Текст книги "Женщина в лиловом"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
VIII
…С утра одолели телефонные звонки. Среди первых позвонила Сусанночка.
– Я сегодня исповедуюсь, Нил, – сказала она. – Сейчас пойду исповедоваться. Ты прости меня. Ты злой. Тебя нельзя было бы прощать, а не то что еще у тебя просить прощения. Ты даже не поцеловал меня вчера на прощанье. Все равно прости! Так и быть, Бог с тобой.
Она помолчала. Ему сделалось скучно, но не захотелось ее торопить. Она продолжала:
– Мне весь вчерашний вечер было, не знаю почему, ужасно тяжело. Мне вдруг показалось, что я тебя потеряю. Я злая и глупая, и ты найдешь себе умную и добрую. Но только все равно тебя никто не будет любить, как я.
В ее голосе было много цельной, наивной искренности. Колышко не сомневался, что это так и есть. Но она вся такая тоскливая и равнодушная. Даже чулки носит обыкновенно черные шерстяные. Обувь у нее тоже простая, купленная в посредственном магазине. Она будет неподвижной, рано отяжелевшей женщиной. Впрочем, ведь он всегда так занят. Неважно.
– Ты меня никогда не бросишь, Нил? – спрашивала она.
Чувствуя за собой неопределенную вину, он сказал:
– Что за вздорный вопрос?
Она довольно засмеялась.
– Ну, смотри! Прощай, мой злой. Ау!
– Ау! – ответил он ей в тон.
На их телефонном языке это означало, что они не забывают друг о друге.
Василий Сергеевич вошел с довольным лицом. Коротким носом он нюхал пространство. Был час завтрака, и чертежники, четверо молодых учеников Училища живописи, ваяния и зодчества[9]9
Училище живописи, ваяния и зодчества – художественное учебное заведение, возникшее в Москве в 1832 г.
[Закрыть], пили чай. Это было законным десятиминутным перерывом в работе.
Колышко, довольный вчерашним вечером, не прочь был поболтать.
– Ну, а что женщина в лиловом? – спросил Василий Сергеевич.
– Женщина в лиловом и есть женщина в лиловом.
Колышко был неприятен этот вопрос. Но Василий Сергеевич вдруг засмеялся и полез в боковой карман. Оттуда он вытащил черную дамскую перчатку, не спеша расправил ее и положил на стол.
– Вот! – сказал он. – Как это вам нравится? Если, мое сокровище, порядочная дама оставляет вам на память перчатку, ее надо прятать в стол, а не бросать повсюду.
Старик ехидно шипел, показывая два зуба. Колышко покраснел и взял перчатку. От нее повеяло знакомым ароматом. Это было так реально, что он внезапно представил себе Веру Николаевну в черном платьице, удивленную, как девочка, держащую стек. Потом в передней, когда она уходила, с сияющими глазами.
«Перчатку она забыла нарочно, – решил он. – Она определенно желает оставить в моей жизни какой-то след. И уже оставила».
На этот раз с раздражением он подумал о новом проекте. Было чувство половинчатости, неудобства. Успев сказать с ним всего несколько слов, эта женщина уже вошла в его жизнь раздражающим углом. Он бы хотел вообще ее больше не знать, не видеть. Она возбуждала в нем чувство, похожее на необъяснимый страх. В самом деле: она появилась совершенно неожиданно и притом нелепым путем. Она делала явные несообразности, и вместе с тем он не мог освободиться от мысли, что она действительно что-то может значить в его жизни. И именно потому, когда она уходила, они не сказали друг другу ни слова. Он сейчас поймал себя на этом воспоминании. Она застегивала манто с такой спокойной уверенностью, как будто все шло именно так, как она ожидала и как было нужно.
Самое лучшее было бы отослать перчатку с Гавриилом к ней на дом. Но ему не хотелось обнаруживать перед Василием Сергеевичем, что он знает адрес г-жи Симсон.
Пошутив, он сказал:
– Да, в самом деле, такие вещи прячутся в стол.
