Текст книги "Подвиг любви бескорыстной (Рассказы о женах декабристов)"

Автор книги: Марк Сергеев

Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины!

Бедный лодочник крестился все время, повторяя; "Господи, помилуй!", наконец с большим трудом мы достигли другого берега; но когда я подошла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала; часовой не хотел пустить, потому что было уже 11 часов ночи".

Право же, иногда приключения Полины Гебль похожи на эпизоды авантюрного романа, но, увы, во всем рассказанном выше нет ни грана выдумки.

Невероятные усилия пришлось приложить ей, чтобы ночью пробиться в крепость, точно сердце ее предчувствовало беду и разлуку… Короткое свидание… Клятвы верности и любви… Она вернулась домой – ее комната была неподалеку от крепости – вся дрожа: от холода, от страха, пережитого на реке, хотя и подсознательного, от волнения, вызванного свиданием.

В ту же ночь Анненкова с товарищами увезли в Сибирь.

Утром один из солдат крепости передал ей записку. В ней была одна только фраза: "Se rejoindre ou mourir" – "Встретиться или умереть!"

16 мая 1826 года.

"Ваше Величество, позвольте матери припасть к стопам Вашего Величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга. Религия, Ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить, это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругою в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви…

…Соблаговолите, Ваше Величество, открыть великое сердце состраданию, дозвольте мне, в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиниться вашим законам.

У подножия Вашего престола молю на коленях об этой милости… надеюсь на нее".

Полина мчится в Вязьму, обгоняя карету самого царя. Там – маневры. Царь любит парады, построения и крики «виват», как все российские цари. Даже в дни допросов и суда над декабристами он пишет брату в Варшаву:

"…Здесь все благополучно. Мои гости присутствуют на смотре войск, что дает удобный случай и мне их посмотреть, и я могу сказать по совести и по правде, что они вполне хороши…"

На это-то настроение и рассчитывала Полина.

Царь: Что вам угодно?

Полина: Государь! Я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Царь: Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны.

Полина: Я знаю, государь, и готова на все.

Царь: Ведь вы не жена государственного преступника…

Полина: Но я – мать его ребенка.

Из письма Полины к московскому обер-полицмейстеру:

"Получив от вашего превосходительства… правила, изданные относительно жен государственных преступников, в каторжную работу осужденных, я имею честь ответствовать, что, соглашаясь со всеми условиями, отправляюсь в Нерчинск для соединения законным браком с государственным преступником Анненковым и для всегдашнего там жительства. Что же касается денежного пособия, нужного для свершения пути, я не осмеливаюсь назначить суммы и буду совершенно довольна тем, что Его Величеству Государю Императору благоугодно будет приказать меня наделить".

Николай I – министру финансов:

"Отпустить из государственного казначейства на известные его величеству расходы три тысячи рублей".

"Я, нижеподписавшаяся, отправила своих крепостных дворовых людей Андрея Матвеева и Степана Новикова для препровождения иностранки г-жи Прасковьи Егоровны Поль (Гебль) до губернского города Иркутска, которым я прошу г.г. команду, имеющих и на учрежденных заставах по тракту лежащих, чинить свободный и беспрепятственный пропуск вперед и обратно. (Далее следуют приметы крепостных.) В уверение чего сей пропуск за подписанием моим и с приложением герба фамильной моей печати и дан в столичном городе Москве.

Декабря 22 дня 1827 года.

Статская советница Анна Анненкова".

"(СЕКРЕТНО)

4 февраля 1828 г.

№ 24

Иркутск

Графу Дибичу Ваше сиятельство, Милостивый государь!

На сих днях прибыла в Иркутск французская подданная, швея Жаннета Поль (Гебль) с находящимися при ней двумя крепостными людьми статской советницы Анненковой.

