Текст книги "Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)"

Автор книги: Марк Полыковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Рахматулла подчинился. Он умел быть исполнительным и, когда надо, подавлял в себе противоречивое чувство. Мы его считали старым фронтовиком и строевиком. В числе многих ферганцев он был мобилизован на тыловые работы в 1916 году и рыл окопы под Двинском. Хотя ему и не пришлось тогда держать в руках винтовку, но войну он прошел и испытал на себе ее суровую тягость. Не только испытал, понял, что старые порядки не вечны и их надо изменить. Революция пришлась по душе Рахматулле Абдуллаеву. Вернувшись в конце 1918 года домой, он вступил добровольцем в Кокандскую партийную дружину. Ему доверили знамя отряда. Знаменосцем Абдуллаев стал и в 1-м Ферганском кавалерийском полку. Нес он его в смену с бойцом 1-го эскадрона Ожередовым.

Знамя, полоща в синем небе багряный бархат, не спеша, словно нехотя, поплыло назад, за цепи, в тыл.

Раннее утро, пронизанное синеватой дымкой, поднялось над Беш-Тентяком. Солнце пало розовыми лучами на некошеные хлеба, высокие заросли кукурузы, густые кишлачные сады, растворило туман, таившийся в зелени, и все вокруг разом вспыхнуло ярким светом. В такое утро хорошо встречать тишину, идти садами, полем, мыть ноги в прохладной кристальной росе, радоваться тому, что живешь и видишь жизнь рядом с собой. И вдруг – стон…

Мимо нас пронесли первых раненых. Два молоденьких курсанта упали в цепи, сбитые басмаческими пулями. Для одного из них это был первый бой и, может быть, последний. Ранение оказалось тяжелым. Я послал ребят, несших на руках товарищей, в тыл к коноводам. Там бригадный врач Чеишвили организовал санитарный пункт.

Как всегда, страдание или смерть товарищей пробуждают жажду мести. Настойчиво, зло застучали два курсантских ручных пулемета. Они били по балахане, в которой укрылись басмачи. Курсантов поддержали вытянутые в цепь шесть «максимов». Их полнозвучный уверенный рокот перекрыл нервную дробь «кольтов». Балахана была буквально изрешечена, и все живое в ней перестало существовать.

Огонь курширматовских молодчиков не смог остановить нас. Все ближе и ближе красноармейские цепи подбирались к кишлаку. Они угрожали басмаческим заставам, гнездившимся на окраине. Чтобы отбросить нас, противник несколько раз переходил в контратаку. С криком «ур-ур!» джигиты выбегали из своих укрытий и бросались на наши цепи. Численно они превосходили подразделения, ведущие наступление, и, чтобы отразить удар, приходилось выводить из резерва оба эскадрона. Эскадроны сминали бегущих басмачей, и те, оставив десяток убитых, возвращались под защиту дувалов.

Бой продолжался весь день. Мы сокращали интервал, отделявший нас от противника, постепенно поджимали басмачей. Приходилось пока что довольствоваться малым. По это малое давало нам возможность основательно прощупать врага, уточнить расположение его сил, выявить слабые места. Мы не только проверяли Курширмата, мы изматывали его. Он задыхался в Беш-Тентяке. Бешеный огонь басмачей почти не приносил нам урона, но истощал противника. Держаться под напором ему было трудно, и уйти он боялся. Отход, когда на плечах повисает красная конница, был равносилен разгрому. И Курширмат отбивался.

Мы тоже изрядно притомились. Бой не прекращался ни на минуту. День жаркий. Укрыться от палящих лучей солнца некуда – лежи, грейся. Где-то недалеко журчит прохладный арык, манит, напоминает о жажде, а добраться нельзя. О еде вообще не задумывались. Какой там обед, когда в любую минуту басмачи могут броситься в атаку.