Он запер перчатку и почувствовал, что сделал глупость. Василий Сергеевич грубо хохотал. Под конец начал даже кашлять. Колышко вспомнил, что надо ехать. Слишком веселое настроение помощника ему не нравилось также по другой причине: третий месяц после минувшего запоя приходил к концу, и можно было от него ожидать алкогольных эксцессов.
Он внимательно рассматривал лицо старика. Глаза его были чуть красны.
– Отчего вы не завтракаете? – спросил он подозрительно помощника.
Василий Сергеевич недовольно встал. Он не любил этих интимных вопросов. Кому какое дело, завтракает он или нет? Он должен исполнять свою работу, и только. Нанялся – продался.
Ворча, он ушел.
IX
Вернувшись в начале пятого часа, Колышко с досадой убедился, что не ошибся в своем предположении о помощнике. Из чертежной доносился возбужденный голос старика. Громко хихикали чертежники. Веселая компания почему-то не хотела расходиться, хотя стрелка уже показывала лишних десять минут.
Колышко прислушался. Гавриил начал что-то шептать. Но Колышко остановил его знаком Василий Сергеевич говорил:
– А вы говорите, что сознаете свою ошибку. За сознание половина вины.
Он грубо рассмеялся.
– Однако факт фактом. Я много знаю, но я молчу. Я знаю гораздо больше, чем это может показаться. Вы судите об архитектурных проектах. Но вы забыли вашу перчатку. Почему? Где? Вы желаете строить винокуренный завод? Загородную виллу? Католическую каплицу? Почему вы забываете ваши перчатки? Мы от вас не слыхали еще ни слова.
Чертежники хохотали.
– Я ничего не собираюсь строить, – сказал странно-знакомый женский голос.
Колышко узнал Веру Николаевну.
– Да, это она-с, – ответил Гавриил шепотом на его удивленный взгляд. – Она заехала за перчаткой, а Василий Сергеевич приказали им дожидаться вас.
Голос Веры Николаевны говорил:
– Разве нельзя забыть перчатки?
– А вы думали можно?
Взбешенный его пьяною грубостью, Колышко вбежал в чертежную.
На узеньком черном диване сидела Вера Николаевна. Она сидела спокойно, чуть заметно улыбаясь, но было в ней что-то жалкое, не вяжущееся с ее узенькой прямой фигуркой и весело закинутой головой. Она точно говорила; «Я делаю это сознательно. Я слишком презираю этих людишек, чтобы их стесняться».
Именно это приводило в ярость Василия Сергеевича. Несомненно так же, он был уже «готов».
– Перчаточку пожалуйте, – говорил Василий Сергеевич с красными слезящимися глазами, идя навстречу Колышко.
Чертежники пригнулись затылками. Они позорно покинули Василия Сергеевича, и только чернели их куртки и белые воротнички.
Вера Николаевна встала с диванчика и умоляюще посмотрела на Колышко. Руки она держала прижатыми к груди и в ее лице и в растерянности глаз мелькнуло опять знакомое, детское.
– Я так виновата, – сказала она, потом весело протянула руку. – Я побеспокоила вас.
Ее выдавали радость и трепет, сквозивший и в легком дрожании esprit[10]10
esprit (фр.) – головной убор из ленты или обруча с тонким пером (чаще всего цапли), закрепленным на указанной основе. Очень модная деталь одежды.
[Закрыть], и в задержанном дыхании, и в легком быстром движении складок шелкового лилового манто. Он чувствовал, что она не видит в комнате ничего, кроме его лица. На мгновение проползло гадкое молчание: это слушали пригнувшиеся затылки. Василий Сергеевич наблюдал, подойдя вплотную и расставив кривые ноги.
Колышко покраснел. Его бесило хамство сотрудников. Почему Василий Сергеевич не проводил ее в приемную? Он с молчаливым упреком поцеловал у нее руку. Пальцы были влажны и холодны, как льдинки, и дрожали.
– Я не имел возможности вам отослать, – сказал он, – забывши ваш адрес.
– Проезд Никитского бульвара, дом два, – сказал нахально Василий Сергеевич.
Обиженный невниманием патрона, он готовился сказать какую-нибудь дерзость. Колышко поспешно увел Веру Николаевну в кабинет.
– Ради бога, не гневайтесь, – попросила она.