Она предъявила прилагаемый при сем в подлиннике билет московского обер-полицмейстера, данный ей 20-го прошлого декабря на проезд в Нерчинск, а также подорожную московского гражданского губернатора на взимание до Нерчинска почтовых лошадей, данный госпожою Анненковою крепостным людям Андрею Матвееву и Степану Новикову, отправленным для препровождения означенной Поль до Иркутска и долженствующим возвратиться отсель в Москву.

Когда о прибытии ее сюда, получили рапорт управляющего полицией, то, желая знать действительную причину, по коей сия иностранка едет в Нерчинск, приказал спросить ее о сем и узнал, что она следует в Читу для вступления в законный брак с государственным преступником Анненковым по позволению, данному ей на то правительством, в чем, однако ж, никакого удостоверения не представила…

Не имея никакого сведения, чтобы сей иностранке следовать в читинский острог, где содержатся государственные преступники, я не решился дозволить ей выезд из Иркутска, но отношусь предварительно к коменданту Нерчинских рудников генерал-майору Лепарскому с требованием уведомления, не получил ли он какого-либо об ней предписания.

Ежели генерал-майор Лепарский удостоверит меня, что проезд ея в Читу разрешен, в таком разе я немедленно дозволю ей отправиться из Иркутска…

А. Лавинский"

"Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтоб на рассвете переехать через Байкал.

Губернатор заранее предупреждал, что перед отъездом вещи мои будут осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то посоветовал его запрятать подальше, но, главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что, когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.

К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Это замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забывала совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидеть Байкал, это святое море, которое, наконец, открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то, что было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины очень широкие, и, хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с опасностию".

Жаннета Поль, живущая в России под именем Полины Гебль, чтобы низкой должностью не порочить наследной фамилии, дочь монархиста, сгинувшего без вести, швея и сотрудница модного магазина, милая, красивая, много испытавшая на коротком веку своем женщина, въезжала в Читу. После Шампаньи и Парижа, после Москвы и Петербурга, даже после Иркутска, который покинула она несколько дней назад, маленькая деревушка над быстрой студеной рекой, тайга, суровые частоколы острога, вылинялый флаг с двуглавым орлом над комендатурой, бревенчатая, хмурая, как и все вокруг, церковь…

Еще несколько минут – лошади сбегут с откоса вниз, к деревне, сани остановятся у края улицы. И, словно пройдя сквозь невидимую пронзительную грань, исчезнет милая госпожа Гебль, и появится жена ссыльнокаторжного государственного преступника Прасковья Егоровна Анненкова. Еще только шаг, только шаг…

Комендант Лепарский проявил немедленную заботливость, и уже назавтра Полина жила в своей квартире. Первую ночь она провела у Александрины Муравьевой, с которой познакомилась, едва въехав в Читу. Впрочем, забота коменданта была своеобразной: не успела гостья перевести дух, как он изложил ей содержание очередных бумаг и подписок, которые она должна была дать правительству: ни с кем не общаться, никого у себя не принимать, ни к кому не ходить, не передавать в острог спиртных напитков и прочее, и прочее.

"Обязуюся иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера; не говорить с ним излишнего, и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке".

Этот пункт заставил Полину улыбнуться:

– Помилуйте, но я ведь француженка. Даже с его величеством говорила я на родном языке.

– Однако же, сударыня, вы находитесь в России, в Сибири, и к тому же имеете явное намерение стать женой ссыльнокаторжного!..

– Да. И я хотела бы его видеть, и как можно скорее! Не напрасно же я промчалась шесть тысяч верст, через Байкал, через лес…

– Тогда, сударыня, поторопитесь подписать бумаги.

Вскоре один из крепостных сообщил ей, что вот-вот проведут заключенных в баню, и она сможет увидеть Ивана Александровича.

"Четверть часа спустя человек вызвал меня, и я увидела Ивана Александровича между солдатами, в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нес под мышкою.

Подходя к крыльцу, на котором я стояла, он сказал мне:

– Pauline, dessends plus vite et donne moi ta main". (Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку.)

Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться – он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств и, конечно, упала бы, если бы человек не поддержал меня…

Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой, последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа.

Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались, после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, в каком мы оба находились в эти минуты".

"Анненкова, – писала Волконская, – приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и веселием и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы… Она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами – Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни".

Свадьба была назначена на 4 апреля 1828 года. Лепарский вызвался быть посаженым отцом, а Наталья Дмитриевна Фонвизина – посаженой матерью. Для жениха и невесты участие Фонвизиной в свадебном ритуале было чрезвычайно важно: Полина, как католичка, вовсе не знала православных обрядов, Лепарский был тоже католиком. Произошел даже казус: церковь в Чите двухэтажная, коменданту почему-то показалось, что надо идти на второй этаж, он подхватил невесту под руку, и по жуткой скрипучей лестнице, которая, казалось, с трудом удерживала тучного генерала, они еле добрались наверх лишь для того, чтобы под общее веселье спуститься тотчас же вниз.

Свадьба была событием для всей Читы и праздником для декабристов – с появлением каждой из подруг крепла надежда у всех, что придет час и они тоже будут счастливы.

Иван Александрович помолодел, меланхолия, навалившаяся на него в остроге, растаяла, не оставив следов.

Дамы старались принарядиться, кроили и шили, как могли: опыт Полины, ее готовность всем услужить, помочь оказались сейчас настолько ко времени, что у всех женщин, разделивших участь сибирских узников, навсегда осталась дружеская привязанность к неунывающей француженке. Церковь была темна, Елизавета Петровна Нарышкина ради торжественного случая отдала все восковые свечи, запасливо привезенные ею для длинных зимних вечеров. Шафера пожелали обязательно быть в белых галстуках – и Полина сшила такие галстуки из своих батистовых платков.

К приезду невесты у церкви собралась вся деревня – от мала до велика, даже больные и немощные приковыляли. Экипажей в Чите не было, и Лепарский, приехав в церковь, тотчас же отправил коляску свою за невестой. Она приехала вместе с Фонвизиной, и тут-то и произошел рассказанный выше казус со вторым этажом – это развеселило присутствующих, особенно дам. У всех поднялось настроение.

И вдруг… Казалось, замерли, упали на землю, осыпались, как хваченный морозом лист, все слова, все звуки, кроме одного: все нарастающего звона кандалов.

Под конвоем привели жениха и шаферов. Молча расступились люди, отстали солдаты, на паперти церкви у самого входа в нее сняли с декабристов оковы.

"Церемония продолжалась недолго, – пишет Анненкова, – священник торопился, певчих не было.

По окончании церемонии всем троим, то есть жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.

Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как разместились.

Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса".

Деятельный характер Полины, ее удивительное умение приспособиться к любой обстановке, привычка к труду – как к месту все это оказалось здесь, в Сибири, где все было проблемой – от восковой свечи до продуктов питания. Она вскопала благодарную забайкальскую землю и получила невиданный урожай овощей, она придумывала небывалые кушанья, которые при отсутствии плиты умудрялась готовить на трех жаровнях, поставленных в сенях, – каждый день, как и другие жены, отправляла она обед в острог.

Через много лет сын декабриста Якушкина, погостив у Анненковых на поселении, напишет в письме к жене:

"Без нее с своим характером (он бы) совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться. Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать, не забрались ли на двор воры, когда муж тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. "Сергей! Иван! Григорий! – закричала она. – Ступайте сюда скорей, да возьмите с собой ружья – к нам кто-то забрался в дом!" – Воры услышали такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых, не говоря уже о ружьях, – у них жила в это время одна только кухарка".

16 марта 1829 года у Анненковых родилась дочь, их второй ребенок. В честь бабушки ее назвали Анною.

В этом году в нескольких семействах начались счастливые хлопоты, появились дети.

"Надо сознаться, – говорит Полина, – что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое".

