Текст книги "Футбол оптом и в розницу"

Автор книги: Марк Рафалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

В партийных делах отца не сохранилось документов о том, как реагировали в МК ВКП(б) на этот донос. Но стиль и характер этого письма уже отдают зловещим запахом средневекового мракобесия. Многие тысячи лучших людей России уже поднимались на эшафоты, шагали по страшным этапам смерти в Магадан, Норильск, Воркуту, Соловки... Через два-три года по этому пути в небытие к своим Голгофам пройдут миллионы.

Этот день исковеркал жизнь моей когда-то очень счастливой семьи. Кто знает, как бы сложились наши судьбы, если бы не страшная дата 26 июня 1938 года.

В этот жаркий солнечный день отец, как всегда, отправился на работу. Вернуться домой ему уже было не суждено. Его арестовали. Приговор звучал традиционно и банально: «Враг народа». Статья 58, пункты 10 и 11. Наша семья жила тогда в квартире № 10, на пятом этаже дома № 8 по Петровскому переулку, напротив филиала МХАТа. Позже этот переулок превратился в улицу Москвина, а теперь вновь обрел свое первоначальное название.

В нашем доме жило много людей, занимавших видные посты в партийных и государственных организациях. В частности, в одном подъезде с нами на третьем этаже жил с супругой бывший первый комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков. Помню, что Мальковы держали двух красавцев – белых борзых.

Отец и Мальков поддерживали добрососедские отношения, хотя, насколько мне помнится, в гостях друг у друга не бывали. Первый комендант Кремля тоже не избежал судьбы большинства людей, работавших с Лениным. Знаю, что Мальков был арестован в конце тридцатых годов. Его дальнейшая судьба мне неизвестна.

В 1938-м отец занимал скромную должность старшего экономиста в тресте «Союзвзрывпром». Эта организация располагалась в районе улицы Куйбышева (ныне Ильинка), кажется, в Хрустальном переулке. Поэтому на работу и обратно отец ходил пешком. 26 июня он прошел этот путь в последний раз и только в одном направлении. В середине дня в трест явились два человека в форме НКВД, посадили отца в машину и увезли. В это же время другие исполнители чьей-то злой воли чинили обыск в нашей квартире. До сих пор не могу понять, почему люди, совершавшие эту акцию, прихватили с собой полное собрание сочинений Г.В. Плеханова, мой фотоаппарат «Фотокор», подаренный отцом. Исчезли из дома еще кое-какие вещи.

Меня в тот страшный для всей семьи день дома не было: я где-то отдыхал вне Москвы. Юля отдыхала под Харьковом, у бабушки. Мама вынуждена была принять на себя удар судьбы одна.

Запоздалое прозрение

В один из теплых воскресных дней осени 1988 года мы с моей женой Таней поехали побродить по Новодевичьему кладбищу. Многие захоронения в этом мемориальном месте столицы тревожат память, будят острые воспоминания о пережитом. У могил и памятников партийных и государственных деятелей: Хрущева и Микояна; многих замечательных артистов: Шаляпина, Вертинского, Утесова, Папанова, писателей и поэтов: Чехова, Гоголя, Твардовского, Шукшина, Багрицкого, Эренбурга; скульпторов Вучетича и Коненкова; воздушных асов Коккинаки и Покрышкина, около многих других захоронений посетители замедляют шаг, останавливаются... Тихо шепчутся о чем-то высокие клены и ели... Торжественно и тихо вокруг. Напряженно трудится людская память...

На старой территории, недалеко от могилы жены Сталина Надежды Сергеевны Аллилуевой, я остановился потрясенный: перед нами стояла черномраморная стела с двумя фотографиями когда-то хорошо знакомых мне людей. Под фотографией мужчины было написано: «Бунич М.М. – горный инженер, орденоносец, 1894—1941». Надпись под фотографией женщины была лаконичнее: «Бунич Л.Н., 1898—1973».