Самым неутомимым был, кажется, мой полевой адъютант Павел Богомолов. Я редко видел его около себя. На рыжем коне он то рысью, то галопом носился из конца в конец боевых линий. Пули не настигали его. Казалось, басмачи не видят адъютанта, не могут взять на прицел, слишком быстро менял он направление, появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. Но пули всё-таки летели за Богомоловым, вились вокруг него. И если не коснулись, то лишь случайно. Скакавший рядом с ним связной чешского эскадрона Ганосек упал с копя и, обливаясь кровью, поволочился за стременем. Павел на всем скаку остановился, подхватил товарища и вынес из-под обстрела. Рана оказалась опасной. Уже без сознания Ганосека доставили на санитарный пункт.

Я появлялся в цени вместе с. военкомом Филипповым. Нам сопутствовала, как всегда, прокуренная Комиссарова трубка. Она дымила иногда, чадя махорочной гарью, а чаще дремала с зубах по привычке, и Яков Емельянович, забывшись, аппетитно посасывал ее. В спокойную минуту он принимался старательно набивать свою люльку табаком, не обращая внимания на близость врага. «Брось ты ее, Емельяныч, – не без досады советовал я. – Ведь не столько куришь, сколько жуешь». Он отмахивался: «Трубка как зазноба – верен ей до гроба». Отвечать в рифму было тоже странностью Филиппова. Правда, эта странность всех устраивала. Без нее мы не представляли себе нашего веселого Якова Емельяновича. С его легкой руки по эскадронам, да и не только по эскадронам, разбредались рифмованные поговорки, подбадривая бойцов. Стоило лишь кому-нибудь из ребят «скиснуть» во время дальнего похода, как Емельяныч появлялся со своей прибауткой: «Эй, соловушки, что повесили головушки!» И произносил ее с такой теплой душевностью, с таким задором, что бойцы разом оживали и вместо грустной усталости появлялась бодрость, на лицах расцветали улыбки. Возникал разговор, веселый, со смешком, а то и хохотом.

Сегодня в цепи, в самый разгар перестрелки, Филиппов сочинил новую прибаутку: «Ты не вешай носа дулей, не смущайся визгом пули!» Она была как нельзя кстати. Пули действительно роились над головами бойцов, приходилось то и дело пригибаться, искать укрытия. Шутка сейчас же окрылилась и полетела по цепи от эскадрона к эскадрону. Такова уж судьба всякого меткого слова, оно само находит себе путь – и путь верный. Шутку со смешком повторяли наши ребята и пытались перевести чехам и мадьярам. Я ловил издали улыбчатые лица красноармейцев – им пришелся по душе своеобразный рифмованный призыв комиссара.

Он не был поэтом. Я никогда не слышал стихов, сочиненных Яковом Емельяновичем. Все, что принадлежало ему, равнялось самое большее – четырем, а чаще двум строкам. Экспромты не поражали нас изысканностью формы и иной раз просто грешили против поэтических норм и законов. Да и слова Филиппов подбирал не из литературного словаря, а из нашего солдатского обихода. И удаления ставил не там, где следовало. Но двустишья были понятны бойцам, трогали их своей правдивой мудростью, своим откликом на чувство. Мне думается, в этом и заключалась сила и пленительность Комиссаровых прибауток– живых, западающих в память. Что-то поэтическое все же скрывалось в них, они отражали чувства этого сурового на вид, казавшегося со стороны даже грубым человека. Он мог иной раз бросить злое, соленое слово, но, как ни странно, делал это с отвращением и даже трубку в такую минуту вынимал изо рта, будто не хотел осквернить ее. А вот шутил, смеялся всегда с носогрейкой в зубах.

Мы шли по цепи, и, не скрою, мне было хорошо рядом с Филипповым Бывает же так – мужественный, суровый, веселый человек укрепляет веру, множит силы тех, кто рядом с ним. И не я один это испытывал, испытывали и бойцы. Нам всем нужен был Емельяныч. Нужны были не всегда благозвучные, но радостные, идущие от сердца и мечты прибаутки.

Почти до вечера длился горячий, такой же, как летнее ферганское солнце, бой. И мы, и противник измотали силы. Но у нас их оказалось все же больше. Это я и учел, принимая решение начать последнюю атаку.