Чтобы улучшить свой быт, дамы начали строить собственные дома – это были типичные крестьянские избы, но с некоторыми все же усовершенствованиями: в них было перенесено как можно больше городского. Комендант Лепарский, который знал уже, что вот-вот всей колонии предстоит большой поход, не удерживал дам от строительства, чем, конечно, содействовал развитию Читы, но вверг своих подопечных в ненужные и немалые траты.

Наступил 1830 год, все было готово в Петровске, начался великий переход декабристов из тюрьмы в тюрьму, переход, так ярко описанный Александром Ивановичем Одоевским:

 
Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней —
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава.
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Дикие кони стреножены,
Дремлет дикий их пастух;
В юртах засыпая, узники
Видят во сне Русь,
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава.
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Шепчут деревья над юртами.
Стража окликает страж, —
Вещий голос сонным слышится
С родины святой.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава
Весело ляжем живые
За святую Русь.
«На переход наш из Читы в Петровский завод». 1830 г.
 

Жизнь Анненковых в Петровске ничем не отличалась от судьбы их сотоварищей. Разве только что Полина родила мужу еще двух детей. Теперь у них была большая семья – и все мал мала меньше. Веселый, добрый нрав, находчивость, умение без жалоб и тоски выходить из сложных материальных невзгод, врожденная работоспособность помогли Полине и содержать семью, и быть, можно сказать, матерью мужу своему, и поддерживать ровные отношения со всей декабристской колонией в Петровске. Ее муж, человек умный, добрый и обаятельный, был к ней сердечно привязан, и любовь помогла Анненковым перенести тяжелый удар: они похоронили старшую дочь.

20 августа 1836 года, простившись с дорогой могилой, Анненковы покидали Петровск вместе с восемнадцатью товарищами, срок каторжных работ для которых истек. Рвались узы братства, только сейчас на пороге разлуки люди понимали, насколько они дороги друг другу. Жена декабриста Юшневского писала о братьях Бестужевых: "Они в большом горе, что надо проводить Анненкова". Те, что оставались, загрустили, те, что уезжали, старались держаться друг друга – так возникли колонии декабристов близ Иркутска: в Оёке, в Урике, в Малой Разводной, куда стремились прибиться те, кто покидал Петровск позднее. Анненковым было назначено местом пребывания село Вельск – тоже близ губернского центра. Однако видимость освобождения, породившая некоторые иллюзии, не принесла облегчения. Еще в Петровске простудился младший ребенок, в дороге болезнь усилилась, в Иркутске у малыша отнялась нога, и вскоре после прибытия на поселение Анненков вынужден письменно обращаться к генерал-губернатору Броневскому с просьбой: "Сделайте милость, дозвольте г-ну Вольфу приехать в Вельск, чтобы подать помощь меньшому моему ребенку… у него свело ногу, и он может навечно остаться калекою…"

Бесправные, брошенные на произвол судьбы, они были лишены не только общения, которое еще совсем недавно приносило им радость и облегчение, но и возможность приобрести самое необходимое для жизни, ту малость, без которой дом – не дом. Деликатный и терпеливый, Анненков снова обращается к Броневскому. На этот раз вежливые формы вроде "сделайте милость" или "не оставьте без внимания" сменились выражениями иного свойства:

"Ваше Превосходительство!

Господин испр. должность Земского исправника не сообщил еще по сие время никаких письменных относительно меня распоряжений в Вельск, а в приезд свой приказал предписание объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы как за побег. Словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения.

Подобное распоряжение внушило мне необходимость объяснить Вашему П-ству следующее: я высоко ценю милость Государя Императора, которому угодно было освободить меня на поселение, и, следовательно, по одному тому уже для меня чужда будет мысль о побеге. Прибавьте к этому, что я имею жену и детей, и тогда Вы, верно, убедитесь, что несообразность, к которой предполагают меня способным и за которую меня, не помышлявшего еще о преступлении, угрожают уже предать суду, может быть свойственна одному только безумцу, лишившемуся вовсе рассудка. Не отлучаться же за черту селения, как требует этого г-н исправник, и испрашивать на каждый раз особое дозволение начальства, невозможно по медленности сношений.