Память мгновенно отбросила меня на 50 лет назад, в лето 38-го. После отдыха, когда я вернулся в Москву, встретившая меня мама не повезла домой. Она не хотела, чтобы я сразу узнал про арест отца, увидел зловещую сургучную печать на двери его кабинета. Была еще более веская причина не привозить меня домой. В то страшное время немногие жены «врагов народа» оставались на свободе. Поэтому, опасаясь своего ареста, мама делала все возможное, чтобы избавить нас с сестрой от горькой участи детдомовских ребят, которую познали многие тысячи детей репрессированных родителей.

Мама отвезла меня на дачу, которую под Москвой, в Малаховке, снимали Буничи. Они не были нашими родственниками. Даже к близким знакомым их нельзя было причислить, Марк Моисеевич и Любовь Наумовна Буничи были всего лишь родителями товарища моего детства Грини.

До переезда в Петровский переулок мы жили в арбатском переулке Сивцев Вражек. Семья Буничей жила с нами в одном доме, в соседнем парадном, Там-то мы с моим ровесником Гриней познакомились и подружились. А наши родители были едва знакомы. Они общались, лишь когда приходилось разыскивать кого-либо из нас в гостях друг у друга.

И тем не менее эта семья рискнула приютить у себя сына «врага народа». Только 50 лет спустя, стоя у могильной плиты, я осознал, что сделали для меня и моей семьи родители Гриньки. Как же они рисковали! Глава семьи, суровый на вид и молчаливый мужчина, занимал тогда ответственную должность в системе « Цветметзолото». Как легко он мог лишиться ее! Но ничто не остановило этих людей с незамутненной совестью и высоким сознанием своего гражданского долга.

Мы с Таней долго стояли у могилы. Мне было очень стыдно, что за многие годы, живя в одном городе с семьей моих благодетелей, я ни разу не склонил благоговейно перед ними голову. Ни разу не сказал им спасибо. С каким опозданием навестило меня прозрение...

Многие житейские истины мы постигаем путем простых сравнений и сопоставлений. Как резко поступок семьи Буничей контрастировал с поведением любимого брата моего отца! Того самого, чье имя подсказало отцу выбор псевдонима в далеком 1919-м... После ареста мужа ошеломленная от безысходности и отчаяния мать позвонила нашему с Юлей дяде. «Я слушаю», – спокойным голосом ответила трубка. Захлебываясь от рыданий, мама сбивчиво поведала о случившемся. Трубка немного помолчала, а потом сказала: «Вера, я тебя очень прошу, не звони больше по этому телефону». И... короткие гудки. Мама выполнила эту просьбу. Наша семья больше никогда не общалась с любимым братом отца: он для нас просто перестал существовать.

Признаюсь, что даже имя этого родственника долгие годы я не мог воспринимать без гнева и презрения. А сегодня, спустя почти 70 лет, ни в малейшей степени не стремясь оправдывать дядю, я все же отдаю себе отчет, что он был всего лишь продуктом своего времени. Как это ни печально сознавать, но таких было тоже много. Очень много! Совсем иначе встретил трагическое известие об аресте моего отца его средний брат Григорий Арнольдович и его семья. Многие годы они постоянно помогали матери, мне и сестре. И морально, и материально. Мы часто встречались, бывали друг у друга в гостях. А ведь дядя Гриша немало рисковал: он работал тогда в Московском Художественном театре, который часто посещали члены правительства. Еще дядя Гриша преподавал в Школе-студии МХАТ, читал лекции. Эти обстоятельства предъявляли чрезвычайно высокие требования к кадровой стерильности работников такого учреждения.

Отношение к нашей семье родных братьев отца, семьи Буничей и многих других людей, таких разных и непохожих, во многом характеризовало то трагическое время.