На закате солнца из-за укрытия запели медные трубы сигнал «армейский поход»– «Всадники-други, радостный звук вас ко славе зовет!» Следом вырвался на своем сером карабаире старший трубач 1-го кавалерийского полка Гугочкин. На всем скаку он заиграл тревожный, волнующий призыв к атаке – «Скачи, лети стрелой!»

Не знаю, понимали ли наши враги песнь труб. Дога* дались ли о близкой смертельной схватке. Но они затихли за своими стенами и дувалами. Выдержали и мы паузу перед атакой – несколько минут покоя. И лишь только пропела труба, как, перебивая друг друга, вспыхнули пулеметные очереди, разорвались в стене врага наши ловко брошенные гранаты. Первым поднялся во весь рост командир интернационального эскадрона Павел Валах. Гимнастерка на его левом плече алела от крови – он был ранен еще в начале боя, но строя не покинул. Сейчас у него одна рука висела на перевязи, другая занесла над головой сверкающую в лучах закатного солнца саблю. Смелый Валах шел в атаку. За ним поднялись бойцы 1-го и 2-го интернациональных эскадронов. Поднялась бригада, словно выросла из кустов, из высокой нивы, и двинулась на укрепления врага.

По сигналу ворвался с тыла в кишлак Никита Ярошенко. Лихой эскадрон, как ветер, пролетел по улицам, сея ужас и панику, сминая и кося басмаческие заставы.

Удар был смелый, напористый. Враг никогда не выдерживал такой атаки. Не выдержал и на этот раз. Оборона почти одновременно дрогнула по всей линии. Джигиты кинулись к своим лошадям и, визжа, бешено нахлестывая перепуганных животных, понеслись прочь из кишлака.

Никита Ярошенко настигал замешкавшихся, и только хорошие кони смогли спасти басмачей от наших клинков и пуль. К 1-му эскадрону присоединились два резервных. Они преследовали противника, не давая ему задержаться и укрепиться. Но о задержке Курширмат. видимо, и не помышлял. Пользуясь сумерками, он уходил на юго-запад, в Маргиланскую зону.

Вместе с бригадой в освобожденный кишлак ворвалось и наше победное Красное знамя. Рахматулла держал его своими крепкими руками и горделиво улыбался. Ему выпала честь пронести стяг революции через улицы Беш-Тентяка.

И другое знамя пронесли по кишлаку. Пронесли без почестей, волоча по пыли. Это было зеленое знамя Юлчи-курбаши. Его вырвали из рук подстреленного басмача бойцы 1-го эскадрона. Никита Ярошенко бросил его у входа в михманхану, где расположился штаб бригады, и равнодушно переступил через мертвый шелк.

– Отвоевалось… На портянки только и годится-

– Зачем на портянки! – возразил Чернов. – В музей пойдет, для истории.

– Ну, если для истории, то пусть его…

Несмотря на пренебрежение, звучавшее в голосе Никиты, он все-таки гордился своими ребятами, отбившими знамя. Это был редкий трофей, и мы подошли, чтобы лучше разглядеть его. Воздушный маргиланский шелк тек по рукам, и лишь тяжелые белые буквы, старательно вышитые кем-то, задерживались на пальцах. Арабской вязью было начертано изречение из корана. Святые слова предназначались для бога. К нему взывали басмачи о помощи. Но помощь не пришла. Знамя выпало из рук воинов ислама. И Юлчи-курбаши не первый потерял его и, уж конечно, не последний. Длинное древко, окованное позолоченной медью, при всей своей крепости не смогло удержать зеленый цвет «газавата», как не смогло удержать и самою идею священной войны.

Я убедился в этом, когда к нам в михманхану пришли кишлачные старики – аксакалы. Мы пригласили их распить с нами чайник чаю. Седобородые охотно согласились, но прежде чем пригубить пиалы с ароматным горячим напитком, полюбопытствовали:

– Ким сиз? Кто вы? Русские или мусульмане?

Часто задавали нам кишлачные этот вопрос, слыша чистую узбекскую речь наших командиров, особенно Чернова, Ярошенко, Богомолова.

