Текст книги "Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)"

Автор книги: Марк Полыковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Теперь там большой джанджал, – продолжал напуганный возница. – Старики сказали хозяину: «Отпустишь кяфиров, тебя убивать будем…»

Мы отъехали далеко от курганчи, опасность миновала, но Курбан-ака снова хлестнул коней, и они понеслись кай сумасшедшие.

– Гони, гони! – помогал ему Гурский. – Черт его знает, что еще надумает курбаши.

И мне теперь стала очевидной опасность, которой мы подвергались, но я отчего-то не верил в плохое. Не знаю, почему, по не верил. Меня успокаивала улыбка Прим-курбаши. Он не предал нас, не нарушил дружбы, которая с таким трудом рождалась на ферганской земле.

А мир в Фергане, не успев родиться, рушился. Басмаческие главари, те, что не пошли за Мадамин-беком, собирали силы для продолжения борьбы. Не соблюдали условий соглашения и курбаши, находившиеся под началом бека. Извне неведомые нам силы толкали басмаческие отряды на прежний путь. Позже эти силы стали известны – агентура эмира бухарского и собравшаяся в подполье и теперь поднявшая голову националистическая буржуазия со своей контрреволюционной идеей панисламизма. Курбашей призывали объединиться под новым лозунгом – мусульманского братства и повести беспощадную войну с кяфирами-неверными. В Персии и Афганистане английские разведчики накапливали оружие и золото для снабжения воинов ислама, проще говоря, басмачей. Они сулили главарям всевозможные блага и гарантировали поддержку в плане интервенции. Обещания действовали.

С разных концов шли нерадостные вести. Мы едва успевали оценивать их. Самая горькая для меня весть пришла на другое утро после поездки в гости к Прим-курбаши.

Я сидел в штабе полка и просматривал бумаги. В последнее время их накопилось немало – все руки не доходили до канцелярских дел. Помню, вчитался в рапортичку на довольствие и вдруг слышу голос адъютанта Милованова:

– Разрешите доложить! Там во дворе какого-то покойника привезли.

– Что еще за покойник? – изумился я, – Некогда, Гриша… Пусть Гурский сам разберется.

– Так точно… Только он вас просит,

Бумаги пришлось отложить. Я вышел во двор. Возле – ворог стояла арба со странным грузом – бугорок, прикрытый ветхим одеялом. Возница – чумазый паренек в рваной рубахе – сидел верхом на лошади, упираясь босыми ногами в оглобли. Он равнодушно глядел на нас и расчесывал рукоятью камчи гриву своей большой серой лошади. Всем своим видом паренек будто говорил: «Вот, привез, теперь разбирайтесь, а мое дело сторона».

Гурский приподнял одеяло и, пораженный чем-то, торопливо отстранился.

– Это же Прим-курбаши!

– Кто? – не поверил я.

Одеяло стянули, и теперь открылось все тело мертвого. Прим-курбаши лежал на спине, глядя в небо застывшими глазами. Его застрелили. Пуля угодила в затылок. Должно быть, стреляли сзади, вслед. Кровь короткой струйкой стекла на шею и запеклась почти черным сгустком. Свою угрозу басмачи выполнили…

НОЧНЫЕ ТРОПЫ

Далеко, за человеческим жильем, среди тугаев, уже зазеленевших по весне и таинственно шумящих на ветру, лежат неведомые тропы. Они вьются едва приметной лентой, причудливой, как горный ручей, только тот гремит и поет день и ночь, а тропа таится беззвучно и под солнцем, и в глухой тьме. Иногда она исчезает вовсе в кустарнике или рисовом поле, и тогда надо чутьем угадывать ее движение, находить за грядой тугайных зарослей, за арыком серую нить стежки.

Не для всех эти тропы. Кому день – брат, тот не кроется от чужих глаз, идет большой дорогой, у людей на виду. А кому только ночь с руки, его ищи на дальних тропах, да и не при свете, а ночью. Его лишь собаки чуют и брешут зло, отгоняя подальше от жилья. Брешут, пока не стихнут осторожные шаги.

