?

– Я ее боюсь.

– Тоже мне… ксенофобия. Что она тебе сделает? Самое худшее – перекрестит. А вообще эта святая грешница не тебе назначена. Я сам уже плету для нее лапоток.

– Между прочим, я давно хотел у вас попросить, – залебезил Цезарь. – Не могли бы вы и мне один…

– Я не люблю двусмысленностей, – хмыкнул Скворцов.

– Правда? – деланно изумился масочник.

– Ну-ну, – одернул его Глеб. – А ты, я смотрю, меняешься на глазах. Даже прыщи вроде сошли. Ты знаешь, у тебя уже репутация опасного сердцееда? Что в тебе находят женщины?

– Я немного похож на вас, – тщеславно предположил масочник.

– Ну это ты брось. Разве что голосом. И то, кроме Нины, никто, кажется, не замечает.

– Потом, я остроумен.

– Ну уж – остроумие для цирка!

– Да, вы-то сноб. Вы до цирка не унизитесь.

– Цезарь, не забывайся! – напомнил Скворцов. – Ты и так, я смотрю, многовато болтаешь. Мишель Шерстобитов чуть тебя не поймал.

– Может, и поймал, не знаю. Он не глупее нас с вами. Тем более вы с ним одной породы.

– Это какой? – насторожился Глеб.

– Шутники, – фыркнул масочник, пожимая разноцветными, без пиджачка, плечами. – Только в разных областях… А вообще, мне тоже некогда мотаться целый день по городу, – с неожиданным раздражением и вызовом добавил он, – видно, и впрямь был не в духе. – Да еще в такую жару. Вон вчера мне огнетушитель приволокли, платить пришлось. Просил я их, что ли? Только б деньги содрать.

– Ладно, ладно, – успокоил его Скворцов, почувствовав, что надо его и приободрить – не все же критиковать. – Ты вообще неплохо справляешься. Еще совсем немного постараться. Есть, кстати, идея: не выступить ли тебе с лекцией? Так сказать: «Мистика и мистификация с точки зрения масок». А? Могу подкинуть несколько тезисов. Скажем, так: одно дело подменять лицо маской, зная ей цену, другое – творить из нее кумира… ну и так далее. Как ты находишь?

– Ха-ха, ужасно остроумно и глубокомысленно, – огрызнулся Цезарь.

– Да что с тобой сегодня? – поразился Глеб. – Ты опять был у Нины?

– Был.

– Интересно, о чем вы с ней разговариваете?

– Без вас не найду, о чем поговорить, – ухмыльнулся масочник.

– Ну, а она?

– Она больше слушает.

– И прикрывает глаза?

– Угу. Она очень серьезно ко мне относится, – похвастался он.

– Она всегда всерьез принимала мои шутки, – усмехнулся Глеб. – Хорошо еще, что от шуток дети не рождаются.

– Как знать… – многозначительно заметил масочник.

– Ого, – внимательно взглянул на него Скворцов, – это мне уже нравится. Ты входишь в роль. Присматриваешься, как бы и с нее сделать маску?

– Мало ли что присматриваюсь, – Цезарь отвел взгляд в сторону. – Не со всякого получается.

– Как это не со всякого?

– Так, не со всякого.

– Что ж у тебя, способностей не хватает? – попробовал уязвить Глеб.

– Что умею, то делаю. Не могу ж я снимать кожу с живого лица. Я не ацтекский жрец.

– При чем тут ацтекский жрец?

– Это ацтекские жрецы на празднике жатвы танцевали в коже, снятой с только что убитой женщины.

– Откуда ты и это знаешь?

– Уж про маски-то я знаю не меньше вашего, – фыркнул Цезарь.

– И то верно, – миролюбиво согласился Глеб, заинтересованный его рассуждениями. – Так, по-твоему, есть лица, с которых нельзя снять маски?

– Теоретически все можно, – скривил губы Цезарь. – А я испытываю на практике. Кроме того, маски бывают только комические. А трагических масок не бывает.

– Невежда! – насмешливо сказал Скворцов. – И ты еще хвастаешься познаниями! А греческие маски?

– Какие? Это те, у которых рот полумесяцем вниз и глаза вот так? – Цезарь забавно искривил расплывчатый рот, и глаза его на очках тоже оттянулись уголками вниз. – Мало ли что можно назвать каким-нибудь словом! А вы ее попробуйте примерить – много в этом будет трагизма? Тут одна игра слов, омонимы. Если маска – то в этом ничего трагического, если трагизм – тут уж не может быть маски.