– Аралаш – разные есть, – ответил я.

Старики кивнули. Они и сами видели, что разные есть– и узбеки, и русские, и киргизы, и украинцы, и чехи, и мадьяры… Это единение было удивительным и непонятным для кишлачников. Что собирало под Красное знамя людей самых различных национальностей, самой различной веры? Аксакалы старались разгадать трудную для них тайну.

Борясь с большевиками, басмачи возводили на новую власть всякую напраслину. Великое, что несла с собой революция, было неведомо народу. Были неведомы и идеи самой революции. За потоками лжи трудно было угадать истину. Однако что-то просачивалось и волновало неграмотных, веками угнетаемых людей. И это волнение высказали в своих вопросах аксакалы:

– Правда ли, что Советская власть и землю и воду разделит между нуждающимися?

– Правда ли, что самый бедный человек сможет носить шелковый халат?

– И правда ли, что грамота станет доступной для каждого?

– Правда. Правда. И правда, – отвечали мы.

Аксакалы тянули чай из пиал, покачивали головами, поглаживали седые бороды. Должно быть, мы убедили их своими ответами, по крайней мере так следовало понимать молчаливые кивки. Во всяком случае, все, что говорилось в тот вечер в байской михманхане, старики передадут односельчанам.

Еще одна любопытная деталь. Прощаясь с нами, аксакалы без страха прошли мимо зеленого знамени, не выказали внимания, к этому символу священной войны. Они правильно рассудили – то, что повержено в прах, тому поклоняться не стоит, оно мертво.

Так рассудили и остальные жители кишлака. Лишь пала темнота, как запылали очаги во дворах Беш-Тентяка. Люди варили ужин для наших бойцов. Каждый готовил по своему достатку и вкусу. Но чаще всего пахло во дворах пловом – любимым блюдом красноармейцев. Да и кто, побывав в Фергане, не полюбит это чудесное кушанье, аппетитное, ароматное, пряное и сытное. Над кишлаком курился запах жареного мяса и лука, гудели веселые голоса, поднималась тягучая узбекская песня. После долгих месяцев страха и молчания Беш-Тентяк запел…

Победа далась нелегко. Правда, смерть не коснулась наших рядов, по семь человек оказались ранеными. О последнем ранении стало известно уже после боя. В михманхану вошел Богомолов и опустился на текинский ковер, разостланный во всю длину комнаты. Помню, он еще провел рукой по густому ворсу:

– Не успел захватить Курширмат, – произнес Павел с улыбкой. Но улыбка была невеселая, будто с болью.

Пока мы с Филипповым и Черновым переговаривались по поводу пережитого, Богомолов сидел, прислонясь к стене. Лицо было бледным, губы плотно сжаты. Меня хоть и озадачил неестественный вид адъютанта, но я отнес это за счет усталости – целый день в движении, па солнцепеке – тут не будешь веселым и цветущим.

– Разрешите переобуться, товарищ комбриг, – вдруг обратился ко мне Богомолов.

– Конечно.

Он напрягся, стараясь стащить правый сапог, но тот не поддавался, или сил было мало. Тогда один из ординарцев помог ему. Из голенища прямо на ковер хлынула кровь. Павел оказался раненным пулей выше колена.

Сейчас же был вызван бригадный врач Чеишвили, который сделал перевязку. К счастью, пуля прошла через мышечную ткань и не затронула кости. На предложение врача выехать в госпиталь Павел ответил отказом:

– Товарищ комбриг, разрешите остаться в строю.

Как часто приходилось слышать такую просьбу от наших бойцов! Человек с перебинтованным плечом пли головой– был довольно обычным дополнением боевых рядов. И на этот раз я не смог отказать товарищу:

– Оставайтесь.

Усталые, разморенные жарой, мы спали как захмелённые. Ночь проходила над Беш-Тентяком, не нарушая нашего покоя. Так бы наступил и день – ясный, овеянный победой день, – но еще до зари, затемно, бригаду поднял сигнал тревоги. Дозоры донесли, что слышат отделенные раскаты артиллерийских залпов. Должно быть, бронепоезд имени Розы Люксембург ведет бон с Курширматом.

