Текст книги "Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)"

Автор книги: Марк Полыковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ…

Есть люди, встреча с которыми оставляет глубокий «лед в нашем сознании и память о них не стирается годами и десятилетиями. В то утро я не предполагал, что увижу именно такого человека. И увидел.

Мы были усталыми. Одна ночь не могла, конечно, убить все наши силы, если бы это была просто ночь. Но она была полна тревог и ожиданий, мучительного напряжения человеческой воли. Усталые, мы слушали бой на улицах города, слушали, как выстрелы приближаются к нам, и, затаив дыхание, ловили каждый звук – крики, стоны, топот копыт, лязг оружия. Вклиниться в оборону мы не могли. На заставе уже не было ни одного патрона. Винтовки наши молчали. Зато всей мощью своих молодых легких мы приветствовали наступающий эскадрон громким «ура!».

Еще шел бой, когда я узнал имя командира эскадрона. Имя это, оказывается, было известно моим товарищам. И хорошо известно. Слава о нем уже жила в Ферганской долине, облетела города, селения, создала легенду о его бесстрашии, мужестве, непоколебимой стойкости. «Он не мог не подоспеть, – говорили бойцы заставы. – Не мог не прийти на помощь. Уж такой человек Кужело». Никто из бойцов не видел его в лицо, но все верили ему, как самому лучшему другу, как брату.

Поверил и я. И захотел увидеть его.

Бой шел уже в центре города. Здесь, недалеко от крепости, расплескалось, окруженное тенистым садом и зарослями роз, просторное озеро. Посреди него стоит островок с павильоном ресторана. В этом-то павильоне и засели басмачи. Их можно было обстрелять или, окружив, выкурить осадой. Но Кужело поступил со свойственной ему смелостью и решимостью. Вместе со своим помощником Матвеевым и десятком бойцов он по узкому мостику, соединяющему островок с берегом, бросился в атаку на басмачей… От неожиданности враги оторопели, стали бросать оружие. Однако чья-то рука все-таки пустила последнюю пулю, и она угодила в русокудрого красавца и первого силача в отряде Прокопия Матвеева. Выстрел был смертельным. Он упал, и бойцы в стремительной атаке переступали через него, торопясь смять басмачей.

Враг, потеряв центр города, стал в панике отходить на окраину.

Со стороны вокзала послышались частые орудийные выстрелы, это из Самарканда по восстановленному железнодорожному пути прибыл крупный красногвардейский отряд комиссара В. Гущи, но об этом позже.

Насколько трудно и мучительно было вчера, настолько легко и радостно сегодня. Радостно нам, людям с красными повязками на рукавах. Рабочие заставы открыли ворота и вышли навстречу бойцам кужеловского эскадрона. Распахнулись и ворота крепости. Оттуда бежали тоже усталые, но улыбающиеся красногвардейцы. На улицах мы обнимались со своими спасителями, жали друг другу руки, говорили, говорили без умолку. Звучали русские, немецкие, чешские, узбекские, мадьярские слова: отряд Кужело состоял из представителен самых различных национальностей и не случайно поэтому назывался интернациональным. Было удивительнее всего, что мы понимали друг друга. Прекрасно понимали. Язык революции, язык борьбы, видимо, доступен всем.

Отыскивая глазами Кужело, я неожиданно для себя увидел среди бойцов своего старого знакомого Яноша Надя.

В феврале прошлого года, возвращаясь с германского фронта, мы ехали вместе на крыше вагона из Актюбинска в Ташкент.

– Товарищ! – крикнул он мне, как-то по-особому выговаривая русское слово. – Здравствуй!

Мы обнялись, заговорили. Оказалось, что Янош, как и второй мой спутник, венгр Андрей Бартфай, служит в отряде Кужело. Оба – бывшие военнопленные, а теперь бойцы революционной армии. Янош был приятно обрадован, что и его прошлогодний спутник – русский офицер – командует красногвардейской заставой.

– Эго хорошо, товарищ, – светло улыбнулся Янош и похлопал меня по плечу.

