Текст книги "Женщина в лиловом"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
XII
– Сусанна Ивановна вам звонили несколько раз по телефону, – доложил Гавриил.
Тотчас же прозвонил телефон. Это, наверное, опять она.
– Кто говорит? – спросил он, намереваясь говорить с нею, если это она, строго, без уступок. Она должна научиться вести себя прилично, когда бывает в обществе вместе с ним.
– Это я, Нил, – сказал жалобный голос Сусанночки. – Я не оправдываюсь, я виновата, но ты все-таки не сердись на меня, потому что я тебя люблю.
У него был слишком мягкий характер: он не мог больше сердиться, слыша ее голос, покорный и прежний.
– Ты вела себя невозможно, – сказал он, – я отказываюсь вместе с тобою бывать в обществе.
– Прости меня, Нил.
Он решил ее наказать.
– Да, но где гарантия того, что это не повторится в другой раз? Например, когда мы поедем вместе с Верой Николаевной в Ульевку?
– Я не желаю, чтобы она ехала. Я этого не допущу. Слышишь, Нил?
Он бросил телефонную трубку. Это вышло непроизвольно, и он сам испугался своего движения.
«Нет, – говорил он себе, – я больше не хочу. Это ужасно. Она ведет себя как горничная».
Телефон позвонил опять. Он не подошел. Телефон звонил беспрерывно. Он снял и бросил трубку. Лежа на столе, она характерно пощелкивала это пыталась говорить Сусанночка.
«Разрыв? – спрашивал себя Колышко, и отвечал себе: «Конечно, разрыв. Довольно».
Он пытался сосредоточиться на деле. Но трубка щелкала.
Василий Сергеевич сегодня на занятия не явился. Вероятно, опять попал на Хитровку. Его золотые часы лежали на письменном столе: это он сам вчера снял и положил их сюда, сознавая за собой слабость. Надо было поехать и разыскать его. Но сейчас была только злоба.
«Пусть, – думал он, – съезжу завтра или послезавтра. Это будет для него хороший урок».
Василия Сергеевича он обыкновенно находил на Хитровом в ночлежном доме «Кулаковка», избитого или полураздетого, в так называемой «сменке» (лохмотьях). Каким-то чудом на нем сохранялись его дымчатые очки: по ним он его и находил Барина в темных очках знала вся «Кулаковка». Приходилось его выкупать, одевать во вновь привезенное свежее платье.
Колышко повесил трубку на место и велел Гавриилу записывать, кто будет звонить. Он решил отправиться на постройку. Пока он одевался в передней, телефон продолжал беспрерывно звонить. Колышко чувствовал облегчение и даже радость. Он удивлялся себе, как мог так долго возиться с Сусанночкой. Как счастливо она обнаружила свой характер! Нет, нет, теперь уже ни за что. Он знал, что вечером поедет к Ядвиге. Жизнь приобрела для него внезапную простоту. Он должен жить один. Деловой человек должен научиться обходиться без постоянной женщины. Весь день у него сегодня разбит. С тоской он подумал о проекте на конкурс. Благодаря телефону, он чувствовал себя арестованным в собственной квартире. Снять где-нибудь комнату, положить в ней бумагу и тут и работать, чтобы никто не знал, не видел.
Уже совсем в сумерки он вернулся домой. В передней пахло острыми духами.
– А вас дожидаются Зинаида Ивановна, – сказал Гавриил.
– Давно?
– Да будет уже часа два.
По телефону звонили из целого ряда учреждений. Нет, решительно он не может так запускать своих дел. Что нужно от него этой женщине?
Спокойный и трезвый, он вошел в гостиную, где дожидалась Зина. Глаза ее были, как всегда, неподвижны, и лицо деревянно:
– Вы что, хотите свести ее с ума? – сказала она.
Ему была смешна эта элементарная форма разговора. Он брезгливо усмехнулся:
– Не запугаете. Сусанна Ивановна сама этого желает.
– «Ивановна». Скажите, как строго. Шутки в сторону. Она не переставая сидит и плачет. Позвоните ей и скажите, что все это вздор. Я вас прошу.
«Она его просит». Можно подумать, что он существует специально для удовольствия этих дам.
– Нет, я не буду звонить, – сказал он, – я вообще… вообще, я разрываю с Сусанной Ивановной.