В такую ночь, черную, апрельскую, скакали два всадника пустынными околицами кишлаков. Тёмно-гнедые кони сливались с мраком, синие халаты и бордовые повязки на головах таяли на фоне зарослей. Не час и не два торопливо гнали они лошадей. Еще засветло начался их путь. Минула полночь, а конца дороги не видно. То вскачь мчатся они, то переходят На рысь, то сдерживают коней, и те грудью раздвигают упрямый, жесткий кустарник, а то, осторожно цокая копытами о гальку, спускаются к речке и одолевают ее вброд. На другом берегу, фыркая и отряхиваясь, кони опять бегут, подгоняемые плетьми.

Всадники молчат. Лишь на перепутье, решая, какую лучше избрать дорогу, перекидываются двумя-тремя словами. Оба неразговорчивы. Неразговорчивы по нужде. Как бы не сорвалось с языка что лишнее. Не тихой ночи боятся они, не темного кустарника. Кто захочет в такой час следить за всадниками, да и кто посмеет! Себя боятся. Несет каждый тайну, запечатанную клятвой, и ни одно слово не должно выплеснуться.

Старший, с черной бородкой, с костистым горбатым носом, со шрамом на лбу от неловкого сабельного удара, – мрачен и подозрителен. Он косится на своего спутника. И когда тот слишком отстает, настороженно вслушивается в топот копыт сзади – не смолкли, ли они совсем. Рука сама собой подбирает повод. Бег коня замедляется. Он ждет.

Молодой догоняет, и оба некоторое время скачут вместе. В темноте не отличить их друг от друга – и одежда, и оружие, и кони одинаковые. Только лица разные. У молодого оно без усов и бородки, и шрама нет. И не хмурится. Смотрит добродушно. Даже с интересом. Иногда будто улыбается, словно хочет сказать что-то, но не решается.

Всадники пересекают широкую воду, бурную, хлещущую коней по бокам, купающую сапоги до самых икр, и выбираются на берег. Он пологий, мокрый. Земля под копытами чавкает, расползается зыбкой грязью. Гуляет ветер свободно, легко по степи.

Лошади идут устало. Приходится подгонять их камчой. Но это плохо помогает – дорога трудная, петляет меж кочек и зарослей сухого камыша. Тропка становится все уже и неприметнее. Неожиданно передняя лошадь останавливается, увязнув в густой хлюпающей жиже. Чернобородый гонит ее. Еще шаг делает животное и завязает совсем.

– Эй ты! – окликает он своего спутника. – Где дорога?

Молодой подъезжает, вглядывается в темную степь.

– Тут была…

Чернобородый осаживает коня, и тот с трудом вытягивает ноги из топи.

– Ищи, если была! Или, может, тебе показалось?

– Нет, хозяин, я здесь родился.

– То-то и видно, – усмехнулся Чернобородый. – Что может путного вырасти на болоте. Ищи!

– Слушаюсь, хозяин.

Они поменялись местами. Впереди поехал молодой. Его лошадь тоже провалилась в жижу, но вытянула копыта и поднялась на влажное, но твердое место. Чернобородый последовал за ним, ругаясь и понукая коня. Лужи и кочки чередовались через каждые десять шагов, но ютом пошла нетвердая, колеблющаяся, как тесто, тропа. Лошади дрожали, чуя под собой топь, вскидывали пугливо морды, замирали перед каждым движением.

– Сын собаки! – зло прорычал Чернобородый. – Ты утопишь меня.

– Зачем же, хозяин, – спокойно ответил молодой. – Нам нельзя умирать, у нас важное донесение.

Раскосые глаза старшего сузились – он посмотрел пристально в темную качающуюся спину своего спутника.

– Важное или неважное, это не твоего ума дело, ублюдок. – Тропа заплясала под его конем, и он жадно, со страхом вцепился в луку седла. Минуту длилась молчаливая затаенная борьба за жизнь. Копыта лошади снова нащупали твердую стежку, и Чернобородый облегченно вздохнул: – А когда придет твоя смерть, – продолжал он недосказанную мысль, – знает один бог…

– Да, хозяин, – кивнул молодой.

Из темноты вынырнул далекий неверный огонек, не то от костра, не то от светильника. Потом второй, третий…

– Оббо! – радостно прошептал Чернобородый. – Кажется добрались.

Молодой снова кивнул:

– Это Гарбуа.

