Текст книги "Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)"

Автор книги: Марк Полыковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

А дальше уже начался кишлак. Пыль желтым туманом стлалась, окутывала густой пеленой. А когда туман чуть рассеялся, всадники увидели дервишей. Они шли, притопывая босыми ногами, кривляясь, размахивая посохами. Высокие войлочные колпаки, отороченные мехом, были натянуты почти на самые уши, грязная, выжженная солнцем рвань висела на плечах, и клочья серой ваты выбивались из этого нищенского одеяния. Каждый на свой лад гнусаво выпевал:

– Ля-иллаги иль алла… Ля-иллаги иль алла…

Встреча с дервишем, что встреча со святым. И мусульманин невольно вспоминает о боге, проникается чувством страха. Мадамин бросил повод и поднял руки ладонями кверху, собираясь произнести молитву. То же самое сделали и йигиты, следовавшие сзади. Один Сухов не проявил никакого уважения к бродячим оборванцам и ехал, не замедляя шага и не сворачивая. Ему показалось странной эта нелепая встреча. Словно в горячем бреду, люди что-то выкрикивали, гримасничали, жестикулировали. Может быть, это равнодушие Сухова и помогло ему первому услышать далекий шум, уловить топот коней. Он оглянулся. Из-за дувалов, из-за деревьев вырвалась ватага всадников и с криком кинулась на отряд бека. Какой-то отчаянный басмач подлетел к Мадамину и схватил его испуганного Султана за повод. Остальные стали наседать на Сухова, на взвод охраны.

Увы, это совсем не было похоже на гостеприимство, и в возгласах басмачей не слышалось добрых приветствий. Они выкрикивали одно, хорошо знакомое Сухову слово: «ур – бей!». Нетрудно было догадаться, что хозяева устроили парламентерам засаду и эта первая группа послана для затравки. Следом хлынут сотни басмачей.

Тот, что. схватил Мадаминова коня за повод, был чем-то знаком беку. Черная бородка, вытянувшийся от переносицы к уху шрам и опьяненные страстью глаза. Это он передал доброе письмо от Курширмата и просил ответа. Только теперь посланец курбаши не кланяется низко, не улыбается заискивающе. Лицо его перекошено злобой. Рука рвет повод.

Привычным безошибочным движением Мадамин отстегнул кобуру, выхватил наган и в упор выстрелил в Чернобородого. Басмач сразу обмяк, будто его придавила сверху, и уткнулся головой в шею лошади.

Сухов в это время ударил клинком другого бандита. Ударил с такой силой, что рассек до пояса, и тот рухнул под ноги Султану. Араб отпрянул назад и взвился на дыбы.

– За мной! – крикнул Сухов и первый кинулся на своем огромном Гнедке к ближнему двору. Как лавина, пробился конь сквозь наседающую цепь басмачей, а комиссар помогал ему клинком сшибать особенно упрямых бандитов. Вместе с Мадамином они проложили путь к калитке, высадили ее, и отряд бека, отмахиваясь саблями, втиснулся в небольшой, но огороженный толстым и высоким дувалом двор.

Не дожидаясь приказа, люди поспрыгивали с лошадей и стали клинками просверливать в глинобитных стенах бойницы.

За дувалом нарастал гул. Вокруг двора кипела, бурлила толпа конных и пеших басмачей. К джигитам присоединились дервиши. Они выкрикивали заклинания, выли, словно шакалы, ожидая кровавого пиршества. Живая волна то с шумом ударялась о стены, то, встретив пули, отбегала, и к вою и крикам присоединялись стоны раненых.

Все двадцать шесть человек, засевшие в своей маленькой крепости, защищались упорно. Сухов сказал бойцам:

– Помощи ждать неоткуда. Рассчитывать только на себя, беречь каждый патрон:

Он боялся за Мадамина. Впервые тот попал в окружение и подвергался испытанию – или сдержать слово и остаться в рядах красных до конца, или повернуть вспять, пойти на мир со своими вчерашними друзьями и сообщниками. Бек, не ожидая вопроса, ответил сам:

– Не сдадимся.

