Текст книги "Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)"

Автор книги: Марк Полыковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

ПОЕЗД ПРИБЫВАЕТ В ЧАС ДНЯ…

В этот день жители Намангана с самого утра стали собираться на железнодорожной станции. Город пришел в движение. Из уст в уста передавалась новость:

– В час дня… Ровно в час…

Мы – люди военные, которым все становится известно прежде, чем гражданскому населению, – недоумевали: откуда просочились в город совершенно секретные сведения? На мой удивленный вопрос Абдукаххар ответил иронической усмешкой:

– Узун-кулак.

Да, видимо, «длинное ухо» способно улавливать сообщения, оберегаемые шифром «совершенно секретно». Ведь по условиям военного времени передвижение поезда командарма составляло тайну. Как бы то ни было, но

Наманган к часу дня вышел встречать Фрунзе. На станции собрались и любопытные одиночки, и целые семьи. Из ближних селений пришли кишлачники в пёстрых халатах и праздничных чалмах. Площадь перед вокзалом была запружена народом до отказа.

Тут же выстроился полуэскадрон Первого кавалерийского полка. Конники, понимая всю важность предстоящей встречи, подтянулись и, застыв, ожидали прибытия поезда.

По платформе прогуливались представители наманганских партийных и советских организаций, а также муллы, и в их числе прибывший из Балыкчи старец ишан Хаджимат. Здесь же находился Эрнест Кужело – командир нашей бригады, а в данном случае руководитель всех вооруженных сил Намангана.

С шумом подошел поезд. Собственно, современное понятие поезд к этому составу неприменимо. Впереди двигались две железнодорожные платформы, обложенные по бортам кипами спрессованного и обтянутого проволокой хлопка – надежная защита от вражеских пуль. На платформах стояли бойцы Казанского пролетарского полка, охранявшего поезд. Следом катилась бронеплощадка со стальными бортами, в проемах которой торчали дула орудия и пулеметов. Потом появился паровоз и за ним вагон командарма, тот самый вагон, в котором Фрунзе ехал от Самары до Ташкента. Состав замыкали такие же, как и впереди, платформы, заставленные хлопковыми кипами.

Пыхтя, посвистывая паром, локомотив остановился у перрона. Почти в ту же минуту дверь вагона открылась и из тамбура вышел Михаил Васильевич. Он был одет в гимнастерку с алыми петлицами. На портупее висела кавказская шашка в серебряных позолоченных ножнах, на правом боку красовалась новенькая кобура маузера. Полевой бинокль, дополнявший вооружение командарма, держался на тонком ремешке у груди и слегка покачивался, когда Фрунзе спускался по ступенькам на перрон.

Первое, что заметили все, – это орден Красною Знамени, алевший на гимнастерке, – редкая для того времени награда.

Эрнест Кужело вытянулся в струнку перед командующим фронтом и отрапортовал. Как пи старался он произносить ясно русские слова, акцепт мешал ему, и, ударения падали совсем не там, где им следовало быть. Михаил Васильевич внимательно выслушал рапорт. Из-под, большого козырька своей военной фуражки он ободряюще смотрел добрыми серыми глазами на комбрига и словно говорил: «Правильно. Хорошо!», Потом, тепло поздоровавшись с ним и встречавшими его горожанами, зашагал вдоль перрона.

Следом за Фрунзе из вагона вышли его адъютант Сергей Сиротинский, командир Казанского полка Соколов, прозванный бойцами «соколенком» за малый рост и необычайную храбрость, и председатель ферганского союза «Кошчи» Юлдаш Ахунбабаев. Своим костюмом он несколько выделялся среди военных. Полушелковый, стеганый халат, перепоясанный цветным бельбагом, к желтые сапоги из верблюжьей кожи с загнутыми вверх носами свидетельствовали о принадлежности их обладателя к гражданскому населению. Но вот кривой узбекский нож в кожаном чехле и наган, привешенный к кушаку, роднили молодого председателя «Кошчи» с военными. В те тревожные дни батракам-активистам часто приходилось с оружием в руках защищать свои права, обороняться от кулаков и басмачей, поэтому наган, выпиравший массивной рукояткой из кобуры, никого не удивил: он как бы дополнял облик дехканина, ставшего в ряды революции. Высокий, костистый Ахунбабаев возвышался над всеми и, казалось, глядел сверху, чуть наклоня голову. Уже тогда он носил бородку, очень аккуратную, подстриженную. Усы по местному ферганскому обычаю были подбриты над верхней губой. Карие глаза, темневшие на сероватом от рябинок лице, глядели внимательно и пытливо. Вслед за Фрунзе Ахунбабаев поздоровался со всеми и даже с ишаном и муллами, только поглядел на них косо.