– Вижу. Гони к большой курганче. Там хозяин Шер-Магомет-бек… Да побыстрее!

Уже начало светать, когда путники въехали на своих изнуренных конях в большой двор, обнесенный высоким глинобитным забором. И за околицей, и внутри двора стояли у коновязей лошади – много лошадей, раздавался перестук копыт и из конюшни, тянувшейся вдоль забора. Несмотря на ранний час, кишлак уже проснулся. Всюду бродили люди, вооруженные винтовками.

Путников принял Курширмат или, как его назвал Чернобородый, Шер-Магомет-бек. В полумраке михманханы можно было разглядеть только его светлый шелковый халат и обожженное солнцем красно-желтое лицо. Один глаз, которым пользовался курбаши, налитый кровью, воспламененный, бессонницей, ветром и вином, уставился на пришельцев. Второй – перекошенный, слепой – мертво покоился в глазнице. Курбаши молча выслушал гонцов, не шелохнулся даже на своем ковре и, только когда Чернобородый кончил говорить, спросил тихо:

– Кто еще знает об этом?

– Никто, о великий «гази». Мы двое.

Курширмат оценил своим единственным глазом Чернобородого, потом мельком пробежал по лицу его спутника и сказал:

– Двое… Щедрый ваш хозяин Халходжа. – Помолчал, потом запустил руку за бельбаг, пошарил в нем и, вынув несколько серебряных полтинников царской чеканки, бросил их гонцам. – Передайте хозяину, что решение наше волею аллаха осуществляется. Гость прибудет к нам в пятницу после новолуния. Пусть не задержится и благочестивый ишан. Мы ждем… Идите!..

Они снова пробирались болотом. Снова вязли лошади в густой жиже, снова вздрагивали на пляшущей тропе.

У густого камыша, пересекавшего их путь, молодой спросил Чернобородого:

– Какого гостя ждут в Гарбуа?

Он спросил по наивности – молодость любопытна. Но старший принял вопрос настороженно. Ему вспомнились слова Курширмата: «Кто еще знает об этом? Двое. Щедр ваш хозяин Халходжа».

– Не твоего ума дело, – ответил Чернобородый. – Показывай лучше дорогу.

– Слушаюсь, хозяин.

Долго пробивались всадники камышом. Сухие стебли громко шуршали, ломались с треском, больно хлестали – до крови – грудь коней. Чернобородый все смотрел, как, нагнув голову, молодой раздвигал камыш, как мелькал его халат в зарослях. Он думал: «Двое. Зачем двое?»

За грядой зарослей, у воды, старший сказал:

– Напоим лошадей.

Огги спешились, сдернули поводья, подвели коней к берегу. Пофыркивая, потянули осторожно губами студеную воду животные. Люди стояли рядом, смотрели, как беснуется поток. Потом Чернобородый сел в седло. Молодой стал подтягивать подпругу своего коня.

– Подтяни и мне!

– Хорошо, хозяин.

Он подошел, нагнулся, чтобы отстегнуть ремень под брюхом лошади. В это время сверху упал нож. Упал точно под левую лопатку и вошел в тело по самую рукоять. Молодой застонал, в испуге поднял голову, хотел увидеть, что произошло. Но увидел лишь ногу Чернобородого. С силой сапог ударился ему в лицо и откинул наземь.

– Сын собаки!

Вокруг было пустынно. Бурлила река. Шумел, посвистывая на ветру, камыш. Чернобородый подождал минуту-другую – не застонет ли снова его спутник, не пошевелится ли. Но тот лежал тихо, раскинув широко руки. Тогда старший слез с коня, стянул с убитого винтовку, клинок, пошарил за халатом – нашел три серебряных полтинника, сунул все это себе в бельбаг – прошептал торопливо:

– Бисмилля!..

Лошади – одна с седоком, другая на привязи – вступили в говорливый поток. Как и ночью, он бился о берег, хлестал коней, омывал сапоги. Уже на другой стороне Чернобородый оглянулся, вслушался в тишину и, успокоенный, поскакал в степь…

Кужело выслушал нашего старого друга Абдукаххара с волнением.

– Так вы думаете, что Халходжа соединяет свои силы с Курширматом для нового выступления?

