Текст книги "Люди и подвиги (Рассказы)"
Автор книги: Марк Колосов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Колосов Марк
Люди и подвиги (Рассказы)
КОНВОИР
Бескрайняя безлесная степь. Солнце стоит над головой. Медленно пересекают степь два человека. Позади идет высокий коренастый сержант с ружьем наперевес, круглолицый, с полными губами. На его пепельно-смуглых щеках, густых ресницах и бровях, на чуть припухших веках тонким слоем легла серая дорожная пыль. Впереди плетется сухощавый низкорослый боец без оружия.
Вместо пилотки на голове у него треуголка из газетной бумаги.
Гимнастерка без пояса. На ногах ботинки и обмотки, выгоревшие от солнца. У бойца отсутствующий взгляд, щеки давно не бриты, редкая бородка клинышком упрямо вздернута кверху.
– Да прибавь ты хоть малость шагу, лихо мое! – упрашивает его сержант.
Заметив нас, оба приостанавливаются.
– Товарищ командир! – приняв подтянутый вид, обращается ко мне сержант. – Разрешите доложить: конвоир особого отдела штаба армии сержант Горбань, веду арестованного. Дали направление на Малиновку, а там никого нет. Куда передвинулись, никто не сказывает.
Он протянул мне пакет с красными сургучными печатями.
Я прочитал адрес. Я направлялся в воинскую часть, которая также передвинулась в неизвестном направлении. Обстановка на фронте изменилась. Немецкие войска вклинились в нашу оборону. Угроза окружения нависла над полками. Сержант, видимо, понимал это.
– Куда же теперь с ним, товарищ командир? – шепнул он, брезгливо посмотрев на арестованного. – Кто его знает, что за птица-шпион или диверсант? Третьи сутки иду. Он дрыхнет, а я глаз не смыкай.
Края синего, безоблачного неба накрыла грозовая туча. Ветер неожиданно усилился. С хутора донеслось протяжное мычание.
Пропылило стадо. По обеим сторонам дороги, низко опустив головы, шагали старики в соломенных широких шляпах. Рядом с ними шли девчата. Далее тянулись длинные, запряженные белыми быками мажары, в которых на электрических подойниках и сепараторах, окруженные детьми, сидели старухи со скорбным видом.
Возле нас остановилась пожилая женщина. Она тянула за собой на веревке поросенка. Поросенок упирался. Женщина смахнула тыльной стороной ладони пот, выступивший на ее разгоряченном лице, медленным движением руки поправила волосы и, обращаясь не то к нам, не то к самой себе, горестно воскликнула:
– Господи, хоть на куски его режь! Само правление распределило поросят по дворам, а он не идет. Изжарить, что ли, его, проклятого? Так ведь комом поперек горла станет. Колхозный, грех его есть!
– Какое же будет ваше распоряжение? – озабоченно спросил конвоир.
Я вскрыл конверт и прочитал бумагу. Это была выписка из постановления армейского трибунала. Дело по обвинению бойца Лодыжкина в самостреле. Следствием по делу установлено, что самострела не было, ранение произошло из-за небрежного обращения с оружием. Суд оправдал Лодыжкина, а за небрежное обращение с оружием ему предстояло понести взыскание по прибытии в свою часть.
Я зачитал приговор суда вслух. Лодыжкин, приподняв бороду, уставился на конвоира. Лицо его выражало удовлетворение.
– Я объяснял ему, да он не верил, – сказал Лодыжкин, кивая на сержанта.
– Вот дела каковы! – усмехнулся конвоир.
– Отпустить бы его надо! – сказала женщина.
– А расписка? – строго возразил конвоир.
– Какая же тебе еще нужна расписка? – удивилась женщина.
– Расписка, что его приняли от меня, вот какая! – поглядывая в мою сторону, сказал конвоир.
Пошел дождь. Конвоир и арестованный посмотрели по сторонам. Колхозница указала им на свою хату, стоявшую неподалеку от дороги, и попросила затащить туда поросенка. Лодыжкин выполнил ее просьбу. Затем он и конвоир уселись на крылечке под навесом. Конвоир, уткнув голову в согнутые руки, мгновенно заснул.