День был по-настоящему весенним. Февральские морозы ушли, снега стаяли, и над землей растекалось ласковое южное тепло. Погода как нельзя лучше украшала торжественную встречу. Когда Михаил Васильевич вышел на площадь, толпа радостно загудела. Блики солнца играли на кумачовых полотнищах, плескавшихся у зданий, сверкали на оружии бойцов. Кто-то звонко закричал «ура», все вокруг подхватили приветственное слово, и оно нестройно, но громко прокатилось по площади.

Командарму подвели горячего верхового текинца, стройного, будто выточенного из камня. Тонкая золотистая шерсть коня лоснилась на солнце, а сбруя играла светлым серебряным набором.

Любуясь конем, Михаил Васильевич разобрал поводья, положил левую руку на холку, а ногу вдел в стремя, чтобы сесть в седло. В это мгновенье застоявшийся текинец вдруг взвился на дыбы. Однако его попытка освободиться от руки всадника не удалась – Фрунзе уже был в седле и умело осадил коня. Пританцовывая, текинец понес седока мимо выстроившегося полуэскадрона. Командарм поздоровался с бойцами, потом пришпорил коня и, сопровождаемый Кужело и почетным конвоем, направился в сторону кавалерийских казарм.

Отдельная кавалерийская бригада, выстроенная на большом поле перед казармами, ждала командарма. Стоит ли говорить о том, как мы торопливо и старательно готовились к этой встрече. Хотелось не только рассказать о наших боевых делах, но и показать себя, как говорится, в приличном виде. А вот вида-то и не было. Старенькие, а у многих заплатанные шинелишки, худые сапоги плохо украшали бригаду. Вот и пришлось наскоро подшивать, подбивать, чистить. В отсутствие Кужело командование бригадой поручалось мне. И я весь свой командирский пыл направил на наведение порядка в казармах и конюшнях. Мне старательно помогали командиры полков и эскадронов. Бойцы носились с ведрами, метлами, скребками. И вот наконец все убрано, вычищено, приведено в порядок. Бригада на конях. Две шеренги вытянулись развернутым фронтом перед казармами.

Вдали показался командарм. Трубачи только этого и ждали. Загремел наш кавалерийский марш «Прощание славянки».

Я волнуюсь. Волнуюсь и за себя и за ребят – не осрамиться бы перед командармом. Ведь это первая в нашей боевой истории встреча со знаменитым полководцем революции. Нервы настолько напряжены, что я никак не могу дотянуть до условного момента – приближения Фрунзе – и, кажется, раньше, чем надо, даю команду:

– Смирно! Шашки вон!

Впрочем, не рано. Фрунзе едет на хорошей рыси, текинец выбивает своими тонкими ногами широкий шаг. Поддаваясь общему возбуждению, мой конь тоже ждет посыла. Я пришпориваю его, и он с места берет галопом. На скаку салютую шашкой и, осадив коня перед командармом, рапортую.

Все как будто получилось хорошо, «как надо», сказали потом ребята. И Фрунзе остался доволен. Проезжая по фронту, он поблагодарил полки за службу. Бойцы зарделись – похвала командующего легла на сердце каждого светлым и радостным словом.

После команды «шашки в ножны» Михаил Васильевич вызвал по списку отличившихся в боях красноармейцев и командиров и наградил орденом Красного Знамени.

– А теперь глянем на ваше житье-бытье, – сказал командарм.

Полки спешились. Бойцы отвели лошадей в конюшни, расседлали и, вернувшись, выстроились перед своими казармами.