Окрыленный Сухов крикнул:

– Приказываю стоять насмерть!

Он первый взвел гранату и бросил в катящийся к стеке вал. Грохнул взрыв. Потом второй – это поддержал комиссара своей гранатой Орехов.

Наступила мгновенная тишина. Но вслед за ней раздались стопы и вопли. Волна отхлынула, за ней поползли, обливаясь кровью, искалеченные басмачи. Минут десять, а может, и больше, длилась передышка. Казалось, смелость покинула нападавших, и они не решались штурмовать двор, в котором засели красные. Но вот над кишлаком заревели своими медными глотками огромные карнаи, затрещали барабаны. Громче прежнего заголосили дервиши, призывая на помощь бога. Рассеянная туча стала снова собираться. На дорогу выехал сам Курширмат в сопровождении Халходжи. Курширмат держал на пике белый флаг и помахивал им, предупреждая осажденных, что хочет с ними разговаривать. Это было довольно странное проявление миролюбия – сначала заманить парламентеров в ловушку, наброситься на них с оружием, а потом предлагать переговоры.

Сухов дал команду не стрелять: возможно, курбаши допустил ошибку или джигиты набросились на делегацию без его ведома – пусть объяснит.

Музыка стихла. В неверной, тревожной тишине прозвучал голос Курширмата:

– Эй, собака Мадамин! Сдавайся! Мы будем судить тебя по законам шариата.

Каждое слово было слышно во дворе. И Сухов, и Мадамин, и бойцы поняли, что им даруют жизнь взамен предательства. Надо бросить оружие, поднять руки и выйти на дорогу, чтобы просить у Курширмата пощады. Комиссар, как и в первый раз, испытующе посмотрел на бека – как он? Не сломлен ли еще? Не победило ли прошлое, во имя которого столько лет шел он рядом с Курширматом?

– Отвечай, презренный кяфир! – продолжал кричать курбаши.

Мадамин подошел к одному из бойцов, вырвал из его рук винтовку и, прильнув к бойнице, прицелился.

– Вот мой ответ!

Грохнул выстрел. Курширмат гарцевал на своем коне-Он был весь на виду, и пуля могла сразить его. Но она попала лишь в коня. Тот вздернулся на дыбы и рухнул в пыль. Облако заволокло все вокруг желтым дымом. И когда он рассеялся, Мадамин увидел Курширмата, поднимающегося с земли и отряхивающегося от пыли.

– Смерть кяфирам! – завопили басмачи.

Толпа хлынула к маленькому двору, чтобы разнести его…

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Второе письмо Шурочки Беловой:

«Мама! Спаси меня, утешь хоть словами. Сил моих больше нет. Если бы ты была рядом, было бы легче. Сегодня я узнала самое страшное. В штабе фронта, в Скобелеве, меня принял командующий Веревкин. Я разрыдалась как сумасшедшая и плохо слышала, что он мне говорил. Веревкин и начштаба Ходоровский успокаивали меня, кажется, поили валерьянкой. Но разве можно не плакать? Все так плохо, так плохо… О Сергее до сих пор ничего не известно. Говорят, что Мадамин и Сережа попали в руки Курширмата. Так считает и Веревкин. Он дал мне слово вызволить их любой ценой. Если не удастся отбить силой, то обменяют на четырех курбашей, попавших к нам в плен, и десять заложников. Но каково Сереженьке, мама. Я уже не знаю, во что верить. От Веревкина ушла со смутной надеждой на спасение. Вернулась в Ташлак – и эту надежду потеряла. Тут настоящая паника. Аскеры Мадамина разбегаются. Уже несколько отрядов снялись и ушли неизвестно куда. Остальные не подчиняются командирам. Вестовой Сергея Каюм сказал мне: «Уезжай, хозяйка, отсюда. Нехорошо тут». И другие то же самое советуют. Жалеют меня. Но как я могу уехать, не узнав о Сереже? Скоро прибудет на смену Мадамин-беку Петр Митрофаиович Парамонов – ему поручено формировать мусульманскую дивизию. Может быть, он что-нибудь сделает для спасения Сережи. Буду ждать. Иначе не могу…»