– Ты, я смотрю, не так глуп, – с любопытством заметил Глеб.

– Вашим умом жив, – съехидничал Цезарь; но похвала его, видно, смягчила, и он стал разговорчивее. – Нет, что говорить, – хохотнул он, – маски с трагическим выражением бывают очень забавны. А вообще, – разболтался он, – мне уже все эти примитивные рожи стали надоедать. Я хочу попробовать приняться за маски отвлеченные. Скажем, маска шутовская – на кого-то конкретно, а вообще, маска гордости, маска унижения, маска простодушия. Или даже такие: маска делового человека, маска свободного артиста, маска технократа… а может, еще пошире: все, что служит для покрытия, для отвода судьбы, как вы пишете в своем сочинении…

– Что, что? – резко вскинул брови Скворцов. – В каком это сочинении? Ты откуда про это взял?

– Я?.. про сочинение? – забил отбой масочник. – Это в общем смысле, – попытался вывернуться он. – То есть что вы вообще большой сочинитель… и пишете…

– Цезарь! – помотал Глеб перед его носом пальцем. – Ты говори, да не заговаривайся. И помни свое место!

– Я… не имел в виду, – продолжал бормотать Цезарь. Но видно, сегодня ему и впрямь какая-то вожжа попала под хвост, и обозленная строптивость оказалась сильней испуга. – А что вы мне, как собачонке какой: знай свое место!.. и пальцем грозите! У меня самостоятельная личность.

– Ах, уже самостоятельная! – передразнил Скворцов. – Да не забывай, что без меня ты ни для кого и не существовал бы. Я тебя пустил в свет. Ты без меня нуль, ничто. Ты делаешь то, что я задумал, но не более того. А начнешь наглеть – смотри, пожалеешь.

– Ну, это как сказать, – самолюбиво усмехнулся масочник. – Некоторое время тому назад – может, оно было и так. Я еще не утвердился, не освоился, не знал, как себя вести. Мне не хватало уверенности, да. Я вам, конечно, благодарен… А вообще, должен вам сказать, я не так прост, как вы, может, в уме думаете. Я даже, наоборот, сложен. Чего мне пока недостает, я понимаю, так это положения. Масочник – что это такое? Не профессия, ни то ни се. Я знал, например, одного остроумнейшего карлика. Остроумнейшего. Загадки очень хорошие задавал. Что такое: не лает, не кусает, а в дверь не пускает? Вот вы скажите.

– Замок, – хмуро сказал Скворцов, пытаясь вникнуть в подоплеку развязной болтовни.

– Э, вот так вы и меня не отгадаете. А говорите! Сторож – вот это кто. Или, может, беззубая немая собака. Дело не в этом, а в том, что карлик остроумнейший. В былые времена он мог бы оказаться гениальным шутом при королевском дворе, прославиться в веках. Но сейчас такого места нет, должности. И остался он просто остроумным карликом, который числится по штату кем-то совсем другим. Вот вам хорошо: Глеб Скворцов, мастер юмористического жанра. Это понятно, это всех устраивает, вы на своей полочке. А со мной неловкость, я же чувствую. Ну ничего, глядишь, все же преподнесу вам сюрпризец, – с неясным намеком добавил он.

– Что еще за сюрпризец? – встревожился Скворцов. – Ты мне смотри!

– А вы сами разве не хотели бы сюрпризца? – с мерзкой улыбочкой спросил масочник, сверля Глеба круглыми зрачками со своих очков.

– Смотря какого, – осторожно ответил Глеб.

– Знать – так неинтересно, – завеселился Цезарь. – Я вот никогда не знаю, что завтра. выкинут мои твари. А хотите, скажу, почему блох дрессируют, а клопов нет? Потому что клопы – идиоты, их ничем нельзя пронять.

Глеб смотрел на этого ерничающего паяца с разноцветными щеками, которого совсем недавно для него и впрямь не существовало, но который теперь сидел перед ним во плоти и зубоскалил, и угрожал чем-то неясным, наполняя душу сосущей тревогой. Скворцов уже сам жалел, что был с ним неосторожен и раздразнил своим высокомерием; но разговаривать теперь было бесполезно.

– Ладно, пойду, – сказал он, взглянув на часы. – А то на последний поезд опоздаю.

– Я вам посвечу, – услужливо завился перед ним Цезарь. – Осторожненько у крыльца. А то здесь все фонари разбиты, хоть глаз выколи. Я, правда, не понимаю, какой смысл выкалывать глаза, если от этого все равно не станешь лучше видеть.