Его охватил восторг бешенства.
– Я это твердо обдумал. Все разговоры по этому поводу будут бесполезны.
Он ненавидел сейчас эту сидевшую перед ним старую девушку. Ее неприятное, эгоистическое лицо, спокойные злые глаза, ее путаный кружевной костюм, со многими оборками и воротниками, в котором она походила на капусту, ее отвратительные резкие духи. Он удивлялся, как был долго с ними обеими знаком. Неужели он не заслуживал лучших женщин? Нельзя, даже деловому человеку, безнаказанно пренебрегать этой стороною жизни.
Зина положила ногу на ногу, вынула маленький серебряный портсигар с монограммой и не торопясь закурила. Он отвернулся к окну, давая этим понять, что считает ее визит оконченным.
– Это сумасбродство, – сказала она. – Я не могу передать такого ответа Сусанночке. Вы должны помнить, что ради вас она разошлась со своим мужем.
– Ради меня?
Его смешила эта дурно сфабрикованная ложь. Неужели он в самом деле так прост, или это только они способны его считать за дурака?
– Я считаю наш разговор оконченным, – повторил он.
Ему хотелось попросить ее уйти, но было неприятно быть грубым. Он молча смотрел в окно, она курила. Наконец она сказала подчеркнуто-спокойным голосом:
– Я взяла у нее из рук стакан с опиумом.
Он откровенно рассмеялся:
– Пожалуйста.
На этот раз молчание водворилось надолго. Когда же она уйдет? Он услышал звуки перелистываемой книги. Обернувшись, он увидел, что она читает.
– Вы извините, – сказал он, дрожа, – я должен уехать.
– Что такое? – спросила она.
– Я спрашиваю, долго ли продлится ваш визит?
Она внимательно посмотрела на него.
– А по всей вероятности, довольно долго.
– Вам угодно глумиться надо мной?
– Я считаю, что вы невменяемы. Вы поднимаете скандал из-за пустяков. Скажите, наконец, чем Сусанночка заслужила такую кару? Что она приревновала вас к Симсон? Так у нее для этого были все основания.
– Какие? – спросил он и почувствовал, что лжет.
– Такие, что вы, несомненно, вели себя нечестно по отношению к Сусанночке. Если вы увлеклись другой женщиной, вы должны были это сказать ей честно и безбоязненно. Она проводит у вас вечера, вы ездите к ней.
– Вы убеждены, что я езжу к ней? – спросил он, чувствуя краску в лице.
Неужели Вера Николаевна рассказывала об этом у Биоргов?
– Ну положим, что вы даже к ней не ездите, а принимаете ее у себя.
Он почувствовал облегчение. Ему было приятно убедиться, что Вера Николаевна умеет быть скромной.
– Я считаю излишним оправдываться, – сказал он.
– Стыдно, Нил Григорьевич.
Она опять погрузилась в чтение.
Не желая продолжать этой нелепой сцены, он ушел в кабинет. У телефона стоял Гавриил, держа возле уха трубку.
– Они только что приехали, я сейчас передам им трубку, – сказал он. – Это Сусанна Ивановна.
Колышко взял трубку и приказал ему выйти.
– Боже мой, Нил, я тебя потеряла. Я не смею надеяться, что ты ко мне вернешься. Я этого заслужила. Мое солнце навсегда ушло из моей жизни. Я несчастна, Нил, потому что знаю, что недостойна тебя. Я ни о чем тебя не прошу. Я только хочу услышать твой милый голос. Ау, Нил! Отзовись твоей глупой Сусанночке, которая не успела освободиться от одних грехов, как уже погрязла на самое дно. Ты не хочешь отвечать, Нил? Может быть, ты опять бросил трубку? Ты научился быть со мной жестоким. Я тебя не упрекаю. Я сама заслужила все это. Я сварлива, зла, бестактна. Я не умела ценить тебя. Что я давала тебе? Ничего. Ты справедливо переменил меня на другую женщину. Да, я разглядела ее. Она в тысячу раз умнее и интереснее меня. На ней перчатки от Картье. Но любит ли она тебя так, как я? Будешь ли ты в ее жизни солнцем, как в моей? Нет, дорогой Нил, ты не будешь.
Он улыбнулся.