– Да. Шер-Магомет уже объявил себя «амир лашкар баши».

– Больше ничего не сказал этот молодой басмач? – снова поинтересовался комбриг.

– Он говорил еще о каком-то госте. Но люди не поняли его… – Абдукаххар провел рукой по своей холеной бороде, будто нащупывал редкие серебристые сединки. – Умирающие не словоохотливы. Его не успели донести до кишлака.

– Жаль, – думая о своем, произнес Кужело.

– Конечно, жаль. Человек рождается, чтобы жить…

– За что же басмачи убили своего человека?

– Видимо, он перестал быть своим, – покачал головой Абдукаххар.

– Возможно…

Все, что рассказал друг наш, казалось обычным – мало ли находили мы в те дни убитых людей! Но Абдукаххар придавал факту особое значение. Молодой басмач, подобранный дехканами на берегу, был гонцом. Он нес какую-то тайну и не достиг цели. А тайна была важной. Абдукаххар пытался всякими умозаключениями разгадать ее, и мы всячески помогали ему. Однако, кроме смутных домыслов, наши совместные усилия ничего не рождали. Предположения касались главным образом возможных налетов банд на определенные пункты. Всему мешал «гость», упомянутый Абдукаххаром. Кто он? Почему его ждут оба курбаши? О гостях из-за кордона нам было известно. Через свою агентуру англичане вели переговоры с Мадамин-беком. После его перехода на сторону Созетской власти щупальца британской разведки нацелились на Курширма-та. Это был наиболее сильный из басмаческих главарей и наиболее враждебно настроенный против новой власти. Контакт с ним уже установлен. Советники Шер-Магомета – белогвардейские офицеры – встречались с английскими резидентами и получали от них директивы. Возможно, теперь ожидается приезд самого «посланника» королевства в ставку Курширмата.

Гость! Как же перехватить его, прервать нить, которая тянется из Афганистана и Персии к басмачам? Не дать новоиспеченному «амир лашкар баши» укрепиться, раздуть пламя гражданской войны, которая ужке начала гаснуть. Пока мы ломали голову, разгадывали тайну убитого гонца и расшифровывали слово «гость», события приняли самый неожиданный поворот. И поворот трагический.

ВУАДИЛЬ – ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ

Мадамин-бек получил письмо от Курширмата. Привез его басмач с черной бородкой и шрамом на лбу. Приехал прямо в Ташлак, где стояли верные беку части, и попросил пропустить его к главному хозяину. На левой руке его алела красная повязка – знак того, что он свой человек, признавший Советскую власть.

Письмо гласило:

«Бисмилля ар-рахман ар-рахим (то есть во имя бога милостивого и милосердного), – писал Курширмат, – Мухамед Амин-беку, другу бедных, покровителю сирот, гази непобедимому, воителю за веру от Шер-Магомета салам – привет! Ваша доблесть известна далеко за пределами Ферганы – в Бухаре, Ширабаде и Кабуле. Слышно, что вы, Мадамин-бек, пребываете в мире и спокойствии на службе у Советской власти, собирая воедино все мусульманские отряды. Просим приехать к нам в Гарбуа для совместного совета и присоединения моих овец к общему стаду. Ожидаем вас и вашего русского советника.

Шер-Магомет Кул.

Составлено 3 числа, месяца шавбана, 1928 года хиджры».

Кишлак Гарбуа, расположенный всего в восьми верстах от Старого Маргилана, среди трудно проходимых песчаных дюн, был его ставкой и являлся много раз ареной кровопролитных сражений.

Курширмат вместе с Иргаш-чулаком (хромым) и Хал-ходжой был организатором контрреволюционного басмачества в Ферганской долине и состоял– одно время помощником Мадамин-бека, имел титул «лашкар баши», то есть командующий войсками. Настоящее его имя Шер-Магомет, сокращенно Ширмат. На печати его еще было прибавлено «гази», что значит «воитель за веру». В народе его звали «кёр» – «кривой». Он был действительно кривой на один глаз, которого лишился в далекие дореволюционные времена, когда дехкане поймали его при краже коней.

Чернобородый ждал ответа. Ему нужно было обязательно услышать слова Мадамина. Но тот молчал. Он, как всегда, не торопился с решением сложных вопросов я не обнадеживал собеседника торопливым обещанием или отказом. Даже на лице нельзя было прочесть отклика.