– Ты чего сидишь? – спросила женщина арестованного. – Свободный человек, иди куда хочешь!
Лодыжкин укоризненно посмотрел на нее и покачал головой.
– Удивительно, как вы рассуждаете, гражданка. Я уйду, а он? – кивнул он в сторону конвоира. – Он отвечать будет. А кроме того, вы это учитываете или нет, "что человек не спал третьи сутки?
Дождь перестал. Прояснилось небо. Блеснуло солнце. Посвежел воздух. Конвоир глубоко вздохнул, встал, туго затянул ремень и, улыбаясь, сказал Лодыжкину:
– Ну, пойдем, лихо мое! На вот тебе гранату! В случае, наткнемся на противника, – ты уж кидай как следует!..
И они тронулись в путь. Размокшая земля мешала им идти. Ноги увязали в Черноземе. Кончиком штыка очищая прилипшую к сапогам землю, конвоир горестно заметил:
– Родная земл. я! Не отпускает!
Колхозница смотрела им вслед застывшим взглядом. Поросенок вырвался из ее рук и помчался стремглав к свиноферме.
В то же время где-то вблизи раздался оглушительный треск, потом скрежет, будто отдирали над головой железную крышу, затем грохот, будто по железу кто-то пробежал.
На гребне высоты показались маленькие серые фигурки. Когда они встали во весь рост, сержант крикнул Лодыжкину:
– Кидай гранату!
Лодыжкин метнул гранату в группу немцев.
– Молодец! – сказал сержант.
Огонь нашей артиллерии прекратился. Мы присоединились к контратакующим стрелкам, перебегавшим редкой цепью из села через дорогу, в степь, навстречу наступающим цепям противника.
1941
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Все говорят о героях, смелых, отважных, находчивых. Они выходят один на один против танка и взрывают его связкой гранат,
они выкатывают пушки на открытую позицию и поражают цель прямой наводкой, они протаранивают фашистские самолеты, взрывают фашистские склады и поезда, снайперской стрельбой выводят из строя вражеских офицеров.
Кто же ты, что не оказался в числе этих людей?
Разве страна не учила тебя читать и писать? Водить трактор?
Строить и стрелять в цель?
Советский человек! Я долго смотрю в твои глаза-они не обманут. И я говорю: да, ты не герой, но ты можешь и должен быть героем.
Я сурово одергиваю тех, кто, насмешливо разглядывая твой наряд, подшучивает над тобой:
– Ишь, тоже явился из окружения в драпмундире!
На тебе нет шинели, нет знаков различия, нет эмблем.
Лицо твое осунулось, исхудало, борода не брита, но внешность твоя вводила в заблуждение лишь наших недругов.
Вдали от проезжей дороги ты шел, зная, что враги боятся наших пространств. Ночью входил в село, стучал в дверь, прислушивался. Уходил, если до твоего слуха доносился звук кованого сапога. И стоял, ожидая, если ухо твое различало поступь женщины или ребенка.
Щелкала щеколда. Женский голос окликал тебя. От того, как относились к твоей просьбе, зависело решение. Ты ночевал или. шел дальше, в другую хату, или опять в стог, в скирду, в балку.
Осторожный и чуткий, ты разведывал дороги и сердца встречных людей. Ты действовал на ощупь, но не вслепую.
Часовой стоял на посту. Патрульный ходил взад и вперед по сельской улице. Тень человека мелькнула вдали от него. Хриплый горганный окрик, сухой треск винтовочного выстрела. Но ты уже далеко.
Я – миллионный советский боец: пехотинец, танкист, артиллерист, летчик-прислушивался к твоим шагам, слышал биение твоего сердца.
Я ждал тебя.
Нечаянно ты натыкался на немецкий патруль. Тебя останавливали, допрашивали. Ты отвечал спокойно, потому что в мыслях твоих было одно настойчивое желание-прийти к своим.
Ты говорил громко или тихо, покорно или требовательно, но ты твердил одно.