В прежние времена беседа командующего с рядовыми носила формальный характер. В старой армии мне не раз приходилось присутствовать при таких опросах. Генерал торопливо проходил вдоль строя и громко, раздраженно повторял: «Жалобы! Жалобы!» Никто не откликался, да и не полагалось откликаться. Жалобщика после отъезда командующего начальство сживало со свету бесчисленными придирками.

По-иному начался опрос в нашей бригаде. Михаил Васильевич отправил Кужело и штабных работников в канцелярию бригады, а сам стал обходить строй. Ближе всего был третий эскадрон, которым командовал наш общий любимец, беззаветно храбрый Ваня Лебедев. Ребята его эскадрона улыбкой встретили командарма. Он внимательно оглядел бойцов, как говорится, с ног до головы. От хозяйски заботливого ока не укрылись заплаты на шароварах и гимнастерках, и Михаил Васильевич погрустнел. Душевно, вполголоса он спросил ребят:

– Какие претензии?

Никто не пожаловался. Да и па что было жаловаться, когда трудности и так всем известны, а хныкать мы не привыкли. Время закалило бойцов, сделало равнодушными к пустякам быта.

– Молчите?.. – пожал плечами командарм. – Как будто все в порядке. Не верю.

И Михаил Васильевич направился в казармы. Ребята, получив разрешение разойтись, шумной толпой потянулись вслед за командующим.

Убогость казармы поразила Фрунзе. Сплошные пары стояли на земляном полу. Вдоль стен тянулись голые столы и скамьи. Серые с бесчисленными прорехами одеяла, какой-то хлам вместо матрацев заменял солдатам постели. Простыней и подушек вовсе не было.

Командующий покачал головой.

– Воюете вы, я слышал, хорошо, а вот живете плохо. Совсем плохо. А ну-ка, чем вас кормят?

Дневальные помчались на кухню и принесли несколько ломтей черного хлеба и котелок супу из сушеной воблы.

Лицо Михаила Васильевича потемнело. Со вздохом он произнес:

– Плохо. Постараюсь помочь. А как у вас, ребята, с бельем?

На глаза командарму попался высокий и тощий боец второго взвода Ожередов. Он был в довольно потрепанной черной кожаной куртке, коричневых брюках в обтяжку и в сапогах с широченными голенищами, болтавшимися на икрах.

– Разденься-ка, братишка, – сказал Фрунзе мягко.

Ожередов покраснел и стал неохотно раздеваться. Сначала он скинул тужурку, потом сел на нары и сбросил носком свободные сапоги.

– А где же портянки! – удивился Михаил Васильевич.

– Сти… Сти… – цепляясь за буквы, пытался ответить Ожередов: он был заика.

– Стибрили, – подсказал кто-то, и красноармейцы весело захохотали.

– Н-н-нет, – с трудом выговорил наконец Ожередов. – Стираются…

– Ну а с баней как? В баню-то ходите?

– Насчет бани трудно, товарищ Фрунзе, – ответил за всех один из красноармейцев. – День и ночь в походе, какая там баня. В Намангане бываем, редко, а когда возвращаемся, то в одиночку и даже малыми командами начальство ходить не разрешает – басмачи подстерегают на каждом шагу. Как-то два эскадрона мылись, а два в сторожовке охраняли голых бойцов. Потом сменились.

– А кто здесь Карпов? – вспомнив что-то, сказал Фрунзе.

– Да вот он.

В сторонке, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял молодой, маленького роста боец, с длинной русой бородой, единственной в первом полку. Несмотря на насмешки ребят, он упорно не сбривал ее. Кроме бороды,

Карпов отличался от остальных красноармейцев еще одной особенностью. Он был страстным рыболовом. Складную удочку держал при себе во всех походах и умудрялся закидывать ее в короткие часы привала у любой речки. В полку сочинили каламбур: «Карпов пугает карпов». И он не обижался.

– Товарищ Карпов, подойдите поближе! – попросил Михаил Васильевич. Видно, командир слышал что-то о забавном рыболове от наших штабных работников и теперь хотел узнать подробности веселой истории, произошедшей с Карповым.