В те годы в моде была ставшая расхожей фраза: «Яблоко от яблони не далеко падает». Это изречение как бы помогало опоясывать круговой порукой всех членов семей «врагов народа». Уже чуть позже, когда едва ли не половина населения страны оказалась или за колючей проволокой, или в числе лишенцев, которых давили в душных объятиях подозрений и беззакония, «вождь и учитель» изрек, что «сын за отца не отвечает». Мой печальный опыт свидетельствует, что это было далеко не так.

Тем не менее яблоки действительно далеко от яблони не падают. Я горжусь тем, что мы с сестрой остались верны светлой памяти отца. И, несмотря на восемнадцатилетний стаж детей «врага народа», не утратили нравственный стержень, не сломались и, как мне кажется, достойно прожили жизнь.

Это касается и семьи Буничей. Гриня (теперь он – Григорий Маркович) прошел войну, после полученных ранений стал инвалидом, окончил юридический институт и только в 2001 году из-за тяжелой болезни оставил работу. В начале июня 2005 года мой старый товарищ скончался. Его тоже уже умерший старший брат Яков был видным инженером-электриком. А их двоюродный брат Павел Бунич также хорошо известен: он был крупным экономистом, членом-корреспондентом Академии наук СССР, в марте 1989 года избирался в народные депутаты.

Мама

Окончилось лето 1938 года. Что же было с нами дальше? Перед началом занятий в школе мама все же взяла меня от Буничей домой. Рассказала все, что произошло с отцом.

Жизнь продолжалась. А жить было не на что. Наша семья никогда не страдала так развившейся нынче болезнью: вещизмом, накопительством. Хотя, согласитесь, торгпред в Париже имел обширные возможности подумать о материальном обеспечении семьи. Не думал! Не умел! Не хотел! Подобные мысли никогда не навещали ни отца, ни мать.

И когда отца не стало, выяснилось, что ценность для реализации представляют только карманные золотые часы отца и наручные часы мамы. Тоже из золота. В актив можно было занести еще мамину шубу да два-три хорошо пошитых костюма отца. Все эти вещи почти сразу же перекочевали в ломбард. Дорогу к этому учреждению пришлось познать и мне. Хорошо помню дом на Большой Дмитровке, в котором он тогда располагался. Но прожить втроем на ссуды ломбарда было невозможно. А на работу маму – жену «врага народа» – никуда не брали. Хотя она была высококвалифицированной машинисткой-стенографисткой, в совершенстве владела французским языком.

Так или иначе, а нужно было на что-то жить. В Москве, на улице Кузнецкий мост, напротив ЦУМа и сегодня располагается кафе. Полвека назад здесь тоже было общепитовское заведение. Называлось оно просто – «Закусочная». Вот для этой закусочной мама подрядилась ежедневно печатать меню. Она сама, а иногда и я относили несколько листочков папиросной бумаги с отпечатанными на них названиями немудреных блюд в закусочную. Взамен мы получали простенький обед: суп, котлеты, компот. Этот бесценный дар судьбы погружался в судки и бережно доставлялся домой. Так обеспечивался «прожиточный минимум» для нас с сестрой и мамы.

Пишущая машинка мамы фирмы «Ундервуд» жива по сей день. На ней печатаются многие мои литературные опусы. А тогда в осиротевшей комнате она была словно членом нашей семьи. Нашей кормилицей. Единственным источником средств к существованию.

Почти ежедневно мы с сестрой засыпали и просыпались под аккомпанемент «Ундервуда». Мне сейчас кажется, что мама в те ужасные годы вообще не ложилась спать. Когда-то стройная, красивая женщина, она как-то сразу постарела, сжалась и все свои силы безраздельно отдавала нам с Юлей.

Машинка стрекотала, не умолкая. Так продолжалось долго, очень долго...

Здесь я полагаю уместным хотя бы коротко рассказать об истории семьи Кузиных, к которой, как я писал выше, принадлежала и моя мама Вера Петровна.