– Нил, ты слушаешь меня? Ау, Нил, ау! Нет, не слушает. А может быть, ты и слушаешь? Я ведь не знаю. Я сижу одинокая во всем мире. Я ничего не знаю. Может быть, я виновата, может быть, нет, но я почувствовала в ней своего смертельного врага.
Колышко молчал.
– Я знаю, – говорила Сусанна, – что Вера Николаевна отнимет тебя у меня. Почему? Не знаю. Она ловкая и сильная. Она найдет дорогу к твоему сердцу. А я уже ее потеряла. Как только она подошла к тебе, я сразу потеряла эту дорогу. Я это почувствовала, как только она вошла к Биоргам. Ты изменился, Нил, в лице. Мне стало страшно, мне захотелось кричать: «Уведите отсюда эту женщину, она закрывает от меня мое солнце».
Колышко слышал, как она плакала.
– Нил, Нил, неужели это правда? Я покорюсь, Нил, я покорюсь всему, но я буду любить тебя вечно. Я не изменю тебе ни на час, ни на минуту. Я не забуду тебя. Каждое утро и каждый вечер я буду молиться, чтобы Бог спас тебя от этой женщины. О Нил, дорогой Нил, прощай, моя радость, мое счастье, моя единственная любовь, моя греза, моя мечта! Прощай, Нил, прощай, прощай!
Может быть, она сказала что-нибудь еще, но он осторожно положил трубку. Ему хотелось остаться одному со своими чувствами. В горле у него щекотали слезы. Конечно, она говорит под свежим впечатлением боли, но минута пройдет, и ее дурной, некультурный характер опять себя покажет. Все это хорошо, но это не прочно. Чувство раздражения не покидало его. Она должна быть наказана.
– Не пора ли кончить, Нил? – услышал он за спиной голос Зины.
Он молчал. Раньше он не думал, что способен на такую холодность и жестокость. Наконец он сказал:
– Это гадко… то, что сделала Сусанночка.
Он опять замолчал надолго. Конечно, она должна быть наказана. С чувством мстительного удовольствия он подумал о том, что она должна встретиться и примириться с Верой Николаевной. Впрочем, даже сейчас ему это казалось жестоким, но, повернувшись к Зине, он сказал:
– Прекрасно, раз вы настаиваете и обвиняете меня, то пусть будет так. Передайте Сусанночке, что в четверг мы поедем в Ульевку.
– А эта особа?
– До этой особы мне дела нет. Она меня не касается. Она может ехать или не ехать. Ее действиями я не намерен управлять.
– Это жестоко, Нил.
– К сожалению, это только тактично.
– Вы так думаете, Нил?
– Да, я так думаю.
Она протянула ему руку. Он нагнулся, чтобы поцеловать и почувствовать твердое пожатие ее руки. В этой девушке было много здравого смысла и умения отделять важное от неважного.
«Что же, так будет во всех отношениях лучше, – подумал он. – Было бы смешно прятаться от Веры Николаевны. Все должно быть открыто и ясно. Да, несмотря на все, я продолжаю любить Сусанночку. Я охотно прощаю ей, но она должна быть наказана и научиться корректно себя держать».
Вскоре она позвонила ему.
– Ау, Нил, ты?
– Ау! – сказал он строго, но примирительно. – Я.
Она помолчала, вероятно, вздохнула.
– Хорошо, – сказала она, – я согласна на все, что ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я здоровалась с этой госпожой, – я буду здороваться. Я сделаю все. Боже, как я счастлива. Милый, милый Нил, не обращай внимания: я плачу сейчас от радости. Ах, как я счастлива! Когда же ты придешь? Может быть, сегодня вечером?
– Нет, я занят.
Ему было тяжело, что он пойдет к Ядвиге после ссоры с Сусанночкой.
«Может быть, она могла бы прийти ко мне»? – спросил он себя.
Он испугался мысли, что это было бы возможно. Неужели она уже перестала для него быть тем, чем была?
– Нет-нет, я сегодня решительно не могу, – сказал он строго.
– Отчего?
– Нет-нет, я сегодня не могу, не могу. Всего хорошего. Я тороплюсь.
– Ну хорошо, – сказала она покорно.
И ему сделалось ее болезненно жаль, но по-особенному, по-новому, точно он не смел ее жалеть.