– Ну хватит, хватит, – устало отозвался Скворцов. – Скажи лучше, ты в звездах разбираешься? Видна тут цыганская звезда Сантела?

– Как же, как же, сейчас покажу, – засуетился Цезарь, направляя вверх свой электрический фонарь; светлый лучик пробежал по черному непроницаемому небосводу и остановился возле яркой одинокой звезды.

Глеб Скворцов следил за ней еще долго из окна электрички, потом она скрылась из виду. Когда он приехал в Москву, небосвод уже затянуло ночными облаками. Неясная сосущая тревога, зароненная дурацким словцом, не улеглась. Не доезжая до своего дома, Глеб велел таксисту завернуть в знакомый переулок, там отпустил его и сквозь арочный проем вошел в глубь двора-колодца, такого беспросветно-черного в эту ночь, что здесь терялось представление не только о странах света, но и о левой к правой стороне, даже о верхе и низе. Глеб не знал, где искать окно Нины, да все окна были и темны – кроме одного, не то на третьем, не то на втором этаже; а впрочем, трудно было судить – его квадратное пятно одиноко висело в черном воздухе. Окно было закрыто белой занавеской, по занавеске двигалась тень женщины. Женщина медленно вскидывала оголенные руки, прогибалась и поворачивалась – она танцевала под неслышную, немую, самозабвенную музыку, и Скворцов не знал, сколько это длилось. Потом тень будто надломилась, упала вниз и исчезла, но свет в квадратном окне продолжал гореть и не гас, пока Глеб его видел.

5

Спать Скворцов лег уже под самое утро и как будто не заснул даже – плыл над самой поверхностью сна. Ему снился белоснежный козленок с рожками, золоченными солнцем, на фоне синего прекрасного неба, с перевернутым миром в глубоких зрачках, и что-то еще, важное, мелькнувшее, но тут же спугнутое ворвавшимся в сон звонком. Он проснулся, вскочил. День за окном был уже в полном разгаре – со знакомым звоном и верещанием. Скворцов вышел открывать в одних трусах, как всегда, не спрашивая кто, и невольно смутился, увидев перед собой одновременно Тамару и Ксену.

– Прости, что побеспокоили в такой ранний час, усмехнулась Тамара с заметной нервностью. – Ты один? Дело в том, что мы ищем твоего… как его?.. масочника.

Тут в объяснение вступила Ксена, и Глеб понял следующее. Часа два назад Ксена проходила мимо дома Шерстобитовых и увидела в сквере этого самого Цезаря вместе с Тамариным Гошей. Оба были увлечены дрессировкой большого серого кота. «Команду «кс-кс» мы уже отработали, – говорил масочник, – теперь будем отрабатывать команду «брысь». Ксену эта сцена заинтересовала: для нее было новостью, что масочник бывает у Шерстобитовых и уже так дружен с их вундеркиндом; да и сам вундеркинд выказывал себя неожиданно. Поэтому она изменила свой путь и заглянула к Тамаре. Та вначале не приняла всерьез ее известия (сообщенного, надо полагать, не без иронической подковырки). «Тебе померещилось», – махнула она рукой. Во-первых, объяснила Ксена, Цезарь в их доме действительно не появлялся и с Гошей не был знаком; во-вторых, мальчик отправился, как всегда, на занятия по английскому – это в доме напротив, – и он не из тех, кто без спроса станет переходить через дорогу в сквер; в-третьих, серая кошка (впрочем, может быть, и кот)… Но пока она это говорила, уже почти убедив Ксену, ей все больше становилось тревожно; она наспех привела в порядок лицо и поспешила с Ксеной к учителю английского. Услышав, что последнюю неделю мальчик в группе вовсе не появлялся («Я как раз собирался выяснить, отказались ли вы от занятий»), Тамара кинулась в сквер – Гоши там не оказалось, как, разумеется, и масочника, во дворе – тоже. Обе не знали, что и думать, вспомнили о Скворцове…

– Глупости, – сказал Глеб. – Небось зашел в гости к приятелю.

Ему было неловко стоять перед женщинами в одних трусах, звук собственного голоса, еще как бы продирающегося спросонок, вызывал странный озноб по спине и он не сразу догадался: это был его прежний, обычный голос. От этого открытия почему-то сжалось сердце, будто он очнулся от наваждения, но вернувшаяся действительность оказывалась еще тревожней. Прислушиваясь к себе для проверки, он стал успокаивать Тамару, посоветовал ей с Ксеной идти домой – глядишь, парень уже ждет у дверей… да, он не ошибся, голос был его.