В одежде колхозника – ты колхозник, мобилизованный на окопные работы.
В одежде блатного, с лицом, вымазанным сажей, в кепке, сбитой набекрень, ты подталкивал застрявшие грузовики. Щеки твои раздувались от нарочитого усердия.
Усталый и продрогший, ты спал в опустевшем колхозном сарае, в хлеву, сохранившем запах колхозного стада, в конюшне, в которой еще не выветрился лошадиный навоз и пот, в заброшенном шалаше колхозного сада.
С зарею ты возобновлял путь.
Замедляя шаг у виселицы, обнажая голову перед повешенным, ты не задерживался.
Высоко-в небе ты видел сверкающие очертания советского самолета. Он передавал тебе мой наказ:
– Не мешкай!
И ты спешил.
Фашист гонялся за рябой курицей, кричал на женщину.
Как изменилась знатная доярка! Тусклое, уныло-безразличное выражение застыло на ее лице. Трудно догадаться, что не так давно она улыбалась с портрета на стене колхозного клуба.
Безжизненно опущены теперь ее проворные, нетерпеливые руки.
Ты бы хотел пожать их, но руки твои стосковались по оружию.
Сердце истомилось желанием вернуться в строй.
О, радость пехотинца! Стремительным броском идти в атаку вслед за танками, вышибать противника из селений, видеть счастлизые улыбки стариков, женщин, детей-может ли быть большее счастье?
О, радость артиллериста!
Заряжать орудие, посылать огонь туда, где укрылся противник.
С наблюдательного пункта проверять точность попадания снарядов. Видеть восторженные лица пехотинцев, слышать, как они называют твое оружие именами любимых женщин, но чаще всего «Катюшей».
О, радость зенитчика!
В гибких кустах акаций высматривать коричневых птиц, вонзить в самое сердце хищника зенитный снаряд. Видеть, как заметались расстроенные косяки «хейнкелей» и «мессершмиттов».
О, радость танкиста!
С грохотом проноситься по полям и дорогам, давить гусеницами вражескую пехоту. С отметинами от пуль, мин и артиллерийских снарядов двигаться вперед.
О, радость связиста!
Выстукивать вереницы цифр. Превращать их в стройные и ясные распоряжения. Прокладывать кабель под огнем врага. Восстанавливать разрывы телефонной линии. До последней минуты оставаться на своем узле.
О, радость военачальника!
Задумать смелую операцию. Трезво оценивать обстановку.
Найти уязвимое место противника. Знать, что он хитрый, но ты хитрее его. Направить его на ложный след. Видеть, как он идет на приманку. Выбрать время для решительного удара.
О, радость политработника!
В решительную минуту всегда быть с бойцами. Вникать в самые сокровенные думы бойца. Пользоваться доверием, любовью.
О, радость врача, инженера, сапера, водителя машины, повозочного, подносчика патронов, медсестры, корреспондента, повара, почтальона!
Линия фронта в твоем воображении была красивее всех линий на света. И одежда красноармейца, стоящего на боевом посту, казалась тебе нарядом, лучше которого ничего не было и нет.
Ты перешел эту линию. Слезы радости душат тебя. Бойцы удивляются: что это за бородатый старик, лезущий целоваться? Может быть, это переодетый шпион?
– А ну, папаша, без дураков, говори пропуск!
Ничего, не расстраивайся, старина! Это только в стихах поэты описывают подобные встречи как сплошные объятия. Вспомни, что еще на школьной скамье ты выучил священное слово-бдительность.
Я не обещаю тебе торжественных встреч, даже когда ты придешь в свою часть, увидишь людей, которые тебя знали, видали тебя в бою.
Нежный, суровый, великодушный, требовательный, я обещаю тебе только одно. Я разделю с тобой только одну радость-радость борьбы под советским стягом, стягом серпа и молота, стягом победы.
И покуда сердце народа бьется для всех нас, его дочерей и сынов, оно одинаково будет согревать меня и тебя.