– Если конь ваш устал, пусть отдохнет. – сказал он посланцу Курширмата. – Если свеж, поезжайте и передайте своему хозяину, что письмо вручили Мухамед Амин-беку.

Чернобородый помялся, переступил с ноги на ногу, но вынужден был все же откланяться. Конь его мог без отдыха проделать обратный путь.

Мадамин показал письмо своему комиссару Сергею Сухову. Со дня переименования отряда бека в «мусульманскую бригаду» Сухов неотлучно находился в Ташлаке к вместе с Мадамином занимался переформированием басмаческих частей. Место многочисленных советников в разных чинах и званиях, прежде окружавших бека, занял теперь один человек. По виду он был сравнительно молод, хотя и прошел германскую войну и имел два «георгия». Новый советник, как именовали Сухова аскеры, за недолгое время показал себя с самой лучшей стороны. Он не навязывал своего мнения командиру, не донимал бывшего басмаческого главаря мелочной опекой. Поэтому опасения, что комиссар окажется стражником, сразу же отпали. Бек увидел в Сергее Сухове внимательного друга и умного помощника, с которым было легко начинать новую для «амир лашкар баши» жизнь, новое дело.

– Вы верите Курширмату? – спросил комиссар, ознакомившись с посланием.

Мадамина озадачил прямой вопрос:

– Имеет ли это значение?

– Конечно.

– Хочется верить. Его вынуждают к миру события. Другого выхода нет.

Сухов посмотрел своими живыми внимательными глазами на командира, пытаясь уяснить, искренен ли он.

– Значит, Курширмат. становится нашим другом по-неволе?

– Да.

– Трудно решать, в таком случае, вопрос, – заключил

комиссар. – Можно ведь ошибиться. А от нашего шага зависит многое – мир или продолжение войны в Фергане. Посоветуемся со Скобелевым.

– Пожалуй.

Телефонный разговор со Скобелевым устранил неясность. «Поездка в Гарбуа желательна, – заявили в штабе. – Выход Курширмата из войны приведет к полному и скорому умиротворению басмаческих отрядов».

Сухов передал трубку Мадамину:

– Просят вас.

Бек с минуту слушал голос из Скобелева, потом утвердительно кивнул:

– Я готов.

Его о чем-то спросили. Пришлось подумать.

– Я человек военный. Будет сделано.

И еще добавил:

– Приказа не нужно. Еду добровольно.

Он повесил трубку, повернулся к комиссару:

– Пусть готовят лошадей, утром выезжаем в Гарбуа.

Эти два письма, уже пожелтевшие от времени, мне передал спустя много лет бывший партизан Ошского отряда. Передал как реликвию. Он хранил их в память о своем друге и командире Сергее Лукьяновиче Сухове. Они вместе бились под Андижаном с басмачами в сентябре 199 года. Со своей сотней курсантов Ташкентского военного училища Сергей атаковал и захватил тогда железнодорожный мост через Сай и отрезал противнику путь из города. За этот подвиг он был награжден орденом Красного Знамени. Награду Сергею вручил сам Куйбышев.

– Возьми эти письма, – сказал партизан. – Они вроде частицы Сергея.

Пересказать чужое письмо трудно. Да и нужно ли пересказывать. Тот, кто в порыве отчаяния выразил свое чувство, не заботился о красоте слов, не искал одобрения или укора. Он просто делился постигшим его горем.

Писала Шурочка Белова, жена комиссара Сухова:

«Милая моя мамочка! Я не хотела, может быть, не должна была так жестоко огорчать тебя, но нет сил молчать…

Помнишь, я писала тебе, что Сережу из Андижана перевели сюда, в Ташлак, военным руководителем к Мадамин-беку на формирование бригады из сдавшихся басмачей, их называют «мирные басмачи». Мы прожили с Сереженькой здесь более месяца.

Вчера утром он выехал вместе с Мадамином на свидание с Курширматом – главарем незамирившихся басмачей. И с тех пор ни о Сереженьке, ни о Мадамине нет никаких вестей. Самое ужасное, как могла я отпустить его. Ведь мы даже не простились, не сказали друг другу ни слова. Он поднялся до рассвета, когда я спала, и неслышно вышел. Зачем он все это сделал!