Кузины фамилия в Харькове довольно известная. Более ста лет назад в топонимике города по рейтингу популярности эта фамилия была первой. Представьте, рейтинг возглавлял не художник, не писатель, не ученый и даже не государственный деятель, а купец. И звался он Кузьмой Никитовичем Кузиным. Это был прадед нашей мамы. Его именем были названы улица, переулок, четыре спуска, один въезд, мост и базар, то есть всего девять объектов. А сам Кузьма Никитович считался в Харькове личностью выдающейся. Начав свою карьеру подносчиком в питейном заведении, Кузин проявил незаурядную сноровку и к 1830 году стал одним из первых в городе купцов 1-й гильдии. Тогда же Кузьма Никитович получил почетное звание коммерции советника – первым в истории Харькова.

По данным харьковского интернет-сайта «Первая столица», автор исторических очерков о знаменитых людях Харькова Инна Можейко указывает: «Свое состояние купец Кузин сделал на водке, причем – вполне законным путем... Кузин открыл в городе единственный водочный завод... При этом сам купец, как утверждали современники, был удивительным трезвенником».

Мамин прадед был широко известен своей благотворительностью. В дом Кузиных постоянно обращались просители. Кузьма Никитович давал деньги в долг попавшим в беду купцам или приказчикам, желающим открыть свое дело. После его смерти в ящике письменного стола был найден целый ворох разорванных расписок, деньги по которым обратно не просил. Кузьма Никитович постоянно привечал неимущих, раздавая им различные вещи. А в городе ни одно благотворительное мероприятие не обходилось без Кузина и его супруги Екатерины Игнатьевны – ни постройка или ремонт храмов, ни устройство школ, ни спектакли. В 1841 году Кузин делает Харькову свой, наверное, главный подарок: на собственные деньги он возводит Всесвятскую церковь – большой каменный четырехпрестольный храм на Холодногорском кладбище. Неподалеку от храма была сооружена часовня во имя Косьмы и Дамиана. В ней в 1844 году в возрасте 64 лет был похоронен, почетный потомственный гражданин Харькова, коммерции советник Кузьма Никитович Кузин.

Ну а в нашей семье на память о замечательном роде Кузиных сохранилась метрическая выпись моей мамы Веры Петровны Кузиной. Копию этого примечательного документа я поместил в иллюстративном ряду этой книги.

Еще замечу, что маминому отцу и моему деду Петру Павловичу Кузину, по свидетельству наших родственников, тоже перешло приличное наследство. Но после событий 1917 года он, как мне рассказывала мама, от всех материальных благ отказался и до конца дней своих добросовестно трудился простым банковским служащим. Два родных брата мамы в годы Гражданской войны оказались в рядах Белой армии. Борис пропал на полях сражений, а Евгения судьба забросила в Бельгию, где он закончил свою жизнь в середине прошлого, XX века.

Обмен по-чекистски

Здесь следует рассказать еще и том, как нас «перемещали» из квартиры в Петровском переулке в большую коммунальную квартиру дома № 15/13, располагающегося по сей день на углу Петровки и хорошо известного всем москвичам Столешникова переулка.

Этот нафаршированный маленькими магазинчиками уголок в центре Москвы почему-то в те годы облюбовали разного рода дельцы и спекулянты. Поэтому остряки переименовали переулок в «Спекулешников». Впрочем, нас тогда это соседство не беспокоило.

Наша квартира в Петровском переулке приглянулась какому-то генеральскому чину НКВД. Видимо, поэтому буквально через несколько дней после ареста отца к маме явился молодой офицер. Он вручил ей под расписку предписание, обязывающее в 24 часа освободить квартиру и переехать в одиннадцатиметровую комнату на одну из московских окраин.

Разбитая горем мать нашла в себе силы встать на защиту детей. Не знаю, куда она ездила, кому звонила, но первый штурм чекистов ей отбить удалось. Выселение приостановили.

Однако генерал проявлял нетерпение, заставлял своих «квартирьеров» разрабатывать варианты, торопился с «приватизацией».

Не могу ручаться за достоверность того, что затем произошло. Подробности только через несколько лет доверил маме управляющий домом 15/13 по Петровке, в который мы вскоре переехали, – Недождых.