Он гремел ключами у ящика письменного стола и холодно сказал:
– Пожалуйста. Я к вашим услугам.
И то, что ее вчерашнее посещение перестало быть тайной, и то, что он слишком очевидно солгал, говоря, что не помнит ее адреса, сейчас только бесило его. Неужели можно настолько себя не уважать? Сидеть в обществе хихикающих чертежников, подвергать себя издевательствам старика-пьянчужки! Сердито и нетерпеливо передергивая плечами, он, впрочем, чувствовал наступление припадка жалости. В этих случаях надо действовать решительно. Но в чувство жалости вплеталась глупая мужская гордость: он никогда не думал, что может вызвать к себе такое страстное влечение!
С легким поклоном он подал ей перчатку, рассматривая кончики лаковых ботинок Веры Николаевны. Она сидела на диване. Он молча сел против нее.
– Вы сегодня много работали? – спросила она.
– Как всегда.
Это было грубо так отвечать. Тем более, что он чувствовал себя ее должником. Она хотела сделаться необходимой для него. Но ей не были нужны ни его искусство, ни его труд. Все это было побочное. В конечном результате – льстивое и даже не особенно тонкое притворство. Ей был нужен только он сам…
Раздражаясь, он думал: «Я воспользовался ее советом. Это вышло случайно. Я ей благодарен. Но это же не имеет отношения».
– Я люблю ваш кабинет, – сказала она. – В нем хорошо пахнет фантазией… Ну!
Она встала с дивана. Звонко стукнули ее каблучки.
– Вы мне простите мою бестактность?
Это уже была прежняя, немного чопорная и знающая себе цену светская женщина. Она даже позволяла себе немного забавляться его смущением. Небрежно протянутая рука, и, стуча каблучками, она направилась к двери.
– Какая чудная дверь, – сказала она, – за нею чувствуешь себя точно затворенною от всего мира.
Через мгновение она ушла. От нее остался в передней легкий аромат ее тусклых, немного неприятных духов, тихое «до свиданья» (она определенно надеялась увидеть его опять) и раздражавший его блеск ее глаз.
«Она считает нас всех здесь стоящими на слишком низкой ступени, чтобы чувствовать себя скомпрометированной», – наконец решил он и, нарочно громко позвав Гавриила, приказал:
– Этой дамы больше ни под каким видом не принимать. Ты понял?
…В густые сумерки его, задремавшего на диване, разбудил телефон. Он сначала не хотел подойти. Но потом с нежностью подумал, что это может быть Сусанночка.
Действительно, это была она. Она ему сказала:
– Поздравь меня, я исповедовалась. Теперь я без грехов. Я так искренно каялась во всех моих ошибках и заблуждениях. Я даже плакала сегодня на исповеди. Мне хотелось быть чистой-чистой, как только что выстиранное и выглаженное белье.
Она засмеялась.
– И у меня сейчас невыразимо блаженное настроение. Нагрешить я еще не успела и изо всех сил стараюсь быть доброй и гоню даже дурные мысли. Распорола кремовое платье и сейчас буду стучать на машинке: стук! стук! стук! Это самое верное средство, чтобы не согрешить. Зинка тоже заперлась у себя в комнате. Она злючка (тьфу! тьфу! тьфу! – вот уже и согрешила), но это же правда: если бы она не заперлась, она бы уже успела тысячу раз со всеми перессориться. Нет, я лучше сяду поскорее за шитье. Ау, Нил!
– Ау! – сказал он весело.
Ее наивная, несложная душа освежающе коснулась его чувств. Он положил трубку.
Потом вспомнил, что надо завтра с утра послать ей цветы, позвонил в садоводство и заказал корзину ландышей.
X
На другой день, около полудня, он заехал к Сусанночке. Обе сестры принимали поздравления.
– Мы с Зинкой уже поругались, – громко крикнула Сусанночка. – Завтра Биорги празднуют серебряную свадьбу, и мы не знаем, что им подарить. Зинка хочет подарить портрет Бетховена в хорошей раме, и выйдет, что Бетховен празднует свою серебряную свадьбу. Неправда ли, это чепуха?