Положив трубку, он долго сидел, не зажигая огня. Ему было жаль, что из чувства к Сусанночке как будто навсегда ушло что-то тонкое, нежное, такое хрустальное.
Он приказал Гавриилу приготовить ванну и свежее белье и говорить всем по телефону, что его нет в Москве.
Собственно говоря, интимная сторона жизни вообще могла бы быть гораздо проще. С раздражением он подавил эту мысль.
XIII
Эти дни Колышко и Василий Сергеевич упорно сидели над конкурсным проектом. Василий Сергеевич, желтый, похудевший, одновременно злой и очень спокойный, в новой коричневой пиджачной паре, работал в кабинете Колышко. Это была не работа, а священнодействие. Обед и чай Гавриил подавал им прямо в кабинет. Впрочем Василий Сергеевич почти ничего не ел. Он пил крепкий чай и курил. Папиросы разных величин стояли тут же в больших коробках. Иногда в награду за хорошо исполненную деталь они выкуривали по гаване. Оба чертили без пиджаков. В комнате было сине от табачного дыма.
Иногда разгорался спор. Колышко склонен был всегда вносить крупные изменения во время работы. Василий Сергеевич был старовер. Он находил, что первый абрис всегда бывает самый верный. Карандашный набросок Колышко, созданный им в бессонную ночь, был им прикноплен к стене. Грубо и наскоро сделанный, он казался Василию Сергеевичу недосягаемым идеалом. С крупно наморщенным лбом и щетинистыми желтыми бровями, нахохлившись, он сидел против повешенного рисунка, беспрестанно на него взглядывая и стремясь воплотить его в приемлемые реальные формы. Иногда оба начинали кричать друг на друга Василий Сергеевич доказывал, что академия только портит людей. Он давал волю языку:
– Вас академии маринуют, – кричал он, стуча костяшкой согнутого пальца по чертежу. – В вас убивают там последние остатки творчества, отучают от всякой инициативы. Вашим профессорам никто не решается доверить мало-мальски приличной постройки. Сторонники коробочного стиля, бездарность на бездарности сидит, бездарностью погонят. Кто, как не вы, обесславили русский стиль? Благодаря кому, как не вам, стыдно ходить по Москве и Петрограду? Слыхали мы и о составах жюри. Если бы не эти жюри, вашими проектами, извините за выражение, вы знаете, что бы делали?
Глаза его наливались кровью. Он хохотал, показывая два зуба, третируя своего патрона, как бездарность.
Потом они мирились. Просиживали подолгу рядом, влюбленные в эскиз портала или в дерзкий набросок архитрава.
– Погибший вы человек, – говорил Василий Сергеевич, – а был талант, несомненно, был.
Однажды вздумала зайти Сусанночка с Зиной. Василий Сергеевич рассвирепел:
– Гоните, вы их к… Еще теперь не хватало баб!
Он свирепо вращал красными белками, пока Колышко надевал сюртук.
Сусанночка весело щебетала в гостиной. Ей было смешно, что портьеры не выбивались от пыли с прошлой осени. Она засовывала палец за спинку дивана и вынимала его серым. Гавриил, высокого роста, худой, мрачный, рябой, в белом переднике с желтыми пятнами, вызывал в ней судороги смеха. Зина должна была ее удерживать. Они сидели в шляпках, и от них пахло уличным движением, скучною праздностью и весною.
– Итак, в четверг? – спросила Сусанночка.
Она старалась сделать невозмутимое лицо, но глаза ее смотрели чересчур пытливо. Она постарела за эти дни. Глаза у нее были сухие, точно после долгих слез. В них было новое умоляющее выражение. Коротконогая, толстая Зина казалась еще неподвижнее, чем обыкновенно, и у Колышко было такое чувство, что он женится не на Сусанночке, а именно на Зине и что именно эта женщина собирается распоряжаться его судьбой.
Провожать их вышел и Василий Сергеевич. Коричневый пиджак был ему не совсем по плечу. Он старался быть галантным.
– Вы, mesdames, внесли очаровательное расстройство в наши нервы. От вас чересчур пахнет фиалками. Благодаря вашему любезному посещению я пролил тушь. Ей-богу! Теперь мы будем работать заново.
– Отчего вы всегда такой злой? – спрашивала Сусанночка.