В большущей коммунальной квартире № 28 занимал длинную, с одним окном В торце комнату майор НКВД. Так как хозяйственникам никак не удавалось решить квартирную проблему своего генерала, у кого-то созрела идея «убрать» майора, а в его комнату переселить нас с мамой. Тем самым достигалась стратегическая задача: освобождалась квартира для генерала. План этот осуществили без особых осложнений. Майору были предъявлены какие-то обвинения, он был арестован и освободил занимаемую площадь...

Так мы оказались жильцами дома 15/13 по улице Петровке. Вынужден напомнить, что подробности этой «операции» мы узнали только через несколько лет после «новоселья».

Управляющий домом. Недождых оказался добрым гением нашей семьи. Перед самой войной, в конце 1940-го или в начале 1941 года, все домоуправления получили указание составить списки неблагонадежных семей. Следует ли говорить, что мама и мы с сестрой относились к этому контингенту жителей. Про таких говорили когда-то при царе: «Под негласным надзором».

Мама, несмотря на крайне тяжелое положение семьи, оставалась человеком добрым и отзывчивым. Ее пишущей машинкой наше домоуправление пользовалось частенько. Мама никогда не отказывала в помощи. Видимо, поэтому Недождых «пропустил» нашу семью при составлении списков неблагонадежных, подлежащих выселению из Москвы.

Об этом маме стало известно тоже только по прошествии нескольких лет. А тогда, с момента ареста отца и до начала войны, мама жила под постоянной угрозой собственного ареста. Опасаясь больше всего за нашу судьбу, она заранее договорилась, что если что случится, то Юлю заберет к себе семья дяди Гриши. К счастью для всех нас, этот вариант не понадобился.

Я понимаю, что многие, особенно молодые люди, с некоторым скепсисом и недоверием относятся к чудовищным подробностям жизни страны в 1937—1938 годах. Но куда деваться от неопровержимых фактов? После того как наша семья осталась без отца, у мамы были все основания опасаться своего ареста и с ужасом думать о перспективах нашего с Юлей «счастливого» детства. Конечно, мама тогда не знала совершенно секретного приказа народного комиссара внутренних дел СССР товарища Ежова от 15 августа 1937 года № 00486, который, в частности, гласил: «С получением настоящего приказа приступить к репрессированию жен изменников Родины. На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка заводится следственное дело. Жены осужденных изменников Родины подлежат заключению в лагеря на сроки не менее как на 8 лет»... Но страшное эхо этого приказа уже гудело над страной. В казахские степи и в другие «курортные» новостройки ГУЛАГа потянулись эшелоны с десятками тысяч оболганных, униженных и ни в чем не повинных женщин...

Нам даже повезло

Жизнь шла своим чередом. Мы с сестрой продолжали учиться. Я в школе №170, а Юля – в стоящей рядом 635-й. В нашем классе примерно у половины учеников родители были арестованы. Многих фамилий я уже не помню. Но Юру Петровского (Мосякова), с которым дружил, помню по сей день. У него тоже был арестован отец. Жил Юра вдвоем с мамой в доме № 26 по Петровке. А в соседнем с моим доме № 17 жил Ким Ивановский, тоже сын репрессированных. Мы почти не говорили о своих родителях. Каждый молча нес свой крест. Но как же нам было невыносимо трудно!

Помните замечательные строчки Александра Трифоновича Твардовского;

 
И за одной чертой закона
Уже равняла всех судьба;
Сын кулака иль сын наркома,
Сын командарма иль попа...
 

Тягостный груз гражданской неполноценности усугублялся унизительной нищетой и безысходностью.

Мама давно продала золотые часы, свою шубу, костюмы отца... Только неумолкаемый голос «Ундервуда» оставлял нам какие-то шансы. Помогал нам и дядя Гриша. Но ему это давалось нелегко: у него была и своя семья.