Зина равнодушно курила, глядя неподвижными глазами на Колышко. Она была умна, некрасива и презирала, хотя любила, сестру…
– Отчего же, это недурно, – сказал Колышко.
Сусанночка надулась и замолчала. Но ей все-таки хотелось сказать, что бы она подарила Биоргам.
– По-моему, надо подарить очень хороший чайный сервиз. Какой-нибудь особенный, парадный, чтобы его можно было подавать раз в год по торжественным дням.
Зина вынула папиросу из крупных зубов, которыми она ее прикусывала, и коротко и оглушительно захохотала.
– Постыдилась бы курить сейчас же после причастия, – сказала ей Сусанночка.
На минутку заехала мадам Биорг. Она звучно расцеловалась с сестрами и заговорила низким басовым голосом, похожим на звуки большой оркестровой трубы. Говорила она немного в нос, и голос ее отдавался по всему дому.
– Ах, дети мои, – говорила она, – нет никакого особенного счастья дожить до серебряной свадьбы. Во-первых, это уже верный диплом на звание старухи. Во-вторых, невольно оглядываешься на прожитую жизнь. Правда, я не могу особенно пожаловаться на Матвея: он мне не изменял, не кутил, не пьянствовал, в карты играл по маленькой, вообще был благоразумен, и это было немного скучно. Вообще, жизнь, что называется, незаметно проскочила. У других были драмы, трагедии, разводы, разъезды, а у нас постройка молочной фермы, покупка и продажа двух имений, образцовое пчеловодство…
Она громко хохотала на весь дом, точно била в барабан.
– Странно, а что же нужно еще? – искренно удивилась Сусанночка.
Она с таким недоумением и даже испугом подняла брови, что Зина и мадам Биорг засмеялись враз. Лицо Сусанночки сделалось розовым от обиды. Мадам Биорг спохватилась.
– A propos[11]11
A propos (фр.) – кстати.
[Закрыть], дети мои, – сказала она, – завтра у нас никаких приглашений не будет. Свой интимный круг. Ну конечно, вас троих я не считаю за посторонних. Ах, эта ужасная мадам Симсон!
Она лукаво прищурилась на Колышко.
– От нее нет никакой возможности избавиться.
Сусанночка перехватила взгляд.
– При чем здесь Нил? – спросила она.
Мадам Биорг хохотала.
– Почем я знаю? Она всюду появляется, как бледная тень, где бывает архитектор Колышко. На всех закладках и освящениях зданий. Говорят, она заказала Нилу Григорьевичу проект какой-то необыкновенной виллы.
– Ничего подобного, – сказал тот.
– Ты с ней знаком? – спросила Сусанночка.
– Да, немного.
Он конфузился.
– Что это значит, Нил? Но ты мне все потом расскажешь подробно.
– Я могу рассказать и сейчас, – сказал он. – Просто меня преследует эта госпожа. Является ко мне на квартиру.
– Зачем, Нил?
Он затруднялся, как сказать.
– Как будто у нее действительно какие-то архитектурные проекты.
– Как будто! – грубо сказала Сусанночка. – Я прошу больше ее не принимать.
Все три женщины внимательно изучали его лицо. Он терялся больше и больше.
Сусанночка сказала мадам Биорг:
– Если эта особа заявится завтра к вам, то я уйду.
– Но, моя милая, не могу же я ее насильно выгнать.
– Вы можете ее не принимать.
– Вы разве не знаете, что Матвей еще со смерти ее отца управляет ее имениями? Кстати, – продолжала она, обращаясь к Колышко, – мы уже почти обставили наш деревенский дом. Ах, я вам так благодарна за то, что вы сделали большое окно на озеро. Сейчас еще лед, но уже кое-где сделались черные полыньи. Это будет очаровательный вид, когда все стает. Мы скоро туда поедем на один день.
– Возьмите меня с собой, – попросила Сусанночка.
– Ну, конечно, дорогая. Ведь и Нила Григорьевича мы просим.
Он дал согласие наклонением головы и встал, прощаясь. Ему хотелось под каким-нибудь предлогом не быть завтра у Биоргов, раз там будет Вера Николаевна.