Я, как только узнала об отъезде, побежала в штаб. У меня было предчувствие нехорошее. Но в штабе успокоили, сказали, что к обеду они оба вернутся: кишлак Гарбуа недалеко. Днем уже порешили – приедут к вечеру. Весь день я проплакала у себя в комнате. Вечером не выдержала, потребовала, чтобы в штабе сказали мне правду. Только они ничего не знали сами. Просили успокоиться. Но как успокоиться, когда Сережи нет,

А сегодня утром сказали – Сереженька, Мадамин и весь отряд пропали без вести. Разведка донесла, что в Гарбуа их нет и не было. Как это. случилось, мама… Как я могла потерять его? Что теперь будет? Слезы не утешают. Стою у дороги и жду. Жду Сережу. Ведь я не одна, мамочка. У нас должен быть ребенок. Сережин малыш. Страшно подумать… Прости, не могу писать…»

Шурочка Белова верно назвала время – они выехали из Ташхака на рассвете. Им хотелось еще к обеду вернуться назад. Да и по утренней прохладе коням легче идти быстрее можно одолеть непростой путь до Гарбуа.

Май только начался. Южный май с горячим солнцем, когда первые утренние лучи уже несут тепло и вздымают над землей трепещущие токи влажного воздуха. Когда вокруг все тонет в зелени – и равнина, и холмы, и далекие склоны Алая, а у самой обочины дороги стелется густым ковром трава. Когда буйно цветут маки, расцвечивая малиновыми брызгами изумруд долины.

Облетел белый наряд яблонь и груш, а гранат еще пылает своими огненными цветами. И все это глядит из-за дувалов, встречает и провожает всадников.

Их было двадцать шесть человек вместе с Мадамин-беком и Суховым. Впереди ехал командир на белом арабе, танцующем под седлом и просящем беспрестанно повода. В обычные дни бек носил военную форму – китель, перехваченный ремнями портупеи, и тюбетейку или серую каракулевую папаху, а сегодня облачился в парчовый халат и белую кисейную чалму: Простая казачья шашка свисала вдоль бедра, к поясу был пристегнут наган в черной кобуре.

Рядом ехал Сухов. По нраву своему он выбрал и коня– могучего, спокойного Гнедко. Быстротой тот не отличался, но был вынослив как черт и в бою грудью сбивал любую лошадь противника. Ожидая хозяина, он умел стоять часами без привязи и ничем не выдавать своего нетерпения. Сейчас Гнедко шел ровным шагом, равнодушно глядя на дорогу и слегка поматывая большой головой.

В седле Сергей Лукьянович держался прямо, по-солдатски. Да и всем своим видом не показывал, что он начальник. Разговаривал просто, шутил, с веселым любопытством вглядывался в даль, раскрывавшуюся причудливым изгибом снежных вершин.

Сзади ехали два туркмена в больших белых папахах– прежняя личная охрана бека, а за ними – строем по трое – йигиты узбеки. Один только русский был среди них – боец Орехов, суровый на вид, но добродушный семиреченский казак.

Солнце еще не поднялось, когда отряд миновал последние дворы Ташлака, отцветающие сады за околицей и выехал на широкую ровную дорогу, хорошо прибитую копытами и укатанную колесами. Слева и справа протянулись поля, карагачевые рощи и заросли кустарника.

Ровной, хотя и не очень быстрой рысью проследовали, так версты три и вдруг увидели впереди двух всадников. Они стояли около карагачей и как будто поджидали отряд. Лишь только Мадамин и Сухов приблизились, один из верховых спрыгнул с лошади и, бросив повод товарищу, побежал навстречу.

– Ассалам алейкум!

Он прижал руки к животу, принялся старательно кланяться и выкрикивать приветствия.

– Ким сиз? Кто вы? – строго спросил бек.

Тот, будто не слыша вопроса, продолжал лепетать. Пожелания всяческого благополучия, мира и спокойствия сыпались как горох. И лишь когда он выговорил все, то ответил:

– Мы люди хозяина Шер-Магомета. – Человек протянул беку что-то наподобие письма – свернутый вчетверо лист бумаги – и снова стал кланяться.