1941
ПОЭМА О ТОПОРЕ
Красноармеец Овчаренко вез патроны. Обыкновенный парень из украинского села. Когда он родился, то заявил о себе таким жизнерадостным криком, что родительница испугалась. В селе были немецкие оккупанты. Кайзер Вильгельм в восемнадцатом году захватил Украину и привел к власти гетмана Скоропадского.
Новорожденный не знал об этом, не понимал, что в оккупированной местности крестьянский сын должен себя вести смирно.
"Роженица удивилась, когда вслед за первым криком ее младенца с улицы донеслись восторженные голоса мужчин, женщин, детей. Кто-то растворил окно, и в горницу ворвались звуки песни.
Человек с саблей через плечо снял звездный шлем, тряхнул чубом и, бережно прижав к груди крохотное существо, воскликнул:
– Ликуй, хлопец, ты родился свободным!
К горлу роженицы подступили слезы. Сердце ее замирало. Она плакала и улыбалась.
Под счастливой красной звездой родился ее Митя. Когда он подрос, отец научил его владеть топором. В долгие осенние вечера и в зимнюю стужу каких только историй не наслушался о топоре Димка. Один раз все село взялось за топоры. Сильно дос&– дили кайзеровские вояки. На всю жизнь запомнил Дима этот рассказ о том, как полыхал народный гнев.
– Такая была рубка, что только держись! – заключил отец, и глаза его озорно поблескивали.
Когда Дмитрий Овчаренко стал красноармейцем, Родина вооружила его самым совершенным оружием. Он овладел им, но после ранения его временно перевели повозочным на склад боеприпасов. Тут он вспомнил о топоре. Красноармеец всегда возил его с собой. Рядом с топором лежали гранаты.
И однажды топор выручил повозочного. Был жаркий летний день. Южное солнце высоко стояло в небе. Красноармеец вез патроны. Там, за кромкой леса, вдалеке от полковых тылов – передовая. Там его товарищи ведут огонь по неприятелю. Красноармеец знал, какая сила заключена в ящиках, что лежали под брезентом в его повозке. Он весь был проникнут ощущением важности своего дела.
Пыльная дорога привела к околице села. Едва повозочный поравнялся с крайней хатой, как из-за поворота дороги показалась машина. В кузове сидели вражеские солдаты. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил офицер.
– Рузки сольдат, хальт! – гаркнул он. – Ты есть окружен. Высоко руки!
Овчаренко поднял руки.
"Так вот они какие…" – мелькнуло в его голове, и в душе его не было страха. Он сделал вид, будто не может прийти в себя от растерянности, и это выходило у него так естественно, что фашисты рассмеялись.
Офицер направился к повозке, приподнял брезент и, нагнув голову, стал рассматривать ящики с боеприпасами. Видно, не терпелось ему узнать, какое оружие везет этот русский увалень на передовую.
Быстро извернувшись, Овчаренко достал из передка повозки топор и, размахнувшись, вонзил его в фашиста.
Смех в кузове сразу прекратился. Не успели гитлеровцы соскочить и броситься к нему, как Овчаренко кинул в них одну за другой три гранаты.
Затем он деловито подсчитал трупы, снял с убитого офицера планшет с картой, вытащил из внутреннего кармана офицерского кителя бумажник, а из кобуры пистолет. Немного времени потребовалось ему, чтобы собрать трофейные автоматы и солдатские книжки. Все это он аккуратно сложил в свою повозку и доставил командиру батальона. Тот сказал:
– Спасибо, товарищ Овчаренко! Есть у тебя ко мне просьба?
– Есть, товарищ капитан! – ответил повозочный. – Прошу вернуть меня в пулеметный взвод. Давно хотел просить об этом, но не решался: вдруг вы подумаете, что я своей работы повозочного стыжусь!
Если вы, читатель, пожелаете теперь увидеть Овчаренко, то, приехав в часть, где он служит, спрашивайте не повозочного, а пулеметчика Дмитрия Романовича Овчаренко. Кстати, знайте-он представлен к званию Героя Советского Союза.[1]1
Звание Героя Советского Союза присвоено Дмитрию Романовичу Овчаренко 11 ноября 1941 года.