Не скрою, похвала горячей радостью легла мне на сердце. Она как бы приобщала меня к тому большому делу, которое роднило сейчас всех этих мужественных, опаленных борьбой людей. Не меньше обрадовало и желание Яноша представить меня Кужело.

Встреча была короткая. Почти мимолетная. Все торопились. И сам Кужело торопился: бой, в сущности, еще не кончился, надо было выбить врага из глухих закоулков. Но я запомнил ее. Запомнил приветливое лицо Кужело, живые голубые глаза, искрившиеся под густыми, несколько нависшими бровями, темную щетку подстриженных усов лад строгой линией губ. Он был сухощав, строен, хоть и не очень высок. Кожаная куртка, опоясанная ремнями, сабля и пистолет на поясе как-то слились с ним, и без них он, пожалуй, не был бы самим собой.

В те минуты я был далек от мысли, что с этим человеком меня сроднит война и что это лицо, эти глаза станут пo-братски близкими и не раз будут звать в атаку на врага.

В конце дня из Самарканда прибыл по восстановленному пути партизанский отряд прапорщика Гущи и с платформ и вагонов открыл огонь по басмачам, скопившимся за городом. Под ударом шестидюймовых орудий вражеская конница рассыпалась. Осада Намангана была снята. Вечером разведка донесла, что Мадамин-бек повел свои отряды на басмаческий плацдарм – узкую полосу между горными реками Нарыном и Кара-Дарьей, в кишлак Кара-Тере. Следом тянулись огни пожаров. Тлел еще и старый Наманган, разграбленный и разрушенный молодчиками бека.

Ночь мы провели спокойно, отдохнули, а утром, чуть свет, собрались на станций, чтобы проводить эскадрон Кужело.

Уже попыхивал под парами паровоз. Состав, вытянутый бурой лентой вдоль перрона, ждал бойцов. Собственно, посадка и погрузка шли давно. По деревянным сходням заводили в теплушки лошадей, и на вокзале стоял волнующий душу каждого кавалериста звонкий перестук копыт и пугливый храп и ржанье. Раздавались выкрики, понукания, гремело оружие. Меня невольно охватило чувство грустной зависти, которая всегда рождается при проводах. Хотелось вот так же перевязаться портупеей, прижать к бедру шашку и запрыгнуть в вагон. Запрыгнуть и вместе с бойцами эскадрона помчаться неведомо куда, навстречу опасностям и тревогам.

По платформе прогуливался вместе со своим адъютантом Кужело. Он наблюдал за посадкой и изредка отдавал короткие приказы бойцам. Наблюдая издали за командиром, я взволнованно ждал – не заметит ли меня Кужело, не подзовет ли к себе. Признаться, мне этого очень хотелось, но я мало надеялся на чужую память. Вряд ли, занятый делами, он станет думать о случайном знакомом, представленном ему одним из бойцов. Но я ошибся. Ошибся, к счастью. Кужело умел помнить людей. И через несколько минут состоялась первая и довольно долгая беседа.

Мы ходили уже втроем по платформе – Кужело, его адъютант и я. Ходили из конца в конец, изредка приостанавливаясь, чтобы пропустить коней, которых вели бойцы в теплушки, или дать дорогу пулеметчикам, тащившим оружие. Разговаривая, Кужело ловил глазами все происходившее вокруг, подбадривал шуткой бойца, шлепал по крупу упрямого коня и в то же время четко вел нить разговора. Он расспрашивал меня о защите Вадьяевского завода, считавшегося, по-видимому, важным опорным пунктом, интересовался людьми нашей заставы. Слушая ответы, Кужело посматривал в мою сторону, и я ловил искорки его глаз, вспыхивающие из-под бровей то настороженно, то ободряюще. Сам он говорил мало. Его слова вызывали во мне внутреннюю улыбку – Кужело плохо говорил по-русски и делал ударения не там, где обычно принято. Но он упорно искал русские слова и никогда не сбивался на родной чешский язык или немецкий, которым владел безукоризненно. В этом, видимо, тоже сказывалась его настойчивость.