– Я заранее извиняюсь, – сказал он, – если не попаду завтра на ваше семейное торжество. Прошу передать мое поздравление Матвею Осиповичу.
– Это – бегство, – сказала Зина, равнодушно глядя перед собой.
Сусанночка некрасиво побледнела.
– Я требую, чтобы ты был, – сказала она, – я тоже хочу ее видеть.
– Хорошо, – сказал он, прощаясь.
Уходя, уже в передней, он поймал себя на странном любопытстве увидеть завтра Веру Николаевну.
«Неужели я так тщеславен?» – подумал он.
Эта женщина из-за него явно себя компрометировала. Она была не похожа на психопатку. Она просто и уверенно шла к своей цели. Может быть, она думала обезоружить его своею покорностью? Правда, она не слишком уважала его и в этом была ее главная ошибка. Ей не следовало задевать его самолюбия.
Он решил, что встретить завтра Веру Николаевну у Биоргов ему будет безразлично, и успокоился.
XI
Дом Биоргов был похож на большой склад случайной мебели. Вещи сюда беспрерывно въезжали и потом отсюда выезжали. И было смешно-известно, что этот широкий диван из красного дерева с длинным сиденьем, похожий на двуспальную кровать, стоит триста пятьдесят рублей. А Матвей купил его у разорившейся помещицы княжны Поддубной за девяносто. Можно было спросить, сколько стоит вот этот стул, кресло, часы. Биорг беспрестанно свои вещи менял и продавал. Многие из них были замечательны, как, например, старинные клавесины с глухим, тусклым звуком, узкие длинные гусли епископа Феофана[12]12
Феофан Затворник (в миру Георгий Васильевич Говоров, 1815–1894) – российский епископ, богослов, публицист-проповедник.
[Закрыть], известного затворника, похожие на гроб, в котором натянуты струны, несколько замечательных портретов кисти художника Боровиковского[13]13
…Боровиковский Владимир Лукич (1757–1825) – русский живописец. Его портретам присущи черты сентиментализма, декоративная тонкость, изящество. «Дама с мушкой» – придуманное Криницким название несуществующей картины художника.
[Закрыть], в особенности один – «Дама с мушкой», который Биорг оценивал в пять тысяч рублей.
По случаю торжества был заведен старинный орган, в котором западало несколько дудок. С треском кастаньет и с неприятными паузами он играл старинные марши «Мальбрук в поход собрался»[14]14
«Мальбрук в поход собрался» – песенка (автор неизвестен), впервые появившаяся в переводе с французского в 1792 г. (об английском полководце, герцоге Джоне Черчилле Мальборо 1650–1722, главнокомандующем английской армией во время борьбы за Испанское наследство).
[Закрыть], «Гром победы раздавайся»[15]15
«Гром победы раздавайся» – слова из стихотворения Г.Р. Державина «Хор для кадрили», положенного на музыку О.А. Козловским.
[Закрыть] и гимн «Коль славен»[16]16
«Коль славен…» (наш Господь в Сионе) – стихотворение М.М. Хераскова, положенное на музыку Д.С. Бортнянским. Гимн исполнялся на религиозных церемониях, в которых принимали участие воинские части.
[Закрыть]. Большой белый попугай с желтым хохолком неистово кричал каждый раз, когда заводили орган.
Во всех комнатах был такой же разнокалиберный говор и движение. Несмотря на семейный характер торжества, сюда набралось много неопределенных девиц с пожирающими глазами, манерных, скучных и враждебно настроенных.
Мужчины, нерусского типа, в длинных сюртуках, разговаривали о посевах, ковке лошадей и ценах на лес. Наемный официант в нитяных белых перчатках разносил чай с многочисленными сортами варенья. В столовой два других официанта, выгружая из старинных горок запасы хрусталя и серебра, поспешно сервировали стол. Откуда-то распространялся раздражающий запах печеного сдобного теста.
Толсторумяная горничная доложила о приходе госпожи Симсон.
– Пойдем, – сказала Сусанночка Колышко и, взяв его за руку, усадила рядом с собою за небольшой столик, крытый стеклом, под которым, точно в гербарии, на шелковом, сильно полинявшем желтом поле лежали искусно засушенные цветы, теперь черные, потерявшие окраску.