История была действительно занятная. Однажды на привале после боя Карпов передал товарищу коня и винтовку, а сам с удочкой побрел на берег Сырдарьи порыбачить. Вокруг было тихо, и он спокойно устроился в уютном месте. Занятый поплавком, рыболов не заметил, как к нему подкрались два басмача. Когда шум в кустах заставил его оглянуться, бандиты были уже совсем близко. С ножами в зубах они застыли, намереваясь прыгнуть на бойца. Одну лишь секунду раздумывал Карпов. Как стоял наклонившись над водой, так и сиганул в реку. Метров пятьдесят проплыл под волнами. Это его и спасло. На привал явился мокрый, без шапки, но с удочкой в руках. Он ее никогда не терял.

Историю бородатого рыболова и хотел услышать командарм из уст самого Карпова. Но тот продолжал смущенно улыбаться и молчал. За него высказался Ваня Лебедев:

– Он, товарищ Фрунзе, изготовил камышинку такую, через нее под водой и дышит.

– Подождите! Пусть Карпов сам расскажет, – попросил Михаил Васильевич.

– Да он тоже заика.

Командарм невольно улыбнулся.

– Что, у вас все заики?

– Никак нет, товарищ, командарм. На весь полк только двое – Ожередов и Карпов.

– Ну ладно. А песенники у вас есть?

Казарма была забита бойцами. Из всех полков собрались сюда красноармейцы, чтобы посмотреть поближе на командарма, послушать, о чем он говорит с ребятами. Лишь только намекнул Михаил Васильевич насчет песенников, как десятки рук вытолкнули на середину командира первого эскадрона, коренастого весельчака и лучшего запевалу полка Ярошенко.

– Давай, Никита, затягивай!

Ярошенко стал рядом с командармом, приосанился, вскинул мечтательно глаза кверху и запел своим высоким звонким тенором старинную песню:

 
Во поле охотник целый день гуляет,
Ему неудача, сам себя ругает.
Как мне быть, горю пособить…
 

Едва дотянул Никита строку, как дружный и ладный солдатский хор подхватил песню:

 
Нельзя быть веселому, коль зверь не бежит.
 

Снова затянул Ярошенко. Снова зазвенел его высокий голос и, затаив дыхание, будто внимая этому вольному полету песни, молча стояли бойцы. Молча слушал и Фрунзе. Глаза его затуманились какой-то мечтательной дымкой, а губы едва приметно улыбались. Удивительно хорошо было на душе у каждого из нас. Не верилось, что вчерашние, злые и суровые воины, со страстью рубившие врага, идущие на смерть не задумываясь, сейчас с трёпетным, нежным чувством отдаются душевной песне. Человеческое, большое было в этом единении суровости и доброты.

Летела песнь, кружилась над бойцами и вдруг смолкла. А на смену ей выплеснулась другая, веселая, разудалая:

 
Ах вы, сашки-канашки мои,
Разменяйте вы бумажки мои…
 

Над хором взметнулся тенор Ярошенко и разом перекрыл весь могучий голос полка:

 
А бумажки все новенькие,
Двадцатипятирублевенькие.
 

Кто-то подыгрывал на деревянных ложках. Четкая дробь выстукивалась громко, с азартом. Никита не только пел, он уже пританцовывал и вызывал в круг плясунов. Откуда-то взялась гармонь, и как нельзя кстати. Заливистые переборы «тальянки» захмелили бойцов. Казарма наполнилась радостным гулом. И тут, пробиваясь сквозь веселье, прозвучал чей-то голос:

– Михаил Васильевич, просим в круг!

– Просим! Просим! – подхватили красноармейцы.

Глаза командарма блеснули мальчишеским задором'.

Секунду он колебался. Потом глянул на веселые лица бойцов и сказал:

– Ну что ж… Если мой черед…

Отстегнутые сабля и маузер легли на нары. Михаил Васильевич скрестил руки на груди и с приплясом вышел в круг. Серебряные шпоры мелодично зазвенели в такт движению. Вокруг еще громче, еще веселее гремела песня, еще звонче трещали ложки, и гармонь заливалась до хрипоты. Командарм прошел из конца в конец по земляному полу, вернулся и ловким коленцем закончил пляс. Словно прорвался поток – так дружно и восторженно зааплодировали бойцы. А когда Фрунзе пристегнул саблю и направился к выходу, вслед понеслось:

– Ура товарищу командарму!