Надежда укрепляет силы, помогает идти вперед. надо идти, надо жить. У Шуры Беловой сложная судьба. Она разделяла с мужем тяготы войны. А тяготы эти велики. На каждом шагу опасность. И смерть. Рядом смерть. Она тесно прижимается к человеку, как только конница бросается в бой. Она таится во тьме ночи, прилетает вместе с пулей из-за засады. И надо думать о ней постоянно. Боец – он счастливый. Ему не до страха: он опьянен борьбой, закален опасностями. А жене, подруге его, выпадает эта черная думка о смерти.

Не спала Шура. Только задремлет, сомкнет усталые, воспаленные слезами веки – и тотчас ток в сердце – смерть! Сережа убит. И глаза – открыты. Руки прижимаются к груди, чтобы заглушить боль. Так минуту-две-.. Час… Потом усталость побеждает, смыкаются веки. И опять холодный укол в сердце.

Так до утра. Лишь перед рассветом приходит короткий, полный кошмаров сон…

– Смерть кяфирам!

Толпа ревела, выла, улюлюкала. Пули и гранаты уже не останавливали захмеленных анашой басмачей. Дервиши первыми лезли на дувалы, царапая костлявыми пальцами сбитую солнцем землю. Они хрипели, стонали, и в этих звуках были слова молитвы. Кое-кому удалось одолеть препятствие и, взобравшись на дувал, они плевались, изрыгая на осажденных грязную, пропитанную пылью слюну.

Соседние дома оказались в руках курширматовских молодчиков. С крыш, с деревьев они стреляли по осажденным. Отряд бека редел быстро. Почти все бойцы оказались ранеными. Многие отстреливались лежа или приткнувшись к стене плечом. Пуля попала в голову Мадамина. Он пытался еще держаться, но силы убывали, кровь вливала лицо, слепила глаза. Сухов подхватил командира, оттащил за сарай, в тихое место. Сорвал с шашки индивидуальный пакет, перевязал рану. Кровь немного спала.

Басмачи наседали. Учуяв скорую победу, они еще более осмелели. Небольшая, но крепкая калитка, припертая изнутри бревном, трещала под ударами прикладов. Шашками, пиками джигиты ковыряли забор, пытаясь сделать брешь. Теперь и Сергею Сухову стало ясно, что остались какие-то минуты. Только минуты. Он увидел спрыгнувшего с крыши басмача, первого, кому удалось попасть в маленькую крепость, и выстрелил в него. Тот скрючился, поджал руками живот и покатился по двору. Сухов выстрелил еще раз – теперь по дувалу, где кривлялся дервиш. Но пуля прошла стороной. В ответ раздался залп. Со всех сторон целились в комиссара, и он, пробитый насквозь, закачался, словно не знал, в какую сторону упасть. Рухнул тяжело, замертво.

Он не слышал, как, сломав калитку, с торжествующим криком ворвались басмачи, не чувствовал, как жалили его мстительные пули, как топтали коваными каблуками лицо и грудь. Сергея Сухова уже не было.

Расстрелянные после смерти, исполосованные клинками, проколотые пиками, лежали на земле двадцать шесть человек.

Приходит в бою минута, когда борьба уже не нужна. Пришла она в тот полдень и в Вуадиль. Стало тихо. И вдруг один из двадцати шести, казак Орехов, встал. Встал на дрожащих ногах, глянул затуманенными глазами вокруг и пошел. Басмачи в ужасе расступились. Живой коридор пропустил Орехова до калитки. И за калиткой отхлынула толпа, дала «мертвому» дорогу. Он шел к реке, к мосту, шел домой. Люди провожали его немыми взглядами. Вот уже и Шахимардан-сай, бурлящий, пенистый. Вот мост. Вступил на него Орехов. Сделал шаг. И упал. Упал навзничь.