– Злой не я, – говорил он, – а злые – добрые, потому что добрые приносят гораздо более зла, чем злые. Вы вот добрые, пришли к нам, злым, посетили нас, развлекли, а если бы вы не приходили вовсе, хотя бы этак с неделю, было бы куда лучше… Вот это шляпки! – восхищался он тут же. – Отчего я больше не молод? Ведь за такую шляпку и за такое личико можно душу отдать, не только что конкурсный проект. Черт с ним совсем, с конкурсным проектом. Правду я говорю?
– Нет, вы не злой, а добрый, – сказала Сусанночка. – Я вас люблю.
Она смотрела на него влюбленными глазами.
– Ступайте, ступайте, – говорил он. – Не толпитесь в передней. Вот и пальто у вас золотисто-коричневое, когда теперь самая мода – лиловый цвет. Подите-ка от нечего делать, прогуляйтесь по Кузнецкому или Петровке.
Сусанночка умоляюще посмотрела на Колышко.
– Ради бога, звони мне иногда по вечерам.
Он обещал. Когда они ушли, Василий Сергеевич долго ржал, довольный.
– Теперь небось не придут. Я умею с бабами разговаривать за первый сорт. Если хотите понравиться женщине, похвалите ее шляпку. Женщинам необходима строгость. Конечно, зачем же грубость? Первый плюну в глаза тому, кто осмелится оскорбить женщину.
Он стал в позу и, подняв многозначительно вверх указательный палец правой руки с крупным желтым ногтем, подвигал им в воздухе.
– Женщин не оскорбляют, а наказывают[17]17
Женщин не оскорбляют, а наказывают – перефразировка известных слов Заратустры: «Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку» (Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»).
[Закрыть].
XIV
В четверг с утра Колышко заехал за Сусанночкой. Зина закутала ее по-дорожному. В руки Колышко она дала еще большой серый плед. В поле, наверное, сильно дует: она должна закутать себе колени. Пусть, Боже сохрани, не промочит себе ног. Вчера шел снег, а сегодня всюду ручьи. Воображаю, что делается в деревне. Что за сумасшествие, поездки в такую погоду! У Биоргов дом не устроен. Наверное, нет даже спирту вытереть промокшие ноги. Нил Григорьевич чересчур добр и внимателен, но такая доброта похожа на тряпичность.
Наконец они уселись в автомобиль. Небо было голубое, почти жаркое. Колышко дал себе слово отдохнуть и выбросить из головы все заботы. Удивляясь сам себе, слышал даже мутное журчание воды в панелях. Ветерок дрожал в черных завитках волос Сусанночки. Она была в новой шляпке, отделанной лиловыми лентами и цветами фиалок. Очевидно, советы Василия Сергеевича пройтись по Кузнецкому не остались напрасными. Действительно, Москва переживала лиловый сезон. Он обращал внимание на лиловые чулки, вывешенные в витринах, на куски лиловой материи, выставленной там же и лежавшей пышными задрапированными складками. Лиловый цвет мелькал то там то сям на тротуарах, выглядывая из отделок дамских шляп и мелькая поддельными букетиками фиалок на груди.
Сусанночка чувствовала себя счастливой. По временам она крепко сжимала руку Колышко. Заметив тревогу в ее глазах, он улыбнулся ей. Конечно, встреча с Верой Николаевной будет для нее немного трудна. Ему вспомнилось смешное изречение Василия Сергеевича:
– Женщин не оскорбляют, а наказывают.
На вокзале в буфете первого класса их уже ожидала чета Биоргов. Madame Биорг немного волновалась.
– Говорят, две версты не доезжая до Ульевки, водой размыло гать. Мужики наши невообразимо ленивы, а земство спит. В прошлом году, в сентябре месяце, мы сломали там рессору.
Она принялась бранить Веру Николаевну. Эта женщина всегда отличалась большой бесцеремонностью. Она делает все, что захочет. Если бы не дружба Матвея с ее покойным отцом, она бы давным-давно и притом очень охотно с ней раззнакомилась. У нее необузданный характер. Покойный отец не раз стегал ее плеткой и выгонял на улицу в мороз. Гимназисткой пятого класса она сбежала из дому вместе со студентом-репетитором. Она прекрасно помнит, как эта «чета» жила в меблированных комнатах «Свет» на Большой Лубянке. У них не было даже на что купить кофе, и она сама посылала им провизию. Студент спился и тоже ее сильно бил. По заслугам. Он умер за полтора месяца до смерти ее отца. Бедняга не дождался.