Вечером Фрунзе делал доклад на заседании ревкома, поэтому опоздал на партийное собрание нашего полка. Задержка огорчила Михаила Васильевича.

– Нехорошо. Я ведь обещал быть вовремя. – сказал он мне и Кужело, когда садился в пролетку. Мы оба со взводом охраны сопровождали командарма.

Он торопился и попросил ехать быстрее. Курбан-ака – наш полковой возница – дал волю серому рысаку, и тот понесся по наманганским улицам, звонко стуча копытами.

Было еще светло, но сумерки уже пали на город. Голубоватая весенняя тень прозрачным шелком стлалась у домов и заборов. Вечер вступал в свои права.

Как всегда, тишина, особенно вечерняя тишина, настораживала нас. Наманган находился на военном положении. Не только на окраинах, но и в центре города басмачи иногда устраивали засады, стреляли в наших бойцов. Ходить в одиночку или малыми группами бойцам не разрешалось. Сейчас, когда в городе находился сам командарм, враг, безусловно, попытается совершить нападение. Из-за любого забора можно ожидать выстрела. Свои опасения мы не высказали Фрунзе, но каждый из нас чувствовал себя ответственным за его жизнь и поэтому испытывал волнение. На быстрой рыси мы летели за пролеткой, готовые в любую минуту принять на себя вражеский удар. Только у казармы, когда пролетка остановилась и командарм вошел в охраняемую часовым дверь, мы успокоились.

Забегая несколько вперед, следует сказать, что опасения наши были не напрасными. Враг готовился к нападению, и только тактические соображения остановили его. В тот день басмачи не успели выполнить задуманное. Однако от плана своего не отказались и осуществили его несколько дней спустя.

Дежурный по казарме, как только увидел вошедшего командарма, скомандовал боннам:

– Встать! Смирно!

Все собрание разом поднялось. Фрунзе замахал рукой:

– Садитесь. Садитесь, пожалуйста… Извините, что задержался. – Он опустился на скамью рядом с военкомом полка Филипповым. Тот только что закончил доклад о текущем моменте и хотел объявить перерыв. Но теперь это намерение отпало само собой.

– Товарищ командарм, – обратился он к Михаилу Васильевичу. – Бойцы просят вас сказать несколько слов.

Еще не отдохнувший с дороги, весь день хлопотливо занимавшийся организационными вопросами, а десять минут назад выступавший с большим докладом на заседании ревкома, Фрунзе не подумал отказаться. Он поднялся, правда устало, поправил ремень, сдвинул саблю набок, чтоб не мешала, и начал речь.

Я слышал много ораторов в дни революции и гражданской войны. Митинги и собрания были частым явлением. Выступали на них люди взволнованные, охваченные горячим чувством. Время было такое – после митинга шли в бой. Иногда и речи прерывались выстрелами.

В бой звал нас и Михаил Васильевич. Он говорил о только что прошедшем заседании ревкома, где решался вопрос о мобилизации сил на решительную борьбу с басмачеством.

– Страна разгромила банды Анненкова, добивает Колчака и Деникина, народ переходит па мирный труд, а у вас здесь все еще фронт, еще льется кровь, дехканин не может засеять землю и вырастить урожай. Война разоряет хозяйство, мешает преодолеть голод. Нужно кончать с басмачами. Мы ведем переговоры с Мадамин-

беком и, возможно, заключим с ним мир, но есть курбаши, которые не хотят и слышать о мире с Советами, готовятся к новым авантюрам. Небезызвестные вам Курширмат и Халходжа стягивают силы к важным для пас стратегическим пунктам. Этого нельзя допустить. В ходе войны с басмачеством произошел решительный поворот. Мы захватили инициативу и должны удержать ее. Больше того – довести до конца борьбу и установить мир в Фергане…

Мы слушали со вниманием. Годы, проведенные многими из нас в строю, были трудными. Дни и ночи в тревоге. Бесконечные походы. Холод. Голод. Да, голод. Незачем стыдиться этого слова. Красная Армия вместе с народом переносила все лишения. А лишений не перечесть. Но мы как-то привыкли к своей суровой жизни. Привыкли и полюбили ее. Полюбили не за нищенские нары казарм. Не за суп с сушеной воблой. Не за рваные шинели и сапоги. Полюбили за стремительные вихри атак. За гром выстрелов. За ту необъяснимую радость, что горела в наших сердцах. Горела постоянно.