[Закрыть]
1941
Я ЭТО СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ
А теперь я расскажу о том, что произошло в армянском селе Большие Салы под Ростовом.
Это рассказ о злодейском убийстве трех женщин и одного юноши.
Женщина с черными, как смоль, вьющимися волосами, чистым смуглым лицом, за полуоткрытыми губами видны ровные полоски белых зубов. Лицо это не смогли обезобразить ни запекшаяся кровь, ни ссадины, ни сама смерть.
Девушка вылитый портрет матери. Только губы чуть полнее, выражение рта решительнее. Брови сведены в одну нитку. Лоб нахмурен.
Третья-худенький подросток, она закрыла личико ручонками в ожидании выстрела. Не могла смотреть в лицо убийцам.
И красноармеец. Юноша с высоко поднятой головой и стиснутыми зубами.
В бою под этим селом он был ранен. Танк противника с простреленным перископом и подбитой гусеницей – вот цена, которую^ он взял за свое ранение. Обливаясь кровью, он дополз до крайней хаты и постучал в дверь. Необычайное напряжение сил, огромная потеря крови лишили его в этот миг сознания.
Когда он очнулся, девичья рука гладила голову. Слезинки падали ему на лоб, обжигали его.
– Мы тебя не отдадим! – услыхал он над собой чьи-то тихие слова.
В забытьи юноша не различал красок дня и ночи, смены голосов и рук, которые заботились о нем.
Однажды он прижал к груди руку пожилой женщины и сказал:
– Мама, мама моя!
И женщина, не отнимая руки, всхлипнула и, поднеся платок к глазам, сказала:
– Чего тебе, сынок?
В другой раз он, держа в руке пальцы девушки, назвал ее чужим именем. Она откликнулась на это имя:
– Да, да, это я, милый!
– А где ж сестренка? – спросил раненый. И другая засияла над ним своими карими лучистыми глазенками.
– Я здесь, братик! Выпей молока, не то я рассержусь.
В конце ноября 1941 года их вывели на улицу и расстреляли.
Было холодное зимнее утро. Тучи заволокли небо. Дул сильный ветер. Падал снег. В степи вихрилась поземка.
Им разрешили надеть зимнюю одежду-теплые платки, фуфайки, валенки.
Староста уже пригнал к месту казни стариков, женщин и детей.
Красноармеец не мог идти. И женщины, обняв раненого, помогли ему спуститься по ступенькам вниз.
– Дедушка, она училась со мной в одном классе, – послышался в толпе прерывистый возглас.
– Она закончила свое образование! – глубоко вздохнул в ответ старик.
Раздался оглушительный залп, и все упали. Еще залп, и в сумрачной толпе послышался душераздирающий плач.
– Так будет с каждым, кто осмелится скрывать у себя русских солдат! объявил обер-лейтенант.
Староста, расправив бороду, подошел к трупам.
В толпе закашляли, запричитали, закряхтели.
– А ну, расходись! – гаркнул староста. – Еще насмотритесь.
Приказано не хоронить. Расходись, жители!
И люди, низко опустив головы, пошатываясь, разбрелись.
Вот рассказ о том, что произошло в армянском селе-Большие Салы под Ростовом.
Я это свидетельствую.
Я видел эти мертвые тела, когда наши войска вошли в село. Их имена после войны запечатлела мраморная доска на сельском Доме культуры рядом с именами фронтовиков односельчан, не вернувшихся с войны. Имя рядовой колхозницы Исхуки Мацуковны Берберян и ее дочерей Вартитер и Аракси.
Вартитер была комсомолкой. Окончив, техникум культурно-просветитеЛьной работы в Ростове, она заведовала в родном селе библиотекой, руководила клубной самодеятельностью.
Фамилия Берберян по-русски означает Богатыревы.
1941
КОМСОРГ РУДЫХ
После оглушительной бомбежки Рудых не узнал местность: горы рыхлой земли веером вздымались над гигантскими, похожими на вулканические кратеры воронками. Оглохшие от разрывов бойцы выглянули из окопа. И первое, что они сделали, – посмотрели назад: цел ли город? По-прежнему виднелись очертания его белых зданий. Только после этого бойцы стали рассматривать друг друга. Их лица и гимнастерки были запачканы землей, но никто не пострадал, это было поистине удивительно.