Между тем от отца стали, хотя и очень редко, приходить письма. На фоне всего, что творилось тогда, получение писем от заключенных можно было считать счастьем, невероятным везением. Ведь многие тысячи были расстреляны, многие канули в небытие. Их судьбы были никому не ведомы. В подавляющем большинстве приговоров злополучных «Особых Совещаний» или стояли зловещие слова «к высшей мере», или, в лучшем случае, – «10 лет заключения без права переписки».

Отец получил «всего» 8 лет с правом переписки. Многие нам тогда завидовали. Нам говорили: «Вам повезло: вы хоть знаете, где он и что он жив».

Только через много лет я узнал, за что погубили моего отца. В постановлении особого совещания от 23.08.38 было сказано: «Участник троцкистской организации и активный проводник ее дел». В 1989 году мне стало известно, что отец более 40 дней, несмотря на «обработку» и истязания, сопротивлялся нажиму следователей и отказывался подписывать признание в троцкистской деятельности. Сломили его 7 августа. В этот день он все же подписал протокол допроса, в котором «признался», что с 1923 года входил в троцкистскую группу, которой руководил Макотинский. В эту группу входили также Пятаков и Вайнштейн.

Каким способом было добыто это признание, можно только догадываться. Еще в одном из первых писем отец как бы невзначай сообщает маме, что ему трудно питаться, так как почти не осталось зубов и сломан протез. Нет сомнений, что это было делом рук «стоматологов» внутренней тюрьмы на Лубянке, которым нужно было скорее получить «признательную» подпись отца в протоколе.

К сожалению, я не знаю, сколько всего писем от отца из заключения получила мама.

Незадолго до смерти она отдала мне все хранившиеся у нее письма, написанные отцом из заключения. Вместе с письмами отца мама подарила мне и мои письма с фронта.

Только недавно я смог расшифровать все одиннадцать писем отца. В течение нескольких лет я не мог прочесть больше одного-двух его посланий – душили рыдания... Кроме того, большинство писем было написано на темной оберточной бумаге, плохими чернилами или карандашом. Их в буквальном смысле приходилось расшифровывать.

Первое письмо датировано седьмым октября 1939 года. Отправлено оно с прииска Геологический, бухта Нагаево, Оротукан ЮГПУ.

И в этом, и во всех последующих письмах нет ни единой фамилии – ни жертв, ни их палачей. Никаких подробностей о быте и физических страданиях, разве что несколько раз упоминаются страшные морозы. Видимо, писать подробности о местном «курорте» было категорически запрещено. Особой бодростью письма отца не отличались, правда, в первом послании есть такие слова: «Вот наступают Октябрьские торжества – 22-я годовщина Великого Октября. 2-ю годовщину я провожу в заключении. Но уверен, что правда восторжествует и 23-ю годовщину мы будем вместе. Только бы хватило здоровья и сил».

Второе письмо было написано только через два месяца – 12.12.39. Очевидно, действовала какая-то квота. Оптимизма во втором послании заметно поубавилось. Сказывалось ухудшение здоровья: «Во многом я уже чувствую себя стариком: походка, физические силы и общее состояние». Это пишет человек, которому всего... 44 года.

Третье письмо от 12.07.40 (через полгода!). В нем и вовсе упаднические нотки: «А пока, Верунька, живи полной жизнью, если есть возможность, не отказывай себе ни в чем, что нужно человеку, я не буду ревновать, ибо настолько тебя люблю, что считаю все тобою совершаемое как должное и нужное. Я уже не такой, каким был, я стар»... Даже сейчас, спустя почти 70 лет, невозможно без содрогания читать эти строчки – душат рыдания...

5 июня 1941 года отец написал очередное письмо. Оставалось всего полмесяца до начала Великой Отечественной. Видимо, отцу уже начинает изменять память, которая раньше была всегда безупречной. В этом письме отец путает дату рождения Юли. Но не это самое грустное. Здоровье отца резко и быстро ухудшается. Даже лагерное начальство находит возможным перевести его на «...более легкую работу. Я работал и на кухне судомоем, и поломоем, – пишет отец, – в лесу на лесозаготовках и на строительстве с плотниками, был и санитаром в медпункте...».