Не имев еще своего хозяйства, я должен изыскивать средства, пополнять в окрестностях то, чего нельзя достать на месте, и позаботиться также о дешевой закупке припасов. В Вельске не существует базара, и потому выезд в соседние деревни необходим для закупки местных припасов, сена, дров и тому подобного".

Броневский долго вертел в руках письмо. Логика, конечно, есть – женатому человеку, обремененному детьми, бежать не следует. Ну да чем все же черт не шутит. А вдруг! Придется ответ держать перед государем. По всей строгости. А не разрешить – так, выходит, ты и есть этот самый "безумец, лишившийся вовсе рассудка".

Утром следующего дня генерал-губернатор поставил резолюцию на письме:

"Разрешите государственному преступнику Анненкову отлучки по хозяйственным надобностям в пределах волости". Однако этой дарованной столь "великодушно" милостью Анненков всерьез не успел воспользоваться, в том же 1837 году, в котором писано приведенное выше письмо, ему было объявлено, что по ходатайству родных ему назначено переехать в город Туринск "с употреблением на службу в земском суде, на правах лица из податного сословия".

Так началась государственная служба Ивана Александровича Анненкова – исключительная государева милость: Николай I ревниво следил за тем, чтобы декабристы, не дай бог, снова не выбились в люди. Должно быть, и здесь сделали свое дело благодарственные письма Полины, которые посылала она государю по всякому подобающему поводу с независимостью и непосредственностью француженки.

Через четыре года они были уже в Тобольске, где Анненков состоял чиновником особых поручений при губернаторе, а потом начальником отделения в приказе о ссыльных, служил в приказе общественного призрения, а в 1845 году назначен заседателем. Его живой ум, обширные познания, умение быть полезным сделали его приметным человеком, которому доверяли люди.

Много детей родила на свет Прасковья Егоровна Анненкова, в живых осталось шестеро. Не один раз лом и лопата врезались в землю, чтобы навеки зарыть неокрепшего, так рано угасшего младенца, не один раз оплакали родители сыновей и дочерей своих, которым отдали столько душевных сил, столько забот, на которых возлагали столько надежд.

В Нижнем Новгороде, где поселились Анненковы после возвращения на родину, губернатором был Александр Николаевич Муравьев. Отставной полковник, декабрист, он был пассивным членом Северного общества, ничего не знал об умысле цареубийства, не принимал участия в событиях на Сенатской площади. Осужденный по шестому разряду, на шесть лет каторги, он вскоре был назначен в Сибирь – городничим в захолустный Верхнеудинск, затем переведен на ту же должность в Иркутск. Его дом был одним из тех пунктов, через который протекала бесцензурная тропа переписки узников Петровского завода с родителями, родственниками и друзьями.

Иван Александрович становится чиновником особых поручений при губернаторе, избирается предводителем нижегородского дворянства. Как и другие декабристы, дожившие до этих дней, он встречен с большим сочувствием и пониманием соотечественниками своими, почитаем молодежью, к нему тянутся деятели литературы и культуры.

В дневнике Тараса Шевченко, в записи 16 октября 1857 года, читаем:

"У Якоби (нижегородский знакомый Шевченко. – М. С.) встретился я и благоговейно познакомился с возвращающимся из Сибири декабристом, с Иваном Александровичем Анненковым. Седой, величественный, кроткий изгнанник в речах своих не обнаруживает и тени ожесточения против своих жестоких судей, даже добродушно подтрунивает над фаворитами коронованного фельдфебеля, Чернышевым и Левашовым, председателями тогдашнего верховного суда. Благоговею перед тобою, один из первозданных наших апостолов!

Говорили о возвратившемся из изгнания Николае Тургеневе, о его книге ("Записки русского"), говорили о многом и о многих и в первом часу ночи разошлись, сказавши: "До свидания".