Вот сейчас, слушая командарма, мы тоже испытывали эту радость. Радость за великое, что завоевывалось боями и лишениями. Страна была в огне. И все-таки гремели песни. В пламени летело наше алое знамя. Летело, побеждая…

И вот – мир. Фрунзе говорит о мире. Далеким и неясным представился он нам. Что там за боями? Какова она – тишина? Ни семьи, ни привязанности к месту у бойцов не было. Никто не думал об уюте, о маленьком счастье для себя. Что дорожить теплом хаты или сладостью покоя, когда сама жизнь – единственная, раз только данная нам, – сгорала в пламени боя. Молодые, сильные, мы отдавали ее без стона и слез. Для всех, кто сидел сейчас в казарме, слово «мир» не связывалось с личным благополучием. Да и что могло вознаградить нас за понесенные жертвы? Нет такой платы. Только одно было равным жертве – счастье всех! Будущее, начертанное на нашем знамени. Ему – великому будущему – мы отдавали себя целиком.

Мне казалось, что так думали все. Мира с Мадамин-беком было слишком мало для нас. Полный разгром врага. Мир на всей земле! – вот о чем мечталось Каждому. И когда Фрунзе, заканчивая речь, сказал, что впереди бои, и бои трудные, я встретил это как призыв и внутренне откликнулся готовностью к новым лишениям, в жертвам.

Эрнест Кужело, сидевший недалеко от меня, был сосредоточен. Золотистые брови его сошлись на переносице выдавая напряженную работу мысли. О чем думал комбриг? Борьба сроднила нас – ни я, ни остальные бойцы не считали Кужело гостем. Мы забыли, что у него есть своя родина, далекая, незнакомая нам. Забыли, что в его сердце теплятся воспоминания о детстве, всегда светлом и прекрасном. Забыли, что он не русский. Он наш. И это означало все – братское доверие, любовь, дружбу. Мы считали себя сынами революции – сынами одной семьи. И не было ничего сильнее этого родства. Самым радостным для нас и для него могли быть вот такие же пламенные бои за свободу его родины, за счастье его народа, бои, в которых участвовала бы вся наша бригада – одна чудесная большая семья. Я иногда, глядя на Кужело, мечтал об этом.

А комбриг слушал речь и думал. Мысль его я понял только тогда, когда Фрунзе сказал:

– Мы многое завоевали, товарищи. Мы завоевали свободу для всех народов России. Но нам предстоит еще завоевать доверие и любовь людей, ради счастья которых мы несем великие жертвы. Каждое наше действие, каждый наш поступок должен отвечать высоким идеалам революции. Чтобы не слезы и горе, а радость и благодарность оставляли вы за собой, проходя через селения и кишлаки Ферганы. Пусть видит мусульманская беднота, что Красная Армия не просто военная сила, а опора и надежная защита народа. По вашим поступкам будут судить о революции, о Советской власти. Не запятнайте себя. Не запятнайте великого дела революции. Крепите воинскую дисциплину. Держите высоко знамя коммунизма!

Еще острее обозначились складки на лбу Кужело. Лицо посуровело, и губы, всегда приветливо улыбчатые, плотно сжались. Он уперся подбородком в кисти рук, лежащие на эфесе шашки, поставленной стоймя между колен, и смотрел на земляной пол.

В это время прозвучали последние слова речи – здравица в честь Советской России и мировой революции.

В казарме грянул гром оваций.

Филиппов, чтобы перекрыть аплодисменты, крикнул:

– Товарищи, собрание окончено!