Жизнь, мелькнувшая в нем на короткое мгновение, чтобы вынести тело бойца на волю, угасла навсегда. Басмачи подняли тело казака и бросили в поток.

В чайхане, на старых коврах, раскуривая анашу, праздновали свою победу курбаши. Сизый дымок кукнара уже затуманил глаза их, наполнил сердца покоем и радостью. Они говорили, улыбаясь, слушали, прикрыв блаженно веки. Каждому хотелось сказать Курширмату что-нибудь лестное, ласкающее слух, подогревающее тщеславие. И они не скупились на пышные слова. Но сам Курширмат не обращал внимания на эти потоки лести, он только жадно слушал скупой и тихий голос молодого гостя, сидевшего в кругу, рядом с Халходжой. Черные пытливые глаза этого гостя то и дело обращались к новоиспеченному «амир лашкар баши» и будто изучали его. «Говори, говори, – мысленно подталкивал гостя Ширмат. – Ради тебя все сделано, ради тебя собрались в этой чайхане и тянем сладостный аромат кукнара». Курбаши мог бы присовокупить к перечисленному и наряд свой – новенький желто-зеленый офицерский костюм английского образца, подаренный Курширмату гостем и специально для него надетый сегодня. Час назад он сфотографировался в нем, чтобы друзья и враги, чтобы господа за морем, как сказал человек с черными пытливыми глазами, увидели нового «амир лашкар баши» во всем блеске и поверили в его искреннюю дружбу к англичанам. «Офицер вооруженных сил Великобритании!» – назвал его гость и горячо пожал руку.

Конечно, один лишь костюм не мог бы осчастливить Курширмата. Но человек с пытливыми глазами обещал английские винчестеры, пулеметы, патроны. Обещал золото. Все то, что получал прежде Мадамин-бек, и даже больше. Ради этого можно стать искренним, настоящим другом. Тем паче, что цели их совпадают и ненависть к Советам одинакова. Под зеленым знаменем можно сражаться в любой форме. Сегодня пусть будет форма сирийского офицера. Она надежнее, чем мадаминовский чин полковника белой армии.

Курбаши продолжали курить кукнар, продолжали восхвалять Курширмата.

– Ты настоящий «амир», – льстиво пел Халходжа. – Мадаминов перстень тебе как раз. И белый конь бека нашел настоящего хозяина. Все твое по праву. Отдай же н мою долю за верность.

– Назови! – щедро откликнулся Курширмат.

– Она невелика.

– Все же?

– Голова Мадамина.

Курбаши не поверил:

– О какой голове говоришь?

– О мертвой.

Курширмат удивился нелепой и странной просьбе:

– Зачем тебе она?

Трудно было ответить на вопрос, и Халходжа промолчал.

Ему помог гость. Он сказал:

– Иногда и мертвецы бывают полезными. – И добавил с усмешкой: – Судьба грешника может образумить колеблющихся и теряющих веру в наше святое дело.

Он что-то знал, этот человек с черными пытливыми глазами. А может, только догадывался.

Курширмат посмотрел па гостя, потом на Халходжу и произнес смущённо:

– Ладно, бери. Твоя доля.

Через полчаса конюхи принесли мертвую голову бека. Она была уже очищена от грязи, вымыта. С мокрой черной бороды стекали розовые капли воды и крови.

– Ты еще послужишь мне, проклятый кяфир, – шепотом произнес Халходжа.

Он взял голову и осторожно положил в хурджун.

БЛУЖДАЮЩИЕ КОСТРЫ

– Русские убили Мадамина!

– Русские нарушили мир!