Отослав женщин, Скворцов тотчас оделся и выбежал на улицу. Ему повезло: прямо против подъезда затормозило такси. Глеб дал шоферу адрес Нины и прижался к спинке сиденья, чтобы хоть как-то утихомирить озноб, донимавший, несмотря на духоту. Он мешал сосредоточиться, вспомнить что-то, мелькнувшее в спугнутом сновидении. «Сюрпризец… ах, сукин сын… чернильное семя, – бормотал он, вызывая удивленный взгляд шофера из зеркальца. – Ну, погоди, поймаю – выпорю…» Такси уверенно пробралось сквозь путаницу переулков и остановилось у подъезда. Глеб взметнулся по лестнице.

Дверь на звонок открылась тотчас. Красноволосая старуха с расплывшимся лицом смотрела на него из сумерек коридора.

– Вам кого? – спросила она испуганно, и красный шарло скрипнул из ее передника.

– Здравствуйте, – сказал Глеб, как всегда, стараясь поскорее протиснуться мимо. – Я к Нине.

– К какой Нине? – выпучила глаза баронесса и окончательно загородила ему путь своим просторным телом.

– Ну, к вашей соседке. – Скворцов с трудом улыбнулся, пробуя стать обаятельным. – Вы меня опять не узнали.

– Здесь нет никакой Нины, вы ошиблись! – в полном ужасе взвизгнула старуха.

– Кто там? – послышалось из недр квартиры.

– Какую-то Нину спрашивают. – Врываются, как мазурики… куда вы?.. хулиган! Карлуша, скажите ему!

Песик тявкнул, оскалив игрушечно-фарфоровые клыки; но Глеб Скворцов уже протолкнулся мимо нее в узкий коридор и дальше, к дверям Нины. Дверь сама распахнулась ему навстречу, из нее выкатила на паралитической коляске Анфиса Власовна в красной косынке на коротких седых волосах.

– Вам чего надо? – резко спросила она, не меняя выражения тощего лица с навечно прошитыми и стянутыми губами.

– Здесь, в этой комнате, жила Нина… такая девушка… – пролепетал Скворцов, уже холодея от предчувствия катастрофы; и раскрывшуюся дверь он успел увидеть проем, когда-то завешенный пологом, за которым была комната Нининой матери; теперь полога не было, за проемом светилась пустота.

– Какая такая Нина? – агрессивно закричала старуха, тесня Скворцова передком своей коляски. – Это моя жилплощадь! Я, может, сорок лет стою на очереди!

– Эта квартира вообще целиком принадлежала мне, – захныкала баронесса, и песик из ее кармана залился в подтверждение своим гнусным лаем, от которого шли по спине мурашки, как от скрипа ножом по стеклу.

У Глеба было ощущение, словно он еще не проснулся, лишь перебрался из одного абсурда в другой – надо было вырваться к воздуху, он уже задыхался.

– Да я не собираюсь оспаривать вашу жилплощадь, – отчаянно силился внушить он старухам. – Но здесь прежде жила девушка, маленькая, смуглая, похожая на цыганку, с парализованной матерью… Анфиса Власовна… Регина Адольфовна… – знанием имен попытался он доказать, что бывал здесь и осведомлен в обстоятельствах, – но этим, кажется, еще больше ужаснул старух.

– Здесь никто никогда не жил, кроме нас! – твердила Анфиса Власовна. – И каталка эта моя по закону! У меня муж посмертно реабилитирован! Я знаете куда могу жаловаться?

– У меня есть документы, – хныкала баронесса. – Как вам не стыдно шантажировать бедных одиноких старух?

– Вы не имеете права врываться! Хулиган! – продолжала наступать на Глеба своей коляской Анфиса Власовна, а забавник шарло дополнял бесшумный ход ее транспорта звуками колесного визга.

Наконец совместными усилиями они вытеснили Скворцова за порог и ловко захлопнули дверь. Заколдованный песик, почуяв безопасность, разгулялся теперь во всю мощь своего карличьего горла; Глеб Скворцов слышал его скрипучий старческий смех, пока спускался по лестнице, и долго еще потом на улице: он перерос в трамвайный лязг и визг тормозов, он преследовал его через всю Москву и смешался с грохотом электрички, увозившей Глеба за город, где еще только и оставалась надежда поймать этого растреклятого проходимца с наглой ухмылкой, которого он, можно сказать, сам так многозначительно выпустил в свет.