– Седлать!

И вот уже стучат бешено копыта, бригада несется туда, где грохочут выстрелы.

В ПУСТЫНЕ ХА-ДЕРВИШ

Сюда редко забредают люди. Что можно найти в безводной каменистой и песчаной степи – горячий ветер и неутолимую жажду.

Предание гласит, что когда-то в здешних местах попали в песчаную бурю двенадцать нищих монахов-дервишей. Изнуренные зноем и жаждой, ослепленные тучей мелкого песка, они перекликались и громко звали друг друга: «Ха-дервиш, ха-дервиш», пока все не погибли. В память о несчастных монахах мертвую землю и назвали пустыней «Ха-дервиш»…

Отряд Петра Митрофановича Парамонова шел в пески, преодолевая неимоверные трудности. Был полдень. Солнце стояло в зените и казалось огромным, как небо. Палящие лучи растворялись в желтой пелене, висевшей над пустыней. Это метались песчаные вихри. Из Кзылкумов летел обжигающий лицо, иссушающий губы ветер. Каждый шаг стоил усилий…

Сколько таких шагов надо сделать, чтобы добраться до намеченной цели! А идти приходится не налегке – давит оружие. Артиллерийские кони с трудом тянут две скорострельные пушки. Могучие красавцы, запряженные шестерками цугом, едва одолевают подъем. Впереди орудий – эскадрон 15-го кавалерийского полка Василия Виноградова; в коляске едет со своим адъютантом Бурчиянцем комбриг Парамонов. Чуть поодаль – национальный полк из перешедших на сторону Советской власти басмачей. Все они на прекрасных конях и вооружены карабинами и шашками. Колонну замыкает старогородская кокандская рота. Это надежная, испытанная в боях кавалерийская часть, состоящая в основном из коммунистов-узбеков. Командует ротон слесарь Евгений Сосиновский.

Артиллерия отряда, насчитывавшая всего две пушки, была главной силой, и возглавлял ее известный всей Фергане Федор Михайлович Зазвонов. Слава его родилась в боях. Кто не знал в те годы командира кокандской крепостной артиллерии, не раз громившей басмачей! Когда в 1919 году Андижан оказался окруженным врагами – отрядами Мадамин-бека и кулацкой бандой Монстрова – отряды кокандской Красной Гвардии поспешили на выручку к андижанским товарищам, однако попали в– трудное, почти безвыходное положение. В Коканде остался с гарнизоном в несколько десятков человек Зазвонов. Тревожная весть застала Федора Михайловича, как говорится, врасплох. Но не откликнуться на призыв о помощи он не мог. В невиданно короткий срок Зазвонов сумел мобилизовать почти триста человек – больных и легкораненых бойцов – и двинулся с ними к Андижану. Ему удалось прорваться к товарищам и в пути еще восстановить разрушенную басмачами железнодорожную линию.

Теперь Зазвонов со своей прославленной артиллерией шел в пески, чтобы отрезать Курширмату путь в Яз-яванскую зону.

Под палящими лучами солнца двигалась бригада Парамонова в пески. Неведомо было командиру и бойцам, что враг предупрежден о походе и устроил засаду.

Кто раскрыл Курширмату тайну, никому точно не известно. Предполагают, и не без основания, что, помог ему в этом бывший военный советник Мадамин-бека – казачий есаул Алексей Ситняковский. Переметнувшись от бека к новому «амир лашкар баши», Ситняковский снова стал басмаческим советником. Он служил Курширмату верой И правдой. Рыская и вынюхивал повсюду, Ситняковский будто бы случайно, а возможно и намеренно, подсоединился к полевому телефонному проводу штаба дивизии в момент переговоров. Расположение, численность и маршрут бригады Парамонова стали известны Ситняковскому, а через него и самому Курширмату.