Стоустая молва потекла по Фергане и в ту же ночь докатилась до нас. Неведомо, кто принес ее. Во тьме трудно разглядеть лица, слышен лишь зловещий шепот. Мы в Намангане еще не знали, что произошло с беком и Сергеем Суховым, поэтому слухи поразили нас. Штабу бригады было известно одно: Мадамин и Сухов со взводом охраны выехали в Гарбуа и не вернулись. И еще – что разведка не нашла их следов. Но почему, каким образом гибель бека связывается с действиями наших войск? Неужели он снова вернулся к басмачам и убит во время боя? Где Сухов? Десятки вопросов возникали, и ни на один нельзя было ответить. И еще новость: басмаческие отряды, перешедшие на нашу сторону вместе с беком, подняли мятеж. Сегодня ночью многие сотни снялись и ушли в неизвестном направлении. Поднял зеленое знамя Аман-палван. Вокруг Намангана снова образовалась вражеская зона.

Горит керосиновая лампа. Желтоватый свет падает на большой стол, на котором лежит старая карта. Старая настолько, что проглядывают лысинки, краска поистерлась, да и сама бумага махрится. Кое-где совсем дыры, и Скуба – начальник штаба бригады – прежде; чем разыскать нужный пункт, старательно расправляет ладонью и пальцами лохмотья. Он умудряется все же устанавливать почти исчезнувшие названия и твердо называет их.

Несколько штабного вида, тучный, уже пожилой, в золотых очках, с аккуратно подстриженной бородкой, наш начштаба напоминал солидного учителя гимназии. Несмотря на «мирную» внешность, он обладал незаурядной храбростью и умел сохранять спокойствие в самых рискованных положениях. Добродушный и учтивый, любивший пошутить, он снискал к себе любовь и большое доверие всей кавбригады.

Усталые, мы сидели и ждали, когда Владимир Александрович разберется С картой.

Кужело вышагивает просторную комнату взад и вперед, о чем-то думает. Впрочем, можно легко догадаться о мыслях комбрига. Последние донесения тревожат всех и прежде всего Эрнеста Францевича.

Уже полночь. В номерах бывшей гостиницы «Россия» тишина. За стеной мерно стучит сапогами часовой. Во дворе, дожидаясь нас, хрустят сеном лошади. В открытые окна все слышно, даже шелест деревьев, одетых ранней листвой.

Наконец Скуба поднимает голову.

– К Пишкарану можно подойти с двух сторон, но на близком расстоянии укрытий нет. Нас сразу заметят, и Аман-палван снимется.

Почему зашел разговор об Аман-палване? Штаб фронта в Скобелеве, учитывая сложившуюся обстановку и возможность новой вспышки басмаческого движения, дал приказ ликвидировать банду Амана – наиболее крупную и опасную в уезде. Аман-палван уже примкнул к Курширмату и пытается соединиться с ним. Из Скобелева требуют начать операцию сегодня же. Но… прежде надо было попытаться вернуть Аман-палвана под наше знамя. Так рекомендовал, вернее настаивал, штаб фронта.

– Задача, товарищи, сложная, – сказал нам Кужело. – Еще раз предоставим басмачам право покончить все миром, без кровопролития.

Многим из нас предложение штаба показалось довольно рискованным. Аман-палван не из тех курбашей, что способны порвать со старым. Слишком враждебно он настроен к Советской власти. К тому же родственная близость его с местными баями, да и собственные богатства помешают ему принять – новый строй.

– Видите ли, – попытался объяснить точку зрения штаба Кужело, – Аман-палван – жертва обмана. Курширмат распространяет среди басмачей ложные слухи, будто Мадамин-бека вероломно убили большевики. Клевета смутила многих, в том числе и Аман-палвана. И если ему рассказать правду, он может вернуться к нам. Под его командой крупные силы, это надо учитывать.

– Ну, а если?.. – задал кто-то вопрос.

– Тогда выполним второй пункт приказа. В общем, все решится этой ночью или утром.

Часы на стене мирно тикают, отбивая секунды, минуты… Тишину, вдруг прерывает стук копыт. К штабу скачут несколько всадников. Мы сразу догадываемся – эго торопится вызванный в Наманган Фарынский. На него возлагает Скобелев миссию переговоров с Аман-палваном.