Уже подъезжая к станции, Скворцов из окна увидел над дачным поселком тучу черного дыма. Он даже не поежился; было ощущение, что и это он ожидал. Когда Глеб прибежал к даче, пожар был уже потушен; неизвестно кем пущенный красный петух летел, вытянув шею, где-то далеко в небе, и только местами среди головешек вспыхивали иногда его случайные перышки. Толпа зевак расходилась, обтекая Скворцова; он в последней надежде прочесывал встречный поток взглядом, понимая уже, что Цезаря в нем не увидит. От всего дома чудом осталась цела только собачья будка, да среди углей обгорелый ночной горшок. Вдруг, всмотревшись, Глеб увидел у самых своих ног обугленную черную маску, еще хранившую очертания человеческого лица; но стоило до нее дотронуться, как и она рассыпалась, смешавшись с прочим пеплом.

Глеб медленно пошел прочь; он почувствовал вдруг невероятную усталость. Это была не прежняя опустошенная усталость, она тяжестью наваливалась на плечи, ныла в сердце. Лягушонок, не успев выскочить из-под его ноги, пискнул, накрытый тяжкой подошвой. «К дождю», вспомнил примету Глеб, что, правда, не давало ему оснований гордиться особой проницательностью, ибо туча дыма над пожарищем давно уже сгустилась в черную грозовую пелену, постепенно закрывавшую все небо, и он не видел этого лишь потому, что вообще ничего не видел. Дождь хлынул сразу потоком, но Глеб под деревьями вначале его не ощутил; исстрадавшаяся листва жадно впитывала всю воду, не давая упасть на землю ни капле, притягивая своим сухим дыханием даже отдаленные струи – но оставаясь сухой, пока не насытилась; тогда лишь она поделилась влагой с землей. Скворцов тем временем уже был на станции – и прямо поспел к открытым дверям электрички. Окон в вагоне никто не закрывал, струи захлестывали на сиденья, и у людей по лицам расползались улыбки, словно у бедуинов, после бесконечной пустыни увидевших наконец оазис. Туча мчалась вровень с поездом в сторону Москвы, точно зацепившись за него, – долгожданная очистительная туча, сулившая конец суши и угару, просветлявшая лица и мозги, и молнии за окнами блистали, как озорные подмигивающие ухмылки…

Когда он, промокший и оглушенный, добрался до Шерстобитовых, все семейство оказалось в сборе. Дверь открыл Мишель: полчаса назад он приехал из командировки, тоже угадал под дождь, и свежесть, исходившая от него, была сегодня особенно ароматной, настоянной на душистой сосновой хвое. Тамара и Ксена сидели в разных углах комнаты на стульях, словно обессиленные, опустились, где пришлось, и теперь не имели воли переменить позу. Гоша гладил на диване серого кота.

– Нашлись? – проговорил вместо приветствия Глеб.

– Ой, – махнула рукой Тамара и кончиком мизинца стерла под веком тушь. – Нет сил все рассказывать. До сих пор… Прости, что тебя всполошили. Прятался с этим котом где-то на задворках. И, оказывается, это не первый день. Если б я знала, я бы ему достала десяток кошек. Еще немного, и я бы…

– Где ты его разыскал? – тихо спросил Глеб, присаживаясь рядом с мальчиком.

– Он сам меня разыскал, – ответил тот, не поднимая глаз; куда девалась обычная еговосхитительная разговорчивость. – Он меня любит, – добавил после паузы.

– Каков зверюга, а? – подал голос Шерстобитов. – Из каких лабиринтов выбрался! Ты не представляешь, в какую даль я его унес. Инстинкт.

Глеб дотронулся до Гошиного плеча, потом отнял руку.

Мальчик не шевельнулся.

– Собираешься его дрессировать?

– Он и так дрессированный.

– А то у меня есть… знакомый, – осторожно попробовал Глеб, – тоже дрессировщик мелких животных.

Мальчик отнял руку от кота, замер.

– Как его назовешь? – попробовал по-другому Глеб.

– Зачем его называть? Его и так зовут. Платоша.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – пожал тот плечами и впервые взглянул на Глеба печальными зрачками; прекрасный перевернутый мир отражался в них. «Откуда знают, как зовут звезды?»– говорил этот взгляд. Но тут же мальчик опустил ресницы. – А фамилия Шерстобитов, – добавил он.