Достаточно было даже короткого разговора, чтобы почувствовать во взгляде, в тоне человека особенность его характера. Для Кужело такой особенностью была удивительная собранность, какая-то пружинящая воля, подчиняющая себе все окружающее. Он не навязывал ее окриком или требовательным взглядом. Наоборот, глаза его глядели мягко, губы часто улыбались и голос звучал тепло, но в этой почти дружеской теплоте таилась определенность желаний и ясность мысли. Он был тверд во мнениях и не торопился с решением, а уж если решал, то совершенно определенно. Во время нашей беседы Кужело больше спрашивал, чем отвечал. Одобрение его я чувствовал по улыбке, и она радовала меня. Мне хотелось во всем слышать, поддержку этого человека, и потому наш разговор был сердечным и искренним.

Беседу внезапно прервали звуки похоронного марша. Кужело замер, как-то напрягся и громко, заглушая музыку, скомандовал:

– Смирно!

Я заметил, как бледность коснулась его лица и глаза затуманились скорбью. Казалось, в это мгновенье он испытывал боль.

На платформе воцарилась тишина. Четверо бойцов несли вдоль состава гроб, обитый красной материей. В нем лежал убитый во время вчерашней атаки помощник командира отряда Матвеев. Пуля оборвала его жизнь в самый вдохновенный момент, и, может быть, поэтому лицо сохранило тепло жизни. Глаза были напряженно прищурены, губы словно улыбались. Русые кудри безмятежно спадали на округлый лоб и чуть колыхались от легкого утреннего ветра.

Около командирской теплушки бойцы остановились, потом свернули на сходни и внесли гроб в вагон, в одной половине которого был сухой клевер. Состав был настолько перегружен, что другого свободного места не оказалось. Здесь же, за перегородкой, стояли кони – два рыжих скакуна командира и адъютанта отряда и третий осиротевший вороной – Матвеева. Почуяв покойника, встревоженные необычной обстановкой, лошади стали храпеть, биться. Немалого труда стоило их успокоить.

Провожать Матвеева пришли работники горкома партии и Наманганского Совета. На платформе собралось огромное число людей – жителей старого и нового города. Здесь же у состава состоялся единственный в своем роде митинг, на котором говорили на русском, немецком, чешском, мадьярском и узбекском языках. Говорили о жертвах, призывали к бдительности, клеймили врагов революции и требовали беспощадного возмездия.

Когда смолкли последние слова, Кужело дал знак горнисту, и тот заиграл отбой. Вслед прозвучали тревожные прощальные гудки паровоза, и состав медленно тронулся вдоль платформы.

СНОВА ЗА ОРУЖИЕ!

Возможность новой встречи с Кужело как бы исключалась всем ходом событий. Жизнь в городе вошла в обычную колею, если это понятие применимо к тому довольно бурному времени. Во всяком случае в Намангане стало тихо. Мадамин-бек больше не появлялся, и мы считали себя в зоне покоя и мира. Возобновилась работа учреждений, предприятий, снова открылись двери школы, в которой я преподавал математику.

Первый день занятий прошел довольно сумбурно. Все мы – и учителя и ученики – находились еще под впечатлением пережитого, вспоминали недавнюю осаду, уличные бои, горевали по поводу несчастья, постигшего многие семьи. Дети со свойственным им любопытством задавали бесконечные вопросы, и приходилось нарушать заведенный порядок, давать объяснения, ничем не связанные с математикой. Впрочем, довести занятия до конца мне не удалось. С предпоследнего урока меня вызвали по телефону в военную комендатуру.

Голос в трубке звучал спокойно, однако срочность вызова настораживала. Не скажу, что я испугался или подумал о возможной неприятности. Мысль прежде всего обратилась к недавним событиям и настойчиво искала связи между осадой Намангана и моим участием в обороне завода. Еще настойчивее думалось о новой опасности, грозящей городу. Что, если банды Мадамин-бека решили повторить налет, пользуясь отъездом Кокандского отряда? Надо полагать, такой план не был чужд командующему басмачами. Как военный я допускал подобный вариант. Со всеми этими мыслями я вбежал в комендатуру.