Не лучше она себя вела и после смерти мужа. Было смешно видеть, как она бегала за викарным Амвросием. Она не пропускала ни одной архиерейской службы и оборвала в архиерейском доме все звонки, пока преосвященный не распорядился ее не пускать. Тогда она стала лезть во все благотворительные собрания, на которых он бывал, и присутствовать на всех торжествах, где он появлялся. Это ее испытанный прием. Владыка прямо бледнел от злобы при одном ее появлении и однажды сказал при всех:
– Отец диакон вас только что покропил кропилом, а я бы чем-нибудь отстегал.
И вы думаете: она хоть чуточку смутилась? Вышло как раз наоборот. Ей это только и надо. Ах, я ее знаю. В дураках всегда оказываются другие, а не эта нахалка. Говорят, когда Амвросий перевелся куда-то на юг, то выйдя из вагона на станции, сказал:
«Благодарение Господу: мы избавились от Симсон».
И в это время к нему подошла маленькая, черненькая дамская фигурка в густой вуали и с белым букетом, чтобы приветствовать его с приездом: оказывается, эта нахалка приехала в одном поезде с преосвященным. Владыка Амвросий благословил ее, но букета не принял и громко сказал:
«Который из семи бесов[18]18
Семь бесов – см. Евангелие от Марка (16.7). Воскресший Иисус изгнал семь бесов из Марии Магдалины (настойчивое их упоминание в тексте подчеркивает греховность поведения Веры Николаевны).
[Закрыть] вам служит?»
Между столиков спешила гибкая фигурка Веры Николаевны. Колышко еще издали узнал ее глаза, которые, по обыкновению, хотели видеть только его.
Сусанночка сидела бледная, отчего ее черные, точно нарисованные брови грубо выступали на ее испуганном лице. Вера Николаевна была во всем сером. Маленькая тоже серая шляпа была украшена простою металлической пряжкой. Она сбросила с себя лиловый цвет, не желая смешиваться с улицей. При виде ее изящного костюма Сусанночка покраснела тревожными пятнами. Вера Николаевна первая протянула ей руку.
– Я, кажется, не опоздала? – бросила она насмешливо мадам Биорг.
У Колышко она попросила глазами прощения и тотчас же потупилась, точно боясь строгого выражения его лица Биоргу она сказала, что получила хорошие вести из своего имения. Носильщик принес им билеты. Так как никто не подумал о том, чтобы купить билет и ей, она должна была позаботиться об этом сама. Несколько раз она умоляюще посмотрела на Колышко, потом обратилась к Сусанночке:
– Вы прекрасно одеты в дорогу, а я, знаете, ужасно легкомысленная.
Она показала свои замшевые ботинки без калош.
– Вероятно, я вообразила, что там такие же асфальтовые тротуары. Я с ума сошла.
Она хохотала сама над собой, вздрагивая плечами.
В вагоне она уселась напротив Биорга и разговаривала с ним о делах в своем имении. Замечая на себе случайный взгляд Колышко, она тотчас же благодарила его глазами и вместе с тем просила о прощении. Поэтому он старался на нее не смотреть. Мадам Биорг опять вспомнила случай с поломкой в сентябре рессоры экипажа. Но может быть, Господь сегодня будет милостив.
Колышко чувствовал себя довольным и веселым. В конце концов на Веру Николаевну многие наговаривают. Ей в жизни сильно не повезло. Она не умеет устраиваться, как другие.
В ней много детской беспомощности. Он вспомнил ее странную биографию. Другая бы на ее месте давно угомонилась. Но ей, действительно, служил какой-то из семи бесов.
На станции Раздельной их дожидалась парная коляска и двухместный шарабан.
– Господи Иисусе! – сказала Madame Биорг, войдя последней в экипаж и нагибая кузов в свою сторону. – Как ты думаешь, Никита, мы доедем?
– Отчего не доехать? – сказал обидчиво Никита, с густыми рыжими усами и длинным красным носом.