Для курбаши эти сведения оказались более чем полезными. После бегства из Беш-Тентяка басмачи кинулись в Маргиланскую зону. Ночью в кишлаке Джугара-Гарбуа они наткнулись на заставы Каракиргизского полка Сулеймана Кучукова. Темнота мешала правильно оцепить обстановку, и джигиты, предполагая, что их преследуют, решили во что бы то ни стало пробиться через кишлак. Они всей массой навалились на сравнительно небольшой полк Кучукова и смяли его. Бой длился почти всю ночь. Бойцы Кучукова дрались отчаянно, но потери были так велики, что задержать банду не представлялось возможным. Пуля свалила самого Кучукова. Раненный в бедро, он потерял сознание, и красноармейцы унесли его с поля боя. Остатки полка укрылись за стенами хлопкового завода и оттуда отстреливались.

Курширмат не думал вести осаду. Он бросил своих раненых джигитов и поспешил к железной дороге, чтобы до рассвета перейти ее. Здесь, однако, басмачи попали под огонь орудий бронепоезда имени Розы Люксембург и отхлынули назад. Курширмат заметался, как волк, окруженный цепью стрелков. В отчаянии он решился на последнее – уйти в пески Яз-Явана, надеясь, что там его уже не встретят красные. Банды «амир лашкар баши», довольно поредевшие, но еще способные защищаться и даже наносить удары, обогнули Старый Маргилан и торопливо устремились в пустыню. Алексей Ситняковский успел к этому времени сообщить Курширмату о приближении отрядов Парамонова. Отступать, когда по следу идет целая бригада, было рискованно. Курбаши переменил свое первоначальное решение, свернул с дороги, укрыл свои отряды в глубоких оврагах и стал ждать Парманкула, как называли басмачи Парамонова. Здесь он намеревался исподтишка ударить по колонне красных и разгромить ее.

Пулеметный и ружейный огонь среди тишины и покоя показался бойцам Парамонова более чем неожиданным. Первыми пали артиллерийские кони. Подстреленные как на выбор, они бились в предсмертных судорогах. Ездовые бросились рубить постромки, чтобы вывести из-под обстрела запасных лошадей, а в это время новые залпы стали косить людей. Колонна смешалась, строй нарушился.

Трудно что-либо предпринять в такую минуту. Под убийственным огнем, когда падают один за другим бойцы, а кони испуганно мечутся, сбивают идущих в колонне, когда стоит неимоверный шум – ни команда, ни окрик не действуют на людей. А басмачи, вдохновленные первой удачей, все усиливают и усиливают огонь.

Несколько джигитов, пьяных от анаши, подскакали к самой колонне с истошным криком:

– Сдавайся, Парманкул!

Несмотря на хаос, кто-то нашелся и выстрелом из карабина уложил одного, а потом и остальных смельчаков, предложивших сдаться. О капитуляции не могло быть и речи. Надо было только восстановить порядок. И вот среди шума и трескотни выстрелов прозвучала громовая команда Парамонова:

– К пешему бою! Слезай!

Высокий, в плечах – косая сажень, настоящий русский богатырь, Петр Митрофанович одним видом своим мог внушить уверенность, придать силы товарищам. У него были светло-голубые глаза и необычайно пышные рыжеватые усы с подусниками.

Кто был рядом, моментально исполнил приказ командира. Бойцы спрыгнули с лошадей, передали их коноводам, а сами залегли – кто за камень, кто за бугорок, кто за песок, наспех собранный в горку. Прозвучали первые ответные залпы по бесновавшимся у оврагов басмачам.

Адъютант, верткий и быстрый Арменак Бурчиянц, и начальник штаба Сергей Андреев помчались вдоль колонны, передавая приказ комбрига и устанавливая боевой порядок.

Бой начался. Только молчала пулеметная команда, никак не реагируя на огонь противника. Оказалось – убит командир Яков Байда. Но вот заговорили и пулеметы. Заговорили дружно. Но голос их звучал недолго. Мешал песок.