– Вот еще новости, – удивился Сухов. – На дороге ловят с письмами.

Пока отряд стоял, а Мадамин разбирал витиеватые строки курширматовского послания, Сергей Лукьянович разглядывал курьеров. Тот, что на коне, жался в тени карагачей, будто боялся показаться, а спешившийся глядел со страхов, втянув голову в плечи и прижав руки к животу. Он наверняка ждал или удара камчой или пули. На правом рукаве его халата краснела кумачовая повязка – своеобразный мандат на проезд в зону расположения частей Красной Армии. Басмачи прибегали к этой наивной, но на их взгляд хитрой маскировке, чтобы обмануть население и разведать территорию противника.

– Что там пишет Курширмат? – спросил Сергей Лукьянович, когда послание было наконец прочитано.

Мадамин неопределенно пожал плечами – письмо привело его в растерянность.

– Пишет, что вынужден оставить Гарбуа, – ответил по-русски бек. – Какие-то красные отряди появились около кишлака, и, чтобы не осложнять отношений с Советами, он ушел в Вуадиль. Ждет нас там.

– Мда… – протянул Сухов. – Ситуация меняется. Что же предпримем?

Басмач исподлобья поглядывал на командиров, пытаясь понять причину замешательства. Глаза его торопливо бегали от Мадамина к Сухову. Он словно хотел подсказать им решение, но не знал, как это сделать.

– Где сейчас Ширмат? – спросил его бек. Вопрос преследовал определенную цель – получить подтверждение от третьего лица.

– Ушел в Вуадиль, – охотно ответил басмач.

Мадамин задумался. Какое-то сомнение мешало ему сделать решительный шаг. Но он все же сделал его.

– Едем в Вуадиль, – сказал бек. – Какая разница, где вести переговоры. К вечеру вернемся. Здесь недалеко.

Он посмотрел на Сухова – как тот отнесется к такому решению. Ему хотелось, чтобы комиссар не посчитал его, Мадамин-бека, малодушным, трусливым. Чтобы увидел желание бывшего «амир лашкар баши» честно служить Советской власти.

Сергей Лукьянович ободряюще кивнул. Отряд снова двинулся по дороге. Басмачи помчались вперед, азартно нахлёстывая своих лошадей, и через минуту скрылись за рощей.

Мадамин и Сухов ехали рядом. Почти стремя в стремя. Ехали одной дорогой и к одной цели. Но думали о ней по-разному.

Бек был неспокоен. Судьба снова сталкивала его в людьми, которых он недавно оставил и оставил навсегда. Ему казалось, что прошлое отсечено и если придется стать с ним лицом к лицу, то только в бою, только с обнаженным клинком. А вот он едет по доброй воле к Курширмату и будет разговаривать с ним словами дружбы. Надо называть врага добрым именем, пить чай из рук ненависткого человека, касаться губами пиалы, оскверненной его дыханием. Ненависть их друг к другу глубокая и давняя. Курширмат не желал мириться с ролью Мадамина, не признавал его «амир лашкар баши». Теперь, в письме, он называет бека «гази непобедимым», воителем за веру, другом бедных. Но прежде именовал собакой и кяфиром. Что произошло с Курширматом? Неужели дела его так плохи? Неужели он понял бессмысленность борьбы и складывает оружие? Честно принимает мир. Собственный пример помогал Мадамину решать чужую судьбу на свой лад. «Понял, – ответил за Ширмата бек. – Понял и выходит из войны».