Затем наступает двухлетний перерыв в переписке. Видимо, начавшаяся война вынудила инквизиторов наложить запрет на переписку с заключенными.

Из последующих писем можно представить, в каком состоянии пребывал отец в эти годы безвестности. 8 сентября 1943 года отец пишет не маме, а жильцам нашей квартиры. Он сообщает, что последнее письмо от жены, датированное 31 мая 1941 года, он получил более чем через год – летом 1942-го. Два с половиной года он ничего не знает о семье! Вопль отчаяния напоминают последние строчки письма к соседям: «К сожалению, я не знаю адресов моих родственников. Я все позабыл. Я всех растерял, находясь на таком большом расстоянии от Москвы в течение 5 лет. Я совершенно одинок». Эти горестные строки отец пишет, уже будучи признан инвалидом. Его актируют, и с 15 июля 1943 года он находится в Магадане, где работает в автогараже Колымснаба.

Только в ноябре 1943 года, после тридцатимесячного (!) безмолвия, к отцу наконец прорвалось письмо от мамы. Из него отец узнал, что я уже несколько месяцев в составе бригады морских пехотинцев нахожусь на Северо-Западном фронте. Весточка из дома после столь мучительной безвестности заметно изменила настроение отца. В его письмах вновь появляются признаки бодрости и надежды: «Я горжусь тем, что нами воспитанный сын находится в рядах борющихся против гнусного звериного германского фашизма»... А в конце письма: «Горячо поздравляю с праздником 26-летия Великого Октября!».

Видимо, работая в гараже, отец действительно почувствовал себя несколько свободнее, если такое слово применимо к зекам. Письма от него стали приходить чаще. Он с нескрываемой гордостью пишет, что, работая слесарем, выполняет нормы на 201, 205, даже на 209%.

Отец был видным специалистом в области внешней торговли, свободно изъяснялся на пяти европейских языках. Неужели именно эти знания имел он в виду, когда сообщал в своем очередном письме: «...мой старый, большой опыт и знания позволяют мне быть полезным работником. Я это чувствую и сознаю, это меня еще больше бодрит и морально поддерживает. Я состою в рядах двухсотников и горжусь этим...»?

А неумолимое время уже заканчивает свой трагический отсчет. Отцу остается жить всего три месяца. Но надежды все же не покидают его: «...мы еще снова увидимся и будем жить одной семьей, дружной, крепкой, как и прежде...».

Последнее письмо было написано отцом 1 февраля 1944 года. «До окончания войны я не жду никаких изменений в моем положении. Но так как я уверен, что победоносный конец будет в ближайшее время, то 1944 год может принести много существенных изменений в моем положении».

Изменения действительно произошли. И весьма существенные: 7 марта 1944 года отец умер в Магадане. Недавно ему исполнилось 48... Всего 48...

Много лет спустя, 22 мая 1957 года, Верховный суд СССР принял решение об отмене постановления Особого Совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР от 23 августа 1938 года в отношении Рафалова Михаила Арнольдовича, 1895 года рождения, «за отсутствием состава преступления». Но отца уже не было в живых, и мы с мамой даже не знали, где его могила.

После реабилитации отца я получил в Тимирязевском ЗАГСе г. Москвы свидетельство о его смерти. В нем говорится: «Умер седьмого марта 1944 года. Причина смерти – паралич сердца... Место смерти – город Москва». На мой недоуменный вопрос сотрудница ЗАГСА голосом, не терпящим возражений, сказала: «Гражданин (тогда еще не придумали нынешнего «звания» – мужчина), мы знаем, что пишем».