По топоту коней мы следим за движением верховых до самой гостиницы. Вот цокот стал реже, но звонче, все перемешалось и наконец затихло. Через какое-то мгновенье дверь распахивается и вбегает возбужденный Фарынский.

Он в гимнастерке, плохо заправленной и не застегнутой на все пуговицы, фуражка чуть сбилась набок. Глаза воспалены – должно быть, вызов поднял его прямо с постели.

– Прибыл по вашему распоряжению! – произносит привычной скороговоркой Фарынский и оглядывает нас тревожным, непонимающим взглядом.

Кужело кивает и жестом предлагает Фарынскому сесть. Но тот, не то удивленный, не то напуганный, отказывается и продолжает стоять, нервно теребя ворот гимнастерки.

– Иван Фомич, – мягко обращается к нему комбриг. – У нас к вам дело…

Фарынский несколько успокаивается, но тревога все еще мечется в его глазах. Он кажется совсем щуплым, даже хилым, не верится, что этот человек командовал «волчьей сотней». Да и держится он как-то странно, будто стесняется и даже побаивается Кужело.

– Если разрешите, я закурю, – неожиданно произносит он.

Эрнест Францевич не терпел, когда во время делового разговора курили, тем более в присутствии командира, но на этот раз даже одобрил собеседника.

– Конечно, курите.

Он понимал волнение Фарынского, хотел помочь ему совладать с собой.

Иван Фомич свернул дрожащими руками цигарку, зажег ее и несколько раз глубоко затянулся.

Вряд ли решится, подумалось мне. Ехать к Аман-палвану сейчас было равносильно прыжку в пропасть. Впрочем, Фарынский и басмаческий предводитель – старые друзья. Он служил довольно долгое время под началом Амана и знает нрав и повадки курбаши. Единственное, что могло изменить прежние отношения, – это различие полюсов, к которым сейчас примыкали бывшие единомышленники. Пока Кужело объяснял Фарынскому задачу, я наблюдал за Иваном Фомичом, пытаясь угадать его настроение. Мне не верилось, что он примет участие в выполнении нашего план?. Однако, к моему искреннему удивлению, Фарынский согласился.

– Поеду, – сказал он не особенно твердо. – Признаться, дело щекотливое, но надо же кончать как-то всю эту историю. Была не была… – Он еще раз жадно втянул табачный дым, смял самокрутку и прижал пальцами к старой щербатой пепельнице. – Сейчас, что ли?

– Да.

– Что ж, едем.

Головные дозоры ждали за холмами, в стороне от дороги. Бойцов и коней укрывали высокие заросли кустарника. Собственно, таиться особой необходимости не было. Вокруг на большом расстоянии безлюдно – ни шороха, ни звука.

Спокойный летний день. Уже летний. Весна отгуляла, отцвела, и над долиной воцарилось жаркое лето. Тихое, безмятежно дремлющее под синим небом.

Фарынский в сопровождении своего помощника Мозгунова, командира эскадрона Пивоварова и взвода охраны и отправился в Пишкаран. Уже прошло три часа. Время достаточное для того, чтобы добраться до логова Аман-палвана, поговорить со стариком и вернуться. По на дороге никого не видно. Разведчики несколько раз поднимались на холмы, проглядывали дали. Результаты все те же – пусто. Лишь вьются дымки сизыми струйками. Это в Пишкаране горят костры. Много костров.

Минул еще час.

По-прежнему пустынна дорога. По-прежнему лежит на холмах тишина. Вдруг далекий топот. Торопливый, напряженный.

Мчатся кони. Летят словно бешеные. Вот уже видны всадники – бойцы Фарынского. Они настегивают лошадей, машут рукамй. Впереди Пивоваров. Одни Пивоваров, Фарынского не видно. Не видно и Мозгунова.