К счастью, мои полководческие прогнозы не оправдались. Комендант города Иванов – вчерашний боец кужеловского отряда – молча подал мне телеграмму из Коканда. Я прочел торопливо, но сразу не понял смысла, хотя он был довольно ясен. Видно, мешала моя взволнованность. В телеграмме говорилось, что я избран командиром эскадрона Кокандского партизанского отряда и мне надлежит немедленно явиться по месту расположения части. Пока я читал, Иванов смотрел на меня испытующе, а потом, взвесив свои соображения и, видимо, учтя мою службу в старой армии, сказал несколько торжественно:

– Кто не с нами, тот против нас!

Много позже эта фраза казалась мне странной и даже вызывала улыбку. Но в тот момент она выражала многое и прежде всего суровую правду борьбы, борьбы классовой, беспощадной, в которой все делились на два лагеря– друзей и врагов революции. С нами – это значило с революцией, с Советской властью. Сердцем, для себя, я уже решил этот вопрос. И решил не только чувством, но и поступками. Первые выстрелы сделаны по врагам революции на Вадьяевской заставе. Теперь предстояло войти в строй для долгой и упорной борьбы, взять оружие и не выпускать его до конца. Я ответил Иванову коротко:

– Когда выезжать?

Он понял меня и крепко пожал руку.

– С первым поездом.

Коканд встретил меня необычным торжеством. Не по случаю моего прибытия, конечно. В большом зале бывшего купеческого собрания партизанский отряд устроил гражданские крестины ребенка Матвеева. Отец выступил из Коканда, когда жена была накануне родов. В день и час гибели смелого партизана родился мальчик, которого так ждал Матвеев. Отряд решил усыновить ребенка. По местной традиции был устроен торжественный плов. Из погребов купеческого собрания извлекли изрядные запасы вина. Бойцы расселись за длинным столом, вооруженные, одетые по-походному.

Ребенку мы дали имя Георгий. Закутанного в цветное одеяльце, его принесла из больницы няня – мать после тяжелых родов и пережитых волнений чувствовала себя слабой – и передала командиру отряда Кужело. И снова, как и в первый раз, я увидел на его лице удивительно теплую радостную улыбку, будто он держал в руках собственное дитя. Стоя, Кужело произнес речь по-немецки. Это были вдохновенные слова, исполненные искреннего чувства. Не все понимали командира, но сердцем улавливали и светлую радость, и грусть утраты, и пламенную ненависть к врагу, и мечту. Свою речь Кужело перевел на чешский, а затем на русский язык. Он призывал товарищей отомстить за смерть Матвеева, бороться с басмачами, не складывать оружия до победы мировой революции. В ответ бойцы дружно кричали «ура!» и стреляли из маузеров и винтовок в расписной потолок купеческого собрания. Пышная люстра звенела, рассыпаясь осколками.

Я вступил в отряд, созданный задолго до моего приезда в Коканд и уже имевший свою славную историю. Он возник из партийной дружины, организованной летом 1918 года по решению Кокандского уездно-городского комитета РКП(б). Интернациональная по своему составу, дружина включала в себя русских, украинцев, узбеков и не пожелавших вернуться на родину бывших военнопленных – чехов, венгров, немцев. Этой дружине дали название Партизанского отряда имени III Интернационала. При организации в отряд записалось сорок человек. В основном это были люди военные, имеющие опыт и знающие оружие. Командиром назначили председателя секции интернационалистов Кокандского Совета рабочих депутатов Эрнеста Францевича Кужело.

В отряде я узнал его биографию, – довольно обычную для того времени и кажущуюся сейчас удивительной. Чех по национальности, уроженец австрийского городка Кутна Гора (Кутеберг), прапорщик запаса, он был призван в 1914 году в армию по мобилизации. На второй день по прибытии на фронт Кужело вместе со своей частью перешел на сторону русских и всю первую мировую войну сражался против немцев и австрийцев в составе чешской национальной дружины.