То один, то другой «максим» захлебывался. Очереди становились все короче и короче, а паузы продолжительнее. Обливаясь потом, обжигая руки о раскаленные пулеметные стволы – воды совсем не было, – бойцы делали героиические усилия, чтобы вести огонь, не дать врагу передышки.

В этом беспримерном по трудности сражении бригаду выручил Зазвонов со своей артиллерией. Когда басмачи выплеснулись из оврагов и песчаных барханов и тучей хлынули к дороге, намереваясь порубить и затоптать спешенных бойцов, грянул пушечный залп. Один. Второй. Скорострельные трехдюймовки били по летящему навстречу врагу картечью, шрапнелью, гранатами.

Федор Зазвонов стоял у первого орудия, вытянувшись во весь рост, и взмахивал обнаженной саблей.

– По басмаческой сволочи – огонь! – громко взволнованно выкрикивал он.

В ответ на команду грохотали орудия. Каждый выстрел вырывал из басмаческой лавины десятки конников.

На месте разрывов вздымались тучи песка, и все вокруг заволакивалось желтой пылью.

Какое-то время между артиллеристами и басмачами длился поединок. Враг тоже искал уязвимое место и постоянно держал на прицеле зазвоновцев. Казалось, вся банда стреляет по орудийному расчету. Одна за другой пули достигали цели. Уже не было почти ни одного бойца без ранения. Но по молчаливому обещанию стоять до конца они продолжали драться. Если кому-нибудь было слишком трудно, его поддерживали товарищи. Вокруг орудий темнела горячая кровь. Сухой песок впитывал ее жадно, и только алели влажные пятна.

Упал и сам Зазвонов. Как был с саблей в руке, так и повалился, и сталь звякнула, ударившись о ствол орудия. Его хотели унести, но Федор Михайлович со стоном произнес:

– Не трогать! Слушайте мою команду!

И он снова выкрикивал:

– Огонь?

Семен Чебан – вестовой и кучер известной всей Фергане вороной зазвоновской пары, старался, как только мог, – облегчить страдания командира. Придерживая голову раненого, он поил его водой из походной фляги. Но освежающие, целительные капли влаги, такие дорогие в пустыне, уже не могли поддержать Федора Михайловича. Боль мутила рассудок, глаза заволакивались темной пеленой – он с трудом видел близко стоящих бойцов. Лишь грохот разрывов был явственно слышен, и по нему он судил ходе боя

Солнце жгло по-прежнему. Все накалилось – и оружие, и седла, и. песок. Словно огонь выдыхала пустыня, и он опалял тело. Губы пересохли, потрескались, источали кровь. Ту кровь, которой и так было мало. Ее отнимали пули, сабельные удары. Но во время боя разве сбережешь кровь! Раз, и другой, и третий бросались в атаку бойцы эскадрона Виноградова. Кони, разбрызгивая песок, натужно дыша и храпя, летели навстречу басмачам. Сверкали сотни сабель, как белые молнии, и бойцы откуда только брались силы – вдохновенно кричали «ура!». Дважды скрещивала с врагом клинки кокандская мусульманская конная рота. Впереди скакал Собиновский, такой же высокий и здоровый, как и Парамонов, и рубил басмачей; Спешенный мусульманский полк помогал конникам дружными залпами. Ни минуты отдыха. Ни минуты тишины…

В самый разгар боя к начальнику штаба Андрееву приполз Семен Чебан. Он был без фуражки и ремня, в мокрой от пота рубахе. Волосы сбились на лоб и закрывали глаза.

– Сергей Александрович! Вас кличет товарищ Законов… совсем плох… – срывающимся от боли голосом произнес Семен.

Андреев оставил бойцов, вместе с которыми отстреливался из-за песчаного бархана, и побежал к орудиям.

Все в том же положении, прислонясь к снарядному ящику, лежал Федор Михайлович. Он был действительно плох. Лицо осунулось, глаза померкли, на шее темнели страшные иссиня-багровые пятна.

– Товарищ Андреев… умираю я… – прошептал глухо Зазвонов.

Андреев опустился на колени в горячий песок, стал поправлять волосы на висках Федора Михайловича – ему хотелось как-то утешить друга.