И тут же возникал другой вопрос: «Но почему комиссар Сухов не верит? Что заставляет его настораживаться при упоминании о Курширмате?» Мадамин скосил глаза на Сергея Лукьяновича, будто хотел по выражению лица разгадать его чувства. С минуту он наблюдал за спутником и не нашел ответа. Внешне – комиссар казался спокойным, даже равнодушным. Его занимали лишь горы, величественной сине-голубой грядой теснившиеся на горизонте. Из-за них должно было вот-вот глянуть солнце, уже выбросившее корону ослепительно ярких лучей. «Нет. Он не понимает нас, – решил Мадамин-бек. – Не понимает душу мусульманина. Они, большевики, видят во всем только нужду бедных и довольство богатых. А мусульманин живет не этим – он живет богом, законами шариата, которые равняют и бедных и богатых». Сам Мадамин плохо знал законы шариата, вернее почти не знал. Все его сведения о религии сводились к семи стихам первой суры корана, начинавшиеся словами: «Бисмилляги р-рахмани р-рахим…», то есть к тому, что обязан знать каждый мусульманин. Но бек слышал от мулл и особенно от старого Хаджимата множество различных притч, толкующих и суры корана, и законы шариата. Он верил, что «пророк» завещал правителям превыше всего ценить труд земледельца. Их место было будто бы по правую руку султана и эмира. Лично Мадамин этого закона не придерживался: по правую руку от него всегда сидели советник Ненсберг и курбаши. Однако собственные порядки не являются образцом, поэтому бек не руководствовался ими в толковании религиозных законов. Сейчас его занимала только одна задача – доказать себе, а потом и Сухову, что мусульмане едины в своих убеждениях и свои интересы подчиняют делу утверждения блага для верующих. Следовательно, Курширмат отбросит старое и пойдет дорогой мира. Так нужно народу.

– «Вуадиль» значит «чистое сердце», – прервал молчание Мадамин. – Оно не обманет нас.

– Хорошо бы, – просто ответил Сухов.

– Там святые места, – продолжал начатую мысль бек.

– Может, для кого и святые… Только разве Курширмат верующий?

– Он мусульманин.

– Что ж, посмотрим…

Многое надо было сказать беку, и, если бы не дорога, не близкая цель, Сергей Лукьянович, конечно, поддержал бы разговор. Но перед встречей с Курширматом не хотелось сеять сомнение в душу Мадамина. Сам Сухов мало надеялся на удачный исход переговоров. Слишком туманны были письма курбаши. Смущала и перемена места. О Гарбуа знали в штабе, а Вуадиль и в голову никому не придет, даже не смогут послать людей на выручку. У него была мысль послать одного из бойцов в Ташлак с донесением, но он побоялся встревожить этим бека. Да и оснований пока для особых опасений не было. В конце концов в отряде двадцать шесть человек – голыми руками не возьмешь. При первой попытке врага ударить можно повернуть назад и на добрых конях уйти от преследования.

За месяц, что Сергей Лукьянович находился в Ташла-ке, сделать удалось немного. Он только успел сойтись с людьми, наметить будущих политработников, на которых можно было положиться и доверить им работу среди недисциплинированных, развращенных разбоями джигитов. Сделать из бывших басмачей сознательных, преданных революция войной – нелегко. Нужно время и терпение. Терпения Сергей Лукьянович набрался, а вот со временем было туговато. Многочисленные организационные мелочи отрывали его от политической работы. «Ничего, наверстаю, добьюсь», – думал Сухов. С рассвета шел в эскадроны и только к ночи, да и то не всегда, возвращался домой. А тут еще эта поездка. Целые сутки – прочь. Жаль. Но надо. Ничего не попишешь. Переговоры важнее всего. Чем меньше врагов, тем быстрее конец войне. Конец кровопролитию, голоду, разрухе. Вот бы только отделаться от Курширмата и назад, в бригаду, за работу.

Поднялось солнце из-за Алая. Яркий свет залил долину, заиграл на весенней зелени. Стало веселее, спокойнее. Кони настойчиво запросили повода. И едва всадники тронули их шенкелями, как рванулись вперед размашистой рысью.

Жаль, что людям не пришлось сохранить память об этом чудесном утре. Горы встали будто рядом, подняв в небо седые вершины – там белели снега и льды. Голубые, синие и изумрудные склоны, притуманенные легкой дымкой, спадали к самой дороге. Она тянулась, одетая в зелень деревьев, у берега буйного Шахимардан-сая. Он сверкал зеленоватым хрусталем ледниковой воды – урчал, звенел, стучал камнями, торопился куда-то. И все вокруг пело, откликалось на эту бесконечную, неумолчную игру струй.

У въезда в Вуадиль скрытые на короткое время предгорьями вершины Алая снова вскинулись в ясную синь, словно родились сызнова. Дорога вбежала на мост через поток, и копыта коней гулко застучали по деревянному настилу.