В Фергану Кужело приехал в январе 1918 года вместе со своим фронтовым другом, старым туркестанцем доктором Домогаровым. Здесь он снова взялся за оружие и стал вскоре командиром партизанского отряда. Слава его быстро разнеслась по Ферганской долине. Без малейшего преувеличения можно сказать, что в то время в наших краях не было командира Красной Гвардии более популярного, чем Кужело. Веселый, жизнерадостный, беззаветно храбрый, он слыл в народе непобедимым. Враги боялись его. и одно напоминание о Кужело повергало их в ужас. В бою он вел себя бесстрашно, первым бросался в атаку и увлекал за собой бойцов. Его смелость к суровость в минуту боя сменялись добротой и отзывчивостью, когда стихали выстрелы и он оказывался среди товарищей. Кужело уважали не только друзья. Сдавшийся в 1919 году военный министр так называемого ферганского басмаческого правительства царский генерал Муханов сказал: «Если все большевики такие, как Кужело, то я сожалею, что не могу состоять в этой партии». Кстати, этому же Муханову принадлежат известные слова, ставшие во время войны крылатыми: «Лучше большевистская пуля, чем английский зонтик!». Когда генерал сложил оружие и был прощен Советской властью, его суровый противник по фронту командир Кужело помог Муханову в устройстве на службу. Таков был этот человек.

После организации отряда в него включилась сдавшаяся Кужело группа бывших басмачей во главе с курбаши Мулла-Умаром. Группа была невелика, но крепко сдружилась с бойцами отряда и стала его однородной живой частицей. Сам Мулла-Умар, прежде боровшийся с Советской властью и входивший в командную верхушку банды Иргаша-курбаши, порвал навсегда с басмачами и верой к правдой служил революционному делу. Говорили, что еще в ставке Иргаша возникли противоречия между ним и новоиспеченным командующим басмаческими силами. Противоречия вылились в кровную вражду, едва не дошедшую до вооруженного столкновения. Опасаясь удара из-за угла, Мулла-Умар тайно покинул Бачкирт и с группой своих людей явился в Коканд, чтобы сдаться Кужело.

Мулла-Умар Низаметдинов родом из Султан-кишлака, Бувайдинского района. Он был высокого роста, с голубыми глазами и русой бородой. Такие типы редко встречаются среди коренных народностей Туркестана.

Мне говорили, что Мулла-Умар и все его двадцать четыре джигита были «кипчаки». По свидетельству историков – это ведь прямые потомки древних половцев, воинственной народности, известной по легендарному «Слову о полку Игореве».

Джигиты Умара стали незаменимыми проводниками в непроходимых сырдарьинских тугаях, в горных ущельях Алая и Курамы. Они знали тропы, ведущие к тайным басмаческим гнездам, умели разгадывать хитрые планы врага.

Когда я прибыл в отряд Кужело, бойцы готовились к очередному походу. Пришлось сразу включиться в напряженную боевую жизнь, познакомиться с людьми, освоить новый для меня порядок. Кужеловская конница насчитывала более трехсот всадников, вооруженных казачьими шашками, обрезами и старинными однозарядными берданами образца 1868 года. Кавалерийских карабинов на весь эскадрон насчитывалось не более двух-трех. Патроны выдавались скупо – по четыре штуки за один раз и лишь в редких случаях по десяти-пятнадцати. Боеприпасами заведовала жена командира Ольга Константиновна и обязанность эту выполняла со всей ответственностью и строгостью военного времени. За каждый патрон мы расписывались. Она же была секретарем отряда, каптенармусом и казначеем. Форменного обмундирования не было, одеты были бойцы как попало, носили, как говорится, что кого более грело. Жалование получали все одинаковое – тысячу рублей в месяц. Крупной суммы этой по тогдашним ценам хватало только на покупку одной лепешки. Но бойцы и не требовали денежного вознаграждения. Они служили в партизанском отряде по велению сердца и революционного долга.