– Не правда ли, как красиво? – нервно спрашивала она Колышко.
Вера Николаевна вошла, чуть согнувшись, осторожным жестом прижимая к верхней части груди тонкие обтянутые пальцы, сложенные вместе. Она была в знакомом Колышко белом кружевном платье. Глаза ее лукаво-колко смеялись, быстро отыскивая хозяйку. Очевидно, она не рассчитывала, что ее появление здесь доставит всем особенное удовольствие.
Найдя хозяйку, она направилась к ней быстрыми шагами. Обе дамы на момент впились друг в друга поцелуями. Среди наступившего в комнате молчания раздались их лицемерные восклицания. Покончив с хозяйкой, Вера Николаевна кивнула издали гостям с видом человека, намеревающегося не отходить от хозяйки. Но вдруг она заметила Колышко. Он с испугом следил за ней и видел, как она всего на один момент замерла. Ее лицо наклонилось еще ниже, так что он различал только шапку темно-бронзовых волос и кончик острого профиля. Она точно хотела спрятать лицо в маленький букет фиалок, по обыкновению приколотый на груди. Может быть, ей было тяжело видеть его вместе с Сусанночкой, которая смотрела на нее гневно и вызывающе.
Ему сделалось жаль ее. В нескольких углах шептались. У хозяйки был фальшиво-радушный вид. И даже складочки кружевного платья на момент у нее растерянно обвисли. Может быть, она в это мгновение пожалела, что пришла.
Вдруг она повернула голову в сторону Колышко, скользнула большими синими глазами с тонкой улыбкой губ по Сусанночке и пошла навстречу к нему.
Он неловко поднялся. Как всегда, она желала видеть только его одного. Ее глаза просили у него прощения. Губы, решительно сложенные, говорили: «Не бойся: я не причиню тебе неприятности».
Сухо поцеловав ей руку, он сказал, указывая на Сусанночку:
– Моя невеста.
Он никому раньше не представлял Сусанночку таким образом. Это вышло жестоко и бестактно. Вера Николаевна с иронией взглянула на Сусанночку.
«О, эта не страшна», – сказали ему ее смеющиеся глаза.
Сусанночка не протянула руки и даже не встала. Она чуть кивнула вбок высоко поднятой головой. Все это произошло мгновенно. Вера Николаевна чуть пригнулась еще ниже, весело рассмеялась в глаза Сусанночке и, быстро повернувшись, отошла. Выручила хозяйка.
– Стол накрыт, – провозгласила она и взяла Сусанночку под руку.
– Дорогая моя, можно ли так? – шептала она ей укоризненно.
– Оставьте меня, – вырывалась от нее Сусанночка, – я не хочу оставаться с ней в одной комнате.
– Ты была невежлива, – сказал Колышко, раздраженный.
– В таком случае пойди и целуйся с ней, а я уйду… Нет, я останусь.
– Дорогая, вы не правы, – трубила мадам Биорг, растерянно улыбаясь на все стороны. – Что я могу поделать, если она сама вторгается в мой дом. Но ведь я же хозяйка. Милая, вы должны это понимать.
Она звонко чмокнула ее в щеку и тотчас же пошла к Вере Николаевне.
Обе они пошли вперед.
– Нет, право же, она забавная, – услышал Колышко слова Веры Николаевны в дверях.
– Если ты скажешь с нею хоть слово, – говорила Сусанночка, близко глядя круглыми, выпученными, темными глазами в лицо Колышко, – я не посмотрю ни на что и порву с тобой. Ты назначаешь ей у себя свидание, а потом приходишь и обнимаешь меня. Ты это до сих пор скрывал от меня. Я видела по ее лицу, что у вас тесная дружба. Пойдем и за столом ты будешь сидеть рядом со мной.
В комнате оставались только они одни. Из двери к ним спешила мадам Биорг.
– Господа, – говорила она, подведя руки под жирный большой подбородок, – но ведь вы же должны понять, что Матвей управляет ее имениями, иначе разве я пустила бы к себе на порог эту нахалку, которая является без приглашения?