Среди прочих одна встреча была знаменательной. Александр Дюма путешествовал по России. С каждой станции посылал он материалы в свой журнал «Монте-Кристо», воспевал российское гостеприимство, описывал кровавые эпизоды истории снежной страны этой, но великий мастер интриги сном и духом не ведал, что по указанию Александра II сам он оказался в сетях странной интриги: круг людей, которые его встречали, устраивали в его честь званые обеды и пышные балы, был зарегистрирован и определен Третьим отделением, ведомством Бенкендорфа. Указанием сим господам было одно: пусть французский гость побольше пьет и веселится, да поменьше видит, и разговаривать с ним должны только проверенные лица.

Дюма упивался успехом, он покорял сердца петербургских барышень и девиц на выданье в старокупеческих волжских городах, он поедал удивительные экзотические блюда, удивлялся, как блестяще владеют французским его новые знакомцы. Это не помешало Дюма все же опубликовать немало язвительных фактов в своем журнале, но главного – жизни России при Александре II – он всерьез не увидел.

И вот Дюма – в Нижнем Новгороде.

Губернатор Александр Николаевич Муравьев обещает ему сюрприз…

"Не успел я занять место, – пишет Дюма, – думая о сюрпризе, который, судя по приему, оказанному мне Муравьевым, не мог быть неприятным, как дверь отворилась и лакей доложил: "Граф и графиня Анненковы".

Тут Дюма остался верен себе – Иван Александрович и Прасковья Егоровна графского титула не имели.

"Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня под руку и повел к новоприбывшим. "Александр Дюма", – обратился он к ним. Затем, обращаясь ко мне, сказал: "Граф и графиня Анненковы – герой и героиня вашего романа "Учитель фехтования". У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов…

…Графиня Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест, на нем висевший, были окованы железным кольцом из цепей, которые носил ее муж".

Анненков становится в эти годы деятельным и нужным человеком: почти двадцать лет прожил он с семьей в Нижнем Новгороде и несколько трехлетий подряд был предводителем дворянства, занимался земскими реформами, содействовал открытию новых школ, проведению в жизнь реформы, освобождавшей крестьян от крепостной зависимости. И все эти годы была рядом с ним нежно любящая, умеющая все понять и обо всем позаботиться жена.

В 1860 году у Анненковых гостил известный историк Михаил Семевский. Он слушал живые и выразительные рассказы Прасковьи Егоровны о пережитом, и запомнил он Анненковых такими:

"Высокий красивый старик, подле него – несколько полная, необыкновенно подвижная, с весьма симпатичными чертами лица и постоянною французскою речью на устах, его супруга".

Семевский предложил записать ее рассказы, и она охотно согласилась, начала описывать жизнь свою с детства, такою, как вы, дорогой читатель, узнали ее из нашего повествования. Говорила Прасковья Егоровна по-французски, дочь ее, Ольга, запись вела по-русски.

В один из сентябрьских вечеров 1876 года Прасковья Егоровна вспоминала переезд из Читы в Петровский завод. Она рассказала эпизод с казаком, посланным комендантом Лепарским вперед с целью воспрепятствовать встречам декабристов с женами в пути следования, о том, как рванулись вперед его дикие лошади, как привезли его вскоре без чувств и залитого кровью, как боялась она садиться потом в экипаж с такими бешеными лошадьми… И вдруг, усталая, попросила перенести беседу на завтра. А утром ее нашли в постели мертвой.

Ее не стало 14 сентября 1876 года.

Всю жизнь была она опорой семьи, никогда никому не пожаловалась на судьбу и умерла тихо, без болезни, вдруг, точно и самой смертью своей боялась побеспокоить близких.

И словно исчезла рука, заслонявшая Ивана Александровича от страшной необратимой тьмы. Мрак вошел в его сердце, в его разум, он никак не мог представить себе, что навсегда потерял жену и друга. Недуг захватил его, настиг. И это был конец.

Так завершился жизненный круг еще одной четы, отдавшей тридцать лет Сибири, наиболее счастливая судьба среди всех остальных.

Если, конечно, можно считать это счастьем…