Что было сильным и надежным в эскадроне – это добрые кони. На них можно было положиться в бою не сдадут, вынесут из любой опасности. И еще – клинки, которые для кавалериста – незаменимое оружие. А это оружие имел каждый из нас. Иначе говоря, мы были в полной боевой форме, если считать по нормам того трудного времени.

И вот звучит звонкая команда Эрнеста Кужело: «По коням!» – эскадрон взлетает в седла и через какие-нибудь минуты начинает свой очередной поход.

Никто не вел дневник отряда. Никто не считал наши версты, пробитые подковами коней. А их было много. Было много – трудного и порой, казалось, непосильного. По человек вынослив и смел. Человек добр. Он забывает боль, утрату, нестерпимый холод и изнуряющий зной. Все проходит. Остается только радость за пережитое и счастливое сознание того, что оно было.

ДЖИДА-КАПЕ

Осень в тот год наступила рано. С середины ноября пошли дожди. Небо постоянно туманилось тяжелыми облаками. Мы тосковали по родному ферганскому солнышку. А оно не показывалось. Хмурились и бойцы. Вот уже месяц, как эскадрон перевели в Наманган и мы отсиживались в крепости. Тишина и бездействие угнетали. Привычное к движению тело кавалериста слабнет в застое, становится вялым. Да и скудный паек на отдыхе поджимал животы. Кони и те отощали.

И вот в конце ноября долгожданный приказ из Скобелева– идти на Джида-Капе, выбить банду Байтуман-ходжи. Отряд встрепенулся, ожил. Бойцы запели песни. И даже без солнышка стало теплее.

Вечером накануне похода ко мне зашел Мулла Абдукаххар. Ему штаб поручил сопровождать отряд. Надо было кое о чем посоветоваться и решить перед выступлением.

После обычных длиннейших приветствий и пожеланий добра, спокойствия и тишины Абдукаххар сел на кошму, скрестив под собой по местному обычаю ноги. Ему в то время было за пятьдесят, но он поражал меня своим мужеством и неугасимой энергией. Он мог совершать длительные путешествия, не жалуясь, не в пример молодым, на усталость. Трудности его не пугали. Он казался бодрым в любое время – и рано утром, и поздно вечером. Годы не гнули Абдукаххара. Он, как и в молодости, был строен, суховат. Впрочем, эта сухость, возможно, и оберегала от вялости. Время почти не тронуло и его черную бороду, только кое-где она отливала серебром.

Мулла Абдукаххар, в прошлом мингбаши – волостной правитель Аксу-Шахандской волости, Наманганского уезда. Перейдя с первых дней революции на сторону Советской власти, он был назначен там же волостным управителем, но ему пришлось бежать с семьей и двумя джигитами в Наманган от басмачей, завладевших его родными местами. Наманган не был для Абдукаххара чужим, он подолгу живал у нас в городе. В ранней юности он окончил наманганскую русско-туземную школу… Его учителем был известный ориенталист и педагог Краев, все питомцы которого владели в совершенстве русским языком.

Но мы с Абдукаххаром говорили всегда по-узбекски.

– Лисицу надо ловить днем, а волка ночью, – иносказательно начал Абдукаххар. – Если выступим в четыре утра, то перед рассветом захватим басмачей врасплох. Делай, как говорю, командир.

Какими-то неведомыми путями узнавал старик обо всем, что творилось в округе. На этот раз он сообщил мне о численности отряда Байтуманходжи. В кишлаке находилось всего триста джигитов, примерно столько же, сколь ко и в моем эскадроне. Поэтому надо было нападать внезапно – атаковать банду в конце ночи. Джида-Капе – передовой заслон Мадамин-бека. Если отрезать Байтуману путь к реке, то весь его отряд попадет в наши руки.

План Адбукаххара был соблазнительным. Ради того, чтобы ликвидировать авангард басмаческой группы, стоило рискнуть и воспользоваться внезапностью.

Я дал команду седлать лошадей. Команду передавали шепотом. В полной тишине, соблюдая осторожность, эскадрон строился внутри крепости. Выдать тайну значило обречь всю операцию на провал. Вокруг крепости таились невидимые нам доносчики, и стоит только загреметь оружию или прозвучать тревожной команде, как тени замелькают по ночным улицам и понесут весть басмачам.