В дверях появилась горничная.
– Барыня, вам принесли от госпожи Симсон цветы.
Двое субъектов вносили огромную корзину сирени, темно-синих гиацинтов и еще каких-то лиловых цветов, всю увитую яркими шелковыми лиловыми лентами. Сусанночка теребила носовой платок. В первый раз за все время знакомства она была сейчас скорее противна Колышко.
…За столом среди женской половины общества преобладало насторожившееся молчание. Громко говорили мужчины. Можно было подумать, что это заседание сельскохозяйственного общества. Хозяйка старалась поддерживать общий разговор. Она восхваляла свой новый деревенский дом. Не всякий имеет возможность строиться по планам архитектора Колышко. Этот дом представляет из себя нечто вроде большой финляндской мызы. На будущей неделе, в четверг, они проведут там целый день, и только, к сожалению, нельзя остаться переночевать, потому что там нет постельного белья. Колышко увидит, с каким вкусом подобрана мебель. Там нет ничего излишнего. Она сама приобрела вещи в финляндском магазине. Всюду преобладает снаружи красный, а внутри белый цвет.
– В самом деле? – спросил звонкий голос Веры Николаевны.
Смеясь и вздрагивая худенькими плечами, она смотрела исподлобья, нагнувшись над тарелкой.
– Вы должны непременно меня взять с собою.
Биорг густо откашлялся. Можно было подумать, что ему что-то попало в горло.
– Матвей, – спросила его через стол жена, – рессоры у коляски выдержат по этой дороге троих седоков?…
– С трудом, – сказал Биорг.
Лицо его сделалось озабоченным. Он все еще никак не мог справиться с горлом.
– Нет-нет, – говорила Вера Николаевна, – я поеду.
Это уже был совершенный скандал. Колышко ловил на себе насмешливые взгляды.
– Вы не забыли, что пригласили меня? – спросила вызывающе Сусанночка.
Губы ее подергивались.
– Все, все уедем, – говорила хозяйка, – пожалуйста, господа, не волнуйтесь.
Колышко сказал:
– Да, но вопрос, буду ли в состоянии я поехать.
Биорги обменялись выразительным взглядом. Хозяин сказал:
– Мы перенесем нашу поездку на тот день, когда вы будете свободны.
Вера Николаевна громко смеялась. Она вела себя как расшалившаяся девочка. Глазами она просила у Колышко прощения: да, она ведет себя бестактно, но это только для него. Почему он ее отталкивает? Зачем он такой колючий и жеманный? Она влюблена в него просто и откровенно. Она не хочет никого решительно стесняться, она бросает вызов им всем, и в том числе и ему. Он за что-то дуется на нее, но тогда он пусть скажет, каких еще надобно ему жертв с ее стороны. Может быть, он хочет, чтобы она поцеловала ему руку при всех? Хорошо, она поцелует.
Ее красноречивые взгляды вызывают кое-где откровенный смех. Колышко кажется, что голоса доходят до него откуда-то издали. Почему-то он вспоминает, как она провела вечер у него в кабинете. Он мог бы ее уложить на диван и целовать. И она бы долго и радостно смеялась. У нее есть ум, темперамент, внешность. Она для него притягательнее всех женщин и девушек, сидящих здесь, а он почему-то, в самом деле, дуется на нее и торгуется сам с собой. Он должен казаться ей неотесанным и смешным. У него такой вид, точно он боится ее.
Вдруг он почувствовал острую боль в коленке. Это ущипнула его Сусанночка.
– Если ты будешь смотреть… туда, я устрою тебе скандал, – услышал он ее хриплый голос.
Лицо ее готовилось заплакать.
Раздраженный, он вскочил и, подойдя к хозяйке, поцеловал ей руку.
– Я извиняюсь, но я должен спешить, – пробормотал он неясно.
На него глядели с состраданием. Пожавши руку хозяину и неловко сделав общий поклон, он торопливо выбежал, не зная, куда спрятать руки.
В передней, всовывая руки в рукава пальто, он говорил себе, стараясь сдерживать мучительное колыхание сердца и задыхаясь: «Довольно, не хочу. Она глупа, как пробка».