– Что, взял, барбос? – устремив взгляд в небо, подбоченясь и торжествующе улыбаясь, крикнул высокий молодой связист Ратников вслед удаляющимся самолетам.
Но тут все обратили внимание на горизонт. "Танки!" – крикнул кто-то. Некоторые бойцы побледнели. Заметнее всего испуг отразился на лице Ратникова.
Рудых успокаивал бойцов. Он был родом из Сибири, работал там в селе на тракторе. Он был старше остальных бойцов, приземист, коренаст, брови его выцвели от степного солнца. Губы тонкие и плотно сжатые, что придавало его круглому лицу сосредоточенное выражение.
Да, он оказался старшим среди этой разношерстной группы бойцов – связистов и разведчиков разного рода войск, которые до неприятельской бомбежки находились в ничейной полосе, а затем укрылись в оставленных пехотой окопах, чтобы переждать бомбежку, длившуюся пять ночей и дней, и присоединиться к своим.
– На танках черно-красные флажки! Видите, развертываются…
Один идет прямо на нас! – послышался чей-то возглас.
Раскачиваясь, как корабль во время килевой качки, будто кланяясь и осторожно обходя воронки, танк подошел к окопу. – Бойцы затаились. Приподнялся люк башни, и оттуда ^показалось длинное смеющееся лицо. Помахав рукою в кожаной перчатке, танкист крикнул:
– Здравствуй, рус! С праздничком вас!
Не получив ответа, он скрылся, как скрывается улитка в своей раковине. И через несколько секунд танк изрыгнул пламя.
– Молчите! – сказал Рудых. – Это он допытывается, есть ли кто-либо в окопе или нет никого.
И опять высунулся немец и, маня рукой, воскликнул:
– Рус, сдавайс!
Окоп молчал. Танк пронзительно завизжал и, скрежеща гусеницами, повернул к своим. Рудых быстро распределил имевшиеся в окопе бутылки с горючей смесью между всеми бойцами поровну. Пять бутылок отложил в запас.
– Будем стоять насмерть! – сказал Рудых. – Если побежим, они нас перемелют…
И тут снова обратил внимание на округлившиеся глаза Ратникова.
– Не робей, друг! – сказал Рудых, указывая Ратникову на отложенные про запас бутылки. – Если промахнешься, бери из этих!
Бей прямо в щели или в бок, ясно?
Затем Рудых распределил бойцов по огневым точкам и, заняв наблюдательный пункт, стал пристально следить за поведением танков. Танк, который обстрелял окоп, уже приполз к своим и словно бы пошептался с другими танками. Группа танков отделилась, развернулась в боевой порядок и направилась к окопу.
Когда танки приблизились, Рудых скомандовал:
– Огонь!
– Один танк, судорожно кружась, воспламенился. "Как хорошо придуманы этот окоп и эти бутылки! – думал Ратников. – Оказывается, человек на войне не заяц, на которого охотятся машины.
Я так же страшен танку, как и он мне. Я уже подбил один танк и еще много подобью".
И Ратников уже не думал о грозящей ему опасности, но Рудых знал, что самое опасное – впереди.
Танки наступили на окоп, затемнили собой свет. Рудых скомандовал:
– Набрать песку! Надо быстро тушить все, что загорится!
Когда в окоп хлынули красновато-белые языки пламени, стало жарко, невозможно дышать. На Ратникове загорелась гимнастерка.
– Скидывай, горишь! – крикнули ему товарищи.
Рудых сорвал с него гимнастерку и затушил песком. А когда танки перевалили через окоп, по ним с холмов города ударила наша противотанковая артиллерия. В спину танкам снова полетели бутылки с горючей смесью. Это Ратников бросил в немцев те бутылки, которые лежали про запас.
Когда рассеялись и уползли на запад уцелевшие немецкие танки, Рудых вывел бойцов из окопа.