И сам одноголосо пропел первую строку «Интернационала»:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Гром овации смешался с гимном, потом они отступили, и торжественные, всегда волнующие слова стройно поплыли под невысоким темным потолком. Бойцы стояли. Все пели, охваченные единым чувством. И ни чешского акцента, ни узбекского выговора, ни украинского, ни мадьярского не слышно было – звучал один голос, могучий и вдохновенный. Незабываемая минута. Будто и обычная, но отчего-то глубоко залегшая в сердце.

Михаил Васильевич продолжал знакомиться с нашей кавалерийской бригадой. В один из дней решено было провести конные состязания. По тому времени – событие необыкновенное, если учитывать состояние войны, в котором мы находились, и близость басмачей. Банды бродили буквально рядом с Наманганом.

Местом для состязаний явилась равнина за взгорьем, та самая, с которой почти год назад начали свое наступление на город отряды Мадамин-бека.

Накануне состязаний Фрунзе вместе с инспектором кавалерии Ферганского фронта Бобровым объехал всю равнину и осмотрел сооружения.

– Ваши препятствия, – сказал он инспектору, – рассчитаны не на молодое кавалерийское соединение, а на опытную регулярную конницу.

– Соревнования и покажут, как именовать Ферганскую бригаду, – довольный замечанием командарма, улыбнулся Бобров.

Михаил Васильевич окинул взглядом холмы, тянувшиеся грядой вдоль окраины Намангана.

– Для скачки равнина удобна, но и опасна. Не забудьте выставить сторожевое охранение. Как бы Курширмат не пожаловал к нам на «тамашу».

– Будет сделано, товарищ командарм.

Фрунзе и Бобров ехали широким строевым шагом, направляясь к штабу бригады.

Фрунзе сидел на коне спокойно и уверенно, ведя твердою рукою в сборе рыжего басмаческого коня.

Бобров невольно залюбовался замечательным всадником.

– Не могу, право, не заметить, – сказал он, обращаясь к Фрунзе, – вы прекрасно держитесь в седле. Простите, где обучались вы правилам верховой езды?

– В раннем детстве овладел я этим искусством. Но не смейтесь, моими учителями были простые аульные киргизы. Я ведь коренной туркестанец. Отец мой из военных фельдшеров, был в старые времена в родном моем городе Пишпеке главнейшим и едва ли не единственным врачом. Не знаю, чем он стяжал популярность среди кочевого населения, но к нашему домику на Сергиевской народ съезжался как на базар. Меня эти отцовские друзья баловали невероятно – учили киргизскому языку, сажали на коня в ту нору, когда я был еще совсем малышом. Потом, когда я немного подрос, отец брал меня с собой на охоту в горы. Вы не бывали в Киргизии?

Помню, будучи в седьмом классе гимназии, довелось мне приехать из Верного в Пишпек на каникулы; с киргизами-проводниками двинулся я собирать гербарии к Иссык-Кулю по Боамскому ущелью, берегом горной реки Чу. Чудесные места! Представляете, среди мрачных теснин многоводный поток бурлит и катит огромные валуны…

Однако мы, кажется, доехали. Прощайте, желаю успеха.

И командарм послал лошадь в галоп навстречу выбежавшим из штаба бригады вестовым…

Всю первую неделю марта погода стояла ясная. Солнце ни разу не затуманилось облаками. Обогретая земля стала торопливо наряжаться, и нежная, по-весеннему светлая зелень ползла на склоны холмов. Необходимо сказать, что в день состязаний травы не было видно. Склоны сплошь облепили горожане и свободные от службы красноармейцы.

Почетные гости устроились на трибунах, наскоро сколоченных против главных сооружений «ипподрома». Неподалеку от барьера вытянулся строй всадников, которым выпала честь открыть программу состязаний.

Солнце в зените. Пора начинать. Но на трибунах еще нет Фрунзе. Впрочем, согласно его приказу, конный праздник должен начаться в назначенное время – ни на минуту позже. И Бобров, как главный судья, в последний раз бросает взгляд на часы и машет белый платком.