Когда все было готово, ворота распахнулись и эскадрон на рыси выскочил из крепости. Теперь уже самый быстрый, вражеский лазутчик не опередит нас, не успеет добраться с вестью до басмаческой ставки.

Впереди эскадрона шла разведка. Ее вел командир первого взвода Иван Лебедев. Ему было приказано сбить сторожевые басмаческие посты и, не завязывая боя, устремиться к центру кишлака, где расположился во дворе чайханы штаб Байтуманходжи.

Ночь выдалась на редкость темной. Перед рассветом мгла еще более сгустилась. Заморосил густой неугомонный осенний дождь. Глубокая тишина нарушалась лишь ритмичным топотом коней, который звучал глухо в сыром тумане. Мы двигались молча, напряженно вглядываясь в темноту, отыскивая хоть какие-нибудь признаки далекого кишлака, напряженно ожидая всплеска выстрелов. С минуты на минуту разведка должна была столкнуться с басмаческими постами.

Ночной поход всегда необычен. Все вокруг и дружелюбно и вместе с тем враждебно. Кажется, что ты скрыт темнотой и огражден от внезапности. Тишина подкупает своим покоем. Так же думает и враг и таится где-то рядом, готовый ударить в спину благодушного пришельца.

Мы молчим. Но мысль у каждого говорлива. В такую минуту думается обо всем и прежде всего о близкой опасности. Кони несут нас ей навстречу. Чем ближе она, тем сильнее напрягаются нервы, тем острее желание услышать сигнал о начале боя.

И вот он звучит. Негромкий крик и выстрел. Один. Второй.

Значит, бой начался – Лебедев сбил посты у кишлака. Бросаю короткую команду. Ее ждут давно и ловят жадно. Мгновенно эскадрон разворачивается и, перейдя в галоп, устремляется к невидимому еще кишлаку.

В атаке расстояние и время кажутся короткими. Вот уже кишлак. Вот уже центр. Впереди, будто из-под ног лошадей, разлетаются тени. Это мечутся застигнутые врасплох басмачи. В грохоте и гуле движения конницы выстрелы почти не слышны. Только вспыхивают короткие молнии, выхватывают из тьмы то искаженное страхом и болью лицо, то скачущую без всадника лошадь, то глинобитный забор-дувал. Клинки, подчиняясь какому-то неведомому велению, находят врага и рубят без промаха.

Мы вырываемся к чайхане. Она пылает, подожженная кем-то со всех сторон. Теперь уже при свете пожара становятся видимы улицы и весь кишлак. Смятые, частично рассеянные нашей внезапной атакой басмачи устремились по кривым переулкам прочь из селения. Наши конники преследуют их и тоже растекаются по бесконечным лабиринтам улиц. В таком беспорядочном преследовании есть своя опасность. Эскадрон распылится, затеряется среди глухих дувалов и может легко оказаться жертвой притаившегося в засаде врага. У чайханы я задерживаюсь и начинаю собирать отряд.

Пламя пожара, словно сигнальный огонь, стягивает бойцов. Вот и эскадрон в сборе. Все возбуждены, об усталости не может быть и речи. Бой только начался, разгорячил ребят, и они рвутся в погоню. Всем отрядом бросаемся по дороге к реке, куда бегут сейчас басмачи, чтобы не дать им уйти на другую сторону к Мадамин-беку. Лишь небольшой заслон остается в Джида-Капе.

Идем рысью. Торопимся. Нельзя упустить Байтуман-ходжу. Если он соединится с основным отрядом бека, то вся наша операция осложнится и поставит эскадрон перед серьезной опасностью. Силы врага возрастут во много десятков раз. Да и вдали от Намангана рискованно вступать в бой с такими силами, имея в распоряжении только клинки и берданы.

Уже рассвело, когда мы прискакали к берегу. Молочный туман, не густой, но глубокий, заливающий даль, плыл над водой и прибрежными камышами. Сыр-Дарья дышала осенним холодом, проплескивала мутно-желтыми волнами. Возбужденные кони с храпом остановились у воды, разметывая копытами брызги.