Те, кто в дозоре, догадываются – что-то случилось, Выезжают па дорогу. Ждут с беспокойством.

Пивоваров почти на ходу спрыгивает. Он без шапки, на щеке кровь, глаза мутные.

– Беда, братцы… – хрипит он. – Беда стряслась!

Иван Фомич Фарынский слыл человеком отчаянным, хотя это никак не вязалось с его внешностью– Ему, по его виду, следовало держаться в стороне от опасности, жить тихо, мирно и уж никак не помышлять о военной карьере. Но он оказался прапорщиком и воевал, с немцами. До конца войны, однако, не дотянул и по болезни вернулся домой в Фергану. Февральская революция сделала Фарынского «комиссаром» Заркентского горного района. На этой должности он преуспел. Сумел сколотить довольно крупный отряд милиции, в основном из кулаков и зажиточных крестьян. Отряд этот не столько охранял порядок, сколько оберегал свои хозяйства. Едва только волна Октябрьской революции докатилась до Туркестана, как Фарынский вместе со своим «ополчением» переметнулся к басмачам и вошел в подчинение к Мадамин-беку. В «мусульманской армии» он возглавил уже дивизион, состоявший из двух эскадронов – русского и киргизского.

Первым командовал бывший унтер-офицер старой армии Пивоваров, вторым – бай Асанбек Каваев.

Помощником Фарынского был белый офицер Мозгунов, сын узенского землевладельца и мукомола. Все четверо считались друзьями Аман-палвана, и дружба эта сложилась еще до начала борьбы с Советской властью. Старый курбаши, претендовавший на роль вожака наманганских басмачей, окружал себя опытными военными и всячески поддерживал их. Правда, отношения с Фарынским у него несколько испортились, после того как по приказу Мадамин-бека тот разоружил банду Абдумалика – друга и родственника Аман-палвана. И не только разоружил, но и убил главаря, оказавшего сопротивление. Внешне, однако, старик ничем не выказывал недружелюбия к Фарынскому. Ненависть он затаил.

Посты свободно пропустили Ивана Фомича, хорошо известного джигитам, он даже перекинулся с ними несколькими фразами. Никто еще не знал, на чьей стороне прапорщик Фарынский и с какой целью он приехал в Пишхаран.

Белая войлочная юрта «лашкар баши» стояла на краю кишлака рядом с мазаром – могилой какого-то святого. Вокруг расположились юрты других курбашей – больших и малых. Все становище дымилось кострами. Пахло горящим салом и луком – готовилась походная еда.

Фарынский застал Аман-палвана в обществе его приближенных – Дардака-курбаши и Исман-бека. Тут же на кошме сидели и лежали другие басмаческие командира – все изрядно пьяные. Сам Аман разливал из бурдюка бузу – рисовую водку – и протягивал по очереди то одному, то другому наполненную доверху пиалу.

Трех друзей курбаши принял с бурной радостью: обнимал их, угощал бузой. Ни о каких делах он и слушать ее хотел. Старик веселился и требовал, чтобы веселились все вокруг. Правда, искренности в его смехе не чувствовалось. Он забывался в пьяном угаре. Последний шаг его в сторону Курширмата не мог не вызвать ответных действий красных войск, и Аман-палван понимал это. Под зеленым знаменем не было ему покоя.

– Друг мой! – пожаловался он Фарынскому. – Какое несчастье – русские убили Мадамин-бека.

Иван Фомич принял из рук старика пиалу и стал медленно отхлебывать мутный напиток, похожий на разведенное молоко. Он не решался возразить хозяину, хотя и знал от Кужело истинную причину гибели бека.

– Мы должны мстить, – продолжал Аман. – Мстить большевикам.

Снова смолчал Фарынский. Начало не особенно понравилось ему. Курбаши был настроен явно на воинственный лад и подогревал себя ложью. Кому-кому, а Аман-палвану донесли о расправе Курширмата над Мадамин-беком и Суховым. Да и звучали, слова не искренне: старик всегда был по меньшей мере равнодушен к беку и даже недолюбливал его.