Блиндаж, в который на другой день ввели бойцов, был выдолблен в горе. В глубине его помещалась дверь, и около нее стояли офицеры, дожидаясь очереди на прием к генералу. Адъютант довел бойцов до этой двери и остановился. Откашлявшись, он осторожно приоткрыл дверь и, заглянув в нее, пригласил бойцов следовать за ним. Из-за стола поднялся невысокий сухощавый человек с запавшими щеками и усталым выражением добрых, чуть припухших глаз.
– Мне все известно, – сказал он. – Артиллеристы рассказывали. Они все видели! Ну, как твоя фамилия? – обратился генерал к Рудых, протягивая ему руку.
– Рудых, товарищ генерал-майор!
И тут произошла заминка. Сколько он подбил танков? Он не подбил ни одного.
– А ты? – обратился генерал к Ратникову.
– Три!
– А ты? – поочередно обращался генерал к каждому бойцу, и каждый называл число уничтоженных им вражеских машин.
Когда выяснилось, что больше всех подбил Ратников, генерал расцеловал юношу. Затем он приказал отправить бойцов в штаб, чтобы заполнить на каждого наградной лист, согласно статуту об орденах для истребителей немецких танкоа. И всех, согласно статуту, представили к наградам.
Но когда стали заполнять лист на Рудых, снова произошла заминка. Офицер штаба, обмакнув перо, задержал его перед графой, в которой надо было написать, сколько танков подбил Рудых.
Подумав, офицер вписал: "Принимал участие в отражении группой рядовых бойцов танковой атаки противника. Представляется к награде медалью "За отвагу".
Затем он приказал связному отвести бойцов в землянку, где поверх нар была настлана свежая солома. Бойцы с удовольствием растянулись на ней.
Но им нельзя было уснуть. К землянке стали приходить люди, которые желали поговорить с героями. Пришел военный корреспондент с фотоаппаратом и записной книжкой. Он переписал фамилии бойцов, сфотографировал Ратникова, интересовался его детством, расспрашивал о подробностях его расправы с тремя вражескими танками.
Несмотря на неимоверную усталость, Ратников не мог не помнить, как он сначала испугался, как Рудых указал ему на запас бутылок с горючей смесью и сказал: "Не робей, друг! Если промахнешься, бери из этих!" Так этими пятью бутылками он уничтожил еще два танка.
Но Ратников не знал, следует ли говорить об этом. Можетоыть, это должно остаться тайной, как и то, что он не успел отойти со своей частью и был застигнут врасплох сначала самолетами, а потом танками противника.
Нет, все, что произошло с ним, мало походило на те книги о героях, которые он читал в детстве. Он не герой, и это рано или поздно выяснится. Он теребил пуговицу на гимнастерке, нерешительнопереводя взгляд с корреспондента на землянку, где забылся крепким сном Рудых. Вот бы с ним поговорить!..
Но Рудых спал. И Ратников подумал, что, может быть, ему снится залитая солнцем улица в родном селе. Возле правления колхоза, где толпятся ожидающие председателя JIO своим делам женщины, старик бригадир развертывает газетный лист. На кончике его носа поблескивают очки. Вдруг старик встрепенулся и, придерживая очки, торжественно читает вслух заметку, где среди других фамилий упомянут тракторист Рудых. Прибежит мать Рудых.
Бригадир снова с чувством читает ей про ее сына, внимательно смотрит на ее недоуменное, растерянное лицо, потом подходит к ней и обнимает ее своими жилистыми, узловатыми руками…
И вдруг потребность рассказать все, как было, пересилила в Ратникове остальные чувства. Ратников так и сделал, как подсказывал ему внутренний голос.
И тот, что все записывал, худой, б очках, в запыленном плаще, проникновенным голосом сказал:
– Да, очень хорошо, что вы сейчас мне это рассказали. Очень верно вы поступили. – И, подойдя к землянке, с уважением посмотрел на Рудых.
Человек в запыленном плаще добрался до землянки генерала и, дождавшись своей очереди, доложил командующему о высокой скромности комсорга.
1942