– Что ты, Зазвоныч! Мы еще повоюем.

– Нет… Воюйте вы… Тебя и Семена как коммунистов прошу, передайте товарищам – сражаться до полной победы мировой революции… Шашку завещаю жене…

По щекам Семена текли горячие, сохнущие на раскаленном ветре слезы. Зазвонов умирал.

Шесть часов длился этот почти легендарный по мужеству и жертвам бой в пустыне Ха-Дервиш. Люди воевали уже не мускулами, а волей и страстью. Стояли вопреки всем законам жизни. Стояли, когда им надо было пасть, двигались, когда надо было лежать замертво, стреляли, когда пора было смолкнуть.

У них хватило силы подняться в последнюю атаку по команде Парамонова. Они сели на коней, выхватили клинки – верные, привычные рукам клинки – и, пыля огненным песком, рассекая жаркий ветер, помчались к оврагам, где тучей теснились басмачи.

В это время грохнул приветственный салют. Артиллеристы извещали о прибытии полка особого назначения, спешившего на выручку товарищам. Его вел храбрый командир – чех Прихода. Не останавливаясь, полк включился в атаку, и, слившись, две силы обрушились на врага.

Над пустыней загремело торжествующее «ура!», взметнулись красные знамена. Никто теперь не мог устоять против победного шквала.

На рассвете наша бригада доскакала до селения Джугара-Гарбуа, к месту ночного боя Каракиргизского полка с бандой Курширмата. Все подступы к кишлаку были усеяны трупами. Убитые бойцы и джигиты лежали вдоль дороги, у арыков, в садах за разрушенными дувалами. Борьба была страшной.

Наши разъезды, высланные в сторону Акбарабата, доложили, что басмачи ушли из этих мест еще ночью. Мы двинулись к Ташлаку, но и здесь не обнаружили следов Курширмата.

Я навестил раненого Кучукова. Он страдал от непрекращающейся боли. Раздробленное бедро не давало возможности ни на минуту забыться. Но старый воин крепился, и на бледном лице его иногда проглядывала улыбка– короткая, едва приметная. Он спрашивал о своих бойцах, о судьбе полка: его унесли с поля боя в разгар сражения, и, чем кончилась схватка, командир не знал. Как мог, я утешал его. Судьба этого удивительного человека, как и его отряда, была примечательна. Они сумели устоять на новом пути – и не только устоять, а вступить в борьбу с прошлым. Сулейман Кучуков бросил вызов Курширмату. То, что видел я под Джугарой-Гарбуа, было суровым доказательством этого. Они бились насмерть. И только малочисленность Каракиргизского полка не дала возможности Кучукову прикончить старое, освященное зеленым знаменем.

– Но мы его всё-таки настигнем, этого Курширмата, – слабым голосом произнес Кучуков.

– Уверен, – ответил я определенно. – К тому все идет…

Тропу из крови и трупов протянул Курширмат по пустыне, уходя в пески. Он бежал, не слыша криков о помощи, не подбирая раненых и обессиленных джигитов. Только спасти себя, спасти имя «амир лашкар баши», с таким трудом вырванное из рук Мадамин-бека, – вот о чем думал кривой Ширмат, торопясь в глухие, почти недоступные человеку места. Из барханов Ха-Дервиш он метнулся в балыкчинские камышовые заросли и непроходимые тугаи…

На этом, пожалуй, и можно было бы закончить нашу повесть. Но только повесть. Жизнь продолжалась. Продолжалась борьба. Ни смерть, ни время не могли остановить ее. Мы прощались с близкими, дорогими нам людьми, оставляли на их могилах память о великом подвиге, свершенном пламенным человеческим сердцем, мечтой о светлом будущем, и шли дальше. Шли с боями, побеждая, покрывая славой наше знамя, знамя революции. И оно поднималось все выше, горело все ярче. Ему принадлежал завтрашний день. День, в который мы вступили с тобой, читатель. Так поклянемся ему в верности на вечные времена.

Оно бессмертно.