Разноголосый шум, царивший над холмами, мгновенно погас. Все внимание сосредоточилось на всаднике, который оторвался от строя и поскакал галопом к препятствию. Это был Тимофей Ожередов – один из лучших наших наездников. Мы были уверены, что в состязаниях Ожередов не посрамит чести бригады. Я, как и все, с интересом следил за своим бойцом. Но к интересу моему присоединялось еще и волнение. Страшно хотелось, чтобы все удалось.

Тимофей вихрем летел через препятствия, рубя направо и налево. Остро отточенный клинок вспыхивал на солнце короткими молниями. Хорошо тренированный карабаир вытянулся под ним птицей. Перед препятствиями он вскидывал голову, поднимался сам и плавно переплывал высоту. Впереди последнее испытание – «кирпичная стенка». Вид ее всегда пугает лошадей: сделана она из досок, но окрашена под сложенный штабелями кирпич. Боясь удара о камень, лошадь теряет уверенность и сбавляет ход. Конь Ожередова, как ни удивительно, мчался на прежней скорости, и мы были уверены, что стенка останется позади. В это время к трибунам подъезжали Фрунзе, Кужело, Ахунбабаев в сопровождении штабных ординарцев. Трубачи грянули встречный марш. От неожиданности конь Ожередова метнулся в сторону и сбавил ход. Я думал, что Тимофей обойдет препятствие и повторит заезд. Рискованно было при слабом темпе брать стенку. Но я ошибся. Ожередов выправил своего карабаира и пошел на препятствие. Все, кто хоть немного понимал в верховой езде, естественно, замерли, ожидая падения. И оно было почти неминуемо. Фрунзе тоже почувствовал опасность и насторожился.

Тимофей сделал последний решительный посыл. Конь вскинулся на стенку, но толчок оказался слабым, и ноги ударились о доски. Однако стремление перелететь несло и всадника и лошадь, и они преодолели препятствие.

Михаил Васильевич оставил своих спутников и на рыси подъехал к Ожередову.

– Молодец! – ободряюще улыбнулся командарм, глядя на возбужденного Тимофея. – Как фамилия? – Но, прежде чем Ожередов успел ответить, Фрунзе уже снова заговорил, еще теплее и радостнее. – Так мы же старые знакомые… Портянки еще стираются? А?

Тимофей смущенно покачал головой:

– Н-нет…

– Ну и хорошо. А ты молодец. И конь у тебя послушный. Не подведет… – Командарм протянул руку и похлопал ладонью шею карабаира.

Вторым шел на барьер на рослом гнедом донце боец третьего эскадрона Яковлев. Под крики и аплодисменты зрителей он свободно взял первое препятствие, чисто срубил клинком лозу, перелетел через «хердель», и здесь лоза не миновала его шашки, потом ловко рассек картошку, подвешенную на проволоке, но «итальянская банкетка» подвела его. Надо было одолеть ров, второй берег которого выше первого.

То ли не ко времени Яковлев затянул повод, то ли сробел конь при виде шумной пестрой толпы зрителей, но обеими передними ногами он зацепился за высокий берег и рухнул. Всадник вылетел из седла, ударился о землю плечом, и головой. Первое, что мелькнуло у каждого из нас, – «разбился». Конь лежал па левом боку, закинув голову и вытянув ноги. Рядом распластался недвижимый Яковлев. Но это продолжалось не более минуты. Не успели санитары подбежать к месту происшествия, как боец шевельнулся, медленно, словно во сне, стал подниматься, опираясь на руку. И вдруг вскочил. Вид у него был страшный: лицо окровавлено, волосы сбиты, гимнастерка порвана. Однако он даже не попытался привести себя в порядок. Шагнул к коню и резко потянул его за повод. Животное с трудом поднялось, отряхнулось от пыли.

Мы удивленно глядели на Яковлева, не понимая, что он намерен предпринять. Вначале отвел лошадь на обочину, стал прохаживаться с ней. Потом неожиданно вскочил в седло, – вскочил лихо, без упора на стремя, – и рысью поехал к старту.

На холмах зрители зашумели, заволновались. Послышались выкрики: «Расшибется совсем», «Нельзя пускать его». Но прежде, чем я смог что-то предпринять, Яковлев уже пришпорил коня, и тот помчался к барьерам.