Басмачи уходили. Как ни торопился эскадрон, но не смог настигнуть головку банды, спорхнувшую, видимо, при первых выстрелах. Она уже добралась до островка и оттуда, укрывшись в камышах, повела огонь по нашим бойцам.

Осенняя вода неглубока, брод доходил до стремени, и лишь кое-где лошадям приходилось плыть. Я послал группу ребят следом за барахтавшимися в злых сыр-дарьинских волнах басмачами. В момент бойцы бросились в кипящую на камнях воду и, нахлестывая коней, двинулись к островку.

Вместе с Абдукаххаром мы спешились на берегу и стали наблюдать за поведением басмачей. Мне хотелось знать, успел ли кто-либо из штаба Байтумана перебраться на противоположный берег и связаться с Мадамин-беком. Река хоть и была широка, но утренний туман постепенно рассеивался и даль довольно хорошо проглядывалась. За островком никого не было видно. Это успокаивало меня, хотя выстрелы все же могли поднять передовые посты бека и привлечь внимание к реке.

Борьба за островок продолжалась. И, вероятно, закончилась бы довольно быстро ликвидацией остатков байтумановской банды. Но неожиданно положение изменилось, и не в нашу пользу.

Связные Байтуманходжи успели добраться до противоположного берега еще в самом начале боя за Джида-Капе. Мадамин-бек в это время находился в кишлаке Балыкчи и сейчас же выслал на паромах свой Памирский отряд. Его план был довольно смелым – перебросить пешую группу через Сыр-Дарью, обойти незаметно кишлак и отрезать нам путь в Наманган. Основные же силы бека должны теснить красногвардейцев от берега, пока они не наткнутся спиной на штыки памирцев.

Паромы переправились под прикрытием рассветного тумана через реку, высадили Памирский отряд, и он поспешил в обход эскадрона. Это был для нас, пожалуй, самый серьезный противник. В Памирский отряд входили опытные, хорошо обученные солдаты, знающие тактику пешего боя.

История этого отряда такова. В начале 1918 года в Ташкенте была сформирована часть, заменившая старую пограничную охрану на Памире.

Командный состав подобрали без проверки, и в пути отряд взбунтовался и перешел к Мадамин-беку. Командовал отрядом штабс-капитан Плотников, довольно энергичный и неплохо разбирающийся в военном деле человек.

Утро было уже на исходе, когда ко мне прискакал боец и донес, что наш заслон в Джида-Капе обстрелян со стороны наманганской дороги какими-то русскими солдатами. Сообщение казалось таким нелепым и неожиданным, что поначалу я даже не поверил. Но меры надо было принимать. Прозвучал сигнал, и мои конники стали отходить от берега к кишлаку.

Этого, должно быть, только и ждал Мадамин-бек. Из-за островка поползла вброд банда и принялась ожесточенно обстреливать нас из винтовок и пулеметов. Эскадрон оказался между двух огней.

Нам удалось, сохраняя силы, отойти к кишлаку, а следом потянулись басмачи. Они развернулись веером, и едва эскадрон проскочил в селение, как банда охватила кольцом его окраины. Первые минуты кольцо не двигалось, но лишь только враги почувствовали слабость нашего огня– мы берегли каждый патрон, – как осмелели и стали наседать, подбираясь к центру. Заняв круговую оборону, эскадрон отбивался и от басмачей и от Памирского отряда, подошедшего к Джида-Капе.

– Сами не отобьемся, – сказал мне Абдукаххар. – Воронья налетела туча. Надо посылать в Наманган за помощью.

Да, теперь всем стало ясно, что эскадрой в таком окружении долго не продержится. Кому-то из красногвардейцев придется с риском для жизни прорвать кольцо и скакать в Наманган. Я предложил ребятам самим решить, кто выполнит это трудное, почти непосильное задание. Вызвались три охотника и в их числе командир взвода Иван Лебедев.