Чтобы как-то обойти щекотливый вопрос, Иван Фомич принялся расспрашивать о здоровье, интересоваться разными пустяками. А старик все поворачивал в сторону бека, пытался выяснить позицию гостя. Фарынский наконец не выдержал:

– Как бы там ни было, – сказал он настойчивому хозяину, – а война ни к чему, признаться. Надо ее как-то кончать. Право, надо…

Слова были как будто общие, не отвечающие на вопрос курбаши, но старик понял гостя по-своему. Улыбка сразу сбежала с его лица, могучее тело напряглось, пальцы сжались в кулак. Фарынского невольно охватил страх. Такая махина могла придавить не только его одного, но и десяток подобных. Говорили, что Аман взваливал себе на плечи стреноженную лошадь и проносил ее двадцать шагов. Рукой он сбивал с ног годовалого быка. Сила курбаши была предметом бесчисленных рассказов и легенд. Несмотря на свои семьдесят лет. он не имел себе равных в борьбе. Поэтому и прозвали старика палваном – богатырём. Но Аман не тронул Фарынского, только зло сказал:

– Они нас убивают, а ты хочешь кончать войну?

Иван Фомич не стерпел:

– Мадамин-бека убили не русские.

Пивоваров не запомнил точно, с чего начался спор: с этих ли слов Фарынского, или с чего другого. Но оба они – и Аман-палван и Иван Фомич – заговорили громко, шумно.

Последнее, что сказал Фарынский, было:

– Вернись, отец, а то будет поздно!

– А, собака, и ты продался кяфирам! – заревел курбаши. – Умри же!

Басмачи, находившиеся в юрте, бросились к Фарынскому и повалили его. Смят был и Мозгунов. Ни выстрела, ни крика не прозвучало. Каким-то чудом Пивоварову удалось вырваться из юрты «лашкар бащи». Он выскочил наружу и бросился в кишлак, где стоял взвод охраны. За ним погнались. Отстреливаясь из нагана, укрываясь за дувалами, Пивоваров добежал до своих.

Бойцы скакали, не щадя коней, не скупясь на крепкое слово. Ну, Аман-палван, теперь уж тебе несдобровать!

Гремели копыта по пыльной дороге, храпели кони на бешеном карьере. Ветер бил в лицо, свистел в ушах. Поворот. Еще поворот. Налево. Направо. Долина. Околица Пишкарана. Дымят костры.

Шашки вон! Нет. Клинки не нужны. Это только костры. Только брошенные остовы юрт и снопы клевера. Банда бежала.

Десятки троп ведут в горы. Куда подался старый волк? Несколько эскадронов бросаются его преследовать. Но вскоре возвращаются. Аман-палван рассеял банду, и она потекла стремительными потоками в разные стороны. Ущелья скрыли врага.

Тела Фарынского мы не нашли. Пропал и Мозгунов. Лишь пятна крови краснели на том месте, где стояла юрта курбаши.

На покинутом стойбище в котлах кипела шурпа, варились целые тушки баранины. Обед поспел уже при нас. Вкусный ароматный обед. Но, увы, мы не притронулись к нему. Мало ли что осталось в котлах вместе с мясом…

В эту ночь костры зажглись в горах. Они вспыхивали то тут то там. Алели до утра!

А на следующую ночь они поползли выше, к неприступным скалам. Так они блуждали долго, боясь спуститься вниз, в долину, где уже начались последние бои с Курширматом.

Старый крестьянин из горного села приехал на днях в Наманган и сообщил новость.

В хутор прискакала лошадь, к хвосту которой был привязан человек. Мертвый, конечно. Обезумевшее от страха животное неслось во весь опор, и тело ободралось о камин до неузнаваемости. Долго не могли разгадать, кто это. Только потом, по шраму на груди и серебряному портсигару с монограммой, опознали мертвого. Это был прапорщик Фарынский. Конь принес его из самого Пишкарана…