Колышко слегка покоробило, что Вере Николаевне пришлось занять переднее сиденье. Зато Сусанночка чувствовала себя великолепно, гордо восседая рядом с мадам Биорг. У обоих шляпы были украшены лиловым. Волна сезона только сейчас докатилась до них, но она уже прошла дальше, и это выгодно оттенялось на свежем туалете Веры Николаевны. Он поймал ее умоляющий взгляд и в первый раз за эту поездку ощутил беспокойство. Или, может быть, это было влияние деревенского простора?
Горячие заводские лошади подхватили, и шарабан, отставая, покатил следом за коляской.
Езды было всего пять верст. Колышко припоминал красивую овражистую местность, обильно поросшую ельником и сосною. Кое-где в лощинах еще лежали оттаявшие, точно обсосанные, полоски снега.
Передний экипаж уехал вперед почти на целую версту. Биорг старался не утомлять небольшой сытой лошадки, которая трусила полегоньку. Он посвящал Колышко в свои строительные планы, пользуясь случаем получить от него практические советы. У него была мысль освободить один участок под постройку недорогих дач.
– Отчего они остановились? – перебил он сам себя, всматриваясь остро прищуренным хозяйским взглядом в остановившийся при въезде в березовую аллею экипаж с дамами. Колышко видел только лиловые пятна дамских шляп. Экипаж двинулся опять. Лицо Биорга внезапно покраснело. Он ударил по лошади.
– Это безобразие, – сказал он.
Он покачал головою.
– Они оставили ее на дороге.
Колышко вгляделся и увидел серую фигурку, униженно стоявшую у березки. Он ощутил негодование и боль. Биорг понукал лошадь. Тарантас зарывался колесами в липкую грязь, попадая в рытвины и подскакивая. Колышко понял, что между дамами что-то произошло.
Вера Николаевна шла к ним навстречу, легко перепрыгивая через лужицы. Она смеялась.
– Оказалось, действительно, рессоры меня не выдержали.
– Но почему, почему? – свирепо хрипел Биорг. – Это же есть безобразие!
Лошадь тяжело дышала. Колышко соскочил, чтобы предложить Вере Николаевне свое место.
– Ну да, – сказала она, – я напросилась в эту поездку сама и должна одна нести все последствия.
Она умоляла глазами Колышко о прощении.
– Садитесь же, – строго сказал Биорг.
– А как же Нил Григорьевич?
– О, обо мне не беспокойтесь.
– Я хочу с вами вместе пешком. Тут превосходная боковая тропинка.
– Садитесь, – свирепо приказывал Биорг, – а за ним я вышлю лошадь.
– Но если я хочу пройтись пешком?
Он молча тронул вожжами лошадь и покатил.
– Чего он сердится? – недоумевала Вера Николаевна. – Вы смотрите, какие чудные березки. Я доставила вам этим неприятность? Вы опять будете на меня сердиться. Ваша невеста так ревнива.
Она смеялась, по-своему вздрагивая плечами. Вероятно, ее смешил его растерянный вид. Больше всего его возмущало, что передний экипаж не подождал, пока они с Биоргом подъехали на шарабане.
– Я же придумала это сама, – оправдывалась она. – По правде говоря, доставила этим удовольствие Сусанне Ивановне. Почему должна выйти она, а не я? Мы обе моложе госпожи Биорг. Они поехали вперед поскорее, чтобы освободить экипаж. Это все так просто. Никогда не следует делать из водевиля трагедии.
Они шли, скользя по глинистой тропинке, поминутно боясь сорваться в канаву с весенней водой.
– Кажется, мы не туда зашли, – сказала она, насмешливо поблескивая глазами.
Он поддерживал ее под руку, в первый раз чувствуя в своей власти ее маленькое и легкое тело.
«Но она сама добивается этого», – подумал он с раздражением.
Вид прошлогодней, желтой, обтаявшей травы всегда наполнял его острым весенним волнением. Сейчас он упивался и тишиной безлюдья, и сознанием отсутствия забот, и чисто мальчишеским чувством безнаказанности, так как был наедине с влюбленной в него женщиной, которая нравилась и ему.
Сусанночка явно прогадала. Она теперь дожидается его у ворот экономии, сердясь, что они так долго идут. Что делать? Еще раз она наказана за собственный дурной характер. Он скользнул взглядом по серой маленькой шляпке и доверчиво прижимавшемуся тонкому плечу. Если захочет, он может поднять эту миниатюрную женщину на руки и попробовать, сколько в ней весу. Предлогов для этого более, чем достаточно.