Желая получить подтверждение о месте, дате и причине смерти отца, я обратился в УВД Магаданского исполкома. Вскоре получил ответ, который подписал начальник ИЦ УВД Г.А. Сабанов. В его письме говорится: «Умер 07 марта 1944 года. Причина смерти: паралич сердца. Захоронен в Магадане, в настоящее время кладбища с захоронениями до 1960 года сносятся».

Холодным, леденящим душу безразличием и цинизмом дышит каждая строка этого послания. И словно пощечина в заключение: «сносятся». Как будто речь шла о старом заборе или курятнике.

Вы обратили внимание на грубейший подлог: ЗАГС утверждает, что отец умер в Москве, а Магаданское УВД – что в Магадане?!

Вообще правда о последних днях жизни отца почти 20 лет оставалась для нашей семьи тайной за семью печатями. Я уже упоминал, что последнее письмо отца было датировано первым февраля 1944 года. А потом наступило душераздирающее молчание. Удушливая тоска от полного неведения о судьбе дорогого человека терзала душу нашей мамы.

Война катилась к своему победоносному завершению. До окончания срока заключения отца оставалось чуть больше двух лет. А что с ним, почему он замолчал, мама и Юля не ведали. Мамины попытки узнать что-либо натыкались на холодную стену молчаливого равнодушия.

Как она все это переносила, я даже представить себе не могу. Мне было значительно легче: я был погружен во фронтовые будни, мы, несмотря на отчаянное сопротивление немцев, продвигались к старой границе с Латвией. Все наши мысли занимали военные проблемы. Лишь в коротких перерывах между боями мы делились своими мечтами о предстоящей жизни после разгрома фашистов.

Об отце я мог узнавать только из писем мамы, а она почему-то перестала писать о нем: видимо, не хотела меня огорчать. Только вернувшись домой, я узнал, что в конце войны к маме заезжал какой-то пожилой изможденный мужчина, отбывавший срок вместе с отцом. Их места на нарах располагались рядом. Они в тягостные морозные дни мечтали об освобождении и возвращении домой, к своим семьям. Тогда-то они условились, что если кому-либо посчастливится вырваться из гулаговского ада, то он посетит семью товарища по несчастью и расскажет о его судьбе.

И вот к маме, словно с того света, пришел посланец отца и поведал горькую новость. Он рассказал, что в ночь на 7 марта 1944 года лежавший с ним рядом на нарах отец умер. Все произошло тихо и неожиданно; отец внезапно вскрикнул во сне и затих. Врач констатировал смерть.

К сожалению, у мамы не сохранилось ни адреса, ни фамилии человека, принесшего ей скорбное извещение. Думаю, что и это отнюдь не случайность. Видимо, освобождавшимся из-под стражи зекам строго-настрого запрещали делиться с кем бы то ни было подробностями лагерного быта. Тем паче надлежало хранить в тайне сведения об умиравших товарищах.

Можно ли было верить маминому гостю? На этот вопрос теперь уже вряд ли удастся получить достоверный ответ. Точно стало известно только одно: мама стала вдовой, а мы с сестрой лишились отца.

И невольно память подсказала из «Непридуманного» Льва Разгона: «Они все канули в неизвестность, чтобы через двадцать лет эта неизвестность обернулась лживой бумажкой, где все – и дата, и причина – все было лживо. Кроме одного – умер».

Эти же мысли терзали замечательную поэтессу Анну Андреевну Ахматову, отозвавшуюся на происходящее еще в марте 1940 года бессмертными строками:

 
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать...
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде.
 

Как все это непостижимо и страшно. Поймут ли это приходящие в жизнь сегодня? Задумаются ли: как можно было так жить?

Вряд ли можно рассказывать о жизни практически любой советской семьи в начале 40-х годов, не затрагивая военной темы. Война грубо, необратимо вторглась в нашу жизнь.

Гражданский подвиг мамы

Начало войны, как это ни парадоксально, принесло в жизнь нашей семьи какое-то облегчение. И материальное, и моральное. Маму приняли на работу в школу № 168 на должность секретаря-машинистки.