Мишель, издалека прислушивавшийся к разговору, некстати расхохотался.

– Шерстобитов, совершенно точно! Есть в нем что-то фамильное, ты посмотри. Не случайно же чувствует себя нашим. Чем-то на меня похож.

Кот, умывавшийся за ухом, как раз замер с задней лапой у щеки, точно застигнутый внезапной мыслью, сидел не шевелясь; какой-нибудь кошачий Роден мог бы сейчас и впрямь взять с него своего Мыслителя.

И странно: все тоже замолкли, никто не решался первым вмешаться в установившуюся тишину. Лицо Тамары с покрасневшими от пережитого, измазанными тушью веками, было постаревшим, но вместе каким-то девчоночьим, беззащитным. Она приткнулась к плечу Мишеля, и Скворцов вдруг подумал, что ни разу прежде не видел их не только обнявшимися, но просто так рядом: в самом деле муж и жена. Житейская пустяковая тревога, благополучно окончившаяся, – отчего так по-настоящему стало всем не по себе? Глеб ждал и почему-то боялся, что сейчас его спросят наконец о масочнике… Он посмотрел на Ксену – она сидела в уголке особняком, непривычно задумчивая, чуть приоткрыв губы: девочка, еще не оправившаяся от сказки с «неясным концом. Боковым зрением Ксена уловила взгляд, с лицом ее сразу что-то случилось. Не дрогнула ресница, не шевельнулась мышца, но что-то ушло с лица, оставив неотличимо похожий слепок.

– Да, кстати, – подала голос она, – вы слышали про Богоявленского? У него оказалось все в порядке. Какая-то французская экспедиция недавно выяснила, что малапагосы – те самые – действительно существовали.

– Когда-то, когда-то, – уточнил Шерстобитов, – но к настоящему времени, увы, они полностью вымерли. А ту нехорошую американскую статью – помните? – написал, оказывается, не приятель Богоявленского, а какой– то действительно сомнительный однофамилец.

– Приятель тоже написал, – не уступила в осведомленности Ксена.

– Э, по нынешним временам кто не пишет? – хмыкнул Мишель. – Да, Глеб, все хочу у тебя спросить…

– Тс-с, – поднесла палец к губам Тамара, и Скворцов не сразу понял, почему она так оборвала мужа. – Гоша-то, смотрите, заснул. Надо его перенести в ту комнату.

Я перенесу, – поспешил вызваться Глеб. Осторожно поднял мальчика вместе с котом, лежавшим в его объятиях, помедлил в ожидании, что Мишель закончит вопрос – не дождался…

В маленькой комнате с полузакрытыми шторами было сумрачно. Глеб задержался возле мальчика, с неясной надеждой всматриваясь в его тихое лицо. Предметы прорастали из темных углов, распускались, покачивались на великолепных изогнутых стеблях. Комната начала заполняться смутными детскими сновидениями, но язык их был, увы, недоступен Глебу. Голоса через стену доносились приглушенно: Мишель, посмеиваясь, рассказывал, как, оказывается, и Фомичев Иван Ильич одним махом опрокинул все дурные наветы, опубликовав в журнале опус, из которого стало очевидно, что ничего не только изысканно-остроумного, но даже вообще мало-мальски приличного он сочинить был от природы неспособен: неувязка с анекдотами объяснялась скорей всего тем, что он их просто перевирал по пути в инстанции, ненароком отшлифовывая до изысканного абсурда. Правда, вопиющий облик этого опуса наводил некоторых искателей чересчур глубокого смысла на подозрение, не нарочитая ли тут выходка – вроде нового анекдота. И хотя такая уж изощренность большинству показалась невероятной, осадок двусмысленности исчез не сразу и не вполне…

Глеб вдруг понял, что о масочнике здесь не будет сказано больше ни слова. Какой масочник? – его и не было; и слово-то несуществующее, ь самом деле – недоразумение, о котором не положено говорить в кругу взрослых воспитанных людей, случайно мелькнувшая фигурка – временная величина, какой-то абстрактный икс, который вводят в уравнение, делят на него и умножают: чтобы он в конечном счете сам на себя сократился и выяснилось, что игрек действительно равен игреку, зет – зету – и все остались на своих местах…

…Все… – кольнуло вдруг Глеба – так больно, что он едва не вскрикнул. По оконному стеклу спускались капли, как лыжники по склону, плавно виляя на невидимых поворотах, по очереди обгоняя друг друга…