– Правда, это интересно?
Ее голос звучал свободнее и звонче на открытом воздухе. Она была новая и совсем не похожая сама на себя.
«В этом не будет большой беды», – решил он и вдруг поднял ее от земли, собираясь шагнуть через канаву.
Он поднял ее выше, чем было нужно, радуясь и приливу воздуха в грудь, и тому, как забавно мелькнули ее зашнурованные белые ботинки в воздухе. А! Она в ажурных чулках. Сусанночка, наверное, в высоких гамашах. Можно ли быть такой легкомысленной?
Ее лицо сделалось смешно испуганным.
– Что вы со мной хотите делать?
Он осторожно перешагнул через канаву, но не выпускал ее из объятий.
– Я ищу сухого места, чтобы поставить вас.
Это был, конечно, вздор. Ему просто не хотелось опустить ее на землю. Хотелось не то ее мучить, не то целовать. Она полузакрыла глаза. Он мог бы ее свободно пронести до самого имения.
– Милый, я вас люблю, – вдруг шепнула она и сжалась, прикусив губы.
Он старался что-нибудь прочитать в ее лице. Но оно было только бледно.
В узком, косом разрезе глаз смеялись быстро передвигающиеся зрачки.
– Пустите меня, – попросила она слабо.
Глаза просительно раскрылись на него. Но он продолжал ее нести, удивляясь легкости и гибкости ее тела. Вероятно, это был бред. Теперь ему определенно хотелось ее мучить, пользуясь ее беззащитностью и своей властью. Он приблизил ее губы к своим и, стоя под деревом, долго испытывал бешеное головокружение поцелуя.
– Вы этого хотели, – говорил он в промежутках, ощущая все ее тело, сейчас беспомощное и покорное.
Она смеялась и плакала.
– Да, я этого хотела. Разве я смела на это надеяться, тем более сегодня? О! Я вас люблю.
– За что?
– О! Я вас люблю.
Она вытягивала руки и тонкими пальцами чего-то искала у его ворота, проводила ему по лицу, оставляя влажный ароматный след.
– О! Я вас люблю. Не отталкивайте меня. Не бойтесь ни трагедий, ни слез. Я сумею сделать, что моя любовь к вам будет легка, как дуновение ветерка. Вы не узнаете ни драм, ни истерик. Я хочу молиться на вас только издали. Я не хочу покушаться на вашу свободу. Вы можете жениться или идти к той или другой женщине. Какое мне дело? Ведь я вас люблю. Разве может кто-нибудь отнять вас у меня? Мою любовь от вас?!
Закрывая глаза, она точно уходила своим чувством вглубь себя. То, что она говорила, не было пустой фразой. Любовь была для нее сложным и душевно ответственным событием.
Он припоминал все их встречи. Она точно нащупывала трудный и дальний путь. Если что его раздражало, то это – исключительно случайность и внезапность ее увлечения.
– О, простите! – говорила она, точно угадывая его мысли. – Я виновата во всем одна. Но разве я понимала и понимаю, что вы сделали со мной? Вы овладели мною, как только увидели меня. Я поняла, что существую только для вас, чтобы изредка видеть вас и иногда, если можно, целовать ваши руки… как тогда! Я безумна и я смешна, но я знаю, что существую только для вас. Вы можете меня унизить, бросить, убить, все, что хотите, сделать со мной, – я ваша раба.
Он никогда еще не слышал таких слов и не видел такого стихийно-властного порыва. Даже если бы он ее не любил, он не мог бы пройти мимо такой любви. Но ведь он же ее любил с того самого момента, как она пришла к нему в кабинет. Любил странно, с мучительным недоверием, оскорбляясь чем-то в ней сам и оскорбляя, в свою очередь, ее. Это он понимал только сейчас, боясь выпустить ее из рук. И у него уже больше не было смущения перед нею. Она была как маленький заблудившийся ребенок, которого он нес на руках. Сколько возмутительного рассказывали ему о ней. Но он, глядя сейчас в ее лицо и доверчиво раскрытые пушистые ресницы глаз, понимал, что это – ложь. То есть за внешними фактами прячется большой, страдальческий и особенный смысл. Явилось желание ее защищать.
– Я боюсь, что вы разочаруетесь во мне, – сказал он. – Я – простой мужик